Прошло какое-то количество лет. Скажем, шесть. Вот уже год и два месяца, как Лёня Куц, погрузившийся в полную темноту из-за отказа от функционирования его последнего глаза, живёт в специальном месте для отверженных людей, у которых истёк срок гарантийного ремонта.
Он делит свою келью с кем-то, кого он, естественно, никогда не видел и увидит тоже не скоро. О присутствии соседа, который ни разу за всё время не пошевелился и не сказал ни слова, Куций догадывается по вони, исходящей с той стороны, где стоит кровать.
- Степановна, кактус опять обосрался! - кричит он сиделке, которая два раза в день убирает органическую массу, оставляемую прямо в постели.
- Чем орать, взял бы да убрал, а то только даром только хлеб жрёшь.
- Буду я за ним говно убирать, мне за это не платят.
- Ишь, не платят ему. А вот я тебе жрать не дам, так посмотрим, будешь или нет.
- Слышь, Степановна, ты это, не серчай. Я просто с детства самого брезгливый, не могу я до говна человеческого докасаться. А сослепу-то возьму и вляпаюсь. Тогда точно всё тут обблюю.
- Сиди уже, брезгливый он, лучше б ты водку пить брезговал до потери зрения, - и Степановна уходит дальше выполнять свою неинтересную однообразную работу.
Но если бы вдруг случилось чудо, и Лёня Куц увидел свет своими собственными глазами, то, глядя на своего соседа, утратившего классический человеческий облик, он бы не сразу узнал прыгуна, который обломал ему поминки дяди Толи. Годы проделали с телом Олега Гиппиуса такую работу, о которой вздыхал бы сам Роден.
Сашка, так и не пнувший за свою жизнь ни одного трупа, уже три года живёт на земле обетованной, куда их семью с лёгкостью перевёз отец по фамилии Бронштейн. Да-да, именно такая фамилия была у изгнанного вождя русской революции, Льва Давидовича Троцкого. Но Изя Бронштейн клялся, что к убитому в Мексике человеку он никакого отношения не имеет, и кровного родства между ними нет. Но доподлинно это неизвестно.
Часть 2.
Пашка остался без лучшего друга, которого он хоть и считал дебилом, но другой настоящей дружбы себе не завёл. Весь свой пост пубертатный период он посвятил Верке Катковой, с которой постигал все премудрости взрослой жизни. Закончив школу, он категорически отказался продолжать образование, ссылаясь на невозможность постичь все нюансы.
Вследствие этого Пашка был изгнан хахалем своей мамы из дома, а точнее, как сказал сам хахаль: "на хер с моей шеи, остолоп ленивый". И это выражение было не лишено справедливости. После недолгих скитаний Паша обосновался в комнате Верки, не обращая внимания на слабые протесты тёти Любы. Протестовала она потому, что уже три года не работала из-за закрытия магазина "Угловой", в помещении которого теперь находился чистенький бездушный супермаркет. Кассирши там были молоденькие и неопытные, на что Любовь Ивановна сначала только ехидно посмеивалась, но потом тяжело выдохнула и осела на дно, в свою собственную комнату.
Пашка, решавший все споры физическими доводами, с тётей Любой решил не изменять привычкам. Поэтому в их квартире периодически появлялись фонари, не требовавшие электричества, которые Любовь Ивановна поначалу старалась скрыть толстым слоем тонального крема. Но потом он закончился, и неподобающий внешний вид заточил тётю Любу, словно Рапунцель, у себя в башне, то есть в комнате.
Между тем, у себя в постели, часто крича и испражняясь, лежал Максимка, плод неворемя сделанного Пашей движения. Как-то раз, когда Паша пытался внушить Максимке мысль о том, что уровень шума от его плача превышает все допустимые нормы, бабушка вступилась за внучка и больше уже не поднималась. Результаты этой дискуссии затавили Пашку уехать надолго, правда, в места не столь отдалённые.
Верка же, лишившись обеих своих опор, рухнула вниз у ушла под лёд моральных норм так глубоко, что ждать её возвращения не стоило.
Максимку передали в руки Надежды Чертко, так вовремя ухватившейся за спасительную ветвь высшего образования, которую ветер случайно пригнул к болоту её жизни.
Часть 3.
И вот, наконец-то, настоящий голливудский Happy End. Максим растёт в любящей, обеспеченной уже девятью киосками, двумя магазинами и кафе "Элита" семье. Он любит читать, анализировать, и даже пробует себя на литературном поприще. Правда, никому своих начинаний не показывает.
И когда-нибудь, лет через 25, он в той самой квартире, где у его бабушки воровали мусорные вёдра, попытается написать рассказ о жизни, которую он не помнит, которую он узнал с чужих слов и большую часть которой составляют его собственные мысли на этот счёт.
История практически окончена. "Почему практически? - возмущается читатель, и со злостью швыряет книгу, изрядно поднадоевшую, - сколько ж можно? Ну, что там ещё?".
Как что? А ну ка, вспомните, кого забыли? Ну? Да, именно, Анжелу Петровну, о которой теперь можно сказать либо хорошо, либо ничего. Ну, а что поделаешь, она была далеко не первой молодости.
Вот теперь всё. Спасибо за внимание.
"Забыли, забыли!" - кричит на этот раз читатель, ободрённый близким завершением нудного чтения. И уже автор, поднимая над последним абзацем усталые глаза, спрашивает: "Сколько ж можно? Кого?".
Пиню, Пингвина забыли!
Ах да, Пиня. Он с такой лёгкостью и беззаботностью не заметил водоворота, всосоавшего в себя столько судеб, что ему остаётся только позавидовать. Он до сих пор не бросил дела, которое приносит постоянное вознаграждение и так же всё время доволен жизньюЮ не дающей поводов для трезвости.
Ну, теперь всё. Точно.
Все облегчённо вздыхают. Читатель наконец-таки может посмотреть телевизор или заняться другим важным делом.
- А автор?
- Что "а автор"?
- Ну, он чем будет теперь заниматься? Написал, значит, дальше-то что? Что-нибудь другое писать будет?
- Пусть работу найдёт нормальную! Писать любой человек без высшего образования может, а он пусть деньги зарабатывает. Ему семью кормить.