- Посмотри на него, орёл, молодец, сам явился? - орал майор Шевченко какому-то несчастному призывнику, тыча в меня пальцем,- a тебя, щегла, я упрячу так далеко, что письма доходить не будут.
Пацан стоял, будто окаменевший, убитый горем, красный и почти в слезах.
- Пошел отсюда, чтоб я тебя не видел.
Бедолага вышел.
- Видишь, сынок, как приходится молодежь учить,-обратился ко мне майор - служить не хотят. Волынил, волынил, явился теленок за приписным, ему ж уже двадцать, а виноват кто? Mайор Шевченко. Присаживайся, я вижу ты молодец, закуришь?
-Не курю.
-Правильно. Ладно, что там у тебя?
- Приписное свидетельство надо для работы, военно-учетный стол требует.
-А работаешь где?
- На заводе
-Молодец. Сколько годков тебе?
-Двадцать.
После этого водрузилась пауза могильной тишины, майор закашлялся дымом, выкатил глаза и стал орать. Матерился он простецки, без изыска и юмора. Mеня тоже было обещано сгноить где-то в бескрайних просторах вечной мерзлоты.
-Пошел вон отсюда - заключил майор Шевченко, и через минуту я оказался в осеннем дворе, умытом дождем и уже просушенном холодным ветром, в задумчивости шагая по направлению к дому. В отличие от майора Шевченко я знал, что буду служить в Подмосковье художником одной из войсковых частей, в городке Реутов, что сразу за Кольцевой дорогой. Батюшка мой, обитая в Москве, вовремя подсуетился, на меня был направлен именной запрос в Харьковский облвоенкомат, и хоть приписан я был действительно на Север в ВВС, особым распоряжением меня отправят в то место дислокации, которое было оплачено. Четвертого ноября мне должно было явиться на сборный пункт Облвоенкомата на Кацарской. Начиналась моя служба.
Ранним утром означенного числа, еще в кромешной темноте, я подошел к металлическим воротам военкомата. Они были выкрашены в зеленый цвет, краска изрядно пооблупилась, а на каждой из створок красовалось по огромной красной звезде. Последующие два года эти ворота разделили мою жизнь на "До" и "После". Сразу оговорюсь - всё это время между "до" и "после" было вполне замечательным, грустным и веселым, глупым и подчас безрассудным. Оно наделило меня множеством друзей, с некоторыми из них я общаюсь и поныне. Я не то, чтобы повзрослел, а увидел жизнь с иной стороны, может быть не совсем благоприятной, зато достаточно увлекательной. Итак, я стоял у ворот военкомата, калитка рядом была заперта, дворник в оранжевом жилете мел тротуар, учтиво разговаривая с самим собою, вороны каркали у луж, в которых начало рассветать осеннее небо. Было холодно и неуютно.
Я стукнул раз, потом еще. Вороны разлетелись. Дворник матерно ухмыльнулся.
Наконец за воротами послышался скрип, хлопанье двери, невнятное бормотание, лязгнул засов, и появился вахтенный сержант.
Он старался держаться браво, но все еще спал на ходу, слова с трудом перемалывались языком, губы не слушались.
Взглянув мимо меня стеклянными глазами, он спросил:
- К нам ?
- Да
- Служить?
- Да
- Повестку давай
Я дал
- Зайди
Я зашел.
Снова лязгнул засов, и я оказался.....нет, не в зазеркалье, но совсем в ином, неведомом мне мире. Унылый вид строевого плаца, плакатов с гербами всех пятнадцати союзных республик, флагштоков с выцветшими флагами, крашеной трибуной с похабно намалеванным гербом СССР, запах казенной столовой не сулили никакой радости. Я остановился в некоем оцепенении.
- Сюда иди, хули стал? - окликнул меня сержант.
И я пошел - совершенно в другую жизнь. Вслед за сержантом я ступил еще в более унылое, чем плац, помещение, напоминавшее скорее коридор поликлиники, без окон, с тусклым освещением и сплошь увешанное плакатами с нормативами потребления пищи рядовым составом, стенгазетами, сo спортивными нормативами, уставами и тд. От Ленина, звёзд, гербов, орденов и медалей рябило в глазах.
-Здесь жди - сказал сержант
Я сел и принялся ждать.
Прождал я недолго, часов семь или восемь. К вечеру в военкомате набралось человек двести таких же, как и я, не менее ста пятидесяти из них в крепком подпитии.
Нас вывели на плац под мелкий моросящий дождь, построили и проверили по списку. Прибыли не все. И это был мой первый урок - я понял, что стоит все же больше исходить из своих интересов, нежели из кем-то предписанных, и что в армии изрядный бардак. Старший прапорщик объявил нам, что ночуют все здесь, в казармах, там же будет демонстрироваться военно-патриотический художественный фильм. Словосочетание "военно-патриотический" далось ему крайне тяжко. Раз на третий более или менее достоверно его удалось выговорить. Он также напомнил, что запрещается распитие спиртных и лЁгко-алкогольных напитков, азартные игры, ношение колюще-режущих предметов и так далее. Разрешено выйти, перекурить и оправиться, сообщив об этом дежурному. После этого нас строем развели по казармам. Помещение казарм представляло собой зал, более похожий на Зал ожидания вокзала, с установленными в три яруса нарами. Нары бали огромные, обиты дермантином, каждое место было рассчитано человек на десять, и занимали они без малого всё помещение. В середине был лишь небольшой проход, в котором был установлен кинопроектор. Напротив натянутое белое полотно, служившее экраном. Окон не было. Устоявшийся годами спертый воздух и запах пота, носков и перегара едко ударили в нос. Я забрался на третий ярус, подложил куртку под голову, лег на спину и уставился в потолок.
- Два года, ё-моё, два года - думал я. Осень, зима, весна, лето и снова по кругу.
По потолку бегали тени призывников. Я внимательно следил за ними.
Вдруг меня кто-то потянул за ногу, я привстал. Из-за нар появилась рыжая голова:
-Братан, мы, короче, с пацанами на бухло скидываемся. Ты будешь?
-А где вы его возьмете?
-Да, ты че, братан, тут бардак, сам не видишь? Стемнеет, через ворота на вокзал к таксёрам. Будешь, короче?
-В другой раз, братан - ответил я и стал ждать, когда стемнеет.
Время тянулось медленно, словно дразня. Наконец стемнело. Я слез с нар, вышел на плац. У входа курили несколько пьяных новобранцев. Кругом более никого. Я направился к воротам, перемахнул их и пошел домой в добром расположении духа. Зачем я понадобился в этот день Военкомату, не пойму до сих пор.
Вот наконец дом на Университетской, двор, подъезд, звонок. Странно, они мне казались уже иными - одушевленными и близкими, даже родными. Я позвонил. Открыл дед, мой дорогой дед. Радости не было предела, словно я не сбежал из Военкомата, а вернулся с фронта живым. Мой любимый рыжий Чапик, - такса с интеллектуальными глазами-пуговичками уписался от восторга. Я присел на корточки, и мы обнялись. Домашние захлопотали, мама, как всегда, принялась кормить. Я поел, залез в ванну и зажил в этот вечер прекрасной, мирной, советской жизнью.
- Говорить Харкiв, за київським часом дес`ята година ранку. В ефiрi Новини - пробивалась сквозь сон радиоточка. Солнечный луч, выглянув из-за портьеры, играл на моем лице, и я видел его сквозь закрытые веки.
-Вставать или ну его к черту, поваляться ещё? Уже десять, пока то-сё. Полежу пять минут и встану.
Часа через полтора-два я уже был в Военкомате. Оказалось вовремя. Шло построение. По плацу сновали "покупатели", - в основном прапорщики, приехавшие за новобранцами из разных войсковых частей моего необъятного и только теперь любимого СССР. Наконец все выстроились огромным каре. Военком обратился ко всем с пламенной речью о долге защитника Отечества и заключил её призывом ехать добровольно в Афганистан. Всякий желающий должен был сделать шаг вперед. Не скрою, велико было мое удивление, когда не менее половины этих подвыпивших восемнадцатилетних пацанов вдруг, сделав шаг, оказались впереди общего строя.
Скольким же из них не суждено было вернуться обратно домой ?
Всех остальных разобрали по командам. Вдруг неожиданно Военком произнес мою фамилию. Я подошел.
-Так, сынок, ты поедешь в Москву, вернее в Подмосковье, город Реутов, в/ч 43146, адрес указан. Следуешь самостооятельно. Срок прибытия 11 ноября. Неприбытие уголовно наказуемо. Свобoден.
Итак, мне была подарена еще неделя.
Я сложил предписание вчетверо, сунул его в карман и поплелся домой с чувством томящей вины по отношению к тем, кто сделал шаг вперед. Наступил день отъезда. Мне страшно не хотелось, чтобы кто-то из родных провожал меня, и я взял билет на ночной поезд.
Была студеная ноябрьская ночь, дул ветер, сметая пыль и редкие сухие листья. Я один стоял на перроне в ожидании поезда. Наконец он пришел с небольшим опозданием. Я поднялся и, не заходя в купе, стал в проходе у окна, глядя на тускло освещенную платформу. Одиноко было на душе: дома оставались мама, мой дорогой отчим, дедушка, бабушки, мой ушастый Чапик, друзья, парк Горького, Университетская, Сумская, Высокий, пруд за парком, столько всего, не счесть. Поезд тронулся, набирая скорость. Порыв ветра взметнул листья вслед за ним, словно вдогонку. А на краю платформы в свете фонаря сидел вокзальный пес и смотрел на поезд, будто провожая его или, может быть, меня. Он всё удалялся, удалялся, а я глядел на него, прощаясь с ним, со своим городом, со своим прошлым. Потом он вовсе исчез. Исчезли и огромные зеленые неоновые буквы ХАРЬКОВ. Я уехал.