Мишка ревет, собаки лают. Веселится народ. Давно в городе табор не видать было.
Давно прошло время, когда в город заходил табор. Самый распоследний разогнали как сборище антисоциальных элементов.
- Яхонтовый мой, позолоти ручку. Всю правду расскажу, - шамкает цыганка, хватая за руки прохожих.
Цепко смотрят жгучие черные глаза из-под седой челки.
Сын вчера приходил, прогнала. Род предал, человеком заделался.
Шарахаются от неё люди, как от прокаженной. "Прокаженная и есть", - думают. Судьбы не увидать. Смотрят, кто с жалостью, кто с брезгливостью. Руки прячут. Вот-вот плечами передернут. Пройдут мимо, да и забудут.
Давно-давно в город табор не заходил. Да и нет его, табора, боле. Рыдает скрипка не в руках удалого, а в месте под мудреным названием "консерватория". Ходят кони, да ветром не целованы, да не под братом вольным, а под уздой конюха, да взаперти. Что фыркнуть ласкового может он, не рожденный на спине коня?
Сплюнет цыганка на мостовую, погрозит беспомощно небу сжатыми в кулак костлявыми пальцами. И обмякнет, осядет на людном проспекте как в самом грязном переулке: никому ненужная. Похоронят, не похоронят: всё одно - не вспомнят. Кончилось времечко давным-давно.
Под рыданья скрипки ветра идет по небу табор. В Рай заглянет - дальше пойдет: городов не счесть. Малышня облаками играется: шалят пацанята. Вольному воля, скачут цыганы на конях - молниях: свободой дышат.
- Ох, золото-золотишко, лейся рекой, да не нам, а им, - заклинает на удачу цыганка людям под ногами. Удача - она такая: была-была, да сплыла.