Говорят, Сергей Довлатов избегал двух рядом стоящих слов, начинающихся с одной буквы. Вероятно, фонетически так действительно лучше, звучание равномерней, оттого гармоничней. Но стоит взять в руки Гоголя, Паустовского, Достоевского или иных великих наших писателей, к которым я, однако, причисляю и Довлатова, ничего подобного не обнаруживаешь. Из песни, как говорится, слов не выкинешь, поэтому я не нашел ничего страшного в том, что перещеголял в этом плане всех - и в моём коротком названии из пяти слов три подряд начинаются с одинаковой буквы. Такова правда. Итак начну. Батальон наш располагался в подмосковном городке Реутов, сразу за Кольцевой дорогой. Вокруг возвышались двенадцатиэтажные многоквартирные дома, бурлила жизнь, ездили автобусы, сновали пешеходы, играли дети, и из-за высокого каменного ограждения можно было слышать, а иногда и чувствовать запах мирной размеренной жизни. Закроешь глаза и вроде бы стоишь на автобусной остановке, чтобы ехать куда-нибудь в кино или в театр. Ан, нет. Откроешь,- и никакой остановки, зато плац и за ним огромный гарнизонный сортир. Каждое зимнее утро в шесть пятнадцать, еще не продрав глаза после подъема, стоя в хлопчатобумажной гимнастерке и галифе в строю по ранжиру при минус двадцати градусах, а порой еще ниже, я задумывался над тем, зачем молодым пацанам в восемнадцать лет создавали вполне нечеловеческие условия службы? Сказать, что нам привили за два года морозоустойчивость, я бы не сказал, скорее наоборот,- санчасть была переполнена. Если на завтрак не было рыбы с картошкой, то все ограничивались одним куском хлеба с маслом и двумя кубиками сахару с чаем. Прочие перловки есть было невозможно. Вкуснее было их не есть. Мы и не ели. Зато эти два кубика мы размачивали в чае, потом намазывали, как варенье на кусок хлеба с двадцатью граммами масла. Ничего вкусней такого бутерброда не было. Спать и есть хотелось постоянно, рвения к службе солдаты не проявляли. Не думаю, что такая армия была достаточно боеспособна. Зима 1985 года выдалась лютой. Стоя на разводе, я глядел на окна просыпающихся людей в окрестных домах, представлял себе их завтрак, сборы на работу и в школу. Мне делалось теплей. Смысла торчать нам на морозе голодным и замерзшим я решительно не находил и всегда удивлялся, для чего и с какой целью среди нормальной мирной жизни возникла необходимость создать на трех-четырех гектарах "оазис" лагерного режима. Но мы жили, находили время собираться вместе, общаться, дружить, поддерживать друг друга. Я не знаю никого из опустившихся, скурвившихся, потерявших человеческий облик и не жалею ни об одном из дней, проведенных в рядах Советской Армии. Бывали конечно случаи утери крепости духа у некоторых товарищей. Вспоминается случай, когда один новобранец, оставив на гражданке жену с ребенком, решил не насиловать себя двумя годами службы и в первый же день вскрыл себе вены. Вскрыл хорошо, со знанием дела. Его спасли, отправили в Кащенко, а потом списали. Через пару месяцев после призыва он вновь сидел дома в кругу семьи со справкой идиота. Другой такой же семейный, которому оставалось-то всего полгода, вняв опыту первого, решил проделать то же самое. Но, духу, как говорится, не хватило - он лишь расцарапал себе ножичком кожу в известном месте, пустил пару капель крови и побежал к майору медслужбы в санчасть доложить, что вскрыл вены. Майор его справедливо назвал мудаком, перевязал рану и открыл дело о попытке членовредительства. На год-полтора дисбата пацан заработал. Призвавшись в середине ноября 1984 года, новый, 1985-й, я уже встретил на гауптвахте. Не могу вспомнить, за что формально я был арестован, однако точно знаю почему? Мой отец предварительно договорился с замполитом, что меня отпустят к нему домой в Новогоднюю ночь. Видимо, сложно это было сделать для только что начавшего службу солдатика. Проще было меня упрятать на гауптвахту и развести руками - дескать, он сам виноват. Так и сделали. На гауптвахте царили свои экстремально лагерные законы. Я, однако, держался особняком, ни с кем не общался, не вступал в дискуссии и держался ровно. Находиться там было тяжко. Отапливалась она жарко центральной линией отопления, окон по факту не было, если не считать крохотных зарешетчатых неоткрывающихся форточек. В небольшой камере порядка пятнадцати квадратных метров содержалось до десяти-двенадцати арестованных. Жара стояла, как в сауне. Она усугублялась запахом кирзы, портянок и пота. Ну, а чтобы служба не казалась медом или при наличии каких-либо мелких нарушений, нам, бывало, выливали на пол ведро насыщенного раствора хлорки. Веселись, солдатня. На улице стоял мороз минус двадцать пять. Арестованные работали по десять часов в сутки, а зачастую и больше, до двенадцати. Убирали снег, кололи до асфальта лед на плацу, свозили его на огромных санях в указанное место, впрягшись в них пятером или семером. Вохра была в дубленках до пят, теплых рукавицах и валенках. Арестованным это не дозволялось. Лишь шинелька, форменные перчатки и кирзовые сапоги с портянками. Никто из вас, любезный читатель, не пробовал побыть десять-двенадцать часов на 25-ти градусном морозе в кирзовых сапогах и портянках? О, это незабываемые ощущения. После первого дня вывода на работы я перестал чувствовать ноги, и не я один, разумеется. На пятый день я решил упереться и отказался от работ. Но разве попрешь один против машины? Попрешь, но велик шанс, что раздавят. Мне было приказано одеться по полной форме для выхода на улицу. Я оделся, после чего был выставлен во внутренний двор гауптвахты. Это был крохотный плац, размером приблизительно двенадцать на пять метров, внутри четырех стен, с решеткой сверху, для красоты увитой колючей проволокой. Мне предстояло провести здесь полный десятичасовый рабочий день с перерывом на обед. Через решетку шел снег, путаясь в колючей проволоке, на меня сверху глядело свинцовое небо, вокруг была обшарпанная стена с металлической дверью, где-то слышалось карканье ворон. Стоял жестокий, всепоглащающий, парализующий волю мороз. Холод проникал под шинель, под гимнастерку, под кирзу и портянки. Десять-двенадцать часов, до конца работы вывода. Уж, лучше было идти со всеми. Что-то надо было предпринимать. Я стал наматывать круги по периметру плаца. Сначала в одну сторону, затем в другую. Сложно было определиться с темпом и правильной физической нагрузкой так, чтобы не уставать, отдыхая, не замерзнуть, и в то же время пробегать весь день. Я вспомнил блистательную фразу Мышлаевского - "достигается упражением" и стал подбирать подходящую скорость и количество кругов. Не берусь назвать сейчас эту формулу. Помню отчетливо лишь одно - замысел написания этих рассказов родился именно в этот день, именно на бегу. Название, как я уже написал в Предисловии, пришло тоже само собой. Эти сто кругов, помноженные в несколько раз, моя молодость и упертость, вероятно, спасли меня тогда от полного обморожения или пневмонии, а еще хуже, от нервного срыва. С тех пор, сталкиваясь с теми или иными трудностями в жизни, я говорю себе: "Эй, ну-ка вспомни свои сто кругов. Тогда справился, справишься и сейчас, есть смысл - жизнь ведь прекрасна на самом деле." Так что - За жизнь, друзья! Лехаим! А это уже тост.