Аннотация: Всегда и во всем до болезненности пунктуальный, глубокий старик наш, подгадал облегчить свое поминание в потомках, преставившись точно день в день своего рождения, спустя девяносто три года после благополучного появления на этом свете.
Он умер совсем недавно, в самой распрекрасной поре малоснежного монреальского декабря, накануне Кристмаса, когда город приступает к праздничному полыханью огней. Помните "Накануне" Ивана Сергеевича Тургенева? Или: "Когда же прийдет настоящий день?"
Всегда и во всем до болезненности пунктуальный, глубокий старик наш, подгадал облегчить свое поминание в потомках, преставившись точно день в день своего рождения, спустя девяносто три года после благополучного появления на этом свете.
По числу прожитых лет наш старик перещеголял самого Льва Николаевича Толстого и, предположительно, был также мудр, как и великий русский писатель, но судить об этом мы не можем, потому что с годами старик потерял большую часть своей памяти и утратил дар связной речи. Ко времени моего знакомства с ним поучиться у него было уже нечему, так как он ничего не помнил ни о себе, ни о прошлом, начисто забыл имя единственной жены, умершей не так чтобы и давно. Порой он даже не мог вспомнить имя своего ненаглядного пятидесяти пяти лет сынишки, появляющегося перед ним каждое утро, как Сивка-Бурка, как лист перед травой, с родственным визитом.
Остаток своей жизни, а это около тридцати лет, старик провел, посиживая и подремывая у окошка в мягоньком креслице на первом этаже собственного дуплекса в черте города.
Под его окном на крохотном бакъярде давным-давно могуче прорaстала сквозь горящий изумрудами травяной ковер лиловая сирень, а чуть поодaль мощно королевствовала старая-престарая, осенних сортов яблоня. И яблоню, и сирень эту старик, будучи еще молодым, посадил сам. Каждой весной крупный садовый кустарник семейства маслиновых благодарно вспыхивал аметистовыми соцветиями и одуряюще благоухал. На холодной заре заливался в росистой сиреневой шерсти неумелыми трелями молодой соловей четвертого поколения, забивая шум пыльного трафика за углом. Горячее солнце шустро играло в листьях и лиловых лепестках сиреневых кистей, а старик, наряженный в кожаную черную пиратскую блямбу на левом глазу, никак не реагировал на страстные призывы жизни за паутинным окном, не делал никакого телодвижения, ни жеста, ни мимического намека.
Старик представлялся мне фигурой своеобразной, что называется "специфической", если не "каверзной". И даже загадочной. Потому что старик этот не был и не казался ветхим. Не то что слабосильный я, автор этих строк, или кто другой из живущих, похожих на меня. Росту дед был ниже среднего да силы в нем сохранялись необыкновенные. Передвигаясь с "маршеткой", он так мощно манипулировал латунными ручками на дверях своего дома, что те беспомощно хрустели и взвизгивали в его жилистых руках.
А, кроме всего, до самых своих последних дней, несмотря на преклонный возраст, старик сохранил крепкие голосовые связки, был бессовестно громогласным и являл собой пример редкой идиотической настойчивости.
Он вел непререкаемо солдатский, суровый, стоический образ жизни. Ежедневно, без посторонней помощи, он совершал обязательный утренний туалет по полной форме, тщательно брился, вернее, "на сухую" выскабливал одутловатое лицо свое мельхиоровой свинчивающейся бритвой с обезопашенным лезвием, с размаху забрасывал в рот штук пять лекарств различных наименований, извлекал из стакана свои вставные челюсти, запивал лекарства и, нисколько не страшась ни "сладкой смерти", ни "соленой" и никакой иной, в один присест сьедал целую маринованную селедку, серебряной ложкой, не менее четырех, накладывал в чайную чашку сахар, и заедал все это пышным кренделем, называемом по-местному "бейгелем".
Звали этого очень пожилого и по-своему оригинального человека Зигмунд. Он не был исключительно польским евреем, родом происходил из Вильно и когда-то знавал и балаболил на всех главных языках мира: на идише и на русском, по-польски и по-литовски, на немецком, английском и на французском. Прошло время, из второй сигнальной системы в распоряжении старика остались только английское "do" да на идише "nеine".
Истолковать смысл синкопических изречений старика могла только его последняя леди. Или, что означает тоже самое, сиделка, приживалка или -- совсем уж по-русски -- сожительница по найму, приисканная для него по удачной родственной рекомендации. Kстати, одно из значений английского "леди" -- это не только жена лорда или замужняя женщина аристократического круга, а в новом понимании это еще и "клининг-леди".
Всякий раз происходило одно и тоже. Например, сиделка его, живая, подвижная женщина, тоже в возрасте, немного кокетка и талантливый педагог в советском прошлом, чуть-чуть не дотянувшая до звания "Заслуженный Педагог", вставлялась в дверной проем стариковской комнаты и говорила, тщательно расставляя слова:
-Today at eleven o`clock I`ll have to go to pharmacу to buy the pills for you.
Старик возражал:
-Nеine!
-Ну почему "найн"? Лекарства уже заканчиваются!
-Nеine! Nеine! -злобно выкрикивал старик.
-Очень хорошо, тогда ты останешься без лекарств на вечер.
-Do!
-What "do"?
-Do! -Cтарик стремительно выбрасывал перед собой руку, тыча в ковер, на котором образовалась незаметная обыкновенному глазу соринка.
А что? Кто может сказать, что выражение "советский педагог" означает "плохой" или "негодный"? Во-первых, я сказал "талантливый... в советском прошлом". Во-вторых, задачей педагогов всех времен и народов было одно и тоже -- сеять разумное, честное, доброе. Советские педагоги, как и все иные, не призывали детей к убийству или к насилию. Проповедовали они вечние истины: не убий, не укради, не обмани, не прелюбодействуй, почитай отца своего и мать. Да еще вот это: люби свою Родину, мать вашу! Бей оккупантов!
Плохо, что ли? Представление о родине никогда и ни у кого не ассоциировалась с тем или иным режимом правления, царящим в той или иной, отдельно взятой, стране. Например, господин Наполеон нес в Россию освобождение от крепостного права, но крестьяне не пошли за ним; Гитлер пытался освободить русских от засилья коммунистов и евреев да могилу обрел.
Таким образом, я подчеркиваю, нашему Педагогу только что стажа не достало до высокого звания "заслуженного". В Канаде она как бы продолжила свои педагогический опыты: с полной душевной отдачей работала и бебиситтером с младенцами, и дряхлые стариковские тела обрабатывала, и выходки их идиотские сносила стоически, молча, со слезами на глазах. Один, например, весело похохатывал, похваляясь, как он стоял гарнизоном во время войны в Самаре.
-Семь любовниц у меня было тогда! А куда им деваться? Жрать-то хочется! И вот соберу я их всех за одним столом, банку тушенки посередине выставлю, дам команду и какая из баб первая банку схватит, та и несет ее детишкам домой.
-Сволочь ты, а не мужик, -вспылила Педагог. -Да будь ты проклят во веки веков!
И ушла. Оставшись без куска хлеба.
Чтобы хоть как-то смягчить жесткие служебные отношения с Зигмундом и придать им характер некоей человечности, Педагог никогда не называла старика пациентом, а произвольно присвоила суровому непререкаемому старику ласковое прозвище "дедушка". Никаким он для нее -- ни по возрасту, ни по родственной линии - "дедушкой" не подходил. Но, вот, поди ж ты, по возрасту, по месту рождения, по судьбе и по житейской своей манере старик этот невольно напоминал ей ее родного отца. Оба они были одногодки, из Вильно, помнили Федора Шаляпина и Марка Шагала, оба побывали в концлагерях и оба какими-то неведомыми путями выжили.
Старику понравилось. Ишь ты! Дедушка! Заметно было, что это обращение как-то странно смягчало его загрубелую душу. Например:
-Ты почему сегодня ничего не ел, дедушка?
-Найн!
-Нет, дедушка. Человек, пока он живой, обязан есть даже если ему не хочется.
-Ду!
Исподволь и ненастойчиво Педагог перевела старика на потребление нормальной человеческой пищи: салаты и супы, свекольники, кошерная кура и кошерная "салями", на десерт - пирожное или кусочек торта. В восемь вечера, у телевизора, - фрукты и чай с масляными оладьями.
-Найн! Найн! -- протестующе и гневно вскрикивал старик поначалу.
-Но почему, дедушка? -- тихо и настойчиво уговаривала его униженная женщина. --По деньгам это почти тоже самое: что селедка, что кура... Вот ресит, посмотри-ка, а?
Довод о цене звучал для старика убедительнее всего. Смягчаясь, он тем не менее, в силу своей каверзности и природного упрямства, механически долбил:
-Найн! Найн!
-Да ты бы попробовал сначала, а потом и говорил!..
Старик пробовал и с привычным душевным жаром вечного ефрейтора выкрикивал теперь уже противоположное:
-Ду!
Старик поправился, щеки напружинились, пиратское лицо его заметно округлилось, утратив выражение постоянной озлобленности.
В загадочной прежней жизни своей, до появления в ней советского учителя, вредный старикашка сумел рассориться со всеми своими близкими и дальними родственниками и перед Педагогом распахнулось непочатое поле для ее воспитательной деятельности. С жаром принялась она за очередное свое благородное, а потому никем и ничем не награждаемое дело смягчения души закоренелого солдафона с ухватками профессионального убийцы. Это походило на то, как учить разговаривать корову, которую через месяцев пять должны отправить на мясокомбинат. "Виденье хорошо, пока не испарилось, Гуманней не любить, когда потом - конец". Это не я сказал, а Евгений Евтушенко. Но мы же люди!
Для начала Педагог устроила своему подопечному настоящий день рождения с тортом и поздравительной надписью, со свечой и кучей родственников, внуком, внучкой и догом-сучкой. С неясно выраженной иронией на лице старик сидел во главе праздничного стола. Даже невестка присутствовала. Сами понимаете, кого еще старик мог больше всего не любить? Но она присутствовала, кротко и опасливо поглядывая на жестокосердного тестя. Не было только приемной дочери, которую старик давным-давно за что-то проклял и которая так и умерла в изгнании, не получив стариковского прощения.
Под конец славного родственного застолья с вином и тостами старик, кажется, что-то такое теплое и душевное почувствовал. Скорее всего, он, наконец, ощутил, что последняя мировая война, мучившая его кошмарами, осталась теперь уже далеко позади. Казалось, что в конце концов он почувствовал себя не солдатом, загаженным вонючими окопами, и не горьким концлагерником, а как бы высоким армейским чином, перешедшим с военных рельс на мирные, и человеком на заслуженном отдыхе.
-Тара бара татара... Ду! --вдруг ни с того ни сего, как анекдотический поручик Ржевский, брякнул старик посреди всеобщего сосредоточенного поедания торта.
-Что, что он сказал? -- забеспокоились дорогие гости.
-Дедушка сказал, что он сидит и чувствует себя как генерал!... --перевела на русский женщина-педагог стариковскую тираду.
Старшее поколение поняло ее; младшее попросило перевода на английский.
А как-то однажды Педагог спросила старика:
-Праздник песаха скоро, купить ли нам для тебя мацы?
-Найн! - прозвучал суровый и категорический ответ.
-Ну почему "найн"? Ты что в Б-га не веруешь?
-Найн!
-Это не хорошо... Почему ты не веришь в бога, ты же обрезанный!
-Тара бара татара... Найн! --обрызгал старик слюной свой подбородок.
-Потому что ты был в фашистском концлагере и много страдал?
-Ду!
-Но ты подумай: люди -- все -- на земле живут и мучаются. Многие миллионы людей пострадали в ту войну и так и погибли в мучениях, а ты, вот, выжил, заимел семью, дом у тебя, дети, внуки... И живешь в-о-о-н сколько достаточно благополучной жизнью. Мой отец тоже в плену был -- потом в советском конлагере еще отмотал свое и так и умер, не успев заработать пенсию. А ты у Господа Б-га в любимчиках ходишь и не веришь в него?! Да как ты можешь так! А мацу я тебе все равно куплю, пусть и на свои деньги!
Старик только криво зыркнул на Педагога одним своим орлиным глазом из-под черной пиратской метки. А потом за праздничным седером при свечах он все-таки похрустел опресненным божьим подарком.
-Аданьк! -- неожиданно проговорил он на идише.
После войны, в Канаде, старик прослыл хорошим тейлором, открыл свой бизнес по части пошива мужских брюк и костюмов. Лет тридцать подряд он регулярно получал хорошую канадскую пенсию, одновременно славливал и денежную компенсацию за свои страдания с самой той первой поры как германцы стали выплачивать подобное вознаграждение оставшимся в живых жертвам фашизма.
Что именно из суровых испытаний выпало на долю старика никто не знает. Он пережил всех свидетелей своей юности, возмужалости, всех сверстников и своего младшего брата.
Никто уже ничего не мог сказать о нем в разные периоды его жизни: ни о детстве, ни о юности, ни о его молодости и даже ни о его возмужалости. Окружающие запомнили его только глубоким стариком, да знали только, что был он в фашистском концлагере. А сам старик в редких проблесках памяти вспоминал иногда такое, что когда он молчал, казалось, что ему есть о чем помалкивать или прикидываться дурачком.
Что ж что был пленным! Пленный пленному - рознь. Как одно дело вступать в компартию, когда фашисты осадили Ленинград и стояли на пороге Москвы и совсем иное когда Стяг Победы уже вознесся над берлинским рейхстагом. Одно дело быть большевиком и видеть самого Ленина; другое - быть коммунистом и видеть Ленина в белых тапочках.
Так и пленные. Одно дело прямо с эшелона быть загнанным в печь крематория, другое -- служить старостой барака или, состоя в зондер-команде, вышибать золотые и серебряные зубы у еще живых, у тех, кого только готовят на отправку в печь.
Лично мне кажетсся, что фашисты не татуировали номерами тех, кого они сразу умервщляли. А зачем? Нумерация нужна концлагерной обслуге из тех же лагерников. Пусть меня поправят, только по-доброму, если я чего недопонимаю или подскажут, если располагают какими-нибудь убедительными документами или свидетельствами. Прояснить этот вопрос для потомства...
Итак, у старика Зигмунда татуировки не было. Выходило, что фашисты гнали Зигмунда с эшелона прямо в газовую камеру да в печь. Как он выжил? Какими путями? Но главное, что выжил. Последнее обстоятельство вызывало особое уважение и сострадание Педагога. Скорее всего, потому, что - не как многие -- обладала она редким даром материнского и человеческого всепрощения.
Однажды лишь Педагог была до глубины души потрясена внезапным открытием о неординарности жизни нашего старика... Запачкал как-то Зигмунд свои заношенные брюки пролитым кофе и понесла-потащила их наш Педагог в химчистку. Внимательно-превнимательно вглядывался пожилой итальянец, владелец химчистки, в эти "панталоны" цвета вылинявшей генеральской синьки без красных лампас и, испуганно отпрянув, выпалил:
-Сталин! Он что, еще живой?! А вы его дочь, да?
-Кто это "Сталин"?... - опешила от неожиданности Педагог. -Это панталоны моего хозяина-пациента.
-Да-да хозяин Ваш, как Вы сказали! Я хорошо помню эти брюки. Лет двадцать пять, четверть века назад, когда я еще подмастерьем у своего отца бегал. Тогда все в округе вашего хозяина Сталиным звали. Коротышка такой, он всегда приходил со своей женой. И всегда расплачивался сам, громко, резко и нещадно торгуясь. Он и ручкой так приветственно помахивал. Я хорошо помню те старые документальные фильмы со Сталиным!
Потому и неудивительно Педагогу бывало потом, если в минуты хорошего настроения и просветления памяти старик вдруг загромыхивал своим шаляпинским басом легко узнаваемую мелодию:
"Тара бара ра-ста-бара..."
Что означало:
"Утро красит нежным цветом
Стены древнего Кремля-я-я..."
И Педагог тут же вздымала свой писклявый голосок, помогая старику в выборе правильной лексики:
"Страна моя! Москва моя!
Ты самая лю-ю-би-ма-я!.."
В такие моменты, порой, казалось, что когда-то давным-давно старик из самого Кремля по какой-то нужде "сбежал".
Он умирал от второго сердечного удара, или строка в джуиш госпитале на рю Де Ля Кот-Сан-Катрин и прошел все уровни этого пересыльного пункта между небом и землей, начиная с первого этажа, выкрашенного в "кирпич", до голубоватого шестого, где лежали выздоравливающие, где старик кричал и буйствовал, требуя отправки домой, и где у него вдруг отказала эндокринная система, и где он, опухший в конец, неожиданно сник и откуда его возвратили в красный этаж, как безнадегу.
-Посадите его в кресло! -еще на что-то надеясь, требовала Педагог от санитаров. --Олдман просит посадить его в кресло! У него может быть отек легких!
-Поднимите, пожалуйста, заднюю спинку кровати - сделайте ему опору для ног, чтобы он не сползал. Он не любит этого. Так, хорошо. Спасибо! А вас я попрошу измельчить эту таблетку в порошок. Олдману трудно глотать эти таблетки целиком. Давай, дедушка, открывай рот, будем немного жевать и глотать, потому что обед...
Дня через три молодой доктор-практикант из пакистанцев допрашивал Педагога по-французски:
- На каком языке говорит ваш муж?
- Как Вы могли такое подумать? У меня есть свой муж! Я просто ухаживаю за этим олдерманом. Он говорит на идише.
- Что это за язык такой?! -походя поинтересовался въюноша.- Никогда не слышал! А что у этого мужика болит?
Ко времени докторского обследования "дедушка" уже успокоился, отечное лицо его выражало полное безразличие, и ни на каком языке он не разговаривал. Ни "найн", ни "ду".
- Ничего у него не болит! -срываясь в голос, нервно завопила женщина. -Вы, что, не видите? Он умирает от сердечного приступа?! Посмотрите в ваш файл, который вы сейчас держите!
-Тогда спросите у него какой рукой и какой ногой он может двигать, а какой нет?...
Не обращая никакого внимания на доктора, - он их перевидел - строгим своим взглядом умирающий указал Педагогу на мешавшие ему кислородные трубки в носу; обескураженная женщина приблизилась к старику. Зигмунд долго артикулировал и, наконец, с трудом, но впервые за последние несколько десятилетий внятно и членораздельно этот закоренелый концлагерник произнес на русском и идише теплые человеческие слова:
-Ты моя тохтер...
Что означало "ты моя дочка".
Минут пять после этого опечаленная Педагог молча, как учили ее когда-то старшие, держала старика за пальцы его опухших и недвижимых ступней, выпростанных из-под одеяла. Тепло уходило, ступни постепенно холодели. И, как бы утомленный последним языковым и душевным усилием, старик, наконец, успокоенно закрыл свой пиратский глаз, и отошел.
С Зигмундом отошел от нас, наверное, последний на нашей памяти "всехний дедушка Сталин".