Глава 19 - Романтизм мертв
Полифем-многоженец вел обширную корреспонденцию. Прикрыв око дланью, перо его путешествовало, не зная отдохновения, по измятому пергаменту. Карта мысли обретала очертания, раскрывая секреты своих пустот, становясь болтливой барышней перед обескураживающей остротой курсива сабли, той, что победители (и горе побежденным) писали историю.
И многим предстояло ответствовать мужу сему, истое благородство тяжкой ношей которого не имело власти оставить кого-либо-нибудь хоть без точки. А где точка - там и три, где смысл явил себя во красе - там же затаился за колонной под архитравом архивраг-антагонист, олицетворяя лицом творческую, театральную и маскопеременную двусмысленность.
В том и заключалась опасность пергаментонасилия, насилу преодолеваемая лишь отсутствием примата воображения на той, другой стороне письма. Выражаясь витиевато-каллиграфически, он лишь хотел сказать, не сказав, слово из ни одной буквы. И сложной задача данная представлялась ему.
Но лиха беда, когда не приходит одна, как змея, что, глотая хвост, кричала: "не вижу начала"... Приподняв фалды, пренебрежительно вступил он в порочный круг, не запачкав сверкающих лат. И дело пошло на лад...
Первое послание было озаглавлено, начато и записано, а предназначалось оно деве серьезной по имени Рата. Скудно зачав издалека, речей ручеёк рёк: я уплыл от брегов твоих медовых и хлебов пышных, тучных и дородных, ибо не в силах быть рабом твоим и роботом неразумным, ратоборцем твоих армий, аббатом твоих церквей и приходов я стать не в мощах, поелику елеем облит не был, землю не желаю топтать в чоботах как все, хоботом трубить сбор на росе и отбой на косе. Забота, отколовшая кусок дня, и каждого из дней, в равной доле среди прочих иных пэров, сэров, трубадуров и расфуфыров, насилие учиняя или терпя ропотно - кропотно (ливо) особливо, когда все вверх дном и субординация, как нация - попробуй что скажи: ни за, ни против!
Не в силах быть невозрастающей функцией, позвольте откланяться в локальную яму, шаг назад - я не вернусь! Дары ваши с должным поклонением вкладываю в конверт и скромно возвращаю вам восвояси, Рата. Примите, извольте отпустить, не на ваши монеты мои чернила! Да и ваши белила не на мою кровь приобретены... Вы не останетесь без поклонников и обожателей, пока приматы не измыслят иное назначение для палки. Посему кланяюсь в пол и ниже, челом бью шишку на память (шрамы укрощают мужчину) и вам желаю жить и желать. Что поделать - не сошлись характерами: мне не хватило усидчивости, вам - усадивчивости. Тебе, о повитуха материи, все лучшие из моих пожеланий, адьес (адрес прежний, но посланцев от тебя в дом более не пущу, не шучу)!
Эх, скудно! Но не оскудеет сей муж и без "Эскудо"...
Подняв изможденный взор с кожи нетопыря, вдоволь насыщенного живительной влагой, сочащейся с кривизны ятагана пера, Полифем объял очами келью свою королевскую (не по величине, а по уединенности)...
Сота улья града сего была украшена светом, проходившим сквозь множество окон - гостеприимных дверей, приглашающих Гелиоса в гости в любой миг дня, застав или его пробуждение: как он с полуоткрытыми глазами собирает утреннею влагу в дорогу, или изгнание - как он вечером устало бредет, но не в дом свой, а прочь от него, каждый раз, как сомнамбула, засыпая не там, где проснется.
Но не един монах в клетке сей обитал: у окон башни колдуна, что внутри величавее, чем снаружи, лежала могила св. о. и. Гутенберга, много паломников манивших и в жар и в холод.
Внутри же покоев много деревьев росло, что во времени текущем (и утекающем) представляли собой мертвые метаморфозы своей молодости: одно древо лежало, чтобы на нем возлежали, другое лежало чуть выше, и на него были возложены большие листы папируса с большими надеждами, третье стояло ближе к природе, раскинув ветви, на которых висели ошметки одеяний, видимо, снятые со вторых рук, ног, плечей и голов. Еще одно древо усталым атлантом поддерживало младых братьев своих, нарезанных на столь тонкие кусочки, что никто из окружающих не мог уверовать, что то - тоже деревья суть. И под ногами они, яко город в ветвях, и кожа стены - тоже когда-то имела душу древесную. Все остальное - предметы рукотворные, свет дающие и свет приимущие.
Так Полифем обвел взглядом антураж, выглянул в пригожую прихожую, ведомый шорохом анфилады своих трех бусинок-комнат, нанизанных на нить коридора, но ничего не застав врасплох, вернулся вспять. И стены цитадели неприступной вселили вновь решимость в уста и длани его, а может быть, в перста и ланиты.
Вторая эпистола, прямиком со стола, мысленно отправилась вместе с жаворонками к даме возвышенной и недоступной, имя которой не скрыть при всем желании, имя мелодичное, но пусть это не введет в заблуждение: имена - хитроумная ловушка и западня для блуждающих ассоциаций, мономифов, стереотипов и собирательных образов. Ну что ж, озаглавлено "Лира", ей и отправится послание.
Но ведь уже писали даме той, преследуя ее изменчивую тень, все те, кому не лень: и ДФМ, и ПАС, и ЕСА, и ЛМЮ, и это только из своих (которых и люблю, и не люблю).
А сколько было у нее утонченных ухажеров, благородных разбойников, драгунов, щеголявших галлицизмами, самураев, потерявших честь и совесть в ее апартаментах, ронинов, роняющих свой меч к ее охотничьим ботфортам.
О да, она оскал об стену скал не затупила, и за века своей игры, немало душ моряцких, простых до смеха, загубила.
И заурядная халтура, и печки пища утонченная, но жирная макулатура, не раз мелькнуть ее лорнет заставят в удивлении. А невидимка, покрутив своим прекрасным пальчиком да у виска, подстроив апертуру, свой устремляет недешевый взгляд на псов словоохоты и их поджарую мускулатуру.
Да, вдруг и краска от лица, от пунцового словца, отольет и пристанет вдруг к ночной луне, серебру любовников-селенитов, что обещают своим визави достать Землю с неба (наивные обманщики). Но что пообещать Лире, чтоб хоть на миг причаститься? Нечего пообещать...
Натура не терпит пустоты в будуарах. Температура есть и ест пламя, где сгорают оды и годы, им посвященные. Что предложить той, у которой так много даров и поклонников? Руку и сердце? Но ведь я Полифем, а не Бриарей - на всех не хватит рук.
Мое умышленное кредо, что доведет, быть может, до беды: я сердца не отдам плоды! Не посажу за домом огород своих детей, а завещаю свой насос науке, как камеру обскура, как черный самописец всех тревожных состояний, как ящик четырехотдельный для четырех пророческих идей: a,b,c,d... Вам жизнь - чтоб их расшифровать, мне жизнь - чтоб в них вложить кусочек жизни.
Но что же написать мне той-которой? Ведь ей другие посвящали миллионы слов! Она, как Клеопатра, купалась в молоке их вдавленных рахитных ребер. И миллиарды знаков и предупреждений оставить этот скорбный путь, но дураков не остановит запятая и даже внутренний стоп-кран, баран опять почешет голову об стену, как и века назад. А люди, что могли бы не вредить друг другу, или хотя бы не вредить с азартом, вновь бешено в осаду на таран!
И строили ей глазки Джек и Жан! Ее текучий жанр, обогащенный новою волною - потоком лейкоцитов, тромбоцитов, плазмы и еще чего-то, лицу ее вернет 20-летний стаж. Пожара жар толкнет локомотив, как лейтмотив преодоленья шпал.
Ох, как же нечего мне ей черкнуть! Сложив письма невыполненный план в аэродинамический обман (номенклатор сказал бы "параплан") - в окно! От сердца отлегло: сейчас мне нечего ей предложить.
1-2-3-4.
Я-Полифем, покрутив головой, узрел, что комната стала темнее, теплее, как ночь опустилась на сонный вертеп, Яполифем, повертев головою, узрел.
Там-там, на разлинованном горизонте, ритмично полыхало полусолнце, оставляя в глазах черные точки и палочки. Пауза.
Тук-тук, сосед вбил гвоздь, повесив на него дамасский клинок.
Откуда я это узнал? Откуда я это проведал? Подглядывать я бы не стал. Откуда я это узнал?
Не начав и третье письмецо, я уже во власти настроений: растяну короткое словцо на лигу (примерно 3 мили или 5 км). Па-а-а-ауза.
Звон-звон, затихло. Сладкой ватой стен съеден голос из-за преграды межсуществования. От моего крика камни-обжоры тоже отхватят кусок. Поэтому я и молчу: тишина - пауза речи. Кто там в соседней камере? Фариа, ты?
Кому же я пишу? Мука! С акцентом на второй удар ноги. И вновь двусмысленное имя: я, если разрешите, возьму совсем иной, сакральный смысл: не культурные зерна, перемолотые молохом войны жерновов, но и не антипод блаженства, стандартный статус грешников в аду. В общем, Мука, а не мука и не мука!
О, гармоничная девушка Мука, в одеждах, повторяющих изгибы твоего тела (4 раза). Се иль ву пле, репризе куатре фуа, мсье Дюмирр. Богиня, ведь с тобой (4 раза) танцевал сам Марцефаль!
Откуда я это узнал? Откуда я это проведал? Подглядывать я бы не стал. Откуда я это узнал?
Да, мы с тобой щебечем на диаметральных диалектах, и ты и я, мы сотрясаем воздух, но я читаю вязь, а ты - морзянку. В моем сумбурном языке глаз остановит точки черное пятно, в твоем наоборот - лишь удлинит твой голос. Заранее тебе известны жизни пьесы все черные полосы, а у людей, от столкновения с ними, порой вставали дыбом волосы. Паузы место.
Да ведь не понятен мне язык твой, милая иностранка: еще на пальцах я смогу с тобой объясниться, а дальше - фиаско. Всего-то сотня слов в твоем лексиконе, моя прекрасная людоедочка, а я и их не знаю. Конечно, не все так просто: к тебе обращаются с придыханием, с редуцированием, гортанным сапом, шепелявят, картавят, вибрируют воздухом в костяной коробке, сталкивая в ней розу ветров, говорят с замолканием, притушением, оглушением, повторением, с акцентом на скользкие темы, щипками за горло, экспрессивно, как плюются, иногда могут и пошлёпать по венам, но без подобострастия. Длинная пауза.
Мсье Грирюми, мон ами, отошел от стола, покинув на секунду перо. Он удалился к тому окну, где как рабыня-турчанка раскинулась оттоманка. Усевшись поудобнее, он написал письмо Муке на понятном лишь для нее языке и отправил его в ночной космос через приоткрытый клапан своего дома-пушки-ракеты. И дошло оно до Альфа-Центавры, где было слегка потоптано конями и погрызено собаками, потом его грустный слог видели в синевах Сириуса, окончательно же след его пропал на расстоянии 10 световых минут от Арктура.
Откуда я это узнал? Откуда я это проведал? Подглядывать я бы не стал. Откуда я это узнал?
Я-не-Полифем, осмотрев все вокруг, увидел ночных сновидений мираж, пока не зажег факелов пять свечей, Янеполифем, осмотрев все вокруг, увидал.
Финита, кода, аутро. А утро?
Я окончательно не Полифем, а Юджин Моргри, сижу в своей комнате: дома и стены помогают. Осталось написать последнее...
В помощь сему завершающему начинанию, из сундука памяти были извлечены все письма Посейдона нимфе Фоосе, чтобы почерпнуть из вод забвения, давно покинувших это высохшее русло, турбулентность потока мысли.
Посейдон писал трезубцем по воде, не оставляя обещаний, а только впечатления. Странно: благодаря этим старым письмам, я и появился на свет. Слова из прошлого определили настоящее, и сейчас у них есть возможность повлиять на будущее.
Часами перечитывая корреспонденцию душ, я поражался и сокрушался по потерянной эпохе. Я разложил письма на столе, открыв самые честные и красивые страницы, как кальку, чтобы срисовывать с них очертания теней.
04:49 - солнце взошло и обещало погостить на небосводе 17 часов 18 минут.
Ну что ж, не теряя ни секунды дня, настала моя очередь извлечь потоки генотипа из генофонда прошлого, велеречивых слов средневековый ручеёк, из устья наших жухлых вен (по образу подобия):
"Уважаемая А., пишет вам Я - однополчанин ваших лет (ровесник), пернатых пальцев мыслеплёт (писатель, как и вы), со дна тюрьмы своей вины (раскаивается), он больше не пройдет ни шага по дороге в миллионы ли, проторенного тракта человеческих ошибок (больше так не будет делать), он отвернул ваш интересный взгляд от сердца своего, неверным же движеньем сердца, эгоистичного всегда (благими начинаниями...), не вняв достойному принцессы отвороту (теперь уважает ваш жест), повел себя прескверно, с обидой хлопнув дверью взаимопонимания (как швейцар), за что был через два часа наказан Немезидой (правосудием без правой кисти), и много времени имел подумать над своей ошибкой".
Подпись: ЮМ. Передам через Калибана, когда она (не он) придет в издательство.
Эх, а романтизм-то умер: приходите на панихиду в любую букинистическую лавку. Тьфу!
Следующая глава