- Ну, давай, пни уже!- подзадоривал Сашка своего нерешительного дружка, - пинай, говорю, а то сифой будешь всю жизнь. Хочешь?
- Не, не хочу, - в Паше боролись, с одной стороны, брезгливый страх, а с другой просто страх быть сифой до конца своих дней.
- Фу, сифа! Сифа!- подзадоривал Сашка, тыча Паше чуть не лицо пальцем с таким ногтем, от которого любая маникюрщица сладостно потёрла бы руки, предвкушая безбедную жизнь.
- Да заткнись ты уже, щас пинану! - и Пашка занёс ногу для удара.
В голове молнией, озарившей тёмный пустующий гараж, где у людей обычно паркуются мысли, блеснуло: "Я же старше, могу этого дебила не слушать". Но Саша уже выплясывал вокруг такой замысловатый танец, что самому затерянному племени людоедов впору было взять у него пару уроков.
"Да ну его в жопу, растреплет потом, что я зассал", - подумал второй раз подряд Пашка и приложил ладони к вискам. Голова начинала болеть то ли от дважды повторившегося мыслительного процесса в неприспособленном для этого месте, то ли от выкриков имбецильного Сашки, который, не переставая, сотрясал воздух обидными синонимами к слову "трус".
Всё это время нога Пашина, в напряжении оттянутая назад, готова была поддаться гипнотическим Сашкиным мантрам и совершить то, ради чего была поднята своим хозяином. Какая-то доля секунды, и кроссовок из кожзама с тремя полосками и заключённой в нём ногой, не очень стремительно, вполсилы ткнулся в филейную часть лежавшего в кустах тела. Пацаны отскочили за дерево и помолчали секунд двадцать. Потом Сашка стукнул Пашу по плечу:
- Ну ваще, ну ты пацан!
- Да подожди ты, гнида, он, походу, дохлый. Даже не пошевелился.
- А ты его стукни посильнее, - посоветовал Сашка, глядя на тело перепуганными глазами.
- Сам стукай, я только что пнул, видел как?
- Дачё ты там пнул еле-еле, у меня брат мелкий сильнее бы пнул.
- Ну дак иди и сам пни, понял?
- И пойду! - сказал Сашка и неуверенным шагом пошёл, преодолевая позывы насрать себе прямо в трусы.
Он тихонько тронул ногой в районе плеча, но снова ничего не произошло.
- Да ты со всей силы вмажь, чё ты, а то будешь лошарой, - подначивал теперь уже Пашка, с удовольствием став из обвиняемого обвинителем.
Сашка пнул сильнее, потом ещё, потом отошёл, разбежался и, как в футболе, ударил с пыра прямо в ухо обосновавшемуся в кустах туловищу.
- А, сука, бля! - крикнул труп, - Валера, падла, я те щас голову оторву и карандаш в жопу засуну, чебурек с говном, плинтус червивый, - и, продолжая на ходу изобретать фразы, о которых никогда не слышали Даль с Ожеговым, но смысл которых был сразу понятен, бывший труп встал на четвереньки и как лев потряс гривой с листьями и палочками, которые напоминали скорее гнездо, покинутое птицами навсегда.
Коллеги по удавшемуся эксперименту воскрешения из мёртвых, изрядно пересрав, побежали через лесок к себе во двор. Из окна уже наполовину торчала Сашкина мама, приглашавшая их для исполнения ежедневного обеденного ритуала.
- Идём! - крикнули они хором и пулей побежали в подъезд.
Глава 2.
Бывший бизнесмен, а ныне профессионал в употреблении всего, что горит и ночёвках в экстремальных условиях, с чудом оставшейся пропиской без закреплённой, правда, жилплощади, Леонид Израилевич Куц потирал ушибленное ухо в попытке сообразить всё сразу. Непонятно было и то, как его зовут, и то, что он тут делает, и всякие другие мелочи жизни. Единственное, что можно было точно определить по тёплому комку чуть ниже спины, это единственное определять не хотелось. В голове, в разжиженных жизнью мыслях, плавала твёрдая, угловатая фраза: Валера, падла! Она царапала измученный мозг, билась о стенки черепа, желая вырваться из заточения и полететь на юг с перелётными птицами, оставив своего тюремщика и дальше почивать в кустарнике в испачканных алкогольной комой штанах.
Лёня Куц, сделав сверхусилие, вспомнил всё разом, и от этого стало душно и затошнило. Затем он вытер грязный рот рукавом не менее грязного пальто и встал. Потом присел на корточки и незаметно избавил свою единственную пару брюк от отяжелявшего их сюрприза перистальтики.
- Фух, выпить бы, - сказал Лёня вслух самому себе и удивился, услышав чужой, упавший до самых низших октав, голос.
Правое ухо горело, но вспоминать Куца было не кому, поэтому смутная догадка о покушении на целостность верхней части его туловища превратилась в непоколебимую уверенность вины того самого Валеры, образ которого столь метко очерчивался словом "падла". Но мстить, сколь бы благородными ни были порывы, не представлялось возможным без поправки здоровья. В карманах, тем временем, не оказалось ничего, пригодного для обмена в местном магазинчике, любовно называемым "Любушка" по имени тёти Любы, продавщицы. В общем, любовь-любовь, кругом одна любовь. Правда, у населения, не столь озабоченного орошением иссохшегося горла, это место именовалось "рыгаловкой". По вполне объективным причинам.
Когда "Любушка" уже маячила в зоне досягаемости, в карманах пальто бывшего бизнесмена были две пивные бутылки и 53 копейки мелочью, выпрошенные у прохожих.
- И чё? - сказала тётя Люба, глядя на всё движимое имущество Куца, выставленное на прилавок,- вот те рубль, и вали отседа.
Маленькая светленькая монетка звякнула о столешницу, подкатившись к 53-м копейкам, как бригадир к рабочим. Лёня не двигался.
- Ну, чё замер, морская фигура?
- Люб, это, дай поправиться, а? Завтра занесу, честное пионерское.
- А остальное когда? В день Великой Октябрьской Революции? Вали отседа, пионер-переросток, - и тётя Люба показала пухлый кулак размером с перезревший херсонский помидор.
Ситуация складывалась патовая, грозившая перерасти в мат в один ход. Притом, мат оставался за более сильным и удачливым противником, тётей Любой, а ход за Куцем, да и тот назад.
Лёня сгрёб мелочь и так и пошёл, зажав её в кулаке, ибо карманы были пригодны только для ловли крупной рыбы и вентиляции. Непонятно, зачем этот аксессуар вообще был в Лёнином гардеробе. Рыбалку он не любил, а вентиляция не могла помочь заскорузлому, отполированному рванью брюк обрести былую свежесть. Мелкие предметы пропадали там, как корабли в Бермудском треугольнике.
- Да пошла ты, стерва старая, чтоб я ещё хоть раз... - бубнил Куц под нос, явно опасаясь, что его бравада достигнет цели и потревожит чуткий Любушкин слух.
- Чиво?! - заорала тётя Люба, - ты ещё и ругаешься, хрон?!
- Не-не, ты чё, это я не тебе, - сказал Лёня и быстро ретировался с поля брани.
Нужно было срочно что-то решать.
"Для скорейшего достижения цели лучше всего действовать наиболее проверенными средствами", - решил Куц и пошёл к ближайшему мусорному баку для разведки и извлечения оттуда драгоценной стеклянной руды, которая перерабатывалась в абсолютно ликвидный товар, называемый "деньги".
Глава 3.
Каждый день, с восьми утра до восьми вечера, с понедельника по субботу, с перерывом на обед с часу до двух, двух с половиной, а иногда даже до трёх часов, тётя Люба, в миру Любовь Ивановна Каткова, работала стрелочником. Она умело направляла поезда, вагонетки и дрезины, гружённые золотом пенсий, зарплат и случайных заработков в кассу магазина с околофутбольным названием "Угловой", не забывая при этом о нуждах своей разнокалиберной семьи.
Как-то раз директор, он же и владелец, заподозрив безнравственное изъятие своего кровного, попросил Любовь Ивановну предъявить к просмотру внутренности её тугой сумки. Побледневшая всем периметром лица, она разложила пред ясны очи директора всяческое съестное и разные жидкости в бутылках из чистейшего стекла.
Директор, будучи мужчиной вежливым, галантным, любящим театр и раннего Пушкина, попросил тётю Любу прогуляться без возврата и не испытывать ни малейших надежд на полагавшуюся ей в конце месяца зарплату. Что она и сделала с готовностью, вытирая большими ладонями потрёпанное лицо, и клянясь на ходу всеми существующими и импровизированными родственниками в своей невиновности.
Через два дня, трижды пересчитав все товары, и, к величайшему своему изумлению не обнаружив и следа недостачи, директор нанёс Любови Ивановне Катковой визит, подарил букет из пяти роз, выдал зарплату, премию и поцеловал ручку. Всё это было сделано с целями, прямо противоположными романтическим. Раз проверка пройдена, то лучше уж иметь за прилавком одной из самых прибыльных точек надёжного человека. Тётя Люба, за эти два дня выплакавшаяся все глаза, с грациозностью светской львицы приняла извинения и согласилась вернуться на любимое рабочее место, тем самым заключив негласный договор дальнейшего невмешательства с учётом отсутствия недостач.
С тех пор тётя Люба стояла в магазине нерушимо, как Ленин после 24-го года в Мавзолее.
Но жизнь Любови Ивановны была подобна медали о двух сторонах. И кроме деловой, которая была ярок начищенным аверсом, где-то в районе сердца находился реверс, спрятанный от всех, кроме ближайшей подруги-собутыльницы Петровны. Этим реверсом была личная жизнь тёти Любы, о которой не всё знали даже члены её семьи. С целью излить всё накопившееся за долгие годы и создана была природой, Богом или, как думал Эйнштейн, эволюцией, Петровна. Каждую пятницу две достопочтенные матроны брали пузырь водки. Не литр, но и не половину, а три четверти, золотой эталон дружеской посиделки из двух человек. Так, со временем Петровна, которую звали, конечно же, Анжела, стала хранительницей Любиных секретов, вырванных страниц из книги её нелёгкой жизни.
Глава 4.
Пиня сидел на скамейке у подъезда, провожая прохожих взглядом, которого не было видно из глубины лица, опухшего, как надутая кожаная грелка. Он был матёрым жителем улицы, с помощью алкогольных излишеств исключившим себя из бытовых дрязг и четырехугольника семьи, состоявшего из жены и двоих детей. Благоверная, в силу неверных представлений о жизни терпевшая его восемь лет, в один прекрасный день просто поменяла в двери замки, отравив бандеролью в форточку Пинины пожитки.
Сколько он так жил, неизвестно, но никто не знал, что написано в его паспорте в графе "имя, фамилия, отчество", и был он просто Пингвин. Пиня. За время такой аскетической жизни его мировоззрение и приоритеты сильно поменялись. Трезвость ума и бодрость духа были теперь равноценны мучительной гибели. Поэтому, не найдя в себе никаких талантов и способностей, Пиня стал доставлять оральные удовольствия своим более удачливым коллегам, которые иногда подшаманивали на погрузке-разгрузке чего угодно за еду, алкоголь и даже деньги. Это была каста, от которой веяло сытостью и хмелем, и к которой было выгодно примазаться. Способы же интеграции значения давно не имели, поэтому Пиня был всё время под мухой и даже иногда чувствовал приятную тяжесть в желудке от яств, щедро бросаемых ему прямо на землю.
К скамейке подошёл Лёня Куц, которого все называли Куций, подсел к Пине и, не здороваясь спросил:
- Слушай, ты Валерку не видел?
- Не, - сказал Пиня, мотнув головой, от чего его повело в сторону, и стал изображать Пизанскую башню, хоть никогда не был за границей.
Куций с завистью покосился на Пиню, потому что сам он ещё не перешагнул ту невидимую грань, за которой было уже не дно, не самое дно, а полная, огромная, бездонная жопа. Чёрная дыра, втягивающая в себя время, пространство и нормы морали.
Лёня стал вымещать свою злость на более слабом и обеспеченном, как это испокон века принято у революционного класса.
- Слышь, пидар, тебе сколько лет-то? А? - задал он первый пришедший в голову вопрос. Логика таких тестов оставляла желать всего наилучшего, а вот результат ещё никогда не подводил. Ещё пара вопросов, и можно отвести душу, попинав незадачливого собеседника, который всё равно ничего не примет на свой счёт.
Пиня пожал плечами, продолжая с философским упорством созерцать улицу.
- Слышь, чё молчишь? Не уважаешь меня, что ли? А, сосало распухшее?
Будь Пиня буддистским ламой, медитировать много лет подряд для него не составило бы особого труда. Реакции с его стороны не было настолько, что это могло вывести из себя и более чувственного собеседника. Оставался вопрос Љ3 про остроту слуха с последующим вызовом на дуэль, где у Пини было столько же шансов одержать победу, как у сборной России по футболу на чемпионате мира.
Из подъезда вышли два подростка, испуганно глянули на Куцего и ускоренным шагом продефилировали мимо.
Ребята медленно подошли, усердно выискивая глазами что-то в районе кедов.
- Слышь, господа, вы Валерку знаете?
- Из 7-го "б"? - с надеждой спросил Пашка, который рад был отвести от себя тень подозрения в попытке сыграть в футбол предметом, к спорту не относящимся.
- Гэ, бля. От дебилы. Дядю Валеру из соседнего подъезда. Бородатый, как пират, и шатается вечно, как на палубе в шторм.
- Дак, это, его ж вчера похоронили вроде, - Пашка глянул на Сашку, ища поддержки, но тот продолжал изучать носки своих кедов, ни о чём другом, казалось, не думая.
- Как так? Он чё ж это, умер, что ли?
- Ага, совсем.
- Во, бля! - Куций на секунду задумался, - так. А деньги у вас есть? На венок всеми любимому дяде Валере.
- Не, денег нету. Откуда у нас? - пролепетал Сашка, которому жгли карман две свёрнутые десятирублёвки.
- Слышь, а ну не жадничай, - и Куций стал подходить, смотря на мальчиков в упор, - там сиротки бедные голодают, а ты жлобишься. Доставай бабки, клоп, а то щас сниму ремень и пропишу по первое сентября. Понял?
Так как беспочвенность угроз в виде полного отсутствия ремня не была видна из-за пальто, Сашка дрожащей рукой отдал Куцему неосуществлённый обед в Макдональдсе, прощаясь взглядом с деньгами, как с лучшим другом.
- А ты хули как засватанный, - повернул куц к Паше подобревшее от купюр лицо, - есть чё? А?
- По-по-понима-мает-те, это мне м-м-мама на кроссовки...
- Ах ты, недоросль меркантильная, - Лёня взял протянутую пятидесятирублёвку, - там деточкам жрать нечего, а ему кроссовки. В этих походишь, тефлон. И чтоб никому, ясно? Благотворительность должна оставаться в тайне. А теперь валите галопом. Ну! Пшли!
Ребята так быстро здрыснули, что Пиня, даже если бы понял, что это были его спасители, вряд ли бы успел их поблагодарить. Куций, забыв о его существовании, твёрдым шагом направился в "Любушку", чувствуя превосходство платежеспособного человека. О Валере он так и не вспомнил, потому что, помедли Лёня ещё чуть-чуть, и отправился бы в тот же санаторий, где у Валерки была теперь прописка навсегда.
Глава 5.
Если бы Анатолий Иванович был графом, как Толстой, которому не надо было каждый день думать о хлебе насущном, может быть и его имя вошло бы в анналы русской литературы описанием бездонного неба. И пусть это небо не над каким-то Аустерлицем, а над более прозаичными местами его родного города, но Анатолий Иванович созерцал его последние двенадцать лет практически ежедневно, проводя часы сиесты на свежем воздухе. Лёжа лицом вверх, не шевелясь из боязни расплескать с таким трудом добытое спиртосодержащее любой породы, он словно питался энергией бесконечности и никак не мог покинуть этот надоевший неудобный мир. Хотя и честно пытался это сделать.
Попыток было 28, но в приёмном отделении небрезгливые санитары, которым была не в радость лишняя бумажная возня, сводили эти пробы на нет с помощью клизмы и марганцовки. Несколько раз даже ставили капельницу. Хотя, судя по оставшимся на руках синякам, Анатолий Иванович принёс немало пользы науке, послужив для стажёров учебным пособием.
Сегодня была 29-я попытка, которая грозила таки закончиться удачно, не смотря на старания дежурного врача, запершего Анатолия Ивановича в обезьяннике с целью проспаться и прийти в себя на сколько это вообще возможно.
А началось всё с грациозно вплывшего в "Любушку" Куцего, которого когда-то звали Леонидом Израилевичем.
Куц в какой-то спещке трясущейся рукой протянул ей двадцать рублей, при этом не рпоронив ни слова.
- Ну, это в счёт долга пойдёт, - и Любовь Ивановна сунула бумажки в карман передника, который уже изрядно топорщился.
- Ну Люба, Любушка, - заныл Лёня как ребёнок, пытаясь даже выдавить слезу. Но организм упорно не хотел расставаться с последними каплями влаги, поэтому Куц принял позу просителя, наклонив корпус ровно на 32 градуса. Руки сами сплелись в замок, отчего всё действо стало походить то ли на молитву, то ли на приветствие японского самурая.
- Ну Люба, ну детскую хоть дай, остальное вечером занесу, клянусь чем хошь. Вот те крест, - Лёня широко открестился от принадлежности к лучшим воинам Японии.
- Ага, вечером на мерседесе завезёшь, - попыталась сострить старомодная тётя Люба, но её большое сердце не выдержало религиозного напора и она со вздохом достала из под прилавка заветную чекушку, - последний раз. Ясно?
- Ой, Люба, что хошь делай, коли соврал, золотая ты женщина.
- Ладно уж, иди, и чтоб я тебя без денег тут не видела.
- Никогда, - Куций переступил порог, зажав в руке детскую. Другой рукой он повернул крышку. Этот не то хруст, не то треск, с которым открылась бутылка, был сейчас для Лёни мелодичнее любого шедевра классической музыки. Ровно через три глотка опустевшая, потерявшая былую романтическую ауру стекляшка, присоединилась к своим собратьям разного литража, кучковавшимся в мусорке. Он вытер рот всё тем же рукавом пальто, чувствуя, как тепло рука об руку с хорошим настроением наполняют доселе пустой сосуд его тела.
Анатолий Иванович, который наблюдал за всем этим, подождал ровно 30 секунд и пошёл, как бы продолжая свой путь и вроде торопясь по сверхважному делу. Но тут он будто бы случайно увидел Лёню и расплылся в такой улыбке, о которой говорят обычно "в 32 зуба". Но у Анатолия Ивановича в силу возраста и нестандартного подхода к жизни зубов было минимум в три раза меньше. Поэтому его улыбка была похожа, скорее, на изрядно потрёпанную клавиатуру от пианино "Украина".
- Лёня, здорова!
- Приветствую, дядь Толя. А ты всё не помрёшь никак, хрен старый.
- Да вот чувствуя я, что щас прям душа улетит, если опохмельную не приму. Слушай, а у тебя, случаем, нету? А?
- Нету, сам с утра пробки не нюхал.
- А деньга, мож, есть какая?
- Дядя Толя, да откуда ж деньги у поэта?
- Эхохо, это жалко. А то я точку одну знаю. Там не то, что в "Любушкке", не дерут с простого народа. По восемь.
- Да ну? - засомневался Куц, сжимая в руке оставшийся нетронутым полтинник, - а покажешь, коль так?
- А что ж, отведу. Только ты не обессудь, конечно, но походные-то нальёшь?
- Налью, не боись, - успокоил его Лёня и сделал такой жест рукой, который говорил: моё слово - железо.
Анатолий Иванович повёл Лёню через частный сектор, потом сквозь узкие межгаражные щели и, наконец, в дырку под забором, называя всё это "скороточкой". "Попасть из пункта А в пункт Б самым коротким путём можно только по прямой" - думал Лёня, философски снося все тяготы путешествия. Они подошли к подъезду, из которого не столь давно выносили Валеру Хохлова вперёд ногами, чтобы увезти на ПМЖ в тихое, уютное место не далеко от города.
- Тут, - дядя Толя кивнул на подъезд, - на пятом, на право, до упора и направо. Сто двенадцатая. Скажешь, от меня, а то она просто так не откроет. Боится, чтоб ей зубов во рту не поменьшало, потому что, говорят, помер Валерка, хлебнув её сивухи.
- Слышь, а если и мы того, коней двинем от некачественного алкоголя?
- Да у Валерки сердце слабое было, ему ж и врачи пить запретили. Не ссы, Лёня, иди давай, а то ведь в натуре до завтра не дотяну, ей Богу.
Последние сомнения Куцего развеялись при приблизительном делении пятидесяти рублей на восемь. Результат получался обнадёживающим, с запасом на 2-3 дня.
Предательский полтинник не оправдал возложенных на него надежд, предательски испарившись на исходе второго дня. На память от него осталась только пара неинтересных монеток, которые для дальнейшего пиршества могли выступить только в роли довеска, но никак не уставного капитала. В связи с этим можно сказать, что Куцему с дядей Толей в какой-то степени подфартило, ибо они уже не осознавали, что столь чудесно начатое предприятие вот-вот разродится финальными титрами. Одна их часть каллиграфично уместилась в милицейском протоколе, а другая на табличке временного деревянного креста, какими обычно отмечают местоположение людей, отказавшихся от любых проявлений признаков жизни.
В протоколе скупым, лаконичным стилем было описано времяпрепровождение Леонида Израилевича Куца, который упорно нарушал общественный порядок, пытаясь лежачей забастовкой отвоевать себе скамейку на детской площадке.
Анатолия Ивановича, квартировавшегося неподалёку, сочли возможным препроводить на специальном автомобиле в приёмное ближайшей больницы, где у него уже мог быть абонемент, будь это заведение более лояльно к своим постоянным клиентам. Дежурный врач был не в духе из-за ссоры с женой. Поэтому, разглядев среди ветоши знакомые черты, уже изрядно примелькавшиеся, он попросил санитара пристроить дядю Толю в клетку, будто это была экзотическая птица. На какое-то время об Анатолии Ивановиче забыли, и этого оказалось достаточно для поездки сначала в морг, а потом дальше, туда, откуда никто никуда не ездит.
Так вот, на фанерном прямоугольничке были краской написаны слова и цифры, обозначавшие фамилию, имя, отчество и годы жизни. Ни тебе благодарностей, ни даже затёртых до подкладки "помним, любим, скорбим". И ни одну слезинку не впитала в себя глинистая коричневая почва, давшая приют отвыкшему от постоянного места дяде Толе.
Глава 6.
У Любови Ивановны было две дочери от разных отцов. Надя, а теперь уже солидная женщина 35-ти лет, Надежда Львовна Чертко, решила не идти по стопам родителей, закончила педагогический институт и теперь была завучем в соседнем городишке.
У Сергея Чертко, её законного супруга, была сеть из трёх киосков и кафе под названием "Элита". От всего этого поступали солидные дивиденды, на благодатной почве который вырос дом, несколько машин и трое наследников. Кто был отцом Надежды, знали только два человека: её мать и Анжела Петровна. Сам же виновник сего происшествия ровно 35 лет назад скрылся с места преступления. Он вышел из квартиры с целью избавить жилище от накоплений мусора, и больше никогда Любовь Ивановна не видела ни ведра, ни его похитителя.
Надька росла послушной, умной девочкой, а её мама дала себе зарок больше никогда не верить мужикам, какие бы красивые усы у них ни были. Но как-то раз, ровно через 15 лет, 3 месяца и 4 дня после злополучного похищения, дверь магазина, где она работала, распахнулась, и вошёл Толик. Ещё не совсем лысый, самую малость оборванный, с немного подрагивающими руками, он через неделю притащил цветы, потом конфеты и, наконец, подытожил всё шампанским, уговорив Любу распить его совместно и желательно на брудершафт.
Так и появилась Верка. Люба целый год не разрешала Толику выносить мусор, но даже закалённый в боях воин в мирное время расслабляется и теряет бдительность. Поэтому к детскому плачу примешались причитания о повторной краже мусорного ведра, которое не несло в себе никакой ценности, кроме обоснованного предлога обрести свободу романтической натуре.
20 лет, как 20 рублей, ушли незаметно, заглушив в душе тёти Любы любые романтические нотки. Два человеческих существа, по неосторожности появившиеся в её жизни, всё время требовали финансовых вливаний, которые магазин "Угловой", где Любовь Ивановна работала так давно, что именно там и познакомилась со всеми отцами всех своих дочерей, этот магазин не мог удовлетворить аппетиты своей зарплатной частью. И тётя Люба, как истинный стратег, в течении нескольких лет научилась таким финансовым махинациям, которые были впору Остапу Бендеру или Сергею Мавроди. Случай с неудачной попыткой смещения её с поста только подтвердил экономический гений Любови Ивановны. Конечно, в этой бурной реке не водились особо крупные денежные особи, но малька и всяких карасиков хватало стабильно, что и позволило старшей дочери Наде обременить себя высшим образованием.
Гены же Толика оказались настолько прочными, что Любови Ивановне так и не удалось выкорчевать давно посеянный порок из Веркиного характера. Милиция давно учла тот факт, что Вероника существует, и это даже где-то записали, чтоб не забыть.
В общем, от двух, с первого взгляда похожих друг на друга похитителей мусорных вёдер, появились в квартире и жизни тёти Любы две абсолютно разные индивидуальности, которые и превратили так интересно начинавшуюся жизнь в пригоршню одинаковых, как старые копейки, дней.
Опустившись до скупого языка литературных аллегорий, можно сказать, что упорхнувшая в самостоятельное плавание Надежда оставила под одной крышей Веру, скатившуюся на самую низшую ступень физиологического атеизма, и Любовь, которая дала окончательный и бесповоротный обет безбрачия.
Глава 7.
Первым делом Лёня поднёс правую руку так близко к глазам, как ювелир, желающий убедиться в подлинности бриллианта. На тыльной стороне ладони был какой-то замысловатый рисунок, который при вдумчивом анализе оказался следами протектора от изрядно поношенной, но ещё вполне пригодной обуви. Это подтверждалось небольшого размера цифрами 4 и 3, взятыми в овал.
- Сорок третий, сука, - прошептал он крошащимся голосом и почувствовал, как в руке от движения что-то запульсировало.
По остаткам знаний анатомии, пылившимся в багажных отделах головы, он знал, что сердце находится где-то в груди. Но ощущение было такое, что этот главный орган любви за ночь перекочевал в руку и теперь трепыхался там, как рыба, пойманная в сеть. Сделав беглый визуальный анализ окружающего пространства, Куций со звуком "бля!" осознал, что заточён в обезьяннике районного отделения милиции, визиты в который он наносил с постоянством пунктуального человека.
- Эй, начальник, дай водички, а то возьму и подохну на твоей смене, - крикнул Лёня в сторону стола, за которым обычно восседал дежурный. Никто не ответил, и Куц, борясь со сбоями вестибулярного аппарата, встал и подошёл к решётке.
- Аллё, есть кто живой?
- Чё орёшь, падла, тут люди отдыхают. Ещё звук уловлю, будешь свои ботинки всухомятку жрать, понял? - раздался уверенный командирский голос с верхних нар.
- Понял, - приуныл Куций, и вправду всё резко осознав. Что-что, а возможность трапезничать всухомятку произведениями обувной промышленности его совсем не прельщала.
Глава 8.
В то же самое время в приёмном отделении больницы врач отдёрнул с лежащего на каталке человека простыню, как фокусник сдёргивает платок со шляпы, в которой должен находиться кролик.
- Он? - спросил доктор скучным официальным тоном, глядя в бледнеющее лицо Любови Ивановны Катковой.
- Ой! - вскрикнула та, будто её кольнули булавкой в мягкую часть, и стала медленно клониться назад, предпочитая, видимо, отдых на комфортабельном кафельном полу дальнейшему созерцанию представлений фокусника в белом халате.
Под простынёй лежал Анатолий Иванович Катков, последний мужчина в жизни тёти Любы, столь бесцеремонно оставивший её квартиру без мусорного ведра.
Глава 9.
Олег Гиппиус к литературе был причастен так же, как Алла Пугачёва к народному бунту. До недавнего времени он работал на стройке сторожем. Но трагедия под личиной праздника всех мужчин, служивших в армии, сделала в его вялотекущей жизни такой перелом, о котором ни один поэт ещё ничего не написал. Начиналось всё весело. Два украинца пришли в его апартаменты с несколькими пузырями свежайшего, ароматнейшего самогона. И, чтобы свести к минимуму шансы на отказ от совместного распития, к набору прилагались сало, лук, чёрный ржаной хлеб и малосольные огурчики. Всё, надо сказать, домашнее, кроме хлеба, который пытался оправдаться чрезмерной мягкостью при хрустящей корочке. Олегу сразу стало ясно, что больше он над своей судьбой не властен, и дегустация классической национальной кухни изрядно сдабривалась воспоминаниями о службе и всего, что с ней связано прямо или косвенно.
Утром, ощутив далеко не нежное прикосновение к своему туловищу, Олег открыл глаза, вокруг которых шли концентрические круги как от камня, брошенного в воду.
- А? Чё? Что такое?
- Ну, проснулся? - ласково спросил начальник участка и кулаком разрешил ещё минутку полежать.
- Больно, бля! За что?
- А ну дуло залепи и напряги на секунду кусок говна, который у тебя вместо мозга, ты, дегенерат! Слушай, сука, внимательно. Ты попал. Ты так попал, что вся твоя предыдущая имбецильная жизнь тебе курортом покажется.
По ходу монолога, читаемого начальником в лучших театральных традициях, стал ясен ответ на загадку столь странного пожелания доброго утра. Суть речи, переполненной афоризмами, аллегориями, описаниями и экспрессивной жестикуляцией сводилась к следующему: пока Олег отдыхал от интернационального застолья, с участка пропало столько дорогих сердцу начальника предметов, материалов и инструментов, что даже переход Гиппиуса в лучшую жизнь по ту сторону реки Лета не залечит его, начальника, душевной раны. После всего сказанного был задан Олегу один единственный вопрос:
- Квартира есть?
- Есть, - ответил он, не поняв, причём одно к другому.
- Считай, что сегодня твой счастливый день. Второй день рождения. А то бы перевели тебя к двум твоим жовто-блакытным друзьям на работу по кормлению червей своим организмом. Вставай, павлин очкастый, поехали к нотариусу.
- Зачем к нотариусу?
- День рождения у меня через месяц. Вот и сделаешь мне подарок в виде жилплощади. А на сдачу, так и быть, забирай свою гнилую жизнь.
Так как подавать на апелляцию в данном случае было бессмысленно, то через один оборот минутной стрелки по циферблату швейцарских часов ручной работы, их владелец стал обладателем однокомнатной малосемейки на пятом этаже пятиэтажки.
- Если завтра тебя тут увижу, закопаю. Понял? - обратился начальник злополучного участка к Олегу, который столь щедро его одарил.
- Понял.
- Всё, срыгнул отсюда, маргинал, - и будущий именинник подкрепил свои слова таким волшебным пендалем, что ровно через пол минуты горизонт был чист.
Глава 10.
"Ты смотри, прямо кавалер. Ишь, как вырядили", - думал Лёня Куц, смотря на дядю Толю в чистом костюме, который лежал в дешёвом деревянном гробу. Гроб стоял перед подъездом на двух табуретках в окружении нескольких человек. У изголовья стояла вдова Анатолия Ивановича, Любовь Ивановна Каткова. Она смотрела на мужа блестящими глазами, в которых даже самый опытный сыщик не нашёл бы следов горя. Рядом толпились люди, мечтавшие о скорейшем приближении фуршетно-банкетной части мероприятия. Куций пришёл тоже скорее из меркантильных, чем из сентиментальных соображений. Сутки, проведённые на отдыхе в обезьяннике, подгоняли его неокрепший организм к скорейшему обретению привычного состояния. Выпустили же Лёню потому, что его левый глаз объявил пожизненный бойкот и навсегда бросил свою работу по созерцанию окружающего мира. Так как недуг у куцего не прошёл даже после нескольких ударов лечебной дубинкой в околопочечное пространство, его просто попросили удалиться во избежание бумажной волокиты. Частичная потеря зрения сулила сплошные привилегии в виде льгот и пенсии, поэтому всё, можно сказать, сложилось как нельзя лучше.
Глава 11.
Олег взял сигарету и вышел на балкон квартиры, с помощью одного автографа ставшей материальным обоснованием неудавшегося праздника. Промозглый ноябрьский ветер гнал рябь по невысыхающей огромной луже во дворе, в которой за годы её существования успели появиться лягушки.
Под подъездом группа людей окружила неудобный прямоугольник гроба, который был занят телом в костюме, обречённом на вечное горизонтальное положение. Единственный венок в руках, видимо, вдовы, напористо стремился поддаться ветру и упорхнуть со скучной церемонии.
Тоска, усиливающаяся абстинентным синдромом, подсказывала Гиппиусу единственно верное направление мыслей. Переместиться из тесной квартирки в просторную свободу вольной жизни было так тяжело, что Олег решил закончить всё побыстрее, опустив формальности. Он перекинул через перила вялые ноги и разжал пальцы, зачем-то крикнув вниз "разойдись", хотя местом его приземления послужила клумба, разбитая пожилой любительницей эстетического наслаждения с первого этажа.
Глава 12.
Наступила осень, и второй подъезд дома Љ12 стал напоминать яблоню, с которой падают подгнившие перезревшие плоды. Это, опять же, обычное литературное сравнение, которое Олег Гиппиус воплотил со всей буквальностью нигилиста.
Но не он был первым, и не ему суждено быть последним яблоком, неосторожно сорвавшимся с дерева. Хотя, приподнимая покрывало, надо сказать, что Олег, хоть и потерял способность к восприятию действительности, но продолжал функционировать, впуская питание сверху и избавляясь от него снизу.
Пока он лежал, изображая главную композицию на давно завявшей клумбе, у Куцего в голове пронеслась мысль: "Вот пидар, подождал бы минут десять, пока мы на кладбище не поедем. А то начнётся щас опрос свидетелей и гудбай дяди Толины поминки". Но по приезде всех специалистов выяснилось, что, вопреки здравому смыслу, фаршмак, выпавший с пятого этажа, упрощать жизнь государству не желает. И его под мелодию сирены увезли в известном направлении, туда, где не столь давно Анатолий Иванович в последний раз испачкал свои слегка порванные в девяти местах брюки.
Любовь Ивановна, сопровождавшая супруга в одиночестве, тоже поминала Олега не очень приятными слуху культурного человека выражениями. Она желала ему задним числом всяческих благ и комфортабельно обустроиться в возможно более тёплом месте там, куда он, несомненно, отправился. Поток её негодования настолько ополноводнился, что она с укоризной стала думать про погребальные услуги. "Не зря гробы-то деревянные, - рассуждала тётя Люба, подпрыгивая на сидении старого ПАЗика, - вот гроб сгнил, холмик просел и всё! Ставьте, пожалуйста, памятник. А цены-то, цены!".
Такова была прощальная речь, произнесённая над телом усопшего даже не в слух, так как слушать её было некому.
Глава 13.
- Открывай, - Пашка стучал по замочной скважине согнутым указательным пальцем левой руки. В правой был пакет с двумя бутылками пива в неэкологичной пластиковой таре, которая, как известно, может пережить не одно поколение людей.
Щёлкнул замок, и в проёме показалось заспанное Веркино лицо.
- Две, - сказал гость и вынул на свет божий две бутылки пива по два с половиной литра каждая.
- Заходь, - дверь снова закрылась, оставив коридор и дальше пустовать в одиночестве.
После утоления острой жажды Паша, приобретя толику уверенности, спросил:
- Слышь, Верка, это чё, и правда батя твой?
- Ага.
- А чё ты на похороны не пошла тогда?
- Да на фиг надо. Батя. Да он гниль подзаборная, алконавт конченый! Да я б ему в рожу плюнула, отвечаю!
- А мамка чё?
- Да пошла она! Думаешь, надо оно ей? Только б люди чё не сказали, бляди эти старые на скамейке. По-человечески надо, по-человечески. А он человек, сука?
- А кто?
- Пидар галимый, вот кто! Бросил нас, бухал всю жизнь и сдох, как шавка под забором.
- А тебе, типа, его ваще не жалко?
- Было когда-то, когда он у меня денег просил. Встретит по дороге в школу и выпросит все карманные. Типа ему надо, умирает. А я малолетка, велась. Думала, что в натуре коней двинет, гавкнется. Видон у него был, как у кончелыги.
Верка осушила стакан и с удовольствием затянулась.
- Короче, закончили базар. Задолбало. Налей лучше пивалдера.
Какое-то время прошло в тишине, что Паша прокомментировал, как появление на свет маленького милиционера. Когда наступил экватор второй бутылки, разомлевший Пашка промямлил:
- Слышь, Верка...
- Чё слышь, мямля? Бабки покажи.
Увидев свёрнутую вчетверо пятидесятирублёвку, Вера, точно монахиня в храме, опустилась на колени перед Пашей.
Вернулась с кладбища тётя Люба, как будто хотела воочию убедиться в том, что младшая дочь может заработать себе на карманные расходы. И если бы мать обладала талантом испепелять людей взглядом, то от Веры тотчас бы осталась только кучка золы. Но так как таких навыков Любовь Ивановна, всю сознательную жизнь проработавшая розничным продавцом, не приобрела, то ей оставалось только хлопнуть дверью. Что она и сделала, чтобы потом в своей комнате во весь голос жаловаться на свою нелёгкую долю стенам, которые молчаливо, словно умелые психологи, давали ей излить душу.
Пашка, между тем, решил остаться, презрев все приличия, так как пятидесятирублёвки были нечастыми гостями в его карманах, а сдачи Верка, как кофейный автомат, не давала.
Глава 14.
УАЗик ОМОНа был встречен артиллерией в виде трёхлитровых банок с клубникой в собственном соку, которая при соприкосновении с землёй оставляла трагические кровавые ошмётки. Артобстрел проводился из амбразуры третьего этажа, из квартиры военного в отставке, Егора Фисюна. Притом, хозяин квартиры был настолько увлечён обороной и криками "Врёшь, не возьмёшь!", что даже не удосужился открыть окно, через которое шло бомбометание.
- Шизик, - провёл мгновенное медицинское освидетельствование один из особоназначенных и сделал рукой жест, как в голливудских боевиках, когда нужно без слов сообщить: "А давайте, господа, обойдём дом вокруг, зайдя в подъезд с угла, дабы не попало никому закатанной на зиму ягодой клубникой по самой важной части физиологии".
Остальные в количестве двух человек не стали спорить со знатоком языка жестов, который, к тому же, был старше их по званию, и сделали всё согласно поступившему приказу.
Когда все трое попали в подъезд, их удивлённо-восторженному взору предстала такая сюрреалистическая картина, что даже музей Сальвадора Дали в маленьком испанском городке показался бы не более, чем игровой комнатой детсада. Очевидно, что к шизофрении оформителя подъездного интерьера примешался ещё и очень популярный среди алкоголиков грызун, которого ласково называют "белочка". Останки раздробленного в мелкую крошку всяческого домашнего скарба, мебели и бытовой техники плотным ковром укрывали ступени и площадки от первого до пятого включительно в обе стороны.
Сложно представить, какую громадную работу должен провести человек, чтобы добиться подобного результата. Всё, что измельчить не удалось, было прибито ко всем дверям без исключения в хаотичном порядке, что не удивительно, ибо времени на составление коллажей у Егора не было.
Не все соседи по подъезду одобрили подобное эксцентричное поведение и кто-то вызвал таки ОМОН, в рядах которого так мало любителей современного искусства, что можно было надеяться на критику с их стороны с последующим вывозом неудачливого художника для созерцания стен самой успокаивающей в мире окраски.
Между вторым и третьим этажами стоял целёхонький письменный стол, стул и лампа, которая горела, казалось, лишь для того, чтобы высветить контраст нетронутых вещей по сравнению с их почившими товарищами по интерьеру.
ОМОНовцы удивились ровно настолько, чтобы в рецензии под этой инсталляцией можно было смело написать: "Эффект достигнут". Предметы, составляющие временное украшение всех дверей, были иногда настолько неожиданны в данном месте в данное время, что можно было подумать, будто они существуют для отвлечения неприятеля и замедления его движения на третий этаж. Там можно было встретить пачки с сигаретами и без, номерной знак от автомобиля "Жигули", ключи, книги и даже паспорт самого Егора Фисюна, надёжно держащийся на трёх гвоздях.
Сам же владелец всего этого оставил себе только топор, которым планировал оборонять свою абсолютно пустую квартиру от любого вторжения. Однако, при взмахе рукой назад, топор дезертировал с топорища, предоставив тем самым Егора в распоряжение правоохранительных органов.
Взяли его быстро, и, согнув корпус параллельно полу, надели сзади на руки некрасивые браслеты далеко не ювелирной работы.
- Суки, отпустите, козлы, ай, руки, сволочи, падлы, - убеждал Фисюн своих конвоиров, пока они везли его, минуя отделение милиции, прямиком в место сбора людей с нестандартными взглядами на действительность.
Это было очередное яблоко, правда, не упавшее, а сорванное с дерева второго подъезда дома Љ12 по улице Безымянной. Этот самый подъезд каждый день покидал Пашка, чтобы зайти за своим лучшим другом Сашкой, проживающим в соседнем подъезде в квартире, которая находилась точно под квартирой Катковых.
Глава 15.
Говорят, что в Гондурасе, на берегу какой-то там реки растут такие непроходимые джунгли, что даже змеи обползают их стороной, будучи не в силах пробраться через плотное сплетение ветвей. Все учёные мира считают это место самым непроходимым на земле.
Но если бы хоть один учёный удосужился познакомиться с человеком, которого зовут Григорий Терентьевич Способ, то этот учёный тут же стал бы нобелевским лауреатом в области открытия непроходимостей, если такая вообще существует. Тупость Григория Терентьевича была непроходимей знаменитых джунглей в два с половиной, а то и во все три раза. Но это, как часто бывает, компенсировалось золотыми руками, которые, казалось, делаю всё без ожидания команды, в обычных случаях поступающей от мозга.
Долгое время Григорий Терентьевич был вольной пташкой. Взмахами крылышек перебрасывая себя с место на место, он нигде долго не засиживался, а своего гнезда у него не было очень давно. Лет 20, а точнее 42 года назад, когда Гриша возвращался с завода к жене для того, чтобы жить вместе долго и счастливо, в горе и в радости, в богатстве и как обычно, с ним приключилась история, определившая его будущую биографию.
- О, Гришка, давай к нам, третьим будешь, - предложил ему Михаил, бывший коллега по цеху, ушедший в пожизненный отпуск из-за проблем со здоровьем, которые он ежедневно пытался урегулировать народными методами.
- Да я, ребята, к жене спешу, - попытался Гриша отбиться мелкой картой от Мишиного козыря.
Компаньон же Михаила по недобору компании сидел, безучастно глядя на происходящее. Казалось, его ничто не волнует, хотя должно, так как День Здоровья на сегодня не планировался. Загвоздка же была в сумме денег, с появлением третьего участника мероприятия обещавшей более благородные напитки, чем те, что продаются в аптеке.
- Гриша, дорогой ты мой человек, - не отступал шулер, готовясь достать из загашника козырей столько, сколько того требовала ситуация, - тут же дело пяти минут. По чуть-чуть и по домам. А?
- Дак, это, Верка-то меня прибьёт, если учует посторонние запахи. У ней нюх, как у овчарки.
- А мы лука возьмём. Репчатого. Можем и зелёного, для витаминов.
- Ну...это...
- Соглашайся, раз-два и дома.
- Да оставь ты его в покое, Мишка, - раздался голос доселе аморфного соглядатая, который числился номером вторым, - он же подкаблучник.
- Кто подкаблучник?! Я?! - Гриша вздохнул, словно последний день женат, и, не желая навсегда расставаться с мужской гордостью в такой прекрасный вечер, сказал:
- Ладно, давайте.
Эти слова можно было впоследствии поместить на камень, установленный на могиле счастливой семейной жизни. А всё из-за закона Ньютона, который затерялся в его мемуарах и его никто не опубликовал, и уж тем более ему не было присвоено порядкового номера. Этот закон гласит: Одна бутылка, выпитая на троих в день получки хотя бы одного из участников, притягивает к себе как минимум ещё две поллитры, с последующей потерей документов и утренним пробуждением в трезвяке. Так и написал Ньютон своей собственной рукой: "в трезвяке".
А уж законы физики, в отличие от юридических, обойти невозможно. Да и сила, с которой тело притягивалось к земле, тоже не дала никому ни малейшего шанса.
Утром, ощущая все четыре угла своей квадратной головы, Гриша Способ рассчитался с формальностями и неуверенно направился на допрос с последующей экзекуцией в оклеенную дешёвыми обоями квартиру.
- Гришенька, родненький мой, вернулся, - встретила его Вера, словно он был солдат, пришедший с фронта живым и невредимым, - Господи, а я всю ночь плакала, думала, может тебя бандиты убили. Или ещё что. Всё, думаю, не увижу больше Гришку своего, любимого, - слёзы оставили на груди Гриши два пятна, как будто это были две медали за отвагу, продолжавшие неуместную аналогию.
-Ну, где ты был? Тебя побили?
- Ох, как побили, Верка, и руками, и ногами, - в голове мелькнула мысль, что ведь может обойтись и без семейного трибунала, - и документы забрали, и получку всю, гады!
- Ой, надо ж в милицию бежать!
- Да я оттуда только. Приметы описал, пусть ловят козлов. Эх, денег жалко.
- Да чёрт с ними, с деньгами. Главное, живой!
На заводе, где Григорий трудился пять дней в неделю, начальство оказалось не столь любвеобильно и доверчиво. Всю увлекательную историю, рассказанную Способом в лицах, перечеркнуло извещение с места его ночёвки. Там тоже была история, но краткая и правдивая, лишённая романтического налёта. Она так пришлась по душе отделу кадров, что её даже переписали слово в слово в личное дело, стараясь ничего не упустить, и от себя добавив лишь выговор с занесением.
Всё, казалось, может закончиться хорошо, оставив заранее купленный участок на кладбище семейной жизни нетронутым. Но с этого момента жизни Гришу стали избивать и грабить с завидной периодичностью, иногда выгребая всё до копейки и оставляя лишь перегоревшей водки во рту. Естественно, что такой заработок был не по душе Вере, и она сочла неинтересным дальнейшее совместное проживание с Гришей.
И однажды, с помощью проверенной схемы "прекрасный день-замена замков-вещи-форточка", Григорий Терентьевич Способ стал той самой пташкой, порхавшей с ветки на ветку железной дороги целых сорок лет.
Но, видя невдалеке алый закат своей серой жизни, Григорий Терентьевич осел, как накипь оседает в чайнике, в одном небольшом городке. А потом, в силу неутраченных навыков в восстановлении целостности всяких вещей, предметов и даже интерьера, он занял сразу три должности при дворе Ираиды Викторовны Немецкой: гражданского мужа, сожителя и приживальщика.
Финансовая сторона жизни не смущала монументальную во всех отношениях Ираиду Викторовну, ибо занимала одну из самых востребованных ниш рынка, удовлетворяя спрос дома Љ12 по улице Безымянной в дешёвом некачественном алкоголе.
Вторая жена никогда не называла Григория Терентьевича Гришенькой, любимым и родненьким. Она говорила или "эй, ты", или "слышь". А, будучи в хорошем настроении, расщедривалась на ласковое "Гришка".
Часто, засыпая на кухонном полу без необходимых спальных принадлежностей, Григорий тихонько плакал от физического оскорбления, нанесенного увесистым кулаком Ираиды его туловищу.
Как-то Гриша выскочил из квартиры, а вернулся через два часа и не смог сказать ни одного слова.
- И откуда ж у тебя деньги появились? - с подозрительным спокойствием спросила Ираида Викторовна.
Григорий только с трудом пожал худыми плечами, как бы говоря: "пути господни неисповедимы". Женщина как гепард метнулась к антресоли и достала оттуда наполовину пустую, или, как говорят оптимисты, наполовину полную трёхлитровую банку.
- Ах ты скотина, сукин сын какой! Ты смотри, вылакал полбанки и домой припхался! Да я тя щас... - она не договорила, потому что заканчивала проникновенную речь деревянная скалка, которая доходчиво и аргументированно объяснила Григорию Терентьевичу всю порочность его поступка.
Такие казусы случались довольно часто, но Способ не желал покидать эту обитель несправедливости, а лишь выплёскивал горечь солёными слезами, впитывающимися в старое пальто, которое скрывало дефекты кухонного пола. Конечно, в силу отсутствия навыков мышления он не мог понять, но каким-то образом осознавал, что отказавшись от крова над головой в свои 67 лет с наступлением холодов окажется там, куда пока не планировал.