Тонкими лессировками впечатления наслаиваются друг на друга от зала к залу, создавая светящийся изнутри объем переживаний. Эль Греко бескостной пластичностью удлиненных червей фигур голубеет своей полуеретической живостью теплых образов. Дюрер в порыве самолюбования выписывает сотни волосков своих на автопортрете и кроличьих на натюрморте с его мягкой шкуркой. Босх, ухмыляясь, спускает с еще живого голландского длинноухого эту его шкурку, чтобы из длинных ушей сшить длинные ноги. Шторм пышности рубенсовских тел грозит кораблекрушением галеону современных идеалов красоты, но Тициан готов со слезным криком сломать все руки, оплакивая его. И чуть в стороне стоит Гойя, добродушно, молодо и пьяно улыбаясь с ранних полотен и пытаясь продолжать делать так же каждый новый год творчества, но каждый этот новый раз ломаясь в новом месте без перспективы на заживление. Молодые крестьяне выходят из-под кисти все менее беззаботными и все более зависимыми, теряя вместе со зрением своего создателя веру хотя бы в чье-то будущее. Небо у них над головами все больше наполняется предгрозовой тяжестью, деревья крошатся в щепки под его тяжестью, опадая на сырые темно-серые валуны полугнилыми щепками. Автобиография художника, которую можно прочесть в рукописи его картин, если позволить себе говорить на его языке, выбивает из голосовых связок царапающие сухие губы слова "нет, не надо, пожалуйста, нет", горло сжимает бессильной тошнотой, и я меняю покров музея на покров ближайшего бара, рывком перемещая себя из медитации пугающего узнавания в двенадцать градусов крепости красного сухого. Нет, не надо, пожалуйста, остановись.