Корсет обнимал талию так крепко, что внутри нее все органы позалезали друг на дружку, с удивлением знакомясь с соседями по брюшной полости. Одиночество так крепко обнимало сердце, что то норовило бежать прочь из грудной клетки по катакомбам слезных каналов. Замерзшие пальцы, похрустывая инеем в суставах фаланг пальцев, неловко натягивали на замерзшие ступни шерстяные носки. Наверное, их нерасторопность объяснялась тем, что трудно нормально двигаться, когда руки сломаны из-за ежеминутных их заломов, или, быть может, потому, что в процессе кусания локтей ненароком был задет какой-то нерв. Но упорство в любом деле, пусть даже в элементарном одевании носков, принесло свои плоды, и, наконец, пальцы стоп, тянущиеся к пяткам в попытках сжаться в кулак на ноге, наконец окунулись в теплое покалывание пряжи. Теперь предстояла следующая кампания - по заветам Маяковского своими сломанными руками натянуть на себя свитер.
Я почти с опаской покосилась окно, выходящее во двор. Как могут внушать доверие эти странные люди, облаченные в шорты и футболки с коротким рукавом? Неужели им не холодно? Хотя тот факт, что они все куда-то идут дарит им согревающий шанс на то, что в этом "где-то" кто-то ждет. Что их животы не стиснуты в обруче кольца одиночества.
Это суровая мода: от одиночества иногда так трудно дышать, что против своей воли лишаешься чувств и в глубоком обмороке падаешь на обе лопатки, нокаутированный огромным сумоистом переживаний, которыми хочется поделиться, да не с кем. А вокруг прыгают болельщицы самообреченности в развязных по своей длине юбочках. Они всегда привлекают к себе сочувствующее внимание зрителей, ведь работают эти девицы только по вызовам для самого себя, когда так стесняешься своих чувств или даже целой своей жизни, что сам себя отправляешь на изоляцию. А от одиночества, знаете, сходят с ума, вот облекаешь свои нежиснеспособные модели поведения в образы людей, с которыми общаешься, как с настоящими, живыми, из плоти и крови представителями homo sapiens.
Но и сумоисты, и чирлидерши, и строгое жюри - это не более чем плод самообмана. Он сладкой вуалью застилает взор, заставляя поверить в карамельную идею того, что ты сам себе хозяин и лучший друг. Трудно разглядеть за их бросками через бедро и шпагатами в человеческой пирамиде, что ты кем-то приручен, и этот кто-то ждет твоего возвращения. В отличие от сломанных ознобом рук, эти идеи влезают в образы людей с легкостью, как по маслу, лоснясь им и блестя своей ослепительной псевдогениальностью.
Я встряхнула головой. За этими мыслями, пронесшимися в голове, склоненной над чашкой горячего ромашкового чая, я и не заметила, что уже согрелась. Вылезать из носков и свитера было значительно легче, ведь шнуровка корсета одиночества была беспощадно взрезана воспоминаниями о дорогих людях, которым стоит, наверное, написать. Но это завтра. Сейчас я устала.