ВЧЕРАШНЕЕ ЗАВТРА,

или

ИЗЮМИНКА НА ЗАКУСКУ.

Повесть про бедного Петра Степановича Протодьяконова.

У меня в аквариуме плавает золотая рыбка по имени Галя. Над аквариумом висит большая клетка. В клетке живет жар-птица Кирилл. Золотую рыбку видели все. Жар-птицу никто, кроме меня, не видел - она похожа на попугая с павлиньим хвостом. Галя и Кирилл любят поболтать со мной: рыбка вспоминает детство, проведенное ею в одной маленькой лагунке недалеко от середины Океана, а Кирюша рассказывает байки про Иванушку-дурачка.

История, о которой пойдет речь, рассказана мне не Галей и не Кириллом, а бывшим главбухом нашей заготконторы Петром Степановичем Протодьяконовым. Произошел же этот случай в те стародавние времена, когда все всё понимали, но разговаривали мало, больше обдумывая и размышляя. Это теперь, ближе к нашим дням возникло непонимание и недоумение. Раньше с этим было строже. Впрочем, история - явление синусоидальное, Так что у нас еще всё впереди.

Петр Степанович давно и хорошо знаком мне. Помню, еще в те годы, когда возраст позволял мне свободно и не склоняя голову совершать путешествия под большой обеденный стол - символ семейного благополучия - Протодьяконов частенько захаживал в наш дом. Был он тогда молод, но в нём уже можно было заметить признаки порядочности, получившие в дальнейшем столь значительное развитие. Правда, случалось, он рассказывал своим друзьям какие-нибудь истории, казавшиеся на первый взгляд совершенно невообразимыми (и слыл за это "бойким на язык"), однако при ближайшем рассмотрении оказывалось, что во всех его рассказах правды было по меньшей мере наполовину.

С годами фигура Петра Степановича увеличила свои габариты в области талии, что придало нашему герою известную солидность. Туман, этот непременный элемент молодого мышления, переместился в густую шевелюру, облагородив крупную голову Протодьяконова искрами седины. Сослуживцы подарили Петру Степановичу в день его рождения прекрасную деревянную трость с изумительной резьбы ручкой, выполненной мастерами Кочеврягинской школы. Здоровьем Петр Степанович обладал отменным, но, дабы не обиделись коллеги, начал использовать подарок по назначению. И правильно сделал - его походка приобрела явственный оттенок достоинства. Правда, палка путалась у Протодьяконова в ногах и, таким образом, мешала ему ходить, поэтому вскоре он прибил подарок к стене в прихожей рядом с панно, на котором был изображен клыкастый дракон.

Видимо, после всего сказанного не стоит уверять читателей в достоверности истории, рассказанной Петром Степановичем. Правда, после того, что с ним произошло, некоторые его знакомые с сомнением относятся буквально к каждому его слову. Например, скажет он:

- Был я вчера в кино. Прекрасная, знаете ли, картина. Американская.

А знакомык переглянутся понимающе, перемигнутся, вздохнут тяжело и отойдут от него тихонько, покачивая головами - мол, бедный Петр Степанович. Но я склонен ему верить. Поэтому оставил в его рассказе все без изменений. Лишь кое-где кое-что добавил. Для полной ясности.

Итак...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1.

Однажды летним вечером Петр Степанович засиделся в конторе допоздна. Когда он вышел на улицу, было уже сумеречно. Накрапывал дождик. Протодьяконов поднял воротник своего заношенного, бледно-голубого плаща и медленно пошел домой, не обращая внимания на дождь, обильно поливавший его непокрытую голову.

Настроение Петра Степановича соответствовало погоде. Причиной тому был незадавшийся с утра день. Многочисленные клиенты, словно сговорившись, требовали от главбуха невозможного, а когда получали отказ, аргументированный в строгом соответствии с буквой инструкций, досконально изученных Протодьяконовым, обвиняли его в бюрократизме, формализме и еще черт знает в чем. В довершение всего, Евсей Миныч Полипович, прямой и непосредственный начальник Петра Степановича, потребовал от последнего подписать неподписуемое и, не встретив у своего главбуха поддержки, нахмурил брови. Одним словом, настроение у Протодьяконова было ненастное.

Супруга Петра Степановича Анна Авдевна готовила ужин на кухне. Она повернула голову, услыхав скрип входной двери:

- Пришел?

Петр Степанович, ничего не ответив, прошел в комнату. С Анной Авдевной он разговаривал редко.

Когда жена позвала ужинать, молча сел за стол, съел все, что было на тарелке, встал, ушел в комнату, включил телевизор. В десять часов, как всегда, Петр Степанович выключил телевизор и отправился спать.

А ночью Протодьяконов проснулся от странного чувства: будто выскочила из кровати пружина и давит в бок. Подождав с минуту, Петр Степанович разбудил жену.

- Нюра, - сказал он, - что-то у меня вроде пружина из кровати выскочила, так в бок жмет - сил нет.

Очнувшись, Анна Авдевна рассердилась.

- Ты что, - сонно пролепетала она, - какая тебе в два часа ночи пружина. У нас кроватей с пружинами лет уж десять как нет. Дерево у нас в кроватях. Спи. - И она вновь погрузилась в царство грез.

Петр Степанович перевернулся на другой бок, но чувство давления не оставило его, оно только переместилось и теперь ощущалось где-то посередке. Поворочавшись с боку на бок, Протодьяконов вспомнил: нечто похожее было с ним два года назад, когда жена позвонила ему на работу и сообщила, что их квартиру обворовали. Петр Степанович с живостью вскочил с постели и схватил пиджак. Кошелек оказался на месте, и все деньги в нем целы. Чувство давления притупилось, но полностью не пропало.

Петр Степанович погрузился в раздумья. Ему неожиданно припомнилась пропасть, виденная в шестьдесят пятом году на Кавказе, куда главбух выезжал с Анной Авдевной по профсоюзной путевке. Потом в сознании Протодьяконова всплыл образ предместкома Степанакертяна. Этот образ посматривал на Петра Степановича - почему-то с самого дна вышеупомянутой пропасти - и хитро подмаргивал. Протодьяконов увидел себя сидящим верхом на гребне горы. Образ Степанакертяна прыгал и никак не мог достать зубами до его левой ноги. Правая же нога Петра Степановича висела над безмятежной морской гладью. Из пропасти начал подниматься яркий солнечный диск. Образ Степанакертяна уцепился было за него, но не удержался и рухнул обратно. Диск быстро поднимался к зениту, освещая побережье. Протодьяконов перекинул левую ногу в сторону моря и прыгнул вниз. Приземлился он на пляже, сплошь усыпанном человечьими телами. Здесь же оказалась и Анна Авдевна. Солнце поднималось все выше и выше. Его лучи обжигали. Стало душно...

Боже мой! Где только ни совершаются открытия. Говорят, Архимед что-то открыл, находясь в ванне с водой, а Ньютон - на прогулке в саду. С химиком Менделеевым аналогичная история приключилась в состоянии сна. Петр же Степанович совершил свое открытие в полудреме. Именно в тот самый момент, когда Протодьяконову привиделась удушающая жара приморского курорта, он отчетливо определил вид пропажи. Определил и ужаснулся. Да и что может быть чудовищней - у человека пропала душа. Спать ложился - была, а проснулся - нет ее.

Что вы стали бы делать на месте Петра Степановича? Кто-то предался бы невеселым думам, вспоминал бы былое, пытался бы понять, разобраться, уяснить и т.д. и т.п. Другие замерли бы в ожидании лучших времен. У третьих есть свои, нам не ведомые хитринки, облегчающие то, что остается, когда пропадает душа. Петр Степанович Протодьяконов, обладая умом рациональным, бросился к своей заветной полочке, где душа хранилась у него в ночное время. На полочке души не было.

Может быть, некоторым читателям покажется странным, что столь дефицитный предмет содержался нашим героем в таком ненадежном месте, как полочка, но прошу обратить внимание: полочка эта была не простой, а заветной, то есть именно предназначенной для хранения вещей, их хозяину не совсем безразличных. Кое-кто может возразить. Дескать, исчезнуть может нечто ощутимое: например, ковер, холодильник, собака. Душа же к числу таких предметов не относится. Поэтому пропажей она может считаться лишь чисто условно, так сказать, аллегорически. Это верно: пропажа души - дело необычное. Пропадают самые разные вещи: зонтики, автомобили, лотерейные билеты. У одного моего знакомого пропала жена. Но чтобы душа?! И все же... Не так давно в одном заслуживающем доверия журнале я прочитал, что пропажа душ - не такое уж редкое явление. Там даже было указано точное количество таких пропаж. Только я позыбыл цифру. И вообще, нам-то какое дело? Ну, пропала и пропала. Лучше посмотрим, что было дальше.

- Как же я теперь без души буду? - тихо, чтобы не разбудить жену, проговорил Петр Степанович. - Ведь заклюют меня без души-то, такое наклеют - ввек не отчистишься. Слыхали, скажут, у Протодьяконова-то души нет, потерял он, Протодьяконов, душу-то. Ах, да-да-да, скажут, то-то я смотрю... Да и я, скажут, давно замечал... Да не запродал ли он, скажут, ее, душу-то?

В отчаянии, с криком: "Нюра, Нюра, у меня душа потерялась", - Протодьяконов бросился к супруге. Анна Авдевна открыла глаза и зевнула со словами:

- Ох, какой мне сон страшный приснился. Будто ты - это совсем не ты, а какое-то чудище несусветное. Будто у тебя на носу рог вырос, а во лбу третий глаз появился. И будто ты нашу кошку Мурку собственноручно придушил, на мелкие кусочки разорвал и съел прямо сырую. Боязно мне за тебя, Петюрочка, - и она вся затрепетала.

Наверное, в этом месте кое-кто недовольно проворчит: "Что это, литературное сочинение или фантасмагория, произрастающая в авторском воображении? Ведь только-только развернулась нить повествования, а герои его уже успели два сна увидеть. И ладно бы, эти сновидения реально отражали окружающую их, героев, действительность. А то ведь бог знает что снится." Разумеется, читатель прав. Но войдите в положение автора. Во-первых, всю эту историю поведал мне сам Протодьяконов, и, поскольку он является одним из наиболее близких мне людей, я не могу, дабы не обидеть уважаемого Петра Степановича, выбросить даже самую малость из его рассказа - среди друзей нашего героя известна его щепетильность в этом отношении. Во-вторых, что же делать бедному автору, коли Петр Степанович и Анна Авдевна Протодьяконовы обладали такими натурами, которые даже ночью проявляли себя в форме фантастических видений. Наконец, в-третьих и последних, во избежание недоразумений, следует тотчас же предупредить насторожившегося читателя: Петр Степанович страсти толкования сновидений подвержен не был, чего и от своей жены требовал. Так что примите все уже описанные плоды фантазии наших героев, а также и те, которые еще предстоит преодолеть читателю, как маленькую слабость автора, побоявшегося опустить даже самую незначительную подробность из рассказа своего старшего друга.

Итак, Анна Авдевна затрепетала. Однако, Петр Степанович на это не отреагировал: сейчас ему было не до того.

- Ты что, - крикнул он, - разучилась что ль по-русски-то? Говорю тебе: душу потерял.

Тут до Анны Авдевны, привыкшей верить мужу, дошла серьезность происшествия. Она села на кровати и сказала:

- Да где ж ты мог ее потерять? Ты поищи получше. Закинул, небось, куда.

Петр Степанович послушался. Но ни под кроватью, ни на гардеробе, ни за трюмо Протодьяконов ничего не нашел. Он только рассердился и опять прикрикнул на жену:

- Ты чего разлеглась? Помогай искать, а то на работу скоро.

Анна Авдевна встала, собралась было пошуровать в кладовке, но остановилась.

- А какая она, - спрашивает, - душа твоя?

Петр Степанович сначала хотел жену обругать как следует, а потом подумал: и правда, какая она, душа-то? Вроде, когда сам искал, все ясно было. А жене как объяснишь?

- Ладно, - говорит, - сиди уж, я сам искать буду. А то ты найдешь, да не так что сделаешь: поцарапаешь, а не то, не дай бог, уронишь - расколоться может, вещь тонкая. Сиди, Анна, я сам искать буду.

Петр Степанович искал долго. Всю квартиру сверху донизу перерыл. И на антресолях искал, и на балконе, и в разных других местах - нигде нет души. Время уже на работу собираться, а как тут уйдешь? Узнает кто ненароком - вся линия жизни зигзагом пойдет.

Петр Степанович искал бы и дальше, если бы не Анна Авдевна, которая рассудила так:

- Иди-ка ты, Петя, в милицию. Пиши заявление.

- Ишь ты, - удивился Петр Степанович, - а я и не додумался. И впрямь надо идти.

2.

Когда самолет приземлился, Андрей Емельянович Сапронюк, крепко привязанный аэрофлотовскими ремнями, спал. Сон его был глубок и спокоен. Лишь редкие всхрапывания вырывались из-под огромных усов Сапронюка, составлявших одну из достопримечательностей нашего города. Таинственная улыбка тихим сиянием освещала лицо Андрея Емельяновича. Ему снился день первый.

В тот день стальная птица перенесла Сапронюка и его жену Серафиму в южный аэропорт. Двигатели отгремели и наступила глухая тишина. Андрей Емельянович проснулся, потянулся, зевнул и скосил глаз вправо - туда, где возле окошка должна была сидеть супруга. Вместо супруги в его глаз неожиданно заглянула молодая хорошенькая женщина. Сапронюка охватило тревожное чувство, в сердце зашевелилась легкая влюбленность.

- Проснулся, Андрюша? - проговорила женщина чьим-то давно знакомым голосом.

- Кто вы? - спросил Андрей Емельянович.

Женщина очаровательно улыбнулась - было видно, ей понравилось недоумение Сапронюка.

- Не задавай лишних вопросов, милый.

- А где?.. - робко промолвил Андрей Емельянович.

- Ее нет, - быстро отозвалась незнакомка, - я прогнала ее, она надоела и тебе, и мне, и мы решили, что теперь ты будешь только мой, а я - твоя... - Мимо Андрея Емельяновича с грохотом промчался огненный шар и, пройдя сквозь обшивку самолета, слился с ярким южным солнцем. Тревога увеличивалась, нарастала любовь.

В курортном городе они поселились в малюсенькой комнатушке. Каждое утро шли к морю. Шли долго, через весь город. Толпа окружала их, обтекала и оставалась позади. Они не замечали толпу. Курортные мужчины профессиональными взглядами проверяли стройную фигуру незнакомки и ее длинные ноги, но, посмотрев ей в лицо, видели влюбленные глаза, устремленные на Сапронюка, и отступали, пораженные. Курортные женщины, бросавшие на Андрея Емельяновича призывные взоры из-под длинных черных ресниц, приклеенных к сине-зеленым векам, останавливались, изумленные видом открывшегося перед ними счастья.

А они, эти двое, видели только друг друга. Время летело день за днем. Солнце покрыло золотом их кожу. Море, беспечное и яркое днем, вечером становилось старым и мудрым и делилось с ними, как это и положено морям, своими тайнами. Они встречали утро и провожали вечер и не замечали, как пролетают дни. Они купались в солнечных лучах, но не от этого их тела пылали жаром. Они слушали море, но стародавняя мудрость не находила себе места в их сердцах: просто не было там ни одного свободного местечка - все было заполнено любовью и тревогой.

Наступил день возвращения. Голубые глаза спутницы Андрея Емельяновича отражали счастье, когда она смотрела на Сапронюка. На ней было платье с большими красными розами по белому полю, которое так нравилось Андрею Емельяновичу. Ее шею обвивали простенькие бусы из ракушек, купленные Андреем Емельяновичем на набережной у бойкой торговки...

... Звук двигателя смолк. Сапронюк храпнул последний раз и проснулся. Он посмотрел туда, где сидела Серафима, и его охватило домашнее чувство и почудилось на мгновение, будто сидит он слякотным осенним вечером возле телевизора и пьет чай.

Когда Андрей Емельянович, после двухчасового ожидания, получил, наконец, багаж и с двумя чемоданами направился к ней, он издали увидал фигуру в белом платье с большими красными розами, нервно расхаживающую вдоль стены багажного отделения.

- Черт бы тебя побрал, Сапронюк, - встретила жена Андрея Емельяновича, - тебя только за смертью посылать, - в ее голубых глазах светилась смесь из сильного раздражения и легкого презрения.

В такси Серафима нервно проговорила, рассматривая бусы:

- На всякую дрянь деньги тратил. Что теперь жрать будем? - Дернула. Нитка порвалась, ракушки покатились в разные стороны.

Было раннее утро. Домой не хотелось. Поэтому Сапронюк, забросив жену и чемоданы на шестой этаж отстроенной недавно первой в городе четырнадцатиэтажной башни, созерцать которую горожане приходили целыми семьями, отпустил машину, снова поднялся в квартиру, не спеша переоделся, неодобрительно глянув на залоснившиеся рукава кителя и в который раз потерев застарелое и неоттираемое пятнышко на околыше фуражки, наскоро выпил чашку чая, съел бутерброд с колбасой и вышел, стараясь не хлопнуть дверью, чтобы не потревожить успевшую уснуть Серафиму. Не вызывая лифт, он спустился по лестнице и потихоньку зашагал на службу. Еще не иссякла вода в баках поливальных машин, визг тормозов и скрежет коробок передач не успели заглушить чириканье горлопанов-воробьев, а капитан Сапронюк, известный в городе не только своими огромными усами, но и отменными успехами в деле раскрытия самых замысловатых происшествий, уже переступил порог милицейского отделения.

Андрей Емельянович прошел в свой кабинет, уселся поудобнее, закурил трубку, пустил дым кольцами и предался приятным воспоминаниям. Мысли капитана, избалованные курортным житьем, морскими купаниями и интенсивным ультрафиолетом, никак не хотели погружаться в реальность милицейских буден, не желали покидать сказку, которой наполнены были его, Сапронюка, последние три недели. В этом состоянии и застал Андрея Емельяновича звонок по внутреннему телефону. Вызывал начальник отделения майор Барабасов.

Читатель, видимо, догадался, что в кабинете начальника находился Петр Степанович и что подошедшему капитану Сапронюку было поручено дело главбуха. Андрей Емельянович, усилием воли отогнав курортные воспоминания, уяснил суть дела и попробовал возражать, что, мол, на нем и так еще с доотпускных времен висит вооруженное ограбление золотого эшелона в Заскорузниково и убийство гражданки Сизовских в квадрате семнадцать-бэ, но Барабасов сказал коротко:

- Надо помочь товарищу, Андрей Емельянович. - И добавил, обращаясь к Протодьяконову. - Если уж Сапронюк не найдет, тогда не знаю...

3.

Протодьяконов вышел на улицу. Начинало припекать. Петр Степанович перешел дорогу и погрузился в сиреневую тень сквера. Присел на давно некрашенную лавку. Хотелось быть одному, однако рядом уселся пожилой гражданин в шляпе с широкими полями. В землю гражданин уткнул толстую полированную палку, и на нее сверху положил руки. Минут десять они сидели молча. Потом гражданин в шляпе не выдержал, глянул по-над очками в тонкой оправе на Протодьяконова и произнес:

- Жаркая нынче погода выдалась в наших краях. - Он приподнял шляпу и представился. - Бельведер, Лукреций Карлович, профессор.

Петру Степановичу не оставалось ничего иного, как поддержать беседу.

... Профессор Бельведер был философом-профессионалом, но любил пофилософствовать и на досуге. Особенно часто он размышлял о странностях жизни и о превратностях судьбы. В такие минуты он вспоминал голос матери, говорившей ему давным-давно:

- Лютик, ты всегда должен помнить, что главное в жизни человека - не слава и даже не деньги. Главное - уметь устроить себя. Деньги и слава - особенно деньги - конечно, определяют положение человека, но придут они только к тому, кто сможет устроить себя. Ты понял меня, Лютик?

- Да, мама, - отвечал Лукреций Карлович.

Повзрослев, Лукреций Бельведер пришел к выводу, что рассуждения матери не то, чтобы не верны, а как-то уж чересчур сложны. Ему было непонятно, как можно устроить себя без денег и без славы. Лукреций Карлович решил, что его мать была глубоким диалектиком, но он будет жить попроще. Окончив институт, Бельведер по распределению остался работать на кафедре. Поначалу он быстро пошел в гору и к сорока годам стал профессором и первым претендентом на должность завкафа. Потом где-то что-то засбоило, кафедру занял приезжий варяг, Бельведер решил, что от добра добра не ищут и вот уже лет двадцать честно служил, как он любил говорить, благородному делу познания истины. Правда, если говорить откровенно, Лукреций Карлович нет-нет, да и задумывался: а все ли он получил от жизни, что ему причитается. После таких размышлений Бельведер обычно доставал из кармана пиджака носовой платок и промокал легкую испарину со своего высокого лба, делавшего его лицо интеллектуально-значительным.

... В своей беседе Петр Степанович и Лукреций Карлович коснулись до всего слегка: до погоды, до урожая, до новой фабрики, недавно построенной в городе. Наконец, подошли к вопросу, обязательному для любого интеллигентного разговора: заговорили о преступности и преступлениях.

- Никак проблему не решат, - проворчал Протодьяконов.

- Это вы напрасно, - ответил Бельведер, - статистика говорит нам о прямо противоположном.

- Я не знаю, что там говорит статистика, а только меня обокрали нынче ночью, прямо на квартире, - заявил Петр Степанович.

- Что вы говорите, - заинтересовался профессор. - И много унесли?

- Это для кого как. Кому, может, это самое совсем даже и не нужно, а для меня оно самое дорогое.

- Наверное, ценная коллекция? - понимающе кивнул Лукреций Карлович.

Петр Степанович замялся:

- Как вам сказать... Душа у меня нынче ночью исчезла.

- Ах, душа, - пропал интерес у Бельведера, - я-то, было, подумал, что вас, так сказать, в прямом смысле подвергли ограблению, хе-хе.

- А как же? В прямом и есть.

- То есть как?

- Очень просто: вечером спать ложился - была душа, ночью просыпаюсь - души нет.

- Вы, товарищ, что-то путаете, - сказал профессор, - поскольку души как таковой нет.

- У кого, - опешил Протодьяконов.

- Ни у кого, - уверенно заявил Бельведер. - Вы читали мой последний трактат "Практическая рассудительность как суспензия бытийного существования"? Замечательная вещица вышла, смею вам доложить без ложной скромности. Я, знаете ли, развиваю там мысль, что практическое как существенное обволакивает - заметьте, введение термина "обволакивать" по отношению к бытийному существованию я считаю основным достижением моего труда, - так вот, практическое обволакивает бытие тысячами хитросплетений специально-индивидуальных взаимоотношений, преобразуя все, что встречается на пути. Вы представляете, - вдохновенно воскликнул Лукреций Карлович, - практическое, этот грандиозный комбайн прогресса, движется по непроходимым зарослям бытия, преобразуя их в удобные складские помещения цивилизованного социума. Грандиозно, не правда ли? - профессор вопрошающе глянул на Петра Степановича.

- Вот этого я от вас не ожидал, - обиделся Протодьяконов. - Может, у кого и комбайн заместо души, только у меня самая настоящая была. Еще вчера со службы пришел - на полку положил. Я ее всегда на полку клал - как полку приладил, так для нее специальное место отвел. Приду, бывало, со службы, сухой тряпочкой протру и на полочку положу. Эх, да что там... - голос Протодьяконова дрогнул.

Выслушав Петра Степановича, профессор отодвинулся к краю скамьи.

- Значит, говорите, тряпочкой? - проворковал Лукреций Карлович. - Очень интересно. Что же, вполне обычное дело. Ой, - сказал он громко, - я ведь совсем забыл, мне же пора, - и он заторопился к выходу.

Свернув за угол, профессор кинулся к телефонной будке. Сунув в автомат монету, набрал номер. Тусклый голос в трубке отозвался.

- Дежурная.

- Вас беспокоят из сквера, расположенного напротив милиции, - изменив голос, заговорил профессор. - Здесь находится некий субъект с явными признаками психического заболевания. Он буквально терроризирует находящихся в сквере граждан, пытаясь внедрить в их сознание плоды своего больного воображения. Широкие слои общественности требуют немедленной изоляции вышеупомянутого субъекта...

Закончить Бельведер не успел. Раздалось: "Ждите", - и в трубке послышались короткие гудки.

Лукреций Карлович выбрался из будки и, спрятавшись за углом ближайшего дома, стал наблюдать за выходом из сквера. Он видел, как оттуда вышел Протодьяконов и направился к той самой будке, из которой несколько минут назад вышел Бельведер. Лукреций Карлович облегченно вздохнул, когда Петр Степанович, позвонив, снова вернулся в сквер. Через несколько минут возле сквера остановилась, скрипнув тормозами, белая машина с красным крестом. Из нее вышли женщина с чемоданчиком, в белом халате и двое дюжих молодцев, тоже все в белом. Спустя некоторое время женщина с чемоданчиком вышла из сквера. За ней показались молодцы, тащившие под руки упиравшегося Протодьяконова. Затолкав Петра Степановича в машину, они забрались в нее сами, дверцы хлопнули, взвыла сирена, из-под колес скорой помощи брызнули мелкие камешки и автомобиль умчался. Лукреций Карлович удовлетворенно вздохнул и зашагал в направлении отделения милиции.

4.

Когда навязчивый профессор оставил, наконец, Петра Степановича в покое, Протодьяконов снова задумался о предстоящем своем бездушном существовании. Ни в коей мере не сомневаясь в возможностях милиции и талантах ее сотрудников, но будучи одновременно человеком осторожным и предусмотрительным, Петр Степанович решил продумать стратегическую перспективу. Ему словно наяву представилось, что будет, если в конторе прознают о пропаже.

Евсей Миныч похлопает по плечу:

- Как же это ты, Степаныч? Нехорошо получается... Нет, ты не подумай... Но все же - мой главбух и вдруг без души. Ты чувствуешь? И в главке могут неправильные выводы сделать. Поступил, скажут, сигнал, товарищ Полипович, что ваш главбух - бездушный человек. Так что уж ты, Степаныч, расстарайся, найди ты ее, эту свою треклятую душонку.

Предместкома Степанакертян подойдет с соболезнованиями и с тайной надеждой на освобождение главбуховского места:

- Ах, дорогой, как неудачно получилось. Мне Невыдержнева рассказала - я не поверил. Этих людей мало сажать, да? Такой уважаемый человек - и без души. Этих людей сразу расстреливать нужно, да? Ай-ай-ай.

Ответственная за взносы Краеуголенко будет жалобно тянуть:

- Я, конечно, понимаю, Петр Степаныч, примите мои самые искренние... Но вы и в мое войдите. У меня - отчетность. Может, потом как-нибудь соберем местком, вынесем решение, а пока вы у меня и в ведомости проставлены, и задолжность у вас... Ой, нет, вы не подумайте, вы войдите в мое положение. Сдайте, Петр Степаныч, три шестьдесят за два месяца.

Протодьяконов представил любопытные взгляды в коридорах, сухой шепот за спиной, похохатывание из-за дверей. Снова увидел Петр Степанович мясистое лицо Полиповича. Евсей Миныч строго смотрел прямо на Протодьяконова и, казалось, вопрошал: "А почему, Петр Степанович, вы не на работе?"

Протодьяконов вздрогнул и открыл глаза. Оказывается, он задремал под мерный шелест листвы. С грустью припомнил Петр Степанович видения, представшие перед ним во сне. Последним проплыл лик Евсея Миныча.

Неясные черты начальника заготконторы почти растаяли в далеком далеке, когда сознание Петра Степановича пронзила ужасная мысль: он, Петр Степанович Протодьяконов, опоздал на работу. Причем, опоздал по причине, никакими кзотами не предусмотренной. От такой мысли каждый пришел бы в неописуемое волнение. Не составил исключения и Петр Степанович. В поисках способа избежать неминуемой кары Протодьяконов принял решение: немедленно телефонировать Полиповичу. Он вышел из сквера, обнаружил телефонный аппарат, набрал номер и, пригладив волосы, стал с волнением вслушиваться в длинные, щемящие душу - вернее, то, что осталось от души у Петра Степановича - гудки. Наконец, в трубке щелкнуло, и раздался полиповичевский бас:

- Полипович слушает.

- Евсей Миныч, это - я, Протодьяконов, - робко проговорил Петр Степанович.

- А, Степаныч, здравствуй, дорогой. Ты что, загулял, что ли? - пошутил начальник.

- Я, Евсей Миныч, это... - старался подобрать нужные слова Протодьяконов и вдруг неожиданно для самого себя выпалил. - Заболел я, Евсей Миныч.

- Заболел? Что такое? Что с тобой? - в голосе Полиповича мелькнула тень беспокойства. Не дожидаясь ответа, Евсей Миныч поставил точку в разговоре: - Ну, ты выздоравливай, Степаныч, выздоравливай. Без тебя, сам знаешь, как без рук. Может, к тебе Краеуголенко послать? Апельсинчики там, нарзанчик, ха-ха-ха.

- Не надо Краеуголенко, - слабо отозвался Петр Степанович.

- Ну, не надо, так не надо, - еще не отдышавшись после смеха, ответил Полипович, - ты там не волнуйся, болей, сколько надо. Ну, бывай.

В трубке забибикало.

- До свидания, Евсей Миныч, - сказал Протодьяконов и повесил трубку.

Вы можете объяснить, почему Протодьяконов обманул начальство, почему, прикрывшись мнимой болезнью, не рассказал все начистоту? Сам Петр Степанович объяснить это не мог. Мало того, что он обманул - ведь своим обманом он прикрыл самый настоящий прогул. И это - он, Петр Степанович Протодьяконов, за всю свою жизнь не только не прогулявший ни одного дня, но и ни разу не опоздавший на работу. Словно в бреду вернулся Петр Степанович в уединенную аллею сквера и вновь предался горьким размышлениям:

- Какой стыд. О ужас, ужас, ужас. Что скажет Евсей Миныч. Краеуголенко в профкоме шум поднимет. Несчастный я. Нет, не несчастный, а презренный. Мне ль быть главбухом у столь почтенного начальства. А началось все с похищения души, уж много лет на полочке лежавшей. О, горе мне. Один лишь выход вижу я, чтоб избежать позора - сегодня же, сейчас же нужно ехать и заявление писать насчет ухода. Душа моя, где ты? Коварные злодеи тебя похитили, чтоб Протодьяконова ввергнуть в униженье. Такси! Такси!!!

Петр Степанович вскочил, увидев, что из-за поворота вынырнуло свободное такси, и только теперь заметил, что возле него стоят, внимательно, с пониманием во взоре вслушиваясь в его слова, женщина с чемоданчиком, в белом халате и двое дюжих молодцев, тоже все в белом. Если добавить к этому, что Петр Степанович, по не свойственной ему рассеянности, произнес весь вышеприведенный монолог вслух и даже, насколько это возможно в такой ситуации, с выражением, то вам должно быть ясно, что вынесли для себя из слов Протодьяконова женщина с чемоданчиком, в белом халате и двое дюжих молодцев, тоже все в белом. Как только Петр Степанович с криком "Такси! Такси!!!" попытался броситься наперерез автомобилю с шашечками на боку, молодцы в отработанном ритме, синхронно вцепились ему в руки с такой силой, словно это был, по меньшей мере, нильский аллигатор, а женщина с чемоданчиком вкрадчиво проговорила:

- Не волнуйтесь, гражданин. Вам придется поехать с нами.

- Куда с вами? Отпустите меня сейчас же. Я на работу опаздываю, - завопил Протодьяконов, наивно пытаясь вырваться из молодецких обьятий.

- Успокойтесь, гражданин. У нас вам будет хорошо, - строго внушала женщина с чемоданчиком.

- Не поеду, никуда не поеду, - истошно орал Петр Степанович. - Сначала душу с полочки умыкнули, а теперь и меня тащите?

Женщина с чемоданчиком, думая о чем-то своем, скомандовала:

- Федя, Гриша, давайте.

Федя и Гриша приподняли орущего и извивающегося Протодьяконова, подтащили его к машине и без лишних слов засунули внутрь, потом забрались сами, дверцы хлопнули, взвыла сирена, и скорая помощь умчалась, выбросив из-под пробуксовавших колес фонтан песка. Наблюдавшая эту сцену ширококостая старуха с черной клеенчатой сумкой, из которой поверх пакета с макаронами торчала пачка молока за шестнадцать копеек, сказала, обращаясь к стоявшей рядом молодой женщине с коляской:

- Господи, и когда только эти пьяницы переведутся.

- И не говорите, Ядвига Панкратьевна, - поддакнула женщина.

Старуха дождалась, пока скорая помощь скроется за поворотом, и, покачивая головой и шевеля губами, пошла направо. Молодая женщина поправила чепчик на голове ребенка и медленно, покачивая коляску, направилась в противоположную сторону.

5.

Капитана Сапронюка вывел из задумчивости телефонный звонок. В трубке раздался голос Барабасова:

- Андрей Емельяныч, зайди ко мне.

Капитан, не спеша, выбил трубку и направился в кабинет майора. Там, кроме Барабасова, он увидел пожилого человека с толстой полированной палкой в руках, встретившего Сапронюка подозрительным взглядом из-за очков в тонкой оправе. На столе возле человека лежала шляпа с широкими полями.

- Ну, как у тебя, Андрей Емельяныч? - спросил начальник.

- Работаем, - четко доложил Сапронюк.

- Вот, познакомьтесь, - сказал майор, - это капитан Сапронюк, которому поручено дело гражданина Протодьяконова. А это - товарищ Бельведер, - сказал Барабасов Сапронюку.

- Лукреций Карлович, - представился Бельведер.

- Товарищ Бельведер утверждает, - продолжал майор Барабасов, - что гражданин Протодьяконов... как бы не в себе.

- Да-да, - вмешался профессор, - категорически утверждаю. Именно так.

- Что-то он не похож на психа, - высказал свое мнение капитан Сапронюк.

- Вы так думаете? - насторожился Лукреций Карлович. - Что ж, я пока для начала отправил его в больницу, но если вы правы... - он сделал многозначительную паузу, если вы правы, то... vous comprenez, я надеюсь.

- Да-да, конечно, - смущенно поддакнул Барабасов.

Бельведер взял со стола свою шляпу.

- Не смею вас больше задерживать. Надеюсь, вы по достоинству оцените мой, так сказать, вклад.

- Можете не сомневаться, - с чувством произнес Барабасов, а Сапронюк что-то промычал себе в усы.

Когда за профессором закрылась дверь, майор Барабасов тяжело вздохнул, вытащил из кармана брюк носовой платок и протер совершенно сухой лоб.

- Что скажешь, Андрей Емельянович? - спросил он Сапронюка.

- Думаю, Протодьяконов стал жертвой хорошо организованной группы опытных преступников.

- Ты это серьезно?

- А что? - удивился капитан.

- Ты что, не слышал? Общественность сигнализирует... Да еще с компроматом...

- Оно конечно... - нахмурился Сапронюк.

- Вообще-то я и сам так думаю, - после недолгого молчания сказал начальник. - Ну, ладно, иди.

Сапронюк вышел из кабинета Барабасова, размышляя о том, думает ли майор так же, как общественность в лице Бельведера, или как он, капитан Сапронюк. Не сумев найти ответ, капитан решил, что начальник, во всяком случае, предоставил ему свободу действий. Поэтому первым делом Андрей Емельянович вернулся в свой кабинет и, посасывая трубку, стал шевелить мозгами.

Кое-кто может нетерпеливо спросить: "Когда же, наконец, мы увидим капитана Сапронюка идущим по следу кровожадного преступника? Все-то сидит капитан да посасывает свою трубочку. Надоело." Прав читатель. Тысячу раз прав. Мне и самому надоело. Но что же делать, спрашиваю я вас, если Сапронюк был человеком той самой породы, которая заставляет своего хозяина семьдесят семь раз отмерить, прежде чем осмелится бедняга на что-нибудь решительное. Несчастные люди. Все время шевелят мозгами. Так и кажется, что в один прекрасный день мозги у них распухнут, и голова лопнет. Вот и Сапронюк, перед тем как его вызвал Барабасов, сидел и шевелил мозгами. И когда вернулся в свой кабинет, тоже шевелил.

Некто, будучи от природы человеком неглупым, сказал: преступление совершает тот, кому оно выгодно. Капитан Сапронюк полностью разделял эту точку зрения. Душой орехов не наколешь, резонно размышлял Андрей Емельянович, в качестве дверной отмычки ее не используешь. Но! Есть в душе одна заковыка, этакая козявочка, которую и не обзовешь никак, а коленкор наводит. Эта заковыка в том состоит, что если у какого человека вдруг обнаружится отсутствие наличия признаков души, то этот человек вроде как бы ущербным считается. Даже смешно. Ну, что такое душа? Один звук. Обыкновенный номен, можно сказать, а в то же время всю номенклатуру гражданина проявляет. Нет души - и все, хоть ты лбом об стенку бейся, хоть любую зарплату получай: то начальник на тебя не так посмотрит, то подчиненный постарается другим коридором обогнуть, то еще что-нибудь. Не все, конечно, избегают: граждане - не электроны с позитронами, а, наоборот, льнут друг к дружке в зависимости от общего...

Словом, решил капитан Сапронюк, что выгоду от протодьяконовской души могут иметь люди, таким изъяном обладающие. А жили такие люди - это уж Андрей Емельянович знал хорошо - в поселке имени академика Прудникова.

6.

Петр Степанович, оказавшийся в машине скорой помощи, понял, что сопротивляться бесполезно. Он затих, рещив сохранить силы на будущее. Федя и Гриша - судя по их веселой болтовне, студенты-вечерники медвуза - держали Протодьяконова не больно, но надежно. Когда машина остановилась в больничном дворе, они уверенно довели его до большого желтого здания, провели по лестницам и коридорам в больничную палату. Там Федя и Гриша водрузили Протодьяконова на койку, стоявшую у окна, и вышли.

Петр Степанович огляделся. Кроме него, в палате находился молодой, интеллигентного вида пациент, занимавший кровать у двери. Сосед весело посматривал на Петра Степановича и молчал. Петр Степанович поздоровался, но ответа не последовало. Тогда Протодьяконов стал ждать. Через несколько минут он встал и подошел к двери - дверь была заперта снаружи. Петр Степанович снова лег.

Вскоре в палату заглянула девушка, одетая в белый халат, и с белой косынкой на голове. Петр Степанович проговорил:

- Я извиняюсь...

Девушка резко вздрогнула и с громким стуком захлопнула дверь. "Ну и ну", - подумал Протодьяконов.

Минут десять Петр Степанович размышлял о превратностях судьбы. Придя к выводу, что сам он в этом вопросе не разберется, наш герой решил призвать на помощь медперсонал. Он вспомнил, что в больничных палатах бывают специальные звонки, чтобы можно было позвать, если потребуется, сестру или врача. Однако, сколько он ни вертел головой, пытаясь найти кнопку, ничего похожего не было. Наконец он устал и закрыл глаза. Полежав с минуту, он решил действовать проще. Протодьяконов открыл рот и крикнул:

- Сестра.

Ответа не последовало. У Петра Степановича не было опыта общения с медицинскими работниками. Поэтому, подумав немного, он опять закричал:

- Товарищ медсестра.

Потом добавил:

- Гражданочка.

Ответом была тишина. Петру Степановичу стало так жалко себя, что он чуть не заплакал. Некоторое время он лежал, рассматривая черную точку на давно небеленном потолке. Скоро глаза его отяжелели, веки потянулись друг к другу. Подступила дрема.

Петр Степанович не знал, сколько времени он провел в состоянии, среднем между сном и явью. Его заставил открыть глаза звук отпираемого замка. Дверь распахнулась, и в комнату шагнул Полипович. На нем был полосатый костюм. На шее красовался галстук-бабочка зеленого цвета. Протодьяконов с изумлением обнаружил, что прическа Полиповича из жгуче-черного зачеса превратилась в бесформенные рыжие клочья, обрамлявшие большую плешь. Полипович улыбался, показывая тщательно запломбированные зубы.

- Наконец-то я тебя нашел, Петр Степаныч, - улыбка Полиповича казалась безразмерной.

- Вы здесь? - прошептал Протодьяконов. - Как вы меня нашли, Евсей Миныч?

- Ты же сам, чудак, мне сказал, что заболел. Где же еще искать больного, как не в больнице? - ответил Полипович. Он выглянул в коридор, прикрыл за собой дверь и повернул в замочной скважине неизвестно откуда появившийся ключ. - Как ты здесь, Степаныч? Не обижают доктора? Ха-ха-ха.

- Да я, собственно... - хотел ответить Протодьяконов.

- Что, на волю захотел? - перебил Полипович.

- Да я бы...

- Правильно. Давай, шуруй. Только вот что, нам нужно сохранять тайну. - Полипович согнал с лица улыбку, его голос приобрел таинственность. - Быстро, Степаныч, посмотри в окно.

Протодьяконов, ошеломленный и испуганный странным поведением начальства, шагнул к подоконнику.

- Ну? - нетерпеливо проговорил Полипович.

Петр Степанович выглянул. Прямо под окном в безветрии поникли ветви березы. Не было ни души.

- Ну! - снова просипел Полипович.

- Никого, - отозвался Протодьяконов.

Полипович подкрался к окну и посмотрел сам.

- Отлично, - процедил он сквозь зубы, - будем спускаться по березе. Сначала ты, потом я.

- Есть, Евсей Миныч, - отозвался Петр Степанович.

Полипович осторожно, бесшумно открыл оконные шпингалеты, отворил окно. Еще раз внимательно посмотрел вниз.

- Давай, - прошипел он в ухо Протодьяконова.

Петр Степанович почти уже влез на подоконник, когда за дверью раздался грозный голос:

- Немедленно откройте.

- Эх, Степаныч, видно не судьба, - сокрушенно проговорил Полипович.

Снаружи в дверную скважину вставили ключ. Полипович отпихнул Петра Степановича и стремглав выскочил в окно. Где-то внизу раздался треск сломанных веток. В то же мгновение дверь распахнулась, и в палату ворвался капитан Сапронюк. В правой руке Андрей Емельянович держал пистолет. В его левой руке дымилась трубка. Усы капитана топорщились. На ходу кивнув Протодьяконову, Сапронюк, не задерживаясь, бросился к окну и устремился вслед за Полиповичем. Вновь раздался березовый треск.

Петр Степанович устало опустился на кровать. Он не мог понять, действительно все это произошло наяву или только пригрезилось утомленному рассудку. Протодьяконов почти решил, что явление Полиповича и Сапронюка- плод его фантазии, как дверь тихонько приоткрылась, и в палату робко вступила Анна Авдевна. Приходу жены Петр Степанович уже не удивился.

- Ну зачем ты, Нюра, - только и сказал он.

- Говорила ведь я, Петюрочка, вот оно и вышло, сон в руку, - запричитала Анна Авдевна.

- Не могу с вами согласиться, - прозвучал за окошком хорошо поставленный голос.

Петр Степанович и Анна Авдевна одновременно повернули головы. За окном торчала фигура Лукреция Карловича Бельведера.

- Как известно, уважаемая Анна Авдевна, сновидения не имеют никакого - подчеркиваю, абсолютно никакого - значения в качестве элементов, на основании которых осуществляется предсказание.

- Ох, голубчик, лезь скорей, свалишься ведь, - с новой силой заголосила Анна Авдевна.

- Вы тоже по березе? - мотнул головой Протодьяконов.

- Как вы сказали? - отозвался Бельведер. Он посмотрел в ту сторону, куда показал Петр Степанович. - Ах, это... Нет, я, знаете ли, посредством лестницы.

Протодьяконов подошел к окну и посмотрел вниз. Лукреций Карлович действительно стоял на лестнице, достававшей как раз до подоконника раскрытого окна.

- Что же вы там стоите, заходите, будьте как дома, - спохватилась Анна Авдевна.

- Благодарю вас, - профессор довольно элегантно забрался внутрь и приподнял шляпу, обнажив перед дамой красивую прическу. - Лукреций Карлович Бельведер, профессор. - Помолчали. - Однако, мне пора, - проговорил Бельведер и скрылся за дверью.

- Ты бы домой шла, Нюра.

- Куда же я без тебя, Петюрочка, я уж подожду.

В это время опять открылась дверь, и в комнату просунулась старуха. В руке она держала сумку, из которой торчала пачка молока за шестнадцать копеек.

- Тут што ли доктор по внутренней части принимает? - проворчала старуха, подслеповато щуря глаза на Протодьяконова. Некоторое время она смотрела на Петра Степановича, потом будто вспомнила что-то и попятилась к выходу, но столкнулась с женщиной, державшей на руках толстенького мальчугана месяцев десяти от роду.

- Ядвига Панкратьевна, здесь кабинет педиатра? - спросила женщина с ребенком.

- Нет, милая, - ответила ей старуха, - тут, видать, доктор принимает, который по нервной части, - старуха выразительно хлопнула себя по шее средним пальцем левой руки - в правой была сумка с молоком - и залихватски расхохоталась.

... Петр Степанович вздрогнул и открыл глаза. Оказывается, он спал. Молодой пациент все в той же позе лежал на кровати и весело глядел на Протодьяконова. Окно было открыто. Петр Степанович подошел к подоконнику и посмотрел вниз. Прямо под окном к стене была приставлена лестница. В голове Протодьяконова мелькнула мысль о побеге. Однако, он решил, что давно вышел из того возраста, когда из комнаты, расположенной на высоте второго этажа, выбираются через окно. Свобода, тем не менее, манила Петра Степановича неумолимо. Чтобы успокоить совесть, пытавшуюся урезонить взбунтовавшуюся рассудительность, Протодьяконов подошел к двери и толкнул ее. Дверь открылась. Петр Степанович вышел в пустой коридор. Громко спросил:

- Есть тут кто-нибудь?

Голос громыхнул под потолком и умчался со скоростью звука на лестничные площадки. Рассудительность, между тем, оказалась не совсем вышедшей из строя. Она подсказала совести, что не стоит больше испытывать судьбу. Совесть поморщилась, но кричать не стала. Петр Степанович понял: он сделал все, что должен сделать в подобной ситуации порядочный человек. Протодьяконов быстро вошел в палату, закрыл за собой дверь, вылез в окно, спустился по лестнице и отправился куда глаза глядят. За спиной беглеца раздался безумный хохот молодого пациента, пытавшегося что-то разглядеть за распахнутым окном.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

1.

Второй Наркомфиновский проезд. Одна из квартир дома номер тринадцать. Квартира как квартира: комнатушка да кухня-маломерка. Только, может, сыровато чересчур, но это бывает. В комнате двое. Один - парень лет двадцати по имени Серый - одет в джинсы и потертый свитерок. С утра до ночи ходит он по городу в поисках добычи, а вечером приносит ее сюда - во Второй Наркомфиновский, тринадцать - и раскладывает по разным ящичкам, во множестве развешанным по стенам комнаты с таким расчетом, чтобы удобнее было дотянуться до любого. Второй, хозяин квартиры, Григорий Иудыч, давно уже болеет, почти с тех самых пор, как вышел на пенсию. Поэтому свою долю он терпеливо собирает, сидя на скамейке во дворе дома, где проживает в течение последних тридцати лет. Вечерами он раскладывает по полочкам дневную добычу. И если Серый обычно наполняет ящички, на которых значится: "Люб." и "Верн.", - то Григорий Иудыч - специалист по разделу "Рад." Однако, это вовсе не значит, что они гнушаются другой добычи. Нет, ящиков много, и на всех разные надписи. Тут и "Горд.", и "Искр.", и "Терп.", и "Над." Отдельно висит ящик "Счаст." Если открыть эти ящички и заглянуть в них, то откроется не совсем обычная картина. Тут можно увидеть и связки высохшей любви, и куски полуобглоданной радости, и покрывшуюся плесенью гордость, и наваленное кучей счастье. Но больше всего здесь ценятся сушеные души. Они похожи на изюм - такие же маленькие и сморщенные. Специалистом по душам здесь считается гражданин Горбылев - ответственный работник солидного учреждения. Приходя к Иудычу, гражданин Горбылев достает из большого черного портфеля пакетик и осторожно укладывает в ящик с надписью "Душ.", так, чтобы ни одна изюминка не вывалилась и не пропала.

Кто же они, эти люди? Вампиры? Современные вурдалаки, вместо крови высасывающие людские надежды и радости? Не забить ли им в спину кол, дабы не вставали они из своих тлетворных могил и не тянули за собой все новые и новые жертвы? Нет, это не вампиры, и на их губах вы не увидите капель алой крови. Чего уж проще - загляните в себя. Не выглядывает ли оттуда Серый, не скрипит ли зубами от бессильной злобы Иудыч, не хамит ли вежливо и культурно Горбылев - хамит даже тем, кого, казалось бы, по роду службы своей должен всячески ублажать и приветствовать? Всмотритесь хорошенько в мир своих чувств, мыслей, поступков, слов. Не наши ли герои из дома номер тринадцать по Второму Наркомфиновскому проезду заправляют этим миром, собирая плоды нашей бесхарактерности, малодушия, грубости? Смотрите внимательно, не торопитесь - иной раз они ох как хорошо прячут свои истинные намерения. Только потом, быть может через много лет, мы вдруг обнаруживаем, что пропала наша любовь, или потускнели надежды, а у кого-то навсегда исчезла радость. Замечаем мы эти пропажи, но ничего не можем сделать - не хватает нам ослабевшей воли, чтобы вступить в страшный бой за украденные души.

Но довольно. Уже видна саркастическая усмешка на губах многоопытного читателя. Мол, знаем, видим, но не нами заведено - не нам и менять. Вообще - домашнего вора не убережешься. Да и не резонер ли ты, братец? Каюсь, бывает, что и срезонируешь ненароком. Но больше не буду. Лучше посмотрим, что происходит в квартире Иудыча.

Серый только что вошел в комнату. Он несет стакан, наполовину заполненный водой. Серый подходит к нужному ящику, вытаскивает маленький кусочек радости, протирает его рукавом, чтобы не осталось ни одной пушинки плесени. Затем он растирает радость в ладонях и бросает в воду, которая моментально приобретает ярко-красный цвет. Серый отпивает глоток, нюхает рукав и протягивает стакан Григорию Иудычу. Тот осторожно пробует, крякнув, отирает рот, потом говорит:

- Прям всю грудину прожгло. Хороша, зараза. А чевой-то, Серый, нашего Горбылева не видать. Пора бы ему и придтить.

- Нужен он здесь, зануда, как... - и Серый объясняет Иудычу, как здесь нужен гражданин Горбылев.

Однако, не обращая внимания на настроения Серого, Горбылев открывает незапертую дверь и входит в квартиру.

- Иудыч, почему дверь не закрываешь? - приветствует он компанию.

- Чего закрывать? Кто сюда сунется? - отзывается Серый.

- Всякое бывает.

- Задержался ты сегодня, товарищ Горбылев, задержался, - тоненько вытягивает Иудыч.

- Целая история у меня, - оживляется Горбылев, - сын экзамен сдавал. Последний. В вуз. В технический хочет. Не пойму, что ему там понравилось.

- У меня тоже внучка экзамен давеча сдавала, - отозвался Иудыч. - Сочинение писала. Свободную тему выбрала. А было еще про Чехова и про Маяковского. Эти тоже придумали: кто его, этого Чехова читает-то? Я внучке говорю: "Писала бы про Маяковского", - а она мне: "Я, - говорит, - его не люблю". Бедовая у меня внучка.

- Завели волынку - институты, экзамены. Тьфу, противно, - вступил в разговор Серый. - Вон у меня есть один маляр знакомый. Давай, Горбылев, своего сына - через месяц в два раза больше инженера будет зарабатывать.

- Ты ничего не понимаешь, - сердито сказал гражданин Горбылев. - Кто он, твой маляр, без диплома? Так, быдло неотесанное. А был бы у него диплом - сразу другое дело.

- А вот я тебе сейчас дам в лоб пару раз, и посмотрим, кто из нас быдло, а кто другое дело, - обиделся Серый.

- Ладно-ладно, лучше посмотри, что я принес, - перевел разговор на другую тему гражданин Горбылев.

Он вытащил из портфеля кулек, развернул. На бумаге лежало несколько изюминок. Серый намешал в воде радости, разлил в стаканы. Чокнулись. Выпили. Взяли по изюминке. Отправили в рот. Пожевали. Проглотили. И потянулся задушевный разговор.

2.

Долго бродил Петр Степанович по городу. День подходил к концу, когда он обнаружил, что находится на самой отдаленной окраине - там, где улицы превращались в мрачные закоулки, а дома теряли свою горделивую осанку и зло посматривали на редких прохожих темными пятнами, оставшимися на месте обвалившейся штукатурки.

Робко озираясь по сторонам, Протодьяконов шел по тротуару. Он настолько предался своим горестным размышлениям, что совсем не помнил, как попал сюда. Подняв голову, Петр Степанович прочитал надпись на табличке: "2-й Наркомфиновский пр., 13". "Второй Наркомфиновский, где это?" - с удивлением подумал он. Окна дома под тринадцатым номером были темны. Лишь один прямоугольник отсвечивал красноватыми бликами. Глянув в это светившееся окно, Протодьяконов увидел человека, внимательно смотревшего на него. Длинным указательным пальцем незнакомец поманил Протодьяконова.

Петр Степанович вошел в подъезд, освещенный тусклой лампочкой. Запах гнилых досок повис в желтоватом тумане. По скрипучей лестнице Протодьяконов поднялся на второй этаж и остановился возле двери под номером тринадцать. Нажал кнопку звонка. Раз, другой, третий. Потом постучал. Ответа не было. Никто не открывал. Но почему-то Петр Степанович не уходил от этой заляпанной краской двери. Будто к себе домой пришел. Чудились Протодьяконову родные голоса.

И дверь распахнулась. Из-за двери выглянул губастый парень в свитерке и непонятного цвета джинсах.

- Заходи, папашка, - проговорил парень и расплылся в улыбке, показав крепкие зубы.

Петр Степанович осторожно переступил порог. Парень провел его в комнату, посадил к столу, сдвинул тарелки с объедками, освободив место. Налил в стакан красной жидкости, поставил перед Протодьяконовым, хлюпнул носом, устало выдохнул:

- Поехали.

Звонок, прорвавший сгущавшуюся темь, заставил вздрогнуть Петра Степановича. Еще и еще раз продребезжала звонкая трель. Серый прошлепал в прихожую. Там раздался звенящий девчоночий голосок, и в комнате возникла невысокая худенькая девчушка лет семнадцати. Ситцевое платьеце в цветочек подчеркивало хрупкость ее фигурки. На бледном лице ярко горели глаза, поверх которых вразлет сидели рыжие бровки. Длинная коса таких же рыжих волос струилась до пояса девочки.

Протодьяконов заметил, как дрогнула щека старика Иудыча. Он хотел было встать, но так и остался сидеть за грязным столом, заваленным объедками, среди которых грозно вздымался рыбий хвост рядом с наполовину опустошенным стаканом. Иудыч подвигал руками по краю стола и угрюмо прогудел:

- Ну, чего пришла на ночь глядя?

- Мать велела проведать, - резко прозвучал высокий голосок девушки.

- Велела, велела, - вздохнул Иудыч. - Раз велела - проведывай. Вот - гости у меня, - широко повел рукой Иудыч, - знакомьтесь, значить, - и его рука опустилась, - это внучка моя, Липка.

- Та-та-та-та, - затрещал Серый, подпрыгивая и вихляя худо натянутыми джинсами. - Вот это гостья, вот это неожиданность. Что же ты, Иудыч, скрывал внучку-то? Как же тебе не совестно. Можно сказать, такая интеллигентная компания собралась. Вон, даже товарищ Протодьяконов заглянул... Вы, Липочка, не знакомы с товарищем Протодьяконовым? Нет?.. Культурнейший человек, душа-человек, - Серый захихикал. - А я, так сказать, Серый, то есть Сергей, можно сказать Сережа. Кажется, Липочка, мы с вами где-то встречались. Кажется, я вас видел в то воскресенье в парке возле качелей, - Серый не дал ответить. - Я вас тогда чрезвычайно запомнил. Вы еще с подружкой мороженое ели, а возле вас все какой-то культурный молодой человек стоял, а вы... - Серый потерял вдруг конец фразы и потянул к девушке серую сухую ладонь. - Будем знакомы.

Липа хотела было протянуть ему свою маленькую розовую ладошку, покрытую желтоватыми подушечками мозолей, но голос деда прервал ее движение.

- Чего затренькал? - пробурчал Иудыч Серому. - Девок не видал? Садись, Липка, за стол, раз пришла.

- Я бы уж лучше пошла, - робко сказала девчушка.

- Садись, говорю, - Иудыч обхватил располовиненную бутылку и плеснул в стакан, сколько вышло, - пей вот, закусывай, не побрезгуй.

- Я, деда, на лекции была, - смущенно проговорила Липа. - Там один дядечка так смешно рассказывал. Я нарочно хотела запомнить, чтобы потом вместе посмеяться, да забыла.

- Экая ты, Липка, несуразная, - сокрушенно вздохнул Иудыч. - Хоть бы там отсмеялась, а то теперь поди и не вспомнишь.

- Там, дедушка, нельзя было. Лекция уж больно серьезная, - Липа замолчала.

Иудыч тупо уставился в жирную лужу подсолнечного масла, расплывшуюся по столу. Гражданин Горбылев задумчиво глядел в окошко на серую стену стоящего напротив дома - казалось, он не заметил появления иудычевой внучки. Петр Степанович неловко переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать, что сделать, как поступить. Только Серый суетливо вертелся вокруг Липы, подталкивая ей под колени зеленую табуретку. Его голос, как барабанная дробь, взрезывал пустоту.

- Садитесь, Липочка, садитесь, да садитесь уж, - Серый согнулся пополам и подпихивал табуретку под Липу, пытаясь усадить ее за стол. - Разделите нашу, так сказать, сугубо мужскую компанию, а то мы тут вот гуляем по поводу встречи, решили, так сказать, позволить себе, ввиду таких, можно сказать, чрезвычайных обстоятельств. В кои-то веки собрались так вот по-товарищески, а тут и вы, Липочка, так сказать, скрасили, если можно так выразить... - он усердно говорил и говорил, хотя его никто не слушал и не слышал.

... Вообще-то Липа и Серый познакомились два месяца назад в парке. Май в этом году стоял жаркий. У киосков с мороженым не иссякала очередь. У одного из таких ларьков оказалась и Липа. Она была уже у самого окошка, в котором рядком выстроились пломбиры и эскимо, но протянуть двугривенный измученной продавщице не успела. От сильного толчка она покачнулась и наступила на ногу стоявшей позади старухе.

Липа вскинула голову и натолкнулась на взгляд, исполненный такого откровенного нахальства, что в первое мгновение, вместо того, чтобы возмутиться, она лишь удивленно уставилась на толкнувшего ее парня. А тот, окинув ее взглядом знатока, бросил в окошко монету, получил порцию мороженого и, откусив кусок, стал разглядывать девушку. Липа, опомнившись, закричала, обозвала парня нахалом, но очередь ее не поддержала, а стоявшая сзади старуха стала защищать парня, говорить, что, видать, молодому человеку некогда, можно и пропустить, а вот девкам нечего одним по паркам шляться, нужно дома сидеть, да матери по хозяйству помогать.

Между тем, парень вовсе не спешил уйти. Когда Липа, облизывая эскимо, пошла по аллее к качелям, он двинулся следом за ней, быстро догнал и стал "приставать с глупостями", как подумала про себя Липа. Это было приятно, но Липа делала вид, будто ее это совершенно не касается. По-видимому, делала она это успешно, поскольку парень, решив, что "глупости" успеха не имеют, предпринял обходной маневр - предложил покататься на качелях. Липа, уже простившая парня за его нахальство у ларька, не сразу, но согласилась. Тем более, что парень уговаривал ее очень активно, хватал ее за руки так, что у Липы, по ее признанию одной подружке, "даже мурашки по спине побежали". Одним словом, пока доели мороженое, познакомились. Потом долго катались на качелях, и Серый все раскачивал и раскачивал, а Липа очень пугалась и визжала. Потом долго катались на цепных каруселях, и Серый закручивал Липину скамью и толкал ее сильными ногами, у Липы кружилась голова, она снова пугалась и снова визжала. А потом... Потом они долго катались на чертовом колесе, и на самом верху Серый стал лезть целоваться, а Липа испугалась, но визжать не стала, а только поотталкивала своего ухажера, а потом отталкивать перестала и уже не отталкивала ни на втором круге, ни на третьем, ни потом.

Встречались они не каждый день, но часто. Обычно Липа ждала Серого вечером в парке. Днем Серый не мог. Работал. Где работал Серый, Липа не знала. На ее вопросы он не отвечал, только ухмылялся, неприятно открывая желтые, но крепкие зубы.

Серый нравился Липе. Нравился своей бесшабашной веселостью, потоком извергающейся говорливостью, постоянным наличием денег. И еще она его жалела. Жалеть его она начала после того, как узнала о Серегиной отсидке. Слезы сбивали ее дыхание, когда Серый начинал рассказывать о своих уголовных мыканиях, о своей "горькой судьбине". И еще - когда она замечала какую-то звериную тоску, временами поднимавшуюся со дна его прозрачно-голубых глаз.

... - "Липа" это по паспорту как же выходит? - раздался голос гражданина Горбылева. Он повернул свои постолбенелые глаза в сторону девушки.

- "Олимпиада" это по пачпорту, - ответил за внучку Иудыч и, кряхтя, добавил, - прокурорская твоя душа.

- А полностью? - не унимался гражданин Горбылев.

- Пафнутием зятька дорогого звали, - заскучавшим голосом проговорил Иудыч. - Тусклый ты человек, товарищ Горбылев, - и Иудыч вдруг, ни с того, ни с сего уронил седую лохматую голову на стол и заголосил по-бабьи, - ох, горе горемычное, нету счастья-веселья в жизни стариковской, ох, худо житье растреклятое, безрастакованное, ох...

- Паспорт, Олимпиада Пафнутьевна, самая наипервейшая вещь, - не обращая внимания на причитания Иудыча, глубокомысленно проговорил гражданин Горбылев. - Без паспорта хоть ты кто, а сам не в себе. А если бумажка к тебе приложена, печатью сверена, как надо, так будь ты хоть кто - плевал на всех и хоть бы что. Вот и Петр Степаныч подтвердит. Так, Петр Степаныч?

Протодьяконов тяжело вздохнул и мотнул головой в знак согласия. Серый, между тем, подпихнул таки табуретку под Липу, и та села со стаканом в руке, сунутым ей услужливым Серым.

- Выпьем, Липочка, за счастливое знакомство, - суетился Серый, - чтоб нам было хорошо, - и он залпом сглотнул из своего стакана, но неожиданно поперхнулся, закашлялся, красная жидкость потекла по подбородку, по шее, за воротник.

Липа словно ждала этого. Ее щеки залились ярким румянцем, будто алый поток пробил наконец себе дорогу и разлился широко и ровно. Она поставила стакан, рывком поднялась и быстро вышла из комнаты, бросив на ходу:

- Дед, я пойду, прощайте.

Откашлявшийся, наконец, Серый бросился было за ней, но остановился, услыхав, как щелкнул замок затворившейся двери. Взгляд его метнулся по комнате и выискал лицо Петра Степановича.

- Ну что, интеллигенция, - прохрипел Серый, - добился своего? Чего молчишь? Думаешь, твоя возьмет? Вот тебе - и под носом Петра Степановича оказались три пальца Серого, сложенные в известную фигуру.

- Но позвольте, вы что-то путаете... - отозвался перепуганный Петр Степанович.

- Таким, как ты, позволь только, живо все по-своему заделаете, - огрызнулся с места Горбылев.

- Эх, вну-ученька, - простонал Иудыч.

- Ты что же думаешь, гад, пришел, испортил людям настроение и уйдешь так просто? - наступал Серый на пятившегося к двери Протодьяконова.

- Поставь ему штемпель, куда надо, - науськивал Горбылев.

- Жисть-ломота, - зудел Иудыч.

- Кровь пущу-у-у, - заорал Серый.

Петр Степанович не стал дожидаться, пока негостеприимные хозяева квартиры во Втором Наркомфиновском проезде исполнят свои обещания. Самым решительным образом он развернулся и пустился наутек. Протодьяконов кубарем скатился по лестнице и выскочил на улицу.

Солнце давно завершило свой путь по небесной сфере и теперь отдыхало невесть где, отдав окрестности Второго Наркомфиновского проезда на откуп ночи с ее призрачными тенями и расплывчатыми очертаниями. Лишь лукавый месяц, который находился так далеко от земли, что ничего не боялся, позволил себе составить компанию Петру Степановичу. Но месяц был молод, общество пожилого человека, мчащегося по пустынным улицам, скоро наскучило ему, и он принялся заигрывать с повстречавшейся звездочкой, да так увлекся, что не заметил, как очутился в самой середине тучи, которая, примостившись на краю неба, ловила зазевавшиеся кометы. Комет давно не было. Туча скучала. Она попыталась схватить шалуна, но месяц выбрался из тумана, отряхнул рожки и огляделся. Звездочка давно скрылась. Тогда он принялся выискивать странного запыхавшегося человека, мчавшегося по Второму Наркомфиновскому проезду. Но и того не было видно.

3.

Светлая пасть дверного проема спасительно разверзлась справа. Над дверью неоново светилась ядовито-зеленая надпись: "Бюро пропусков". Петр Степанович бросился к свету, словно ночная бабочка, ошалевшая от мрака и ищущая спасения в огне.

Едва Протодьяконов ворвался в "Бюро пропусков" и захлопнул за собой дверь, как раздалось гулкое эхо шагов. Петр Степанович прижался спиной к холодной стене и замер, прислушиваясь. Мимо двери прытко промчались молодые ноги. Затем - ноги среднего возраста, под аккомпанемент одышки. Через минуту прошаркали ноги старика, привывавшего: "Ох, вну-ученька моя".

Петр Степанович решил переждать некоторое время под охраной крепкой двери. Он окинул взглядом помещение, в котором оказался в силу столь странных обстоятельств. Это был коридор, какие привычны взору любого посетителя. Прежде, чем разделиться на два душноватых отсека, коридор цеплялся за глаз пришельца располовиненными стенами, у коих нижняя часть извивалась оттенками от слегка-бурого до отчетливо-ржавого, а верх подавлял воображение величием потоков, излившихся с выше расположенных этажей и оставивших свой след на побелке.

Петр Степанович двинулся вперед, туда, где на линии коридорного горизонта виднелся перекресток. Мало кто доходил до того перекрестка, ибо обычно за сотню метров до него на незадачливого посетителя набрасывался очкастый питон Трапезунд, одетый в форменную тужурку. Трапезунд требовал предъявления квитанции, и горе тому, у кого квитанции не оказывалось. Очкастый набрасывался на бедолагу и заглатывал его полностью. Правда, в глубине души Трапезунд не держал зла на граждан. Поэтому почти каждый мог выбраться из его утробы и слегка жеванным убраться восвояси.

Протодьяконову повезло. Трапезунда не было на месте. Поэтому Петр Степанович беспрепятственно дошагал до перекрестка. Перед ним раскрылся необьятный простор, заполненный дверными ручками. Ручки были расположены в два ряда, причем так, чтобы любой желающий мог пройти посередине, а при желании - и разминуться с шагающим навстречу путником. Правое и левое русла коридора были так похожи, что Петр Степанович некоторое время стоял в нерешительности - куда идти? Он решил было вернуться, но как только сделал шаг назад, с улицы раздалось притоптывание - будто норовистый конь бьет копытом, досадуя на нудную задержку. Теперь уже без раздумий Протодьяконов повернул налево и зашагал сквозь ручечный строй. Освещение, излучаемое старенькими одноламповыми светильниками, которых Петр Степанович едва не касался головой, было тусклым, и лишь через несколько минут, когда глаза попривыкли, наш герой обнаружил, что каждая ручка крепилась к своей особой двери.

Пройдя с километр, Петр Степанович заметил, что на дверях, кроме ручек, приделаны были коричневенькие таблички. Одна из них сверкнула яркой вспышкой на Протодьяконова. На табличке было выведено печатными буквами: "Столовая". Петр Степанович почувствовал резкий спазм в области желудка. Он придвинулся к двери "Столовой" и прислушался. Изнутри раздавался легкий скрип и приглушенное покашливание. Протодьяконов дотронулся до ручки, несильно толкнул - дверь бесшумно раскрылась. Странное дело - сначала Петру Степановичу почудилось, будто дверной проем напрочь закрыт чем-то темным, потом он решил, что это только густой мрак, будто специально собранный в маленькой комнатенке и теперь сочными густыми волнами выливающийся наружу через нежданно-негаданно образовавшийся спасительный лаз. То ли мрак действительно вытек в коридор, а оттуда - на улицу, то ли глаза Петра Степановича получили возможность видеть невидимое, только вскоре Протодьяконов обнаружил за дверью множество столов самых разных форм и размеров. Тут были канцелярские столы, начиная с однотумбовых письменных столиков четырнадцатого класса до огромных первоклассный столов, от своих владельцев перенявших манеры, внушающие уважение. Вперемешку с ними стояли обеденные столы: от обшарпанных за долгие годы семейного пользования до блистающих полировкой из-под плюшевых скатертей. Здесь же находились журнальные столики: эти разночинные мутанты сбились в кучу и, казалось, перешептывались, обсуждая последние журнальные новости. Среди этой коротконогой братии выделялся столишко, разрисованный сверху под шахматную доску. Клеточный узор сверкал белыми пятнами на Протодьяконова и придавал столу-доске мудрый вид.

- Оскрип я совсем, - послышался вдруг старческий дребезжащий тенорок.

- Не отвлекаться, не отвлекаться, не отвлекаться, - зачастил другой. - Повторяйте за мной: ни одна душа не может иметь независимого, сознательного существования...

- Сознательного существования... - подхватил нестройный хор.

- Прежде, чем искра, отлетевшая от чистой сущности вселенского шестого принципа...

- Принципа...

- Не пройдет через каждую начальную форму феноменального мира...

- Мира...

- И не обретет индивидуальности посредством личных самостоятельных усилий, контролируемых ее кармою...

- Кармою...

- Подымаясь, таким образом, от низшего к высшему...

- К высшему...

- Чертовщина какая-то, - не выдержав, громко высказался Петр Степанович.

В ответ раздались возмущенные возгласы:

- Безобразие.

- Не дадут спокойно заниматься.

- Не столовая, а проходной двор.

- Извините, граждане, продолжайте, пожалуйста, - сконфузился Протодьяконов.

Но было поздно. Все смолкло. Взгляд Петра Степановича упал на противоположную стену, оказавшуюся на положенном ей архитектурными законами и здравым смыслом месте. В стене светлел оконный проем. За окном видно было предрассветное небо, покрытое клочковатыми рваными тучами. Тучи, гонимые тугими ветряными зарядами, мчались мимо окна, словно где-то за горизонтом было долгожданное отдохновение от всегдашней суетной толчеи их облаковой жизни.

- Так что вы, собственно, хотите, мужчина?

Протодьяконов вздрогнул, оторвал взор от окна и обнаружил, что в комнате стало светлее, хотя сумрак полностью не рассеялся. Столы странным образом пропали. Остался лишь один - ободранный и обтертый сотнями локтей завсегдатай бухгалтерий, приемных, канцелярий, отделов, управлений и так далее. Короче говоря, остался старый добрый друг Петра Степановича, почти такой же, за каким он проводил свои трудовые будни. За столом сидела женщина пятьдесят шестого размера и строго глядела из-под художественно выделанной ниточки бровей на Протодьяконова.

- Так что вы хотите, мужчина? - сурово спросила она пришельца.

4.

Ликуй, читатель! Ты становишься очевидцем одного из древнейших видов единоборства. Заставь свое воображение нарисовать картину стоянки древнего нашего предка. Группа усталых питекантропов продвикается по едва заметной тропе, вытанцовывающей танец гибнущего мамонта среди непроходимых зарослей, таящих в себе мрачное лязгание клыков саблезубых тигров и отблески сверкающих глазниц прочих кровожадных хищников. Нашим предкам тяжело - на спине у каждого по доброму куску пещерного медведя, только что загнанного и убитого у входа в его каменное жилище. Идти пришлось долго. Будущие человеки совсем выбились из сил... Но вот из-за последней ветви пышноцветного кустарника открывается большая поляна, освещенная пламенем не угасающего ни на минуту костра. На поляне расположились родные и близкие наших охотников: женщины, дети и старики. Справа, за каменной плитой, уложенной на два мощных валуна восседает женщина пятьдесят шестого размера. Ее тонкие брови сведены к переносице, взор устремлен на двух птичек, сиротливо лежащих на плите - это вездесущие питекантроповые мальчишки внесли свой вклад в общий котел, свернув шеи пернатым, угодившим в расставленные ловушки. Питекантропы-мужчины угрюмо шагают прямо туда, где величаво парит в насыщенном влагой воздухе Та-от-которой-зависит-многое. Сбросив кровоточащее мясо с покрытых мозолями плеч на землю возле плиты, мужчины робко ждут. Наконец, один из них не выдерживает:

- Гм-гм, - произносит он, что означает: "Простите, не мог бы я..."

Женщина пятьдесят шестого размера бросает сквозь плотно сжатые губы:

- Уфф. ("Вы что, не видите, я занята.")

Мужчины стыдливо отступают на шаг и замирают в позе ожидания. Они знают, что женщина должна сосчитать дичь, иначе добро окажется бесхозным, а бесхозное добро - им это известно - обладает способностью бесследно исчезать.

Женщина пятьдесят шестого размера считает двух птичек долго. День уже близится к концу, а работе не видно конца. Мужчины-добытчики, несколько раз пытавшиеся пробить бронированную задумчивость женщины, отбриты самым решительным образом. Солнце скрывается в зарослях. Мужчины возбужденно переговариваются вполголоса, затем один из них подходит к женщине. Короткий замах тяжелой дубинки - тело пятьдесят шестого размера сваливается под плиту с проломленным черепом. Мужчины-питекантропы одобрительно кивают тяжелыми головами, произнося:

- Мр-мр. ("Он всегда был отличным парнем.")

Проблема решена. Отличный парень садится на освободившееся место и принимает у охотников товар.

... Минули тысячелетия. Мы в Риме конца ненашей эры. Гром барабанов возвещает жителям города о возвращении армии из далекого похода в жаркие страны. Колонна легионеров втягивается в городские ворота, оставляя позади миллионы шагов по степям и болотам, по пустыням и каменистым плоскогорьям. Вот уже армия приближается к центру города. Вскоре на главной площади взовьются знамена победы, а стяги побежденных падут к стопам Империи.

Давайте проследим за двумя воинами, которые, пользуясь благодушной невнимательностью офицера, отстали от колонны и скрылись в толпе ликующих горожан. Они направляются в небольшое питейное заведение, где намереваются благополучно променять кое-какие вещицы, подобранные на дорогах войны, на несколько кружек доброго вина.

За стойкой в заведении - женщина пятьдесят шестого размера. Посетителей в этот час мало, и хозяйка подсчитывает утреннюю выручку. Не знаю, чем закончилась встреча в кабачке. То ли пришли хозяйские друзья как раз в тот момент, когда один из легионеров уже вытащил из ножен свой меч, чтобы огреть им хозяйку, то ли воины не выдержали и с позором удалились, сняв получасовую осаду. Нам важно установить сам факт борьбы.

... Столетия летят прочь. На фоне жуткой эпохи средневековья тускло высвечивается фигура всадника. Это - благородный рыцарь дон Педро возвращается из далекой Палестины, где за чистоту веры он раскроил не одну смуглолицую голову. Всего два поворота лесной дороги остается проскакать его коню, и взору откроется восхитительная картина старинного замка, в котором с незапамятных времен жили предки благородного рыцаря. Но не тут-то было. Свирепые разбойники преграждают дорогу нашему герою. Сколько же их! Раз, два, три... пять... нет, не сосчитать. Но благородный рыцарь готов скорее умереть, чем отдать свой меч в руки презренной черни. И вдруг его взор встречается со взглядом атамана разбойников. О чудо! Да ведь это Рикардо, бывший вассал благородного рыцаря, некогда незаслуженно им обиженный и разоренный. Скупая слеза стекает по щеке дона Педро. Нет, никогда не поднимет он руку на благородного Рикардо, которому по праву принадлежит меч дона Педро. Но и Рикардо не менее благороден - он берет в плен благородного рыцаря, но оставляет ему его благородное оружие. И вот два благородных сеньора, окруженные толпой грязных оборванцев, добрались до разбойничьего гнезда, спрятанного в самом глухом уголке Сен- Труазьенского леса. Что же видит дон Педро? На поляне, окруженной вековыми дубами, вповалку лежат пленные благородные рыцари. В центре поляны, расположившись на широком пне, ведет их учет зловещего вида женщина пятьдесят шестого размера... Двое томительных суток провел дон Педро в очереди, но, хотя очередь была и невелика, учетчица постоянно отвлекалась. То она перебранивалась с кем-нибудь из разбойников, то убегала на дележ очередной добычи, то начинала стрелять из рогатки в рыцарские шлемы, развешанные на деревьях. На третий день благородный рыцарь, благородство которого не позволило ему искать помощи благородного Рикардо, почувствовал, что поведение женщины пятьдесят шестого размера наносит ему несмываемое оскорбление. Выход - лишь один. Благородный рыцарь дон Педро пронзает своим благородным мечом свое благородное сердце и, бездыханный, падает подле той, которая явилась причиной его гибели.

- Бедняжка, - шепчет женщина, рыдают пораженные разбойники, в отчаянии рвет на себе волосы благородный Рикардо, проклиная свое благородство, заставившее оставить дону Педро его меч.

... Еще пять-шесть столетий долой. Женщина пятьдесят шестого размера принимает облик тощего и гнусного ростовщика Тарантулуса Скорпиони, день и ночь поджидающего свою жертву в полутемной каморке, расположенной в узком переулке недалеко от собора святого Григориуса. Под покровом ночи в обиталище мерзкого Тарантулуса крадучись входит бедный, но честный юноша Винченто Бускони. Не буду описывать трогательную историю любви юного Винченто к надменной Эмилии, дочери банкира Джеромино Скриппи. Мы видим лишь один из эпизодов трагедии. Перед нами отчаявшийся Винченто: если Скорпиони не продлит ему выплату долга, на рассвете юноша окажется в долговой тюрьме. Но негодяй-ростовщик лишь смеется... Утром Тарантулус был найден бездыханным на полу в своей норе. Делом заинтересовался обер-полицмейстер города сеньор Джаббо. Но об этом после...

Я отлично понимаю, что кое-кто может задать мне вопрос: "А что, собственно говоря, ты имеешь против женщин пятьдесят шестого размера? Чем это они тебе так насолили, что ты гребешь их всех под одну гребенку? Я лично, - скажет кое-кто, - знаю одну женщину пятьдесят шестого размера - так она просто душка, милейший человек." Отвечаю. Я абсолютно ничего не имею против женщин вообще и против женщин пятьдесят шестого размера, в частности. Не забывайте, уважаемый, говорю я, что рассказ этот не мой, а самого Петра Степановича Протодьяконова. И я, точно так же, как и вы, сказал ему:

- Петр Степанович, я знавал когда-то мужчину сорок четвертого размера, так такая была...

- Знаю-знаю, - перебил меня Петр Степанович, - все знаю, но... - и он поднял правую руку, вытянув при этом указательный палец, будто призывал в свидетели высшее начальство, - но... - сказал он, чихнул, достал носовой платок и высморкался, - но, - наконец сказал он, - я так вижу, - свернул платок и сунул его в карман.

Честно говоря, я очень удивился, но ничего не ответил Петру Степановичу. Промолчал. Ни да, ни нет. А про себя решил писать все, как он рассказывает - пускай сам расхлебывает в случае чего.

5.

- Мужчина, я вас спрашиваю, чего вы хотите?

Женщина, сидевшая за столом, поглядела на Протодьяконова тем самым взглядом, описывать который столь же бесполезно, сколь и скучно. Это был взгляд женщины пятьдесят шестого размера, взгляд, одновременно выражавший и первобытный страх, и средневековую скуку, и новейшее презрение. Петр Степанович сразу узнал этот взгляд, он видел его, но где, когда, не мог вспомнить. Тревога - холодная и скользкая - цепляясь длинными, упругими щупальцами, выползла из небытия и, воплотившись в нечто, уставилась на женщину глазами Протодьяконова и залопотала его языком, по-лакейски изгибаясь в поясничном протодьяконовском позвонке:

- Мне бы насчет души...

- Насчет души - в комнате рядом.

Петр Степанович прошел в соседнюю комнату. Там за столом сидела та же самая женщина, но уже в очках.

- Девушка, мне бы душу поискать, - заискивающе промолвил Протодьяконов.

- Какая я вам девушка, мужчина, - кокетливо и строго отрезала женщина пятьдесят шестого размера.

Петр Степанович вгляделся, осознал свою ошибку и сделал новый заход:

- Гражданочка, мне бы какую-нибудь, хоть завалящую. А то - тоска.

- Напишите заявление и ждите, - женщина потеряла интерес к Петру Степановичу и сосредоточенно повела карандашом по бумаге, лежащей на столе.

Петру Степановичу по роду службы приходилось иметь дело с разнообразными заявлениями. Так что, собравшись с мыслями, он составил документ, в полном смысле образцовый - не только любой делопроизводитель, но и каждый секретарь и даже сам начальник остались бы довольны этим документом. Кратко осветив самое необходимое, без чего уж совсем нельзя ("Отец - Протодьяконов Степан Иванович с юных лет встал на путь труда... Мать... встала на путь труда... Я сам... Братья... Сестры... Нет... Не был... Не имею... Да... Нет... Не знаю..."), Петр Степанович перешел к сути:

"... Учитывая все вышеизложенное, прошу принять к рассмотрению нижеследующее и дать положительное решение моей просьбе, излагаемой в соответствующем порядке и в связи с происшедшим разбойным нападением на мою жилищную площадь, на которой я проживаю вместе со своей супругой Протодьяконовой (в девичестве Крынкиной) Анной Авдеевной, с целью похищения..."

Петр Степанович дописал заявление, протянул его женщине пятьдесят шестого размера и получил взамен бумажку, в которой было сказано:

"За ответом надлежит обращаться ежедневно с 9.00. до 18.00. (суббота и воскресенье - выходной) в отдел Љ66 по адресу: м/рн "Серебряное копытце", д.Љ0001."

- Я извиняюсь, гражданочка, это где у нас такой район, Копытце?" - попытался уточнить Протодьяконов.

- Мужчина, я вам не справочное бюро, - по-своему резонно ответила женщина, не поднимая глаз, и добавила. - Прямо, через лес, там спросите. Не потеряйте документ, мы вторично не выдаем.

Пятясь, Петр Степанович добрался до двери, проговорил "До свидания" и вышел.

6.

Капитан Сапронюк всегда работал упорно и методично. После разговора с гражданином Бельведером, Сапронюк долго сидел, задумчиво разглядывая темные пятна на потолке. Солнечный луч подобрался к Андрею Емельяновичу, осветил его сбоку, припек и согнал капитана с насиженного стула. Сапронюк с тем же задумчивым выражением лица вышел из кабинета, спустился по лестнице на первый этаж и проследовал к выходу.

На улице было ясно. Солнечные лучи пробивались сквозь шумливую листву растущих вдоль тротуара тополей и причудливым узором рассыпались по стенам домов, по асфальту мостовой, по платьям и рубахам прохожих. Сапронюк неспеша пошел в сторону белевшей вдали новостройки, туда, где гусиные шеи кранов высились над недостроенными этажами.

Хоть путь предстоял по городским меркам и не близкий, капитан не воспользовался услугами троллейбуса, подкатившего к остановке и распахнувшего свои двери. Несколько минут Сапронюк шел по широкому проспекту, вдоль потока, несущего сотни автомобилей за пределы города. Вскоре капитан свернул в один из притоков, который долго петлял между массивными архитектурными памятниками прошедшего десятилетия. Андрей Емельянович упорно продвигался вверх по течению. Через некоторое время берега ущелья опустились и превратились в одноэтажные деревянные домишки, окруженные садиками и огородиками.

Есть такой мир - пригород. Мир этот еще не изведан, не исчерпан графиками и диаграммами исследований. И люди здесь живут особые - не горожане, привыкшие к шумному и тесному, но все же удобному житью, и не селяне - труженики, огрубевшими руками отлаживающие мало-помалу свое хозяйство на необозримом раздолье. Здесь - не то. Тутошний житель уже отрывается от земли, но еще не приучился к суматошной деловитости города. Житель этот вроде бы и в горожанах числится, но прописан он в деревянных домах на одну-две семьи, имеет свой огородик, садик - сказать бы "огород", "сад", да город поджимает - и числится в частниках.

Кусок частнособственнической жизни, в которой очутился капитан Сапронюк, был некогда деревенькой, раскинувшейся по соседству с городом, а затем поглощенной без остатка своим соседом, и носил с незапамятных времен название Барыши. В свое время местные власти попытались было переиначить столь неподходящее название и прозвали домишки поселком имени академика Прудникова, который, как оказалось к удивлению многих, родился и вырос в Барышах. Людская молва быстро присвоила звучное прозвище Прудники новому микрорайону, который теснил Барыши, так и оставшиеся Барышами в изустной речи, и который словно белый скалистый берег навис над крайними барышовскими домишками.

В одном из этих домов жила старая женщина, которую соседи величали бабка Панкратьевна и к которой относились не то, чтобы уважительно, а с некоторой опаской по причине наличия у бабки Панкратьевны внука Сережки, отсидевшего два года за пьяное хулиганство. Сережка пришел из тюрьмы грустным и печальным, глаза его всегда глядели в землю, а плечи сутулились. Сперва никого он не задевал и числился простым алкашом. Однако, постепенно плечи его расправились, глаза повеселели, и взгляд стал, как и прежде, нагловатым и задиристым. По этой причине бабка его, Ядвига Панкратьевна пользовалась некоторыми преимуществами местного масштаба. То помойку под соседским окном откроет, то ночью хлопать дверью пойдет - не спится ей. Кроме того, в округе ходили слухи, что бабка помаленьку поколдовывает ночной порой. Иначе, с чего бы это стала дымиться труба панкратихиной избушки даже летом? Однако, мелкие пакости бабка творила не по злобе, без задней мысли и без умыслу. Поэтому соседи ее терпели.

Капитан Сапронюк подошел к избушке бабки Панкратьевны и вошел в сад, укрытый тенью старых корявых яблонь. Эти яблони были посажены уже на памяти Панкратьевны ее отцом, усатым дядькой, любившим громкое пение и соленые огурцы. Кроме соленых огурцов, из всех деликатесов он признавал только моченые яблоки - потому и насажал двухлеток-антоновок. Яблони давно уже не плодоносили, были кривы, но тень давали изрядную - так что Ядвига Панкратьевна, хоть и предпочитала яблокам селедку с луком и пеняла внуку за то, что он никак не соберется спилить старые раскоряки, все же рада была, что память о ее молодой жизни не сгнила в канаве и не сгорела в костре, а худо-бедно, со скрипом, но зеленеет и шумит листвой.

Сапронюк постучал в дверь - ответа не было. Тогда он обошел вокруг дома и обнаружил Панкратьевну в самом конце узкого, но длинного сада, там, где вдоль забора тянулись морковные и луковые грядки. Видно, она чем-то занималась в огороде - дело здесь всегда найдется, - но сейчас стояла, уставив почерневшие от земли руки в бока, и угрюмо разглядывала человека в милицейской форме.

- Здравствуйте, Ядвига Панкратьевна, - поздоровался Сапронюк и протянул ей под нос служебное удостоверение.

- А чтой-то я тебя, милый, вроде, раньше не видала, - неохотно отозвалась бабка, щмыгнув носом и утерев руки о подол.

- Главное, что я вас знаю, - весомо и уверенно проговорил капитан и, не дожидаясь ответа, продолжал. - Что, внук ваш дома?

- Нет его, - угрюмо отозвалась бабка.

- А где же?

- Черт его знает, где он шляется, - прошелестела Ядвига Панкратьевна.

- Может, в магазин пошел?

- Может, и в магазин.

- А, может, где у соседей?

- Может, и у соседей, - и Панкратьевна, отвернувшись от представителя власти, склонилась над грядкой. Однако, не успел Сапронюк нахмуриться и откашляться, как бабка глянула на него снизу вверх, обнажила желтые клыки, словно дразнила милиционера, и проговорила:

- Однако, к Сашке, должно, пошел. К Шестакову. Вона на соседней улице, угловой дом, там спросишь, - и Ядвига Панкратьевна замолчала окончательно и бесповоротно.

Капитан Сапронюк попрощался и пошел в том направлении, куда указывал крючковатый нос Серегиной бабки.

7.

Липа сидела в квартире Сашки Шестакова. Вроде бы и не собиралась к нему в гости, да Серый затащил - очень ему нужно было то ли передать что-то Сашке, то ли спросить его о чем-то. А как пришли - сели за стол. То да се, пятое-десятое, так и остались. А как посидели малость, выпили - Сашка вдруг засобирался, срочно ему понадобилось кому-то что-то отнести, то ли у кого-то что-то взять, то ли книжку в библиотеку отдать. Остались они вдвоем с Серым в Сашкиной квартире.

Неизвестно, чем бы это гостевание кончилось, если бы не зазвенел входной звонок и не появился в квартире сам капитан Сапронюк собственной персоной. Подойдя к столу, он сел на свободный после Сашкиного отбытия стул и строго посмотрел на Серого:

- Ну, гражданин хороший, - сказал капитан, - где вы были прошлой ночью? Говорите быстро.

- Дома я был, спал. Бабка подтвердить может.

- Дома говоришь? А что вы делали в квартире гражданина Протодьяконова?

- Не знаю я никакого Протодьяконова.

- Значит, признаваться не будем? Будем в молчанку играть? - настойчиво проговорил Сапронюк.

- Ну на, на, бери, - заерничал Серый, - попробуй. Меня так просто не возьмешь. Ты меня видал? Дома я был, на печке спал. Бабка подтвердит. Никаких Протодьяновых не знаю. Ничего не знаю и знать не хочу.

Липа сидела на краешке дивана и переводила испуганные глаза с Серого на Сапронюка и обратно на Серого.

- Хорошо, - сказал Сапронюк Серому, - придется вам пройти со мной.

- Куда с тобой? Никуда я не пойду.

- Пойдете, - сдвинув брови, мрачно выговорил Андрей Емельянович.

Он поднялся и протянул руку к плечу Серого. Но как только он дотронулся до Серого, в квартиру, словно баба Яга на помеле ворвалась Ядвига Панкратьевна. В одной руке она держала толстую суковатую палку, а в другой - черную сумку, из которой торчал пакет молока за шестнадцать копеек.

Все дальнейшее произошло мгновенно.

- А-а, - завопила Ядвига, - ирод проклятый. Опять внука моего тягаешь. Мало вам, извергам. Вконец ребенка затаскали. Когда покой от вас будет?

- Вот что, гражданка... - пытался вставить слово Сапронюк, но Ядвига не дала ему говорить:

- Нету моих сил больше. Все, натерпелась. Будя.

Палка, которую она держала в руке, полетела в Сапронюка. Удар пришелся чуть пониже уха, по скуле.

Напуганная громким разговором Липа едва не потеряла сознание, когда на ее глазах милицейский капитан превратился в кота. Произошло это вдруг, внезапно, без дополнительных объявлений.

Ядвига, не долго думая, выхватила из черной сумки грязный холщевый мешок, схватила кота за шиворот и сунула туда. Мешок же втиснула в сумку и, не говоря ни слова, вышла.

- Сережа, что же это? - прошептала испуганная Липа.

- Сере-ожа, что-о это, - передразнил Серый.

... Он рассказал ей все. В том числе и про Протодьяконовскую душу. Потом-то он ругал себя за свою болтливость, но в ту минуту сдержаться не мог - уж очень хотелось выговориться.

Липа слушала его молча и поверила сразу - ведь было ей всего семнадцать лет. Когда Серый кончил, она сказала спокойно и уверенно:

- Сережа, ты отдай ему, что взял. Нехорошо. Чужое ведь. Отдай. Я тебя жалеть буду. Бедный ты мой. Не брошу никогда. Пускай хоть что...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1.

Мы расстались с Петром Степановичем Протодьяконовым в тот самый момент, когда он переступил порог. Прямо перед ним уходил за линию горизонта широкий проспект. Два ряда домов, словно наглядный пример техники изображения перспективы из учебника по рисованию для пятого класса, соединялись в далеком далеке. В стекле витрин первоэтажных магазинов отражались лучи солнца, пузырившегося на чистейшем синем-синем небе. Автомобильные потоки спешили как можно скорее добраться до точки, в которой сходились ослепительно белые стены домов. Петр Степанович, пораженный видом неизвестного проспекта, не заметил, что машины мчатся по нему в одном направлении - к горизонту. Между тем, так оно и было. Поток транспортных средств походил на очередь в магазине, но не дневную очередь, когда покупателей не обременяет лишний час, проведенный за разговором на злободневную тему, - час вне стен надоевшего до ломоты в суставах учреждения, вдалеке от набившего оскомину так называемого рабочего места. Мчавшиеся по проспекту автомобили напоминали очередь вечернюю - взволнованную, раздраженную, теряющую терпение, а кроме терпения теряющую время не рабочее, а свое собственное, личное, время индивидуального пользования. Автомобили мчались, не глядя по сторонам, видя перед собой одну-единственную точку. Казалось, само их существование зависит от того, успеют ли они домчаться до этой точки, схватиться за нее, оторвать от нее свой кусок, пока некто, оставшийся за кадром, не остановил время. Они толкались, пересекали друг другу дорогу, старались вытолкнуть соседа на обочину.

Все это разглядел бы Петр Степанович, если бы был повнимательней, но наблюдательность не являлась чертой его характера, поэтому, привыкнув к блеску шикарного проспекта, Протодьяконов просто шел по тротуару. Вскоре он обнаружил будку телефонного автомата. Главбух нащупал в кармане двушку, забрался в будку и набрал номер своего домашнего телефона. Раздались длинные гудки, затем в трубке щелкнуло, и послышался взволнованный голос Анны Авдевны:

- Алле-о-у.

- Нюра, Нюрок, - растрогался Протодьяконов, - это я, твой Петюрочка.

- Ах, Петюрочка, - отозвалась Анна Авдевна, - ты где же это пропадаешь, черт старый, ночь на дворе, а ты гуляешь.

- Ну что ты, Нюра, у меня уже утро.

- Нет, вы посмотрите только, - неизвестно к кому обратилась Анна Авдевна, - посмотрите только на него, утро у него. Это где же такое у тебя утро? - не скрывала иронии супруга Петра Степановича.

Протодьяконов посмотрел на вывески, прилепленные к фасадам белоснежных стен проспекта, и прочел вслух одно из названий.

- Ресторан "Сказка". Нюра, ты слышишь меня? - радостно закричал Петр Степанович. - Здесь ресторан "Сказка".

- Слышу, слышу, - отозвалась Анна Авдевна. - И не стыдно тебе, пьяница старый, алкоголик. Последний ум уж пропил. Короче, если через полчаса дома не будешь, можешь оставаться в своей сказке, - и трубка издевательски забибикала в ухо Петра Степановича короткими сигналами.

Вряд ли кто-нибудь, кроме жены, мог бросить Петру Степановичу Протодьяконову обвинение в излишнем увлечении спиртными напитками. И не потому, что он, скрывая свою страсть от товарищей по работе, тайно предавался ей в сумраке кухни малогабаритной квартиры. Нет, все было значительно проще - Петр Степанович не пил. То есть он не пил вообще - ни водки, ни пива, ни коньяка, ни самогона, даже кефира он не пил, вычитав, что в нем содержится определенный процент алкоголя. Однако, Анна Авдевна, несмотря на долгую совместную жизнь с трезвенником Протодьяконовым, никак не могла смириться с такой вызывающей оригинальностью мужа. А потому, дабы в собственных глазах как-то сгладить неловкий контраст, она время от времени бросала мужу довольно обидные обвинения в пьянстве. Это был, конечно, самообман со стороны Анны Авдевны. Петр Степанович понимал это и не обижался.

Переговорив с супругой, Протодьяконов выбрался из телефонной будки и отправился в микрорайон "Серебряное Копытце". В конце улицы асфальт переходил в проселочную дорогу, через поле уходящую к лесу.

2.

Петр Степанович подошел к опушке, когда до ночи оставалось всего-ничего. Небо, розовым цветением предвещавшее завтрашний зной, выгибалось, пытаясь спрятать пурпур за горизонтом. Солнце еще виднелось между соснами и елями, за частоколом которых проглядывала дорога. Его мягкие лучи, проецируя длинные тени, нежно пронизывали воздух. Комариная стайка, замысловато перепрыгивая с места на место, словно барометр, показывала, что завтра будет такой же яркий и прозрачный день.

На самой высокой елке висел громкоговоритель, из которого выпрыгивали бодрые мелодии. Путник перешел невидимую границу леса, когда репродуктор заявил: "Детей следует приучать к труду с момента рождения". "Не забыть бы", - подумалось Петру Степановичу. В лесу что-то гугукнуло: "Куда-а идеш-шь..." Но Протодьяконов был занят своими мыслями и не услышал.

Главбух шел долго. Дорога, прежде широкая, превратилась в узкую тропинку, чуть видную среди травы. Давно уже ночь сомкнула над головой путника призрачный шатер, усыпанный мигалками-звездочками. Казалось, этот шатер движется вместе с путешественником, и невозможно было догнать эту невидимую преграду, дотронуться до нее, коснуться легкой пелены, прикрывающей пространство, скрытое за ней. Не раз Протодьяконов спотыкался о коренья, горными кряжами перерезавшими тропку, тонул в лужах, океанами раскинувшихся на его пути. Но пришел конец и его тропинке. В переплетении ветвей показался просвет, превратившийся в поляну, на которой возвышались строения причудливой формы.

Перед нашим героем возник чудесный деревянный городок. Домики, не похожие один на другой, прижимались к могучим соснам. Крылечки с резными перильцами. Причудливо разукрашенные ставенки.

В одном из домов дверь была открыта, и Петр Степанович вошел. Внутри оказалась одна большая комната без перехородок. В центре размещался солидных размеров круглый стол, покрытый бархатной скатертью. В центре стола стоял трехлитровый электрический самовар, разукрашенный в стиле "а ля рюс". Прямо над ним висел шелковый ярко-красный абажур, из-под которого выбивался яркий луч света. "Ватт на сто лампочка, - моментально прикинул Петр Степанович, - рублей семь в месяц нагорает." К столу приткнулся большой бумажный крафт-мешок, присыпанный какой-то белой пылью. "Из-под цемента мешочек," - подумалось Протодьяконову. Справа в углу располагалась двуспальная железная кровать с никелированными шишечками, навинченными на спинки. На кровати было раскинуто китайское, шелковое же покрывало, бахрома которого почти доставала до пола. В противоположном углу белела печка, выложенная изразцами, расписанными под Гжель. На большой печной плите стояла огромная сковорода, которая, казалось, могла бы вместить и бычка, не первый день живущего на свете. Компанию сковородке составляла пара прокопченных чугунков. Третий угол занимал кухонный столик, на котором были небрежно брошены три ножа самых больших размеров, которые когда-либо видел Петр Степанович. Над столиком прибита была полочка, какую можно увидеть на любой кухне. Там обычно хозяйки хранят специи, а тараканы устраивают семейные общежития.

За столом на свежевыкрашенной табуретке яркого синего цвета сидела Ядвига Панкратьевна и пила чай вприкуску. Над чашкой дымился парок - видимо, самовар был еще горячий. На раскинутых пальцах левой руки, уткнутой локтем в стол, старуха держала блюдце, в правой руке - огромный кусок колотого сахара. Петру Степановичу очень захотелось горячего чая.

- Здорово, - приветствовала Ядвига Панкратьевна гостя. - Ты, что ли Протодьяконов?

- Я,- отозвался Петр Степанович

- Значить так, - прихлебнув из блюдца, сказала бабка, - рассусоливать мне с тобой некогда. Порядок у нас такой: я тебе даю три задания, ты их выполняешь, а потом я тебя обманываю. Будешь задания выполнять или сразу обманывать?

- А как вы обманывать будете? - спросил Протодьяконов.

- Обманывать, сынок, я по-разному могу. Могу, к примеру, зажарить. Могу зельем опоить. Много всего разного есть.

Петр Степанович, переминавшийся у порога с ноги на ногу, задумчиво промолвил:

- Я бы, пожалуй, попробовал сделать, что вы попросите.

- Вот народец, - недовольно проворчала старуха. - Не дадут спокойно пожить. Ну что тебе надобно? Все равно ведь обману. Только морока лишняя. И тебе хлопоты.

- Нет уж, я бы попросил по инструкции, - решительно заявил Протодьяконов.

- Ну, по инструкции, так по инструкции, - смирилась Ядвига. - Тебе по инструкции сперва отдыхать положено. Лягай на тахту.

- Разве что по инструкции, - неуверенно промолвил Петр Степанович, усаживаясь на кровать и почувствовав, что под покрывалом ничего не было, кроме железной матрасной сетки.

- По инструкции, милый, по инструкции. Да ты ближе к стенке двигайся, чтобы все, как по инструкции.

Протодьяконов придвинулся к стене, кровать заскрипела, опрокинулась, и бедный Петр Степанович полетел в бездонную пропасть. Когда затихли вопли главбуха, и кровать водворилась на место, Ядвига Панкратьевна удовлетворенно хмыкнула и отхлебнула из блюдца.

3.

Петру Степановичу показалось, что он летел долго. Однако, видно, не так уж и долго, поскольку не расшибся насмерть, а только ушибся слегка. Да и упал он на что-то мягкое, истошно заоравшее:

- Вы бы, гражданин, поосторожнее-е-е!!!

- Виноват, - прокряхтел Протодьяконов, поднимаясь на ноги и ощупываясь - кости были целы.

Постепенно глаза привыкли к темноте, и Петр Степанович увидел, что с ним вместе заключен большой пушистый кот. Своими большими карими глазами кот грустно смотрел на Протодьяконова.

- Кис, кис, кис, - дружелюбно проговорил Петр Степанович.

- Грубо, гражданин Протодьяконов, - отозвался кот и тяжело вздохнул. - Вы что, меня не узнали? Я ведь капитан Сапронюк.

- А-а, - неуверенно проговорил Протодьяконов. Подумав, он добавил. - Если уж милиция... то - все.

- Давайте не будем, - устало отозвался кот. - Лучше подумаем, как отсюда выбраться.

- Как же, выберешься. Съедят нас и все тут. Вас-то, может, и не будут кушать, поскольку вы, извините, как бы кошка. А меня непременно съедят.

- Ну, вы, гражданин Протодьяконов, тоже не первой свежести, - обиженно отозвался капитан. - Не известно, захотят ли. С вами запросто можно язву заработать.

После долгого молчания наши герои стали обдумывать варианты побега. Петр Степанович предлагал сделать подкоп. Но Сапронюк на это отвечал, что данное подземелье скорее всего является памятником старины какого-нибудь века, и без консультации со специалистами он, как представитель власти, разрешить работы на объекте не может. Лучше всего, по мнению капитана, было бы выломать дверь и с криком "ура", деморализуя противника, провести задержание гражданки Ядвиги Панкратьевны. Но и этот вариант был неосуществим. Во-первых, не известно было, где находится дверь, а во-вторых, у Петра Степановича не было удостоверения дружинника, поэтому он не имел права принимать участие в операции, а один Андрей Емельянович не решался на столь дерзкую акцию.

Петр Степанович стал доказывать капитану, что в таких необычных обстоятельствах можно было бы сделать исключение из правил, но представитель власти не соглашался. Он долго перечислял статьи, пункты и подпункты уголовного кодекса и почти уже доказал непреемлемость предложения главбуха, когда его перебил Петр Степанович, пробормотавший во сне:

- Товарищи, гасите свет.

Андрей Емельянович обиделся, сделал вид, что не расслышал бормотание Протодьяконова и сказал:

- Ладно, спать давайте. Утро вечера мудренее.

С этими словами капитан Сапронюк помурлыкал, потерся усами о главбуха, добавив: "извините, инстинкт", - и свернулся клубком в ногах у Петра Степановича. Потом он придвинулся ближе к теплому боку Протодьяконова и уснул.

4.

Проснувшись поутру, Ядвига Панкратьевна растопила печь и поставила кипятиться воду в чугунке. Когда вода закипела, она достала с полки соль, перец и лавровый лист, вытащила из ящика самый большой кухонный нож. Затем вытерла руки концом засаленного фартука и хлопнула в ладоши. Со скрипом повернулась кровать, и из подвала вылетели Протодьяконов и Сапронюк. Проделав в воздухе сложный кульбит, они шлепнулись на пол. Некоторое время Петр Степанович усиленно протирал глаза, а кот выгибал спину, поднимал шерсть и шипел.

- Вот что, ребята, - сказала Ядвига, - сейчас замтракать буду. Так что ты, старичок, садись на сковородку. А из тебя, котик, супчик сканстролю. Ну, чего же ты, старичок, кочевряжишься? - продолжала она, заметив нерешительность Петра Степановича. - Садись, садись, да поживей.

- Может, вы покажете, как бы это поудобнее, - пролепетал Протодьяконов, лихорадочно перебирая в уме сюжеты народных сказок.

- Ишь ты, какой вумный нашелся, - захихикала старушка. - Это нам приемчик известный. Я сяду, а ты меня самое в печку и затолкаешь. Как бы не так. Садись, давай, академик.

Петр Степанович, мысленно проклиная себя за недооценку познаний старой Ядвиги и прощаясь с жизнью, неумело подогнул ноги и уселся на большую сковородку. Бабка крутанула ручку висевшего на стене репродуктора. "Московское время - семь часов, семь минут", - раздалось из приемника, и избушка наполнилась звуками марша. Присвистывая, Ядвига взялась за длинную ручку, легко приподняла сковороду и шлепнула ее на плиту, набиравшую жар. Потом схватила за шиворот Сапронюка и занесла над ним нож...

- Что у вас тут происходит, товарищи? - раздался громкий начальственный голос.

Ядвига уронила нож. Кот отпрыгнул в угол. Петр Степанович спрыгнул со сковородки и вытянулся по стойке "смирно", поскольку перед ним стоял его прямой и непосредственный начальник Евсей Миныч Полипович.

Не обращая внимания на кота и старуху, Полипович подступил к Протодьяконову и грозно произнес:

- Как это все прикажете понимать, глубокоуважаемый Петр Степанович? Мне доложили, что вы больны. А вы, вместо этого, здесь прохлаждаетесь. Да еще в такой странной позе сидели на отопительном приборе. Что подумают о вверенном мне учреждении? - Полипович покосился на Ядвигу. - Я уж не говорю о полном пренебрежении вами правилами противопожарной безопасности. И это после того, как я неоднократно указывал вам на недопустимость использования электрочайника в служебном помещении.

- Виноват, Евсей Миныч, - пролепетал Протодьяконов.

- Напишете обьяснительную, - сказал Полипович. - А вы, гражданка, подскажите, где я смогу увидеть товарища Горбылева. Мы с ним на семь договаривались.

- Должно, приедуть, раз обещались, - отозвалась Ядвига, приходя в себя. Подняв нож и вспомнив, что не позавтракала, она стала придвигаться к Евсею Минычу. - А ты хто такой будешь, што вопросы тута задаешь? Ты пошто людям мешаешь культурно время проводить? - искреннее возмущение перемежалось в ее голосе нотками плотоядного интереса.

Неправильно понявший ее намерения Евсей Миныч суетливо полез было в нутряной карман пиджака за удостоверением личности, но старуха, глянув ему за спину, вдруг изменилась в лице. Голодный блеск потух в ее глазах. Вся она превратилась в комок служебного рвения.

- Нишкни, - раздалось за спиной Полиповича. В проеме распахнутой двери, озаряемый лучами восходящего солнца, стоял гражданин Горбылев. Его глаза, взиравшие с мрачной решимостью на Ядвигу, выражали искреннюю радость, как только обращались к Евсею Минычу.

- Евсей Миныч, дорогой мой, извините, задержался, - заворковал Горбылев, - но кажется успел таки, - грозно глянул он на Ядвигу, потупившую глаза. - Пойдемте, Евсей Миныч, пойдемте, осмотрим наши, так сказать, палестины.

Подхватив Полиповича под локоток, он вытянул его за порог и плотно прикрыл дверь. Ядвига плюнула ему вслед и хмуро проговорила:

- Ладно, ребята, идите погуляйте.

Подумав, добавила:

- Погуляйте пока.

Когда Протодьяконов и Сапронюк вышли, Ядвига Панкратьевна развязала стоявший у стола большой пыльный мешок, достала оттуда ржаной сухарь, откусила и стала задумчиво жевать.

5.

Евсей Миныч и - вроде бы ласково, но цепко державший его под локоток - гражданин Горбылев шли по тропинке, кружившей между деревянными узорчатыми особнячками. День обещал быть сухим и ясным. Смоляной дух исходил от стройных сосен, россыпью стоявших вокруг домов. Разноголосый птичий гомон полнил воздух сдобным ароматом спокойствия и неги. Евсей Миныч высморкался, вытащил из кармана пачку "Бэ Тэ", глубоко затянулся и выпустил из легких дым.

- Хорошо-то как, - блаженно проговорил он.

- Стараемся. Для блага, так сказать... - отозвался гражданин Горбылев.

- А что это у вас сотрудница какая странная? - спросил Полипович. - Кошку, кажется, хотела зарезать. Нехорошо.

- Женщина нелегкой судьбы, - тяжело вздохнул Горбылев. - Мужа нет, внук - пьяница. Характер сложный. Да и где нынче взять людей при нашей нехватке надежных кадров.

- Да, - согласно кивнул Евсей Миныч, - с народом нынче трудно.

- Трудно, Евсей Миныч, ох как трудно, - участливо подхватил Горбылев. - И далеко не все осознают, как тяжело достается нам, руководителям, эта вот забота, - он широко повел рукой.

- Это да, - отозвался Полипович.

После паузы Горбылев продолжал:

- Значит и нам, руководителям, нужно сплотиться, чтобы плечом к плечу решать сложные задачи, которые перед нами ставит жизнь.

- М-да, - неопределенно промычал Евсей Миныч и подозрительно покосился на Горбылева.

- Кстати, - проговорил Горбылев, - у нас тут столовая, - он показал на стройное двухэтажное здание. - Не желаете ли зайти? Чем, так сказать, богаты...

- Что ж... - задумчиво ответил Полипович.

- Вот и чудненько.

За завтраком Горбылев взял быка за рога. Он вкратце изложил Евсею Минычу суть дела. Он, горбылев, готов оказать организации, возглавляемой уважаемым Евсеем Минычем, всяческое содействие. Ну, там, подкинуть стройматериалы, например. Даже и на дачку самому Евсею Минычу хватило бы, не особенно тонко намекнул Горбылев. Но за такое расположение Горбылев хотел кое-что получить. Просто таки хотел, чтобы Полипович выписал материалов побольше, а получил поменьше. Расчет был прост, проверен многократно и не вызывал у Горбылева ни малейших сомнений, тем более, что предварительно он навел о Полиповиче кое-какие справки. За Полиповича можно было не беспокоиться.

Кое-кто может озадачить автора вопросом: не слишком ли просто задумал нехороший Горбылев совершить свое противозаконное деяние? Ведь многочисленные органы сразу же пресекут и обезвредят. Ответ на этот вопрос так же прост, как и задумка наших злоумышленников. Конечно, органов у нас много, и все они разные. Но не забудь, любезный читатель, что сие повествование относится к тем временам, когда небо было голубее, а трава - зеленее. Преступники были подобны мирным овечкам, мысли которых не поднимались выше той, что пришла в голову гражданину Горбылеву. Борьба преступника с правонарушителем была подобна партии в шашки по сравнению с сегодяшними суровыми буднями, когда наши славные органы ведут хитросплетенную шахматную партию, словно два претендента на звание чемпиона мира. Кто одержит победу в этой многотрудной борьбе? Конечно, органы (скажет читатель): их у нас много и все они разные.

Долго ли, коротко, совсем было наши компаньоны ударили по рукам, как вдруг Евсей Миныч заявил:

- Вот только если...

- Что "если"?

- Если подпишет мой главбух.

Горбылев поморщился, но тут же придал лицу выражение веселого недоумения.

- Какие могут быть "если", дорогой Евсей Миныч. Разве это проблема? Все в наших руках.

- Вы не знаете моего главбуха. Хотя нет, знаете. Вы его только что видели, Он у этой вашей гражданки присутствовал.

- Ах, этот, - сделал удивленное лицо Горбылев. - Так что же?

- Изверг, людоед, крючкотвор. Каждую бумажку проверяет.

- Тогда мы сделаем вот что. Пусть подпишет одну бумагу сегодня, а другую - вчера.

- Задним числом, - не догадался Полипович. - Так ведь не подпишет.

- Не поняли вы, Евсей Миныч. Ну да ладно. Вот вам приказ, - Горбылев вытащил из кармана бумажку. - Подписывайте.

- Сначала - Протодьяконов, - отрезал Полипович.

- Ладно, сначала - Протодьяконов, - согласился Горбылев. - Одну сегодня, другую - вчера. Вобщем, главбуха я беру на себя. Ваша задача - заготовить такой же приказ и вчера дать на подпись Протодьяконову.

- Интересная комбинация, - почесал в затылке Евсей Миныч и отбыл к себе в заготконтору.

6.

Петр Степанович и капитан Сапронюк, выбравшись из Ядвигиной избушки, первым делом решили устроить побег. Но, странное дело, сколько ни плутали они по лесным тропинкам, все время выходили на одну и ту же поляну. Устав, они остановились, и Сапронюк стал шевелить мозгами.

- Сильно заколдованное место, - сказал он. - Как вы считаете?

- Я - что? Я - как вы, - грустно отозвался Протодьяконов.

- Я думаю, - продолжал Андрей Емельянович, нужно вам, Петр Сткпанович, взять левее, а я пойду направо. Может быть, поодиночке выберемся.

Капитан напружинил задние лапы и прыгнул в кустарник. Некоторое время Петр Степанович стоял, озираясь по сторонам и выбирая направление, в котором сподручнее было бы выбираться из этого заколдованного микрорайона. Он совсем уж было собрался сделать первый шаг, как вдруг за его спиной раздался веселый молодой голос:

- Господин товарищ сеньор Протодьяконов?

Петр Степанович резко вздрогнул и, повернувшись, увидел кудрявого парня, одетого в поношенные, залатанные на неприличном месте джинсы и приталенную, выгоревшую ковбойку неопределенного цвета.

- Я говорю, разговор один есть, - зычно заявил кудрявый, подойдя ближе.

- Я не понимаю... - решился, наконец, заговорить Петр Степанович.

- Я же тебе говорю, дурья твоя башка... Ну, не морщись - я ведь по-хорошему. Меня послали - приведи, говорят, чтобы явка была, ну я за тобой и пришел. Пошли, что ли?

Протодьяконов затравленно огляделся. Вокруг был все тот же лес.

- Вы шпион? - спросил Петр Степанович.

- Чего-о? - удивился парень. - Я ж тебе говорю: ждут, пошли уж.

Побег откладывался. Петр Степанович наскоро припомнил все, что ему теоретически было известно про бокс и самбо, и понял, что ему придется пойти с кудрявым. Тот был хоть и невысок, но значительно шире в плечах.

- Пошли, - решительно сказал Протодьяконов.

- Сразу бы так, - обрадовался парень. Он подвел главбуха к одному из домиков, легонько толкнул дверь и ткнул Петра Степановича в бок: - Заходи.

Переступив порог, Протодьяконов очутился в довольно просторной комнате, заполненной стульями, из коих примерно половина была занята. Стулья были развернуты в сторону дальнего угла , где размещалась большая фанерная трибуна цвета бордо. Возле нее - стол для президиума, покрытый скатертью цвета морской волны во время шторма. За столом сидели незнакомые люди. Очевидно, здесь все было готово к проведению какого-то собрания.

Обстановка была вполне привычна Протодьяконову, но что-то необычное и задевающее периферийное нервное окончание в левом глазу чуть-чуть поддергивало один из спинномозговых корешков в шейном позвонке главбуха и не давало успокоиться взору на приятной расцветке президиумной скатерти. Приглядевшись, Петр Степанович увидел среди человеческих лиц несколько свиных рыл, кое-где мелькал волчий оскал. Но еще удивительнее были одежды сидящих в зале. Тут были наряды всех времен и народов: и царские одежды времен Ивана Васильевича, и жалкие нищенские отрепья, и восточные, расшитые бисером халаты, и европейские средневековые костюмы.

Прототодьяконов всмотрелся в лица членов президиума и к ужасу своему увидел там свою давишнюю знакомую - Ядвигу Панкратьевну. Та поймала взгляд главбуха и приятельски подмигнула ему. Петр Степанович содрогнулся, но отступать было некуда - ему в спину упиралось плечо кудрявого.

Из президиума поднялся тощий старик в трикотажном тренировочном костюме черного цвета и проговорил:

- Господа, товарищи и сеньоры, - в зале зашикали, старик подождал, пока наступит тишина, и продолжал, - как вы все знаете, мы собрались сегодня, чтобы обсудить один очень важный вопрос, - по залу пробежал одобрительный шумок. - Завершилось строительство нового дома. Все своевременно подавшие заявления с просьбой предоставления жилой площади, находятся здесь, чтобы обсудить вопрос о распределении квартир. Как председатель комиссии по распределению, предлагаю считать наше собрание открытым.

Петр Степанович почувствовал, что уже видел где-то всех, кто был в комнате. Компания человек в сорок вокруг солидного азиата в турецком тюрбане - ни дать, ни взять, Али-Баба со своими разбойниками. В первом ряду - старуха с разбитым корытом в руках.

Перелезая через колени сидящих - кажется, это были Белоснежка и семь гномов, Протодьяконов и кудрявый пробрались к пожилому сухощавому человечку, обеими руками державшему скипетр.

- Вот, бать, это - Протодьяконов, - сказал кудрявый человечку.

- Слыхал, слыхал, - добродушно отозвался батя кудрявого, сдвигая на затылок шапку Мономаха, - садись, милый, вот тут, по левую руку. Ванька, - обернулся он к кудрявому, - пойди, переоденься, черт рыжий, не пристало царскому сыну как простому пастуху ходить.

Когда сын ушел, царь, вздохнув, заговорил:

- И чего парню надо? Помру - все ему достанется. Я ему говорю: чего ты, Ванька, кочевряжишься? А он, как женился на этой лягушонке, так и завел: сделай мне отдельную квартиру, и все тут. Ну, та тоже, конечно, премудрая, его дурака науськивает. А он еще ребятенок совсем - все ее слушает. Я ему: тебе что, дворца мало? Не нужен, говорит, нам дворец, хотим своей жизнью жить. А какая ж это своя жизнь, ты мне скажи, если батька им квартиру пробивает?

- Конечно, - дипломатично поддакнул Петр Степанович.

- Вот я и говорю, - снова вздохнул царь.

- А кто это выступает? - поинтересовался Протодьяконов.

- Председатель-то? Да Кощей Бессмертнов, черт бы его побрал. Не подумали в свое время, когда выбирали, а его ни одна холера не берет - тыщу лет уж в председателях ходит. Хотели его заменить. Так ведь в этом деле без острова Буяна не обойдешься, а кому же собой рисковать охота?

- А в президиуме кто? - опять спросил Петр Степанович.

- Вон ту бабку, рядом с Кощеем которая, Ядвигой Панкратьевной зовут. А еще - Хоттабыч, Синяя Борода и царь Салтан - зам Кощеев. Ядвига - она у них секретарь. Так к ней без презенту и не подходи. Хоть жвачку, а принеси. И чем только жует - зубов-то уж почитай лет этак триста как нет. Раньше, как зубы были, она добрых молодцев сразу съедала. А теперь без зубов, как может выкручивается. Сама на лопату садится и в печь лезет, лишь бы на пенсию не отправили.

- Я бы не сказал, - пробормотал Протодьяконов.

Тем временем Ядвига Панкратьевна взгромоздилась на трибуну:

- Граждане персонажи. - Справа раздались возмущенные возгласы: там сидели представители царских фамилий. Кто-то даже свистнул, кажется Дроздобород. Слева, где разместились Ганс Чурбан, Иванушка-дурачок и Золушка, ожесточенно аплодировали. Не обращая внимания на шум, Ядвига продолжала:

- Мы в правлении посовещались и решили: трехкомнатные избушки... то есть квартиры мы предлагаем отдать нашему уважаемому председателю, - она кокетливо тряхнула седым локоном в сторону Кощея, - а также царю Салтану, Синей Бороде и Гасану Хоттабычу, Ядвига вопросительно посмотрела на Кощея. Тот проговорил:

- Нашему секретарю, вечно молодой в душе Ядвиге Панкратьевне комиссия по распределению также предлагает выделить трехкомнатную квартиру. Продолжайте, пожалуйста, - кивнул он Ядвиге.

- Зачту списком, кому двухкомнатные: Козе с козлятами, трем Поросятам, Ивану-царевичу, остальные - Али-Бабе с разбойниками. Однокомнатные: Оловянному Солдату, Красной Шапке, Золушке, Старику со Старухой, Дроздобороду, Ивану-дураку, Змею Горынычу, Буратино, Герде с Каем, Дюймовочке, Белоснежке и Коту в сапогах.

Поднялся председатель:

- У кого будут вопросы, господа, товарищи и сеньоры? Нет вопросов?

В зале стояла тишина. Вдруг раздался возглас:

- Это что же такое получается?! - к сцене, размахивая руками, прыгал на одной ноге Стойкий Оловянный Солдатик. - Почему это Кощеи разные, хоть они и председатели, должны в трехкомнатных квартирах проживать, а я, инвалид трех войн - в однокомнатной? Мне, может, как потерявшему здоровье в боях, жить осталось всего-ничего, так я хочу хоть напоследок себя человеком почувствовать. А Кощей, он бессмертный, успеет еще.

Взьерепенилась Ядвига:

- Как вам не стыдно, гражданин! Наш уважаемый председатель здоровья своего не щадил, на благо всех нас работал, сколько лет жизни потратил, а вы так неблагодарно себя ведете. Стыдно вам должно быть.

- Еще проверить надо, где он ногу потерял - хрюкнула Свинья-Копилка.

- Неправильно это, - крикнул Дроздобород, - я - король, а мне предлагают в одной комнате жить.

В зале запахло скандалом.

- А нам как в одной комнате с бабушкой жить? - в один голос закричали Кай и Герда.

- И у меня тоже бабушка, - заплакала Красная Шапочка.

- А у меня - папа Карло, - запищал Буратино.

- Долой правление, - во все горло завизжали три Поросенка, - долой Кощея.

- Всех перережем, - взревели разбойники.

Дело явно шло к потасовке. Петр Степанович начал нервно оглядываться, выискивая запасной выход. В это время дверь распахнулась и через порог, пошатываясь, перевалился Змей Горыныч. Все его головы громко икали. В зале запахло застарелым перегаром.

- Гриня, - заорал Горынычу Али-Баба, - лети к нам, наших бьют.

- А?... Где?.. Кого?.. Держись, Алик, - завопил Змей.

- Гражданин Горыныч, успокойтесь, вам выделена однокомнатная квартира... - заверещала Ядвига Панкратьевна, но Змей не дал ей договорить.

- Кому однокомнатную? Мне? - гаркнул он громовым басом. - Мне нельзя однокомнатную - у меня головы разно... ик... разнополые. Все посжигаю, - его головы полыхнули синим пламенем.

Разгоравшуюся склоку решительно пресек председатель. Его голос заглушил вопли кооператоров:

- Господа, товарищи и сеньоры, кто "за"?

Моментально наступила тишина. Взметнулся лес рук, лап и копыт.

- Единогласно, - сказал Кощей. - Переходим ко второму вопросу: "Недостойное поведение в быту гражданина Протодьяконова П.С."

- Но позвольте... - попытался возразить Петр Степанович.

- Ты, милок, потом скажешь, если обчество захочет, - перебила его Ядвига.

- Слово для выступления предоставляется господину товарищу сеньору Синей Бороде, - внушительно произнес Кощей.

Из президиума вышел седой, гладко выбритый мужчина лет, приблизительно, пятидесяти, в двубортном коверкотовом костюме и черных до блеска начищенных ботинках. Под мышкой он держал красную кожаную папку, которую подойдя к трибуне, раскрыл и положил перед собой.

- Скорбно, чрезвычайно скорбно, - сказал он дрогнувшим голосом. Впрочем, голос его крепчал с каждым словом и вскоре звенел подобно дамасскому клинку. - Сегодня мы все собрались здесь, дабы принять важное для всех нас решение. Волнение наше неописуемо. Мы все волнуемся. И я волнуюсь... И что же? Мы - здесь. Но лучше бы нас здесь не было. Кто это? - Длинный палец Синей Бороды метнулся в сторону Петра Степановича, но, поскольку выступавший глядел в папку, палец его указывал в направлении Красной Шапочки. Однако, все поняли и посмотрели на Протодьяконова. - Это тот, - продолжал Синяя Борода, - кто, сам не ведая, что творит, появился здесь, чтобы воспрепятствовать. И он воспрепятствовал бы. Да. Страшно даже подумать об этом. Еще страшнее произносить эти слова. Но правду скрыть нельзя. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Да, он мог воспрепятствовать. Но на пути этого человека, - снова последовал указующий жест, - встали мы. На его пути встал господин товарищ сеньор Горбылев. В связи с этим я не могу не сказать хотя бы несколько слов о человеке, который своим неутомимым трудом зовет всех нас, поднимает и воодушевляет, - докладчик проглотил слюну и продолжал. - Господин товарищ сеньор Горбылев родился и сразу вступил на тернистый путь труда. Он трудился. Да, он трудился. Мы все знаем, что даже обезьяну труд превратил в человека. Во что же можно было превратить господина товарища сеньора Горбылева, который сразу родился человеком? - Тут выступавший впервые оторвался от красной папки и посмотрел в зал, словно ждал, когда ему ответят. Не дождавшись, он продолжал. - Мы все видим, во что превратился господин товарищ сеньор Горбылев. Я не побоюсь громких слов: господин товарищ сеньор Горбылев, всеми нами любимый, наш глубочайшим образом уважаемый господин товарищ сеньор Горбылев - это луч нашей надежды. Это - луч света в темном царстве, как сказал педагог Макаренко. Разумеется, все мы понимаем, что наше царство только условно и чисто аллегорически можно назвать темным. Мы - самое светлое из всех царств, которые когда-либо знало человечество. Но и на фоне нашего всеобщего света кипучая деятельность господина товарища сеньора Горбылева, словно прожектор, оттеняет отдельные наши недостатки, один из носителей которых... - снова жест в сторону Протодьяконова.

- Но позвольте... - промолвил Петр Степанович, поднявшись со своего стула, но его не слушали.

- ... Один из носителей которых посягнул на самое святое, что у нас есть. Но... - наступила долгая пауза, в которой отчетливо слышны были голоса переговаривающихся кооператоров. Оглядев зал, Синяя Борода продолжал, возвысив голос. - Но мы этого не допустим. Наше единство непоколебимо. Но пасаран, как сказал Гарибальди. Кто не с нами, тот против нас. Враг будет разбит. Сегодня мы обязаны принять решение. Сегодня или никогда. Промедление смерти подобно, как сказал Торквемада. И пусть этот человек, - снова указательный палец Синей Бороды потянулся к Протодьяконову, - ответит на вопрос, всем нам известный с детских лет. Я хочу спросить этого человека прямо и жду такого же прямого ответа. Я спрашиваю словами, классиком высеченными на наших знаменах. "Скажи-ка, дядя", - вопрошал поэт. И я хочу, чтобы этот, с позволения сказать, дядя ответил по заслугам.

Оратор, не торопясь, сложил папку и отправился на свое место в президиуме. Кощей кашлянул в кулак и проговорил:

- Какие будут мнения, господа, товарищи и сеньоры?

Свинья-копилка подскочила к столу и, размахивая передними копытцами, захрюкала:

- Хватит, довольно нам мнениев. Дожили! Всякие приходют и порядки свои тут устанавливают. Правильно тут сказали. Пущай ответит. И чтобы за все разом. А то эвон - стоит. Да что с ним разговаривать-то?

- У вас все? - спросил Кощей.

- Все, - семеня ножками, Свинья-копилка подошла к свободному стулу и села.

- Хорошо, - похвалил Кощей, - эмоционально, ярко. Я думаю, таких выступлений нам давно не хватало. Кто еще?

- Но сударь, - раздался голос Красной Шапочки, - так ли уж велика вина этого человека? Быть может, мы ограничимся, учитывая раскаяние, мерой помягче?

- Нет уж, дудки, - крикнул Али-Баба. - Нечего с этими либеральничать. Они нас не жалели и жалеть не будут в случае чего.

- Знаем мы таких, - прорычал Змей Горыныч. - На четвертинку не выпросишь, а гонору - на боже мой.

- Что же вы предлагаете, сударыня, - язвительно спросил Синяя Борода у Красной Шапочки, - миндальничать с ними?

- Я думаю, наши отцы и деды нас не поняли бы, - добавил Кощей.

- Да я вовсе и не против, - испуганно пролепетала Красная Шапочка.

- Но в конце концов, я - член общества книголюбов, - подал голос Петр Степанович.

- А книги переплетал? - угрюмо спросил Кощей.

- Но я - ударник.

- Тут все ударники.

- Но я не знал.

- Незнание не освобождает.

Наступила тишина. Слышно было лишь посапывание задремавшего Хоттабыча, пальцевый хруст ковырявшего в носу Ивана-царевича, да позвякивание медяков - это у дальней стены Буратино играл в расшибалочку с Котом в сапогах.

- Кто "за"? - голос Кощея был суров и непреклонен. - Единогласно.

- Последняя просьба, - прошептал Петр Степанович.

- Минутку, отозвался Кощей.

Он пошептался с президиумом. Послышалось: "кто "за?" - единогласно".

- Гражданину Протодьяконову разрешено удовлетворить последнее желание, - проговорил Кощей.

- Можно высморкаться?

- Минутку.

И снова в президиуме: "кто "за"? - единогласно".

- Гражданину Протодьяконову разрешается высморкаться.

Петр Степанович сунул руку в карман, и тут нервы не выдержали у Ядвиги Панкратьевны.

- Ах, паразит, - закричала она, - за ножом, бандит, полез.

Кооператоры вскочили со своих мест. К Петру Степановичу бросились все сорок разбойников, чтобы обезвредить его.

- Сожрать его и баста, - вопила Ядвига.

Протодьяконов выдернул руку из кармана. На пол звучно шмякнулся кошелек с мелочью.

- Ах, кровопивец, - завизжала Ядвига, - знакомца мово ограбил, душегуб, зарезал, на кусочки порубил и в форточку побросал.

- Сожрать, - поддержал Ядвигу Змей Горыныч.

- Сожрать, - не выдержав, бросился к Протодьяконову Кощей Бессмертный.

- Господа, но это не гуманно. Не лучше ли сначала гильотинировать? - пропищала Красная Шапочка. Но ее никто не слышал.

- Сожрать!

- Сожрать!!

- С потрохами!!!

Кооператоры окружили Петра Степановича. Со всех сторон к нему тянулись руки, лапы, когти. Еще мгновение, еще одна, самая последняя искра, и он будет растерзан...

- Хальт! Все - цурюк!

Громкий уверенный голос гражданина Горбылева остановил кооператоров. Словно в детской игре под названием "замри", они, оцепенев, застыли в тех позициях, в которых их застал как всегда вовремя подоспевший начальник.

- Все по местам, - скомандовал Горбылев. - Шаго-ом.

Кооператоры подняли левые ноги.

- Марш.

Толкаясь, но держа шаг, персонажи бросились к стульям.

Горбылев поднялся на трибуну и сказал просто:

- Предлагаю Протодьяконову объявить благодарность и выдать премию. Кто "за"?

Лес рук.

- Кто против?

Поднятых рук не было.

- Так нельзя, - назидательно проговорил гражданин Горбылев. - Есть новая инструкция оттуда, - он показал в потолок. - Нужно, чтобы были возражающие. Вот ты, ты и ты, - ткнул он в Царя-батюшку, Буратино и Свинью-копилку, - будете против.

- Почему всегда я? - возмутился царь. - Что я, мальчишка что ли какой?

- Молчать, цыц, ахтунг! - прикрикнул Горбылев. - Мы не позволим... Я лично не позволю ставить под сомнение. Голосуем еще раз. Кто "за"?

Лес рук.

- Кто против? Трое. Хорошо. Молодцы. Принято большинством. Протодьяконов, распишитесь в ведомости. Собрание объявляю закрытым. Перерыв - полчаса. После перерыва - танцы.

Кооператоры шумно поднялись со своих мест, окружили расписавшегося Петра Степановича и принялись наперебой угощать его "Беломором". Угощали дружно, по-семейному. Только нет-нет, да подтолкнут Царя-батюшку, или Свинью-копилку, или Буратино. Так и вытолкали их за пределы своего дружного кооперативного круга.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

1.

Обычно Леночка Крутикова опаздывала на работу на пятнадцать минут. Не то, чтобы она опаздывала специально и только на работу. Опаздывала она всегда. Поэтому злого умысла в ее поведении начальство не находило и ограничивалось строгими внушениями. Леночка искренне страдала и придумывала всевозможные способы избавления от своей привычки. Она заводила будильник на пятнадцать минуть раньше. Но просыпалась, как всегда ровно в восемь. Потом она купила себе второй будильник, но и это не помогло.

Леночка была честным человеком и старалась приходить на работу вовремя. Она придумала гениальный ход: решила придти на работу не к девяти часам, а к восьми сорока пяти. Тогда, решила Крутикова, она, опоздав как обычно, придет в положенное время. Разумеется, для того, чтобы осуществить задуманное, Леночка должна была полностью перестроить свое сознание. Ведь главное было - поверить самой, что рабочий день начинается не в девять, а на пятнадцать минут раньше. Крутикова долго думала, как ей, по ее же словам, "вжиться в новый образ" (она была ужасная театралка), и наконец придумала. Она записалась на курсы самовнушения, которыми руководил известный в городе профессор Лукреций Карлович Бельведер.

Известный нам профессор в свои довольно зрелые годы сохранил стародавнюю сентиментальную влюбчивость в молоденьких девушек с гуманитарным образованием. Влюблялся он страстно и безоговорочно. Правда, чаще всего дело ограничивалось лишь взглядами, в которые Лукреций Карлович вкладывал все чувства, еще теплившиеся в его пожилой груди. Как правило, предметы воздыханий никак не реагировали на его безмолвную мольбу. А среди слушательниц (слушателей-мужчин было совсем мало) курсов самовнушения родилась легенда о неизлечимой глазной болезни, которой страдает Бельведер и которая придает его взгляду затуманенность и незначительную косину. Пожалуй, сам факт возникновения этой сказки говорит о том, что профессор старался не отдавать предпочтение ни одной из своих учениц. Он всех любил одинаково.

В те самые дни, о которых идет повествование, Лукреций Карлович положил свой затуманенный взгляд на Леночку Крутикову. Сначала он не обращал на нее особого внимания, не считая нескольких огненных, как считал сам профессор, взоров, глубокого смысла которых Леночка не поняла, да ласковых, маскируемых под отеческие, поглаживаний леночкина плечика. Бельведер делал это чисто механически, по привычке. Просто ему, как голодному краюха хлеба, нужна была сладкая истома в пояснице, выступающая в процессе ощупывания плечевого сустава девиц, особенно когда этот сустав был прикрыт изрядным слоем мясца с жирненькой прослоечкой. Вскоре профессор заметил, что Крутикова, хоть и не имеет гуманитарного образования, зато обладает красивой фигурой, в меру развитыми формами, длинной шеей, большими синими глазами и стройными ногами. Сердце профессора задрожало...

Через два месяца тренировок профессор дал своим подопечным команду приступить к применению полученных навыков на практике. Это было утро леночкиного триумфа. Она пришла на работу вовремя...

Не передаваемы чувства, испытываемые младшим бухгалтером, не опоздавшим на работу. Изо дня в день, долгие недели, месяцы, годы он опаздывает. Ежедневные опоздания заставляют выкручиваться перед начальством. Иной раз приходится идти на прямой обман, хотя чаще ограничиваются незначительными выдумками. Что может быть хуже, чем обман начальства! Оно, умудренное опытом, облеченное властью, конечно, все понимает, но каждый раз снисходительно прикрывает наши проступки. Оно с недосягаемых высот чинопочитания взирает на наши шалости и грустно, по-отечески усмехается - мол, крути не крути, а ты у меня в кармане. А он, этот мелкий, изолгавшийся человечек, опаздывает, бегает в рабочее время по магазинам, рассказывает про свое начальство неприличные анекдоты (разумеется, не на работе, а в узком кругу самых близких друзей).

Но вот настает пробуждение. Великое чудо своевременного прихода на работу! Нет, что ни говорите, а человек, не опоздавший на работу, чувствует себя полубогом. Он горд и прекрасен своей гордостью. Счастье жизни открывается перед ним. Он готов постичь тайны мирозданья - разумеется, по окончании рабочего дня, поскольку именно сегодня он должен завершить работу над отчетом по теме. О, это будет не отчет, а гимн трудовому распорядку дня.

Одним словом, Леночка Крутикова в то утро была счастлива. Словно невидимые крылья вознесли ее на третий этаж. Она даже не удивилась, когда увидела, открыв дверь бухгалтерии, своего прямого и непосредственного начальника Петра Степановича Протодьяконова спящим. Петр Степанович был на своем рабочем месте. Руки его лежали на столе. Голова покоилась на руках. Сон Протодьяконова был неспокоен. Главбух постанывал. "Бедный, бедный Петр Степанович", - подумала Леночка. Она осторожно прошла к своему столу, стараясь не разбудить Протодьяконова, но задела какую-то пухлую папку, лежавшую на столе Краеуголенко. Папка смачно чмокнулась об пол. Петр Степанович проснулся.

Он открыл глаза и огляделся. Все было на месте: четыре стола, четыре стула, шкаф, набитый бумагами. В голове у Петра Степановича было пусто и скучно. По привычке Протодьяконов придвинул к себе лежавший поблизости скоросшиватель и стал читать скрепленные бумаги. Это оказались копии приказов по конторе за позапрошлый год. Увлеченный этим занятием, Петр Степанович не заметил, как забурлил и запенился рабочий день.

2.

Рабочие будни коллектива заготконторы, в которой главбухствовал Петр Степанович Протодьяконов проходили по-деловому, но без излишней суеты. С утра, как обычно, каждый заготовитель был занят делом - многие дамы вязали, мужчины перекуривали и обсуждали вчерашний футбольный матч, Степанакертян читал газету "Труд", Краеуголенко собирала взносы - поэтому никто не заметил ничего необычного в поведении Петра Степановича.

Но Протодьяконову было не по себе. Во-первых, он никак не мог понять, как это он умудрился уснуть на своем рабочем месте. Этот поступок поверг его в такое подавленное состояние, что лишь чтение старых инструкций мало-помалу вернуло его в обычное равномерно-спокойное расположение. И все же что-то не давало ему покоя. Словно какая-то внутренняя пружина выскочила из отведенного ей места и свербила внутри.

Так провел он время до полудня, на который назначено было важное собрание трудового коллектива. На собрании Петр Степанович сел позади всех, что само по себе было необычно - как правило, Протодьяконов занимал стул поближе к председательскому месту - и не произнес ни слова, а ведь все знали, что ни одно собрание не обходится без того, чтобы главбух не сделал хотя бы пару-тройку замечаний типа: "нельзя не согласиться", "нам не занимать", "в виде исключения". Причиной странного поведения Петра Степановича послужило неожиданно всплывшее в его сознании то ли сновидение, то ли галлюцинация, в которой он ничего не мог разобрать, а только чувствовал, что уже видел где-то такое же собрание. "Конечно, видел, - говорил он самому себе. - Вчера видел, на этом самом месте, в этой же комнате." "Нет, не здесь", - отвечал ему внутренний голос. И виделись главбуху какие-то свиные рыла, копыта и когтистые пальцы, пытающиеся схватить его за грудки. "Чертовщина, да и только", - вслух произнес Протодьяконов. Он услышал свой голос, вздрогнул и испугался, поскольку все заготовители одновременно посмотрели на него с большим удивлением, а Евсей Миныч крякнул и произнес:

- Что это вы, Петр Степанович?

К счастью, Леночка Крутикова заметила, что настало время обеденного перерыва, и все тут же забыли про главбуха и поспешили в расположенную рядом с заготконторой закусочную. Только Полипович, прежде чем вышел из комнаты, сказал Протодьяконову:

- Петр Степанович, после обеда зайдите ко мне.

"Вот оно, - думал главбух по дороге в закусочную. - Сбывается предчувствие. И надо же было такое ляпнуть. Скорее бы на пенсию".

Очередь к раздаче была по-обычному длинной. В зале стоял сизый туман и пахло горелой картошкой. Степанакертян, как всегда стоявший ближе всех, окликнул Протодьяконова и воткнул его впереди себя. Очередь, в которой было много заготконторцев, сделала вид, что ничего не заметила. Только когда прибежавшие последними Краеуголенко и Леночка Крутикова встали впереди Петра Степановича, представительный мужчина, занимавший позицию позади Степанакертяна и читавший газету, опираясь на толстую палку, посмотрел на них по-над очками и произнес:

- Вы бы, граждане, как бы это... так сказать...

Но, не закончив фразу, мужчина изменился в лице, сделался из строго-официального приторно-радушным и, глядя, как показалось Петру Степановичу, на него, произнес:

- Ба... ба...

Раскинув руки, так что палка едва не задела Степанакертяна, мужчина сделал шаг в сторону Протодьяконова.

- Простите, не припомню, - проговорил главбух.

Но мужчина словно не заметил смущения Петра Степановича.

- Леночка, - радостно сказал он, - и вы тут.

- Здравствуйте, Лукреций Карлович, - прощебетала Крутикова. - Вы как в наших краях оказались?

- По делам, - коротко ответил Бельведер.

Он приблизился к Леночке, приобнял ее - чисто символически - и спросил:

- Ну, как наши дела?

- Феноменально, Лукреций Карлович. Полный триумф.

- Да, да, - воодушевился Бельведер, - самотренировка и самовнушение - вот чего не хватает всем нам, людям двадцатого века. Кстати, - повернулся он к Протодьяконову, - вы занимаетесь аутотренингом?

- Нет, я - по финансовой части, - чуть замешкавшись, ответил Петр Степанович.

- Мы, как будто, знакомы? - словно не замечая смущения финансиста, спросил профессор.

- Не припомню, простите.

- Ну, неважно. Век скоростей и стрессов, хе-хе. Вчера увидел - сегодня забыл. Очевидно, обознался, хе-хе...

- Мужчина, харчо брать будете? - голос полной раздатчицы вернул Протодьяконова в реальность общепита.

- Нет, мне борщ, половинку, - отозвался он и поставил наполненную тарелку на поднос.

За столом сидели вчетвером - Протодьяконов напротив Бельведера и Леночка с Краеуголенко. Профессор обсуждал с Крутиковой ее успехи на поприще самовнушения. Краеуголенко внимательно их слушала. А Петр Степанович думал о своем. Когда он доедал поджарку, почувствовал, как что-то мягкое ткнулось в ногу. Оторвавшись от тарелки, Протодьяконов заглянул под стол и увидел большого мохнатого кота, внимательно смотревшего на него задумчивыми карими глазами. Кот шевелил огромными усами и говорил:

- Мрр... мрр...

Бельведер, увидев кота, произнес:

- Брысь, - и добавил, словно извиняясь перед дамами. - От котов, знаете ли, бывает лишай.

Краеуголенко, не доев биточки, отодвинула тарелку и отпила из мутного стакана желтоватую жидкость, числившуюся в меню в качестве компота. Петр Степанович собрал в кучку разбросанные по тарелке куски жира, из которого была сделана его поджарка, и поставил тарелку рядом с котом. Тот нюхнул содержимое общепитовской посудины и отвернулся.

- Не ест, - сказал Петр Степанович.

- Кошка, а понимает, - сказала Краеуголенко.

- Домашний, наверное, - сказала Леночка.

- Кошки не едят острое, - сказал Бельведер.

- Мужчина, вы совсем уж что ли? - раздался голос из раздаточной. - тут люди едят, а вы скотину из людской посуды кормите.

Петр Степанович поспешно подхватил тарелку и поставил ее на стол. Со всех сторон на него смотрели неодобрительно. Протодьяконов поднялся, взял кота на руки и прямо так, с котом в руках отправился к себе в бухгалтерию. За ним последовали Бельведер, державший под локоток Леночку Крутикову, и Краеуголенко.

3.

Петр Степанович вернулся в контору ровно за минуту до окончания обеденного перерыва. Взглянув на часы, он очень обрадовался тому, что всегдашняя пунктуальность не подвела его и сегодня.

- Есть еще порох в пороховницах, - провозгласил он, проходя мимо вахтера Кондратия Лукича, на что тот ответил:

- Как не быть. Завсегда найдется.

Петр Степанович прошел прямо в кабинет Полиповича. Причем, то ли от служебного рвения, то ли день сегодня действительно был из ряда вон, только кота главбух так и не выпустил из рук. Как был с серым, так и вступил в кабинет начальника.

У Полиповича сидели двое. Один вальяжно развалился на стуле напротив начальника заготконторы, закинув ногу на ногу. Второй - старик с тусклым взглядом - ссутулившись, сидел на стуле у стены. Первый, сидевший спиной к двери, вещал, не замечая Протодьяконова:

- Я взяток не беру. Принципиально. Я лучше к гражданину грубость проявлю. А взятка - это нехорошо. Последнее дело. Есть у нас одна зануда - Алексей Захарыч, - так у меня с ним на этой почве принципиальный конфликт вышел. Приходит ко мне один гражданин. Изложил он мне суть дела, и что-то мне не понравилось - то ли дело, то ли сам гражданин. У нас, сами знаете, работа очень нервная. С людьми все время приходится сталкиваться. А которая работа с людьми - та самая вредная и есть. Врачи так говорят. Может, наша работа еще вредней, чем у космонавтов. В общем, не понравилось мне что-то, и решил я этого гражданина отправить к Алексей Захарычу. Подписал я гражданину писюльку, а точку не поставил. А когда мы точку после подписи не ставим, это значит: "Гони его". То есть Алексей Захарыч, к которому я того гражданина отправил, должен его прогнать и все...

Тут гражданин Горбылев, а был это именно он, почувствовал за спиной присутствие постороннего и замолчал. Он обернулся и приветливо улыбнулся Протодьяконову:

- Петр Степанович, дорогой, приветствую вас.

- Здравствуйте, - сухо поздоровался главбух.

- Не узнал, не узнал, - укоризненно сказал Горбылев. - А ведь мне доводилось выручать вас.

- Не помню.

- Ну как же... А впрочем, неважно, Евсей Миныч, - обратился Горбылев к Полиповичу, - может, сразу и введете нашего друга в курс дела?

При слове "друг" Протодьяконов и Полипович поморщились - правда, по разным причинам, - но оба промолчали.

- Петр Степанович, нужна ваша подпись, - начал Полипович. - Вот Григорию Иудовичу, - посмотрел он в сторону старика, - нужно заплатить за рога. Да вы положите кошку. Возьмите ручку и подпишите.

Протодьяконов опустил на пол кота, моментально забившегося под стул, подсел к столу, взял протянутую Полиповичем ручку и принялся читать бумагу.

- Полторы тонны бараньих рогов? - он удивленно посмотрел на Иудыча. - Откуда у вас столько баранов?

- Гм-гм, - произнес Григорий Иудыч.

- Разве дело в баранах? - повысил голос Полипович. - В конце концов, товарищ Горбылев - ответственный работник, и он гарантирует, что рога будут.

- Они не только будут, они уже есть, - сказал Горбылев. - Ведь не будете же вы, уважаемый Петр Степанович, отрицать, что у нас найдутся какие-то несчастные полторы тонны бараньих рогов. Может быть, вы думаете, что у нас не хватает баранов? Или вы хотите сказать, что у наших баранов некачественные рога?

- Товарищ Горбылев прав, тысячу раз прав, - раздраженно сказал Евсей Миныч.

- Я не просто прав, - с пафосом произнес Горбылев. - Моя правота рождается в острых дискуссиях. Скажу откровенно, раньше меня буквально боготворили некоторые работники аппарата. Но я решил твердо: не хочу быть идолом. Однако и я жду от друзей, - повернулся он к Полиповичу, - взаимопонимания. Они должны распространять мой опыт опровержения оппонентов. Моя правота куется в горниле битв.

Снова, как утром, Протодьяконов почувствовал давление в груди.

- Не могу я это подписать, пока не увижу рога своими глазами.

- Что вы, как мальчик, ей-богу, - насупился Горбылев.

- Гм-гм, - пробурчал Иудыч.

- Вы просто боитесь взять на себя ответственность, - прикрикнул Полипович. - Нельзя же быть таким бесхребетным.

Петр Степанович побледнел, губы его задрожали, в глазах засветилось отчаяние.

- Да, - сказал он глухо, - я боюсь. Я боюсь. Боюсь за себя, за свой угол в жизни, за свой дом. Сейчас у меня есть свой угол. Я знаю, что после работы я спокойно сяду в мягкое кресло, включу телевизор и никто, никто не посмеет стучать в мою дверь и кричать: "Протодьяконов, откройте". Я заслужил спокойствие. Все мое поколение заслужило. Вы моложе меня, Евсей Миныч... Я прошу вас, не перебивайте меня, - сказал он пытавшемуся что-то возразить Полиповичу. - Я старше вас, и вы многого не знаете... Не перебивайте меня, прошу вас. Я могу сбиться, а я должен сказать... Да, я боюсь, и не только я. Мы, люди старшего поколения, видели многое. Слишком много было у нас хорошего и плохого. Плохое и хорошее в нашей жизни перемешалось. Мы не знаем, что нас ждет завтра. Я боюсь, не будет ли завтра так же плохо, как было когда-то. Вы, Евсей Миныч, этого не знаете, а мы все испытали. Мы не хотим ни плохого, ни хорошего. Хватит. Мы хотим спокойствия. Сейчас вы скажете, что я, все мы - консерваторы, что мы мешаем прогрессу. Нет, мы - мудрецы. Мы знаем, что лучшее - золотая середина. Проявляйте свою липовую инициативу сами, а с меня достаточно. Если завтра вы окажетесь за решеткой, я вам руки не подам. Ведь у вас нет святынь. Вы все отрицаете. Вы ни во что не верите. Вы даже свое начальство ни в грош не ставите. Да-да, не ставите ни в грош, я знаю, - повторил Петр Степанович, увидев, что Полипович усмехнулся. Горбылев же смотрел на главбуха серьезно, как бы даже удивляясь, и внимательно всматривался в глаза Протодьяконова, будто хотел прочитать в них что-то ему, ответственному работнику, до сих пор неведомое.

- Вы и детей своих хотите так воспитать, - продолжал главбух, возвысив голос. - Но помните, что ваши дети и вас не будут почитать. С чем вы останетесь? - Протодьяконов почти кричал. - Нас научили бояться начальство, и мы гордимся этим. А вы... Эх, да что там, - махнул рукой Петр Степанович и замолчал.

- Бедные вы, - саркастически усмехнулся Полипович. - Бедный, бедный Петр Степанович.

Тут не к месту в разговор встрял Иудыч:

- Старость знает, да времени нет, - прокряхтел он. - У молодости - время, да память короткая. Чтобы знать, нужно жизнь прожить. Все пережить нужно. Себя нужно пережить. И любовь свою, и детей, и внуков. Страх свой пережить нужно. Если страх свой переживешь - все распознаешь... Однако, и страх нужен, а не всегда его наберешься. Где он нынче, страх-то? Теперь все смелые.

- Не смейте, - иступленно заорал Протодьяконов.

Словно забившись в судорогах, он схватил ручку и с криком "будь оно все проклято" подписал минуту назад бывшее неподписуемым.

- Ах вы, горе наше, - тяжело вздохнул Евсей Миныч и протянул руку к документу.

Но мгновением раньше кот, сидевший в углу под стулом, бросился к столу, схватил зубами бумагу и опрометью бросился вон. Он выскочил в окно и прыжками пустился наутек. Полипович выбежал на улицу и кинулся в погоню за котом. Вслед за начальником поспешили подчиненные вместе с засидевшимся в конторе профессором философии. Впереди всех оказались Леночка и старавшийся не отстать от нее Бельведер. Профессор скоро стал задыхаться, и Леночка обогнала его. Не выдержал погони и Полипович. Преследователи отставали один за другим. Неожиданно впереди показалась фигура Горбылева, сократившего, видно, себе дорогу ему одному известными проулками. Гражданин Горбылев стоял, широко раскинув руки. Он готов был схватить кота. Тот, обнаружив западню, резко развернулся и бросился навстречу Полиповичу. Не ожидавший такого маневра Евсей Миныч отпрянул в сторону. Кот проскочил мимо. Не смогла поймать его и Леночка. Однако, подоспевший профессор размахнулся и, словно городочную биту, кинул в кота свою увесистую палку. Выстрел оказался точным. Кот взвыл и отпрыгнул на мостовую. Проезжавшая мимо машина скорой помощи с включенной сиреной ожесточенно заскрипела тормозами. Но было поздно. Всей своей массой машина надвинулась на кота, а когда ее пронесло дальше, все увидели окровавленную тушку. Покрытые предсмертной поволокой глаза еще некоторое время смотрели на преследователей, но скоро взгляд угас, судорожные подергивания лап прекратились, пасть приоткрылась.

4.

Происшествие с котом окончательно выбило Протодьяконова из колеи. Маятник внутреннего равновесия застыл в наивысшей точке и никак не хотел опускаться. Главбух вернулся на свое рабочее место, сел за стол да так и обмяк, хватая воздух широко раскрытым ртом и растирая грудную клетку под левым нутряным карманом пиджака. Вокруг него суетились подчиненные. Леночка Крутикова сбегала в аптеку, но принесла оттуда только ненужный анальгин. Краеуголенко сунула Петру Степановичу под язык валидолину. Степанакертян приволок целую горсть таблеток нитроглицерина.

- Петр Степанович, - бубнил крутившийся тут же Бельведер, - вам нужно обрести душевное равновесие. Повторяйте за мной: "Я спокоен".

- Я спокоен, - вяло повторил Протодьяконов.

- Мое сердце бьется ровно.

- Ровно...

- Мои ноги ощущают тепло.

- Тепло...

- Тепло поднимается от пяток все выше и выше.

- Выше...

- Вот оно уже охватило мои бедра.

В это время заверещал телефонный аппарат, стоявший на столе главбуха. Петр Степанович поднял трубку.

- Товарищ Протодьяконов? - раздался в трубке молодой голос.

- Я.

-,Слушайте внимательно. Немедленно приходите во Второй Наркомфиновский проезд, к дому номер тринадцать, Для вас есть изюм.

- Без косточек? - по инерции спросил Петр Степанович.

- Без косточек, импортный, - в трубке раздался смех, а затем - короткие гудки.

Протодьяконов положил трубку и сказал задумчиво:

- Изюм.

- Какой изюм? - насторожилась Краеуголенко.

- Без косточек, - как автомат повторил Петр Степанович.

- Где дают? - встрепенулся Бельведер.

-Второй Наркомфиновский, тринадцать, - глухим голосом ответил главбух.

- Изюм очень полезен для сердечной мышцы, - сказала Краеуголенко.

- Особенно если его перемешать с куриным пометом и продержать две недели в сухом, темном помещении, - назидательно добавил профессор.

- А моя бабушка от всех болезней лечила водкой с медом, - с ностальгией в голосе провозгласила Леночка.

- Леночка, от вас я не ожидал, - игриво заметил Лукреций Карлович.

- Лучше всего - одной водки, а изюм с медом - на закуску, - захохотал Степанакертян.

- Нет, что ни говорите, а изюм с куриным пометом - волшебное средство, - настаивал на своем Бельведер. - Исцеляет - раз, стимулирует - два, мобилизует - три. Недельку по столовой ложке после еды и в нервной системе - полнейшее равновесие.

- Да-да, равновесие... изюм... - встрепенулся Петр Степанович. - Мне нужен изюм. Много изюма. Тогда мое сердце будет биться очень ровно, я буду очень спокоен, мне будет очень тепло.

Он вышел из-за стола и неуверенной походкой направился к выходу.

- Я провожу вас, - бросился вслед за Протодьяконовым Бельведер.

- Петр Степанович, голубчик, возьмите и на мою долю килограммчик, - крикнула в догонку Краеуголенко.

5.

Липа и Серый ждали Петра Степановича на улице, возле дома номер тринадцать по Второму Наркомфиновскому проезду. Липа держала в одной руке хозяйственную сумку, из которой весело выглядывали египетские апельсины, а в другой - синтетический пакет, доверху наполненный крупным изюмом. Серый стоял, прислонившись спиной к стене дома, засунув руки в карманы штанов и насвистывая.

Липа решила, что такое ответственное дело, как передача изюма Петру Степановичу, нельзя доверить безалаберному Сереге и взяла изюм в свои руки. Она издали увидела шедшего по Второму Наркомфиновскому Протодьяконова, позади которого шествовал профессор Бельведер. Липа сделала несколько шагов навстречу главбуху, протянула ему пакет и сказала просто:

- Вот.

Петр Степанович судорожно вытянул вперед руки.

- А ну, как не отдам, - сбалагурил подошедший Серый.

- Отдай изюм, мой изюм, - захныкал Петр Степанович. Но вдруг, пружинисто подскочив к Липе, толкнул ее и выхватил пакет. Прыжок у Протодьяконова получился неловкий, и он скорее не толкнул девушку, а чуть дотронулся до ее плеча. Но от неожиданности внучка Иудыча отпрянула от Петра Степановича, отступила на шаг и, споткнувшись, потеряла равновесие. Она упала, сумка, проделав странный кульбит, упала поодаль, и из нее покатились по сухому асфальту ярко-оранжевые апельсины.

Но Петр Степанович не видел всего этого. Он запустил ладонь в пакет с изюмом. Рука дрожала и с трудом нашла дорогу, застряла в изюмном крошеве, судорожно потянулась наружу, ухватив неожиданно мало изюминок. Затем вырвалась из синтетических объятий и неумолимо стала приближаться к губам Петра Степановича, у которого на лбу, на носу, на щеках выступили крупные капли пота - ничуть не меньше изюма, а некоторые и побольше.

Петр Степанович зябко передернулся. Он представил, как вместе с изюмом к нему возвращается душевное спокойствие, как гордо пройдет он мимо Евсея Миныча, как спокойно сможет посмеяться вместе с каким-нибудь прохожим, будь то даже гражданин Горбылев или любой другой встречный, над чудаками, которые ищут что-то нереальное и несущественное. Сейчас он проглотит вот эту горсть, потом вторую, потом все содержимое пакета перейдет в желудок Протодьяконова, и светлый дух разольется по организму, приведя в соответствие все его пришедшие в расстройство части... Горсть изюма приближалась к разверстым устам, чтобы попасть туда, где образовалась противоестественная пустота - черная и холодная.

Напряжение Протодьяконова достигло предела. Он вдруг ясно осознал, что все происходящее не может закончиться столь обыденно. Не может быть, чтобы равновесие возвращалось к человеку так вот запросто, словно это рассольник или котлета. Петр Степанович задержал на мгновение горсть с изюмом, ожидая сам не знал чего - грома небесного или просто землетрясения, урагана или прибытия во Второй Наркомфиновский проезд инопланетного космического корабля. Петр Степанович и сам задрожал как космический корабль перед стартом, будто подземные силы через пятки его проникли внутрь, и клокотание огненной лавы отозвалось в груди, в левой ее половине. Что-то должно было произойти... И произошло.

Сильный удар выбил из рук Петра Степановича изюм. Не успел Протодьяконов осознать происходящее, как новый удар перехватил его дыхание, согнул пополам, третий отбросил к стене, жестко припечатав к ее каменной глади. Удары сыпались один за другим. Сколько их было: десять, сто, тысяча? Петру Степановичу казалось, что этому не будет конца. В голове у него гудело, в животе - жгло. "Вот оно", - подумал Протодьяконов. Он закрыл глаза и стал ждать. Время остановилось. Только когда вечность исчерпала себя напрочь - по крайней мере, так показалось Протодьяконову - наступила тишина, и звонкий девчоночий голос громко крикнул:

- Хулиган, прекрати сейчас же.

Петр Степанович осторожно приоткрыл правый глаз и глянул в вечность. Вместо вечности он увидел, как Липа, размахивая руками, наступает на Серого, отступавшего шаг за шагом, повторявшего:

- А я чего? Я - ничего.

Оступившись на краю тротуара, Серый с размаха сел на мостовую и проговорил:

- Ты чего? Я же ведь... Он же тебя...

- Хулиган, хулиган, - продолжала кричать Липа, размахивая ладошками перед носом Серого.

Некоторые читатели, наверное, в этом месте пробурчат себе под нос, что, мол, конечно сейчас у него (то есть у автора) как из-под земли появится милиционер, сразу во всем разберется, виноватого накажет, пострадавшего пригреет теплом своей широкой души. Но только все это сказки, скажет дотошный читатель. Вчера, скажет он, хулиганы в возрасте от десяти до пятнадцати лет окружили мой личный автомобиль, явно задумав недоброе. Я точно так же закричал с балкона, что, мол, хулиганы-ы, но никакой милиции не увидел, а вышеозначенные хулиганы лишь посмеялись надо мной, а один - с такой пренеприятной рожей, явно с преступной наследственностью - стал меня передразнивать, надувая щеки и делая руками круглые движения в области живота, хотя я каждому желающему готов показать справку от врача, что страдаю ожирением вследствие неправильного обмена веществ. Так скажет уважаемый читатель и снова окажется прав. Давно всеми подмечена удивительная закономерность, в соответствии с которой если тебе что-то нужно, то, обязательно, для того, чтобы это нужное получить, требуется что-то сделать. Прямо какой-то рок витает. Даже можно закон такой вывести: что-то нужное почему-то бывает не там, где оно нужно, а там, где оно бывает. Вот и милиция тоже: ну, заарестуют они какого-нибудь убийцу или грабителя, а будто не замечают того, что стоит этакий малолетний душегубец возле чужого автомобиля, принадлежащего добропорядочному гражданину на правах личной собственности, стоит и что-то там высматривает. А что ему там высматривать, в чужой вещи? Сегодня он высматривает, а завтра похитить захочет, а послезавтра и до смертоубийства дойдет. Нет, будь я на месте соответствующих органов, я бы таких потенциальных убийц - сразу за решетку. И гражданам хорошо, и душегуб убийцей не станет, будет честно трудиться в специально отведенных местах. А милиционеров я бы в каждом подъезде расставил, а еще лучше - на каждой лестничной площадке. И чтобы у каждого был пистолет и свисток погромче. Да мало ли чего можно навоображать для общей пользы...

Но в жизни всякое бывает. И, в конце-то концов, не пора ли нам завершить рассказ про бедного Петра Степановича? Пора, давно пора. А значит, самое время появиться отважному сотруднику милиции. Слышите мерную поступь? Это он, наш славный герой, очень похожий на капитана Сапронюка, спешит на помощь Протодьяконову. Правда, погоны у него не со звездочками, а с сержантскими лычками, но ведь не в погонах дело. Не так ли? Вот он приближается к участникам нашего представления и властно кладет мозолистую ладонь на плечо Сереги-хулигана, с одного взгляда определив правых и виноватых.

- Пройдемте, - будто неумолимый приговор преступности возвещает сержант.

- А чего он сам... - лебединой песней отзывается Серый, и его голова безнадежно клонится долу.

- Вы потерпевший? - обращается сотрудник к Петру Степановичу. - Пройдемте. Вы, гражданка, свидетель? Пройдемте.

- И я свидетель, - говорит исчезнувший было во время нападения на главбуха, но вновь материализовавшийся Бельведер.

- Пройдемте.

И Серый эскортируется туда, где в ожидании своей участи, сможет обдумать проблемы бытия и разрешить вопрос о смысле жизни.

В отделении все решилось быстро. Серый вины своей не отрицал. Липа, почему-то стараясь не смотреть на Серого и на Петра Степановича, рассказала о происшедшем. Бельведер подтвердил ее показания. Петр Степанович сперва пытался объяснить что-то насчет изюма и внутреннего равновесия - вставил даже странное словечко "кара" - но натолкнувшись на затуманенный взгляд Бельведера, смешался, запутался и четко рассказал о том, как гражданин Серый совершил на него, гражданина Протодьяконова, бандитское нападение. Серого увели. Петр Степанович, Липа и профессор Бельведер отправились по домам - Бельведер с чувством исполненного долга, Олимпиада с чувством растерянности, Протодьяконов с чувством утро-вечера-мудренее и с пакетом изюма в руках.

6.

Петр Степанович пришел домой раньше обычного. Сняв ботинки и нацепив тапочки, он прошел на кухню, где хозяйничала Анна Авдевна, и положил пакет на стол.

- Вот. Импортный. Без косточек.

- Почем брал? - поинтересовалась жена.

- Задарма отдали.

- Ишь ты, - удивилась Анна Авдевна.

- Для сердечной мышцы хорошо. И для душевного равновесия.

- Неужто нашел?

Не ответив жене, Петр Степанович прошел в комнату, включил телевизор и сел в кресло. Передавали фильм. Главбух посмотрел немного, не вникая, потом вспомнил советы философа и крикнул:

- Нюра, изюм, говорят, хорошо с куриным пометом.

- Да где ж мы его возьмем, помет-то? - спросила подошедшая Анна Авдевна. - Нешто в Барыши завтра сходить. Говорят, там продает одна бабка по рублю тачка.

- Хорошо бы еще водки... Граммов двести, - глядя на экран, сказал Протодьяконов.

- Да что ты, откуда у нас водка?

- Жмет что-то сильно, Нюра, - показал Петр Степанович на то место, где должно располагаться сердце.

- Неужто не нашел? - всплеснула руками Анна Авдевна,

Подумав, она сказала:

- Ну, ничего. Давай-ка я тебе компотику сварю. У меня и чернослив хороший есть, югославский.

Анна Авдевна вернулась на кухню и стала варить компот из принесенного мужем изюма, среднеазиатского урюка, оставшегося с прошлого раза, и югославского чернослива. Правда, чернослив она брала на базаре, но продававшая его торговка уверяла, что сухофрукт из самой что ни на есть Югославии.

Пока варился компот, Петр Степанович досмотрел кино и поужинал котлеткой с макаронами. Потом они сидели с женой за кухонным столом и кушали свежий компот.

- Хороший чернослив - югославский, - говорила Анна Авдевна.

- Хороший, - соглашался Петр Степанович.

- А, должно быть, жарко сейчас в Югославии. Как в Гагре.

- Должно быть, - кивал головой Протодьяконов. - И изюм хороший, без косточек.

- Хороший, - соглашалась Анна Авдевна. - С косточками, с ними мучение - не проплюешься.

- Вроде отпускать стало, - сказал Петр Степанович.

- Ну и слава богу, - отозвалась жена.

Она зевнула и проговорила:

- Вот и еще день прошел. Спать пора. А то завтра опять на работу.

ЭПИЛОГ.

Эта история рассказана мной со слов самого Петра Степановича Протодьяконова. Теперь о ней узнали не только самые близкие друзья главбуха нашей заготконторы. Я оставил в его повествовании все без изменений. Только кое-где кое-что добавил. Для полной ясности.

С тех пор прошло много лет. В отделении милиции, где служил капитан Сапронюк, личный состав поменялся почти полностью. Майор Барабасов стал подполковником и был переведен в другую область с повышением. А служившие здесь еще во времена Сапронюка сказали мне, что да, был, кажется, такой капитан. Но куда он делся, никто припомнить не мог.

Профессора Бельведера я разыскать тоже не сумел, поскольку в последнее время он здорово пошел в гору и много разъезжает по разным конференциям и симпозиумам.

Серый же никуда не уехал - так и живет со своей бабкой Ядвигой Панкратьевной в Барышах. Он поведал мне, что изюм, переданный Липой Петру Степановичу, был вовсе никакой не волшебный, а самый обыкновенный, купленный им, "чтобы только Липка отвязалась", в магазине "Овощи - фрукты" там же, во Втором Наркомфиновском проезде. Кстати, Липа так и не вышла замуж. Но, как говорит Липин дед Григорий Иудыч, "девка она молодая, еще найдет себе мужика".

Что же касается самого Петра Степановича, то он теперь на пенсии. Живут они с Анной Авдевной тихо, мирно и всем довольны. Только стал бывший главбух после той истории жаловаться на память. И понять ничего не может. Почему-то все время путает дни недели. Да не как-нибудь, а по правилу: все время ему кажется, что сегодня это не сегодня, а самое настоящее вчера. Будто все, что с ним сегодня происходит, вчера уже было. Правда, это его не сильно беспокоит. Во-первых, привык. А во-вторых, если никому ничего не говорить, то никто никаких странностей за ним не наблюдает. Человек, как человек. Как все.