Аннотация: В соавторстве с Фредом Лифановым. Альтернативная Российская Империя первой половины XIX века.
Ю.Морозова (Lubelia) в соавторстве с Фредом Лифановым
Пролог.
Экипаж мерно, но ощутимо, трясся по мостовой, и она, чтобы не так мутило, старательно разглядывала проплывающую мимо Сухареву площадь. Полукруг странноприимного дома, на куполе которого восседала золотая лисица, темную громаду Сухаревой башни, вокруг которой кружился и кружился темно-бронзовый дракон, рынок, на котором шумела и - ничего не ведала - чернь. Совсем уж вдалеке в закатных лучах розовел Кремль, а из-за его стен поднимались золотые шпили императорского дворца, и развевались трехцветные флаги с оскаленной древней кошкой. Туда и лежал путь фрейлины, хотя право слово, иногда казалось, что лучше бы - прямо с экипажем - в черную воду Москвы-реки. Это было бы лучше всего - но что тогда станет с несчастными ее сыновьями? и поэтому - поэтому ехать обратно во дворец, прокручивая в голове только что состоявшийся разговор. ...Эльфийка и волчица некоторое время смотрели друг на друга, а потом эльфийка отставила чашку чая и со вздохом сказала: -Давайте я уже расскажу вам, зачем приехала. -Я догадываюсь, - кажется, что шерсть дыбом, а в глазах тоска - как на луну. -Да. Оттуда - пришло письмо, там есть вести и про вашего брата. Вести, прямо скажем, печальные, и все, что я могу сказать вам хорошего - что он жив. Был жив на момент написания письма... Вот, - эльфийка достала сложенный вдвое листок серой бумаги. На бумаге водяными знаками проступал все тот же государственный кошачий оскал - и обе женщины невольно поморщились, оказавшись вдруг похожи как сестры. "Милая матушка, что рассказать мне вам о нашем сибирском житье? Оно не так печально, как, наверное, кажется вам издалека, тут тоже есть свои маленькие радости. Тут прекрасный воздух и такие огромные закаты, какие доселе я видел только в северных крепостях нашего отечества - помните все эти мои исторические изыскания о том, что когда-то в устье речушки Невы стоял огромный город? Я ведь тогда почти составил карту тамошней местности, расположение холмов между болотами ясно показывает, что когда-то на этих местах было селение - с широкими улицами и дворцами. Если бы Государь обратил внимание на мое представление и послал бы туда хоть бы роту солдат с лопатами для расчистки развалин - сколько нового узнала бы мы о прошлом отчизны нашей! Ведь даже в "Истории..." господина Карамзина изложены только смутные предания о былом величии Севера... Простите, матушка, я готов говорить с вами о чем угодно, только не о дурных вестях, поэтому начну с хороших. Наш дракон, князь Барятинский, почти совершенно исцелился - да, он не может еще говорить, но опасность совершенно прошла. Он написал родным с оказией, но вы сами знаете, как доходят эти редкие письма, поэтому совершите дело милосердия - сообщите эти вести бедным его отцу и сестре. И - передайте Дому Волка, что Сергей очень болен. У него открылись боевые раны - вы же помните про его схватку с гидрой в 1812, именно за нее он и получил орден св. Владимира... и сейчас они выглядят так, словно были нанесены только вчера. Он невыносимо страдает и все время просит смерти, но кто из нас сможет решиться на такое? Я почти перестал его посещать, знаю, что подло, но - верите ли, матушка - просто не могу видеть этого... Молитесь Господу, и передайте Дому Волка, чтобы молились, чтобы пели о нем луне и охотились во тьме - за него..." Волчица уронила письмо и прижала кончики пальцев к сухим глазам. -Благодарю вас за вести. Мы будем петь луне и устроим охоту. И еще - скажите, письмо пришло с надежным человеком? -С надежным... с надежной гарпией - она дворянка, у нее есть понятия о чести - и она готова ехать обратно с вестями. Если вы напишите брату - я передам. -Да... я напишу. Но мне необходимо время... день, два... может быть - неделя, - взгляд вдруг стал совсем беспомощным, - мне нужно посоветоваться с хорошим врачом. Князь Барятинский... Драконы просили помощи этого врача, и вот - князь жив благодаря лечению... -Конечно, дорогая, конечно, - эльфийка, кажется, прикидывала, что тут делать - обнять и дать повыть себе в плечо, или помочь сохранить лицо и не сочувствовать даже взглядом. От слез и сочувствий - не будет ли волчице хуже? Кажется, будет, поэтому пора прощаться. -Пришлите весть, когда будете готовы. Эльфы моего дома будут молиться за вас. Прощайте.
...В бывший особняк Дома Сокола (а Старший Сокол ныне на каторге где-то у восточных границ - далеко залетела птица, и младшие племянники продали дом, потому что он пахнет неблагонадежностью, ведь именно тут, да, вот в том мезонине и происходили злополучные заседания Тайного общества, и лились шампанское, и велись речи о том, что пора бы ограничить власть Дома Махайрода - вот хоть конституцией, и пора бы уничтожить рабство, ибо крестьяне - такие же люди, как и дворяне, даже если и нет у них Покровителя-Зверя и не оборачиваются они в образ предка... что же так страшно все закончилось? что же столько домов осиротели? что же город этот - Городом Мертвых зовет теперь сумасшедший философ-василиск с Басманной?) - итак, в бывший дом Сокола, а ныне Полицейскую больницу она отправилась сама. Острый волчий нюх, пожалуй, изрядно мешал - потому что там, где человеку было бы просто неприятно от духоты, сырости и запахов болезни и грязи - ее валило с ног. Только что кто-то умер в дальнем конце коридора, чуть ближе - кричала по-французски безумная женщина, обиженная на весь свет; и вся эта чернь воняла, болела, ела какую-то свою, простонародную и невыносимую - снедь... Господи, братец, ты что - хотел признать равными - этих? Вот за них, за них ты сейчас просишь смерти, потому что так больно? За них?! -Приветствую наследницу Дома Волка, - высокий, даже выше ее, худощавый человек в старомодном камзоле низко склонился, - Зачем же вы сюда сами, я бы приехал по первому вашему зову... Пойдемте скорее отсюда наверх, там вам будет легче, - он кажется, безошибочно определил, что сейчас она просто упадет, почти подхватил ее под руку и повел по скрипучей лестнице куда-то наверх, где и правда стало легче. Нет, снизу, из больничных помещений точно также несло смертью, безумием и нечистотами, но в его небольшой комнатке с роялем и пышной розовой геранью на окне, пахло - вот этой геранью, ромашкой, лавандой и, еще почему-то ладаном. И липой и нагретой мостовой из открытого окна. Можно было перевести дыхание и опуститься в предложенное кресло. А он уже подносил дымящуюся чашку - вот откуда пахло ромашкой: -Извините, голубушка, чая настоящего нет у меня, а вот ромашки выпейте - и для цвета лица дамам полезно и не так вам тут трудно будет. На "голубушку" от кого иного она бы и обиделась, но этого человека волчица сразу и безоговорочно признала старшим - и не только потому, что в нем заключалась единственная ее надежда. Просто. Она прищурилась, ища знак Рода - на больнице ведь не было гербов, только полукруглые выщерблины на месте когда-то бывших соколиных знаков. Разглядела - маленький серебряный значок на лацкане - пеликан. -Я по делу к вам, господин Гааз. Вы ведь знаете о ... - произнесла заученную газетную фразу - печальном происшествии 14 декабря... Тому пять лет. Мой несчастный брат, Сергей, был замешан. -Я знаю, - подтвердил врач и сразу перешел к делу. - Он в Сибири, да? Болен? Знаете, вы ведь не первая, кто обращается ко мне - вот сестра князя Барятинского... и кажется мне удалось помочь. Вы говорите, голубушка, говорите. -У него открылись раны. От гидры. Господи... помните, это чудовище, корсиканец - он ведь пришел с гидрами... я не видела, но брат рассказывал, и отец, и все кто видел, кто с ними сражался... это было страшно. Врач потемнел лицом: -Да... я видел. Я ведь до Парижа прошел, и питомник этих чудищ видел сам, и раны лечил... - и тут же сменил тон на деловой, - Открылись раны, да? куда, как он был ранен? что именно вам написали? где он сейчас - там же и где и князь Барятинский, вместе с ним? скверный там климат для старых ран, но я попробую помочь, климат скверный, зато почвы и благодатные, там такие травы растут, что нам тут и не снились... Врач набросал несколько срок на листе бумаге. Волчица вгляделась в почерк... наверно, в образе пеликана разборчивей бы написал. -Вы отправьте туда... там есть доктор, соотечественник мой, он разберет все. А вы, голубушка, не бойтесь, - он говорил спокойно и уверено, но она не очень доверяла. Просто пугать не хочет, - у брата вашего есть надежда и немалая. Раны от гидры - это очень больно... но если сердце крепкое и сам жить хочет - то и будет, и лечения дождется. Только молиться за него надо, молитва ведь чудеса творит, поверьте старику, - стариком он не был, лет сорок всего... но - старшим - был и она слушала.- Вы просите только, не отступая, когда сестра за любимого брата просит - Господь услышит. И я попрошу за вас. Тут она не выдержала... отвернулась, чтобы не зарыдать, но справилась, допила остатки ромашки. А потом вдруг - неожиданно для себя спросила: -Скажите, а помощь вам нужна? у вас же тут... бедно, и несчастным, которых вы лечите, многое, наверно, надо? Я и не задумывалась никогда, но вот... -Да, - серьезно ответил он, - много надо. И деньги нужны... и многое надо. Вы про Дамский тюремный комитет слышали? Дом гарпии там чуть не в полном составе, ангелы, а не дамы, знаете ведь их? А пуще всего... не деньги нужны. Нужно этих несчастных - людьми считать, такими же как мы с вами. Все ведь мы - и волки, и драконы, и гарпии, и василиски, и ... гидры даже... и они - люди. Все мы - люди.
1
...Этой весной Алекс задыхался от счастья - сам не знал, почему так, просто так оно было. Цвели яблони, воздух был напоен ароматом и пыльцой, и пока кое-кто из сотоварищей мучился сенной лихорадкой - Алекс наслаждался. Ночами вылезал прямо на крышу, оборачивался - и вспархивал над Кишинёвом, над цветущими садами, над одноэтажными деревянными домиками окраин, купался в потоках воздуха... хорошая была весна, хоть и тревожная. В городе поговаривали о войне - не то с Бонапартом, не то с турками, не то с глубоководными чудищами, которых на южных окраинах становилось все больше, цены росли, на рынке было неспокойно, то и дело приходилось переводить с молдавского донесения о волнениях в деревнях. Но пока всего лишь поговаривали, а вечерами так же танцевали, музицировали, развлекались как могли, гостили по окрестным имениям. Перед Вознесением Алекс принял приглашение приятеля - Чернобурого Лиса и отправился в его имение на берегу Днестра, где уже собралось все окрестное общество. Общество, прямо скажем, не блестящее - московские приемы он еще помнил, - но зато домашнее и веселое. Бессарабское дворянство отличалось гостеприимством не менее московского. Они приехали на самое Вознесение к середине дня - когда дом уже был наполнен народом и все собирались ехать гулять на реку. Алекс едва успел познакомиться с сестрой приятеля - Мари и ее мужем, Рыжим толстым лисом, с отставным майором-Конем и его очаровательными белыми в яблоках сестрицами, с семейством Бобров, живших неподалеку, как все уже собрались и покатили к Днестру. Поздняя весна продолжала бушевать, небо сверкало и сверкала река. Алекс оказался в одной повозке с майором. Тот все фыркал, крутил головой, а потом вдруг признался: -Не по себе мне что-то. Не люблю Днестр - тут... слухи ходят, что чудища южные опять появились. -Видели вы таковых? -Видел. Страха не оберешься. -Говорят света они боятся, только в темноте выходят? -Брехня, не боятся они света. В темноте им просто легче, потому что они тогда еще страшней кажутся, но... не знаю я, чего они боятся... Умирают - как не жили, - Коня отчетливо передернуло.- Вы будьте начеку, ох не по себе мне. Они уже подъезжали к месту для пикника - ухоженной милой полянке прямо на берегу, как впереди раздались крики. Лошади всхрапнули и вздыбились. Алекс и майор сидевшие друг напротив друг друга больно стукнулись лбами, потом Алекс распахнул дверь и вывалился наружу, на ходу пытаясь расправить крылья. Даже почти получилось - пока он не увидел. От воды наружу что-то поднималось, всползало на пригорок. Сначала зрение отказало совсем, потом восстановилось: к ним шли чудовища. Умом он понимал, что в сущности их не так много и они невелики ростом, но это - то, что видели сейчас его глаза, совершенно ничего не значило. ...Он, оказывается, никогда не знал страха. Конечно - боялся чего-то, все чего-то боятся - экзамены не сдать вот, когда мама болела, пожаров, однажды виденную кикимору, но - Боже, что он, умненький, благополучный мальчик знал раньше о страхе? Разделился надвое и пока одна его часть умирала, вторая методично делала зарубки в памяти: оказывается страх - не чувство в котором участвует только душа, страх - болезнь тела. Ноги подкашиваются, со лба льет пот, живот крутит - как при лихорадке. Ни одного движения сделать невозможно, ни одной мысли в голове нет, тошнит - вот при виде этих зеленых, пузырчатых туш и бессмысленных лиц с отвисшими губами - как же тошнит-то... Хуже этого момента - когда он застыл в тягучей тошноте, не в силах сделать ни одного движения, не в силах перекинуться - ничего, наверно, с ним не было еще. "Господи, - сумел позвать тот из них, кто не боялся, а наблюдал со стороны, - Господи Иисусе, помоги мне!" - веры у этого, второго, не было ни на грош, вообще ничего, кроме холодного разума, но он зачем-то упрямо заставлял губы шевелиться и шептать: "Господи, Господи..." - пока горло не свело судорогой и его не стошнило на зеленую весеннюю траву. Краем глаза заметил еще россыпь красных и белых, уже запылившихся, марцишоров на кривой старой яблоне - и согнулся еще раз. И вот тут стало легче - стало легче телу, и стало легче разуму. Это я вот тут, я? Алекс Юшневский, наследник дома Гарпии? Корчусь и блюю от страха перед этими дохлыми рыбами? Да, пся крев, мыслимо ли? Хватило момента передышки, чтобы оказаться в истинном облике - и ощетиниться когтями и жесткими серо-стальными перьями. Страх не отступил - но ушел на второй план, тело гарпии не умело так дрожать и обмирать, как человеческое. Зато ярость - птичья, бешеная, смывающая все ярость была ей знакома - и перед ней тот, второй, разумный - отступил. Гарпий атаковал. Взмыл, с клекотом упал на строй глубоководных, ударил крыльями и когтями, и взмыл снова, содрогнувшись от омерзения. Как в липкую плесень вляпался. Краем глаза заметил, что он уже не один - гнедой Конь молотил копытами чудищ, разбрызгивая зеленую вонючую жижу и оглушительно ржал, когда брызги попадали на его лоснящуюся шкуру. Так не пойдет, надо их... чем-то. Боевой облик так боевой облик, в первый раз так - в полную силу, и кто же знал, что бой - это бой прежде всего с собой, с собственным страхом и отвращением, а уже потом - с врагом? Теперь знаю, еще одна метка в памяти. Еще вырос, схватил когтями перевернутую повозку, которая валялась на дороге - видно лошади понесли и перевернули. Путаясь в оборванных поводьях поволок вперед, тяжело приподнялся - и обрушил повозку прямо на зеленых. Захрустели кости, умирали чудища с каким-то писком и присвистом, оставшихся копытами добивал конь, и еще чья-то - веселая и бесстрашная ярость примешивалась к его собственной. Алекс праздновал победу над своим страхом. ...С последним ударом повозка начала разваливаться прямо в когтях - и сначала он не понял, что именно увидел, просто обострившееся птичье зрение заметило какое-то движение внизу, в мешанине трупов, щепок и мусора. Лисица. Чернобурая лисица с трудом удерживалась на краю повозки - ощерившись и распушивши огромный хвост цеплялась коготками и соскальзывала вниз. Замер в воздухе - и медленно стал спускаться, стараясь не дернуть и не качнуть лишний раз. И подальше, подальше от этой жижи и плесени, вот - под яблоню, к марцишорам. К ним уже бежали, летели, скакали - оставшиеся, те, кто теперь тоже был свободен от страха. Первым подскочил Лис: -Мари, Мари - где ты? Она уже поднималась - маленькая женщина в рыжем прогулочном платье, с растрепавшейся прической. Ткнулась брату в грудь лицом - только тогда стало заметно, что она испугана и ее трясет. -Мари, Господи, как ты там оказалась?! -Это все лошади... лошади понесли, и я приняла облик, а потом... потом, кажется, головой ударилась. Не наказывай людей, они не виноваты, они испугались, - она говорила слегка задыхаясь, щеки ее румянились, а каштановые кудри растрепались. Алекс смотрел на нее не отрываясь и тоже тяжело дышал. Она обернулась к нему, улыбнулась - и тут он понял, что она вовсе не боится. Устала, возбуждена, но страха в ней не было. А когда она сказала: -А здорово мы с вами их? - он понял, чья веселая ярость примешивалась к его собственной во время этого боя. -Вы... вы все это время были там? Господи Боже... -Там, да, не могла спрыгнуть, да и некуда было... Но ведь все обошлось? Подбежал рыжий Лис, протиснулся сквозь толпу, подскочил к Алексу: -Вы могли ее убить! -Николай, молодой человек ни в чем не виноват... Алекс побледнел, выговорил: -Да... я мог... - и рухнул в обморок к ее ногам.
2
Тень над Буждаком
Его превосходительству генерал-майору И.М. Гартингу, управляющему Бессарабскою областью Рапорт
Быв назначен начальником комиссии для сбора сведений о поселенных в Бессарабии Болгарах я 21 апреля сего года прибыл в Кишинёв, а после - в Буджак. В течение последующих двух недель, объезжая окрестные цынуты и собирая жалобы местных жителей открылась мне картина всяческих злоупотреблений здешних властей, угнетающих и притесняющих поселенцев сверх всякой меры. Ничем, кроме вреднейшего и пагубнейшего влияния глубоководных, развращающих чиновников, поставленных с тем, чтобы соблюдать законы и блюсти интересы народные, не могу я объяснить такового прискорбного факта. Вы знаете, что, несмотря на дальность приморских областей, почти целиком захваченных оными чудищами, поднимаются иные из них вверх по течению Днестра и Дуная и выходят на поверхность. Обнаружены мной были целые селения запустелые и оскверненные; также целыми селениями снимаются местные жители и бегут на казенные земли в глубь степей - а помещики чинят им в этом препятствия, заботясь токмо о собственной выгоде и позабыв христианские законы человеколюбия. Мною проведена была перепись жителей - всего на зараженных землях проживает ныне 10 234 семейств, и все они взывают к милосердию Государя о спасении. Часть из них и по законам принадлежит помещикам, о них не идет речи, хотя и на рабов должно распространить законы милосердия. Но часть из них, 569 семейств - это переселенцы из Болгарии, бежавшие от турецкого владычества в пределы Российской Империи - и попавшие, как говорится, из огня да в полымя. Бежавши за-за Дуная, заняли они свободные, как казалось им, земли в благодатных здешних долинах, и согласны были платить подати и налоги, установленные помещиками. Но ныне, когда невыносимым стал гнет налогов, да и опасность проживания тут стала явственной - они, бросив все, бегут отсюда - а власти чинят им препятствия в этом, упирая на личную принадлежность помещикам поселян, проживающих на их землях. Между тем, законы эти на выходцев из Болгарии никак не распространяются - им еще от Кутузова была обещана свобода и необходимое к поселению пособие, а ныне лишаются всего, и подвергаются напастям, как от выходящих из вод чудищ, так и от помещиков, не могущих защитить их...
22 Апреля 1816 VI класса надворный советник А. П. Юшневский.
Юшневской Марии Казимировне, в с. Хрустовая Ольгопольского уезда Подольской губернии.
Милая Мари, странно тебе будет читать это - но я счастлив, что ты сейчас не со мною в этих гиблых и унылых местах, а в веселом нашем имении, и хоть тоскую я в разлуке с тобою - но нет, не надо тебе видеть этого. Веришь ли, таков произвол местных чиновников, в таком запустении находятся церкви Божии, что чудища глубоководные ночами свободно выходят из вод Днестра, и проходят по селениям, и похищают малых детей - и никто и ничто не может им противостать, ибо чиновники подкуплены, а власти развращены и сами, кажется, постепенно превращаются в чудищ. Задача, поставленная передо мною Государем, оказалась выше сил моих - уповаю только на милость Божию, и делаю что могу. А ты, милая, проси Господа за бедного твоего мужа - чтобы вернуться мне к тебе благополучным, и обнять тебя поскорее. Алексей Юшневский. 25 Сентября 1816
Адъютанту гр. Витгенштейна П. И. Пестелю.
Спасибо Вам, дорогой Поль, за Ваше письмо ко мне. Да, все так, и единственная наша встреча и во мне вызвала полную доверенность, так что опишу вам дела свои с откровенностью, в надежде если не на совет - то на понимание и сочувствие Ваше. Сказать по правде, последние девять месяцев я пребываю в тоске и унынии, и бьюсь о полную невозможность достигнуть справедливости. Уповал на соблюдение законов - но законы Российские в таком состоянии, что на один закон всегда находится другой, противоположный, и на один разумный и справедливый указ - десяток несправедливых и неразумных. Уповал на милость Государя - но Государь наш, кажется, готов выражать милосердие и человеколюбие токмо на словах одних, а когда нужны конкретные действия, то их и не дождаться вовсе. Уповал на свободолюбие народное, которое даже и в темных и необразованных людях пробуждает жажду вольности - нет, и народ далеко не всегда готов отстаивать природные права свои. Осталось уповать на Господа, но и Господь, кажется, так далек от этих мест, где Его совсем позабыли. Но и как не позабыть, когда выходящие из вод так близко, и молитвы их Дагону и иным богомерзким демонам исполняются, и кровь льется на алтарях - а истинных христиан преследуют, словно не Бессарабия, а Рим времен Нерона или Домициана. И Государь знает об этих мерзостях, и Святейший Синод знает - и ничего почти не делают. Осталось не уповать, а думать, что делать - и вот тут я начинаю рассчитывать. На юге расположение Второй Армии - и если бы добиться введения войск сюда, в Бессарабию, хоть бы в порядке маневров - может удалось бы хоть сколько-то защитить местное население. Готовится смотр, и Государь собирается почтить нас своим присутствием. Я представлял графу Павлу Дмитриевичу эту мысль - показать Государю весь ужас происходящего, то, что не видно ему из Петербурга - может станет внятно, если посетит он наши места. У графа тоже счета с глубоководными, Вы помните историю в Новороссии, которая стоила ему седой пряди на виске. Не знаю, Поль. Иногда мне кажется, что если бы лучшие люди России объединили свои силы - мы могли бы дать отпор. Есть ведь и благородное офицерство, есть и сочинители единственно пользу Отечества ставящие целью своих писаний, есть люди... люди, а не глубоководные. Но любезное наше Отечество кажется мне иногда само таким же чудищем, пожирающим детей своих и требующим кровавых жертв... и я не знаю, что с этим делать. Встреча с Вами пробудила во мне надежду. Помните, Вы сказали, что свобода - так же недостижима, как луна, но это ничего не значит, и невозможное может быть возможным, и луну можно взять рукой и отдать ее людям. Вы пригласили меня за луной, так вот Вам мой ответ - я постараюсь. До встречи, Поль, дела мои в Бессарабии завершены, и я еду снова занять пост свой при главнокомандующим второй армией, и даст Бог - там мы встретимся и поговорим наконец. А. Юшневский. 19 Октября 1816 г.
3
Автор текста - Фред Лифанов
К вопросу о страхе
- Самое страшное, Серж, это сидеть и ждать, - тесть аккуратно разжигал трубку и оттого говорил чуть невнятно: - Да, вот так -- ждать, когда они придут и скажут: "Идем, ты наш, ты должен быть с нами!" - затянулся, выпустил вверх клубок дыма. На зятя он не глядел, взгляд был до странности пустой, будто Иван Степанович смотрел не вовне, а внутрь себя -- или в недавнее прошлое, в страшные дни нашествия Корсиканца. - Вы, Серж, видели это все с другой стороны, вы действовали, но можете понять, как страшно бездействовать, как страшно -- ждать!.. Да, старому графу, тогда еще не графу и не старому, выпали тяжелые времена, когда к Москве подходили Саламандры. Спору нет, этот род... или как назвать -- вид? -- словом, одними Лавалями он не ограничивался, во Франции Саламандр столько же, сколько в России... Лис каких-нибудь, или еще кого, Драконов тех же. Но если твои сородичи сражаются против твоего же -- нового, новообретенного, если можно так сказать! -- отечества, то, право, этак и поседеешь! - ...дети все еще маленькие, Софи, Володя, Сашетта, вот Катрин -- ей уже двенадцать было, она все понимала, оттого переживала не меньше моего. Верите ли, Серж, шторы подожгла случайно! - посмеялся, но голос был невеселый. С юными Саламандрами всегда непросто, в доме Лавалей, кажется, ни одной комнаты не осталось, где не приходилось бы менять обивку стен или раз в месяц заказывать мебель! Счастье, что внуки Ивана Степановича -- иных родов, хотя, конечно, продолжения своего хочется, но -- Саламандры... Очень они плохую по себе память оставили, хотя кто их-то тогда спрашивал? И все же...
...у него был страшный талант -- он мог подчинить себе почти любого, что Оборотня, что человека. Кем был он сам, наверное знали очень немногие, зато уж слухов ходило! Что он Гидра, что сам Саламандра, кто-то уверял, что Корсиканец -- из детей Дагона, недаром родился на острове! Говорили еще, что род его восходит к самым жестоким из Оборотней -- к Горгульям, хотя кто эту жестокость мерил? чушь собачья, понятное дело. Жана Лаваля соседи спрашивали, он не знает ли? - но он не знал точно, лишь предполагал маленького корсиканца Буревестником: их старый, обедневший и едва не выродившийся род издавна обитал на Корсике. Самый же дивный слух принес, если только не сочинил, лично генерал-губернатор столицы, уверявший москвичей, что чудовище Бонапарт на самом деле просто человек, и нечего Оборотням бояться какого там... мужика. Сам, однако, боялся, перед решающим сражением бежал в сторону Калуги -- за что по возвращении был лишен поста и выслан в ту самую Калугу. Но он бежал -- а Лавали остались. Потому что так только Иван Степанович, Жан-Шарль-Франсуа де Лаваль из рода Саламандр мог доказать самому себе: он выбрал Отечество раз и навсегда, он разделит его участь, чего бы это ни стоило. Но, Господи, как страшно было -- ждать!.. - Странно, как вы сказали: Буревестник, - Сергей Петрович тщетно пытался раскурить погасшую трубку. Тесть, мельком глянув на князя, сделал неуловимый жест -- и табак в чашечке затлел заново. Сергей Петрович усмехнулся: - Благодарю, - верно, уважаемый Саламандра не смог удержаться от шутки. Ну, что же, пусть -- это ведь не шторы поджечь! Какая, однако, у него опасная жена, а он-то уверен был, что та из своей семьи самая благоразумная. Впрочем, девочка, что от переживаний устроила пожар в родном доме, уже давно выросла, можно не тревожиться. - Что же странного, Серж? Буревестники давно живут на Корсике, Бонапарты, сколь я помню, к этому роду тоже касательство имеют. Что вас удивило-то? - Он нем говорили так, как, - повел чубуком в воздухе, - как о Махайроде, к примеру. Или о ком-то, еще более могущественном. Я вот думаю, чем это могущество было, как обычный Оборотень мог подчинить себе столь сильный род, как Саламандры или вовсе -- чудовищ, вроде Гидр? - Я слышал, что Бонапарт не знал страха, вовсе, что, кстати, говорит за Буревестников, эти Птицы в большинстве своем тоже бесстрашны. Наверное, редкое свойство -- такое бесстрашие, да? - Не знаю, не думаю. Что такого в том, чтобы не показать страха? А не испытывают страха, по-моему, только глупцы, не так ли? Граф ответил не сразу -- прикрыл глаза, вспоминая: - Есть страх, Серж, и есть страх. Один рождает прямая опасность, бой, летящие над головой ядра... А другой -- другой ты носишь в себе, не зная о том, как носят семя оборотничества незаконнорожденные дети, - и тоже усмехнулся. У него побочных детей не было, но что такое явление вполне встречалось -- о, кто про то не знал? Если отец не признает ребенка вовремя, юный полуоборотень так и останется ущербным, с неуправляемым зверем внутри, которого не сможет ни выпустить, ни удержать по своей воле. Потому незаконных детей у Оборотней так немного: не каждый отец готов обречь свое дитя на столь неудобную жизнь -- и не каждый же готов признать получеловека, принять его в свой род. Но сравнить Зверя со страхом?.. Впрочем, да, пожалуй, что и можно: - Ты не знаешь, не можешь предположить, где твой предел, где этот зверь вырвется на волю без твоей воли -- и справиться с ним почти невозможно... Вот об этом страхе я говорю, такого не имел, верно, Бонапарт-Буревестник -- в отличие от всех прочих, кто просто не знает... Я ведь не знал, как страшно ждать их, ждать, что придут и потребуют: "ты должен быть с нами! Иди к нам, ты наш, иди!" Это невыносимо, так... - Лаваль передернул плечами -- и машинально прихлопнул задымившуюся обивку кресла. - Видите, Серж, как бывает. Вот скажите по совести, Серж, что бы вы ответили, будь вы на моем месте? Сергей Петрович приподнял брови - Что ж мне сказать? Бог миловал, на вашем месте мне оказаться мудрено, граф. - Это вы верно сказали, Серж, Бог миловал, - Иван Степанович улыбнулся, погладил зятя по руке: - Бог миловал. Ладонь у Саламандра была совершенно ледяная.
4
Автор текста - Фред Лифанов
...он вышел в окно с красной розой в руке... Наутилус-Помпилиус, "Воздух"
- ...жаль, что у нас нет Голубей. Или там... Горностая какого-нибудь, - и даже улыбнулся, вспомнив московского поэта-Горностая, с которым беседовал к обоюдному удовольствию о разных формах правления. Не ждал, что найдет такого эрудита, думал, придется объяснять многое, но шустрый Кондратий Федорович, кроме поэзии, еще и уголовным правом занимался, тут еще кто кого просвещал! ...давно это было, да? да нет, всего-то полтора года назад, но кто бы знал!.. Все -- знали, только кто верить не хотел, кто думать, кто -- что хуже всего -- делать... Ну, вот и получили закономерное неустройство, что теперь грозит натуральной гибелью и ладно бы, только ему одному!.. - Думаете весть послать, Поль? - Грифон Николя отошел от окна, выглянул в коридор. Солдат вытянулся в струнку, но глядел испуганно: понимал, что ввязался во что-то такое, что ему дорого обойдется. Лорер сделал вид, что все хорошо, сказал солдату: - Молодец! - и вернулся в кабинет, который всего-то пару часов назад занимал генерал Байков. Генерала заперли в архивной комнате на нижнем этаже, где хранились бумаги за несколько лет, теперь вот Лорер ждал, не устроит ли Байков пожар? Хорошо, что он -- Байбак(1), а не Саламандра какая-нибудь, это было бы некстати... - Думаю, но вот как? - Павел обернулся от окна - вовремя, а то рассадил бы рогом стекло. Николай невольно дернулся: командир Вятского пехотного полка с трудом удерживался в людском облике и все норовил перейти в облик истинный. - Что вы, Лорер? А, простите, - и усилием воли вернул себя к прежнему виду. - Я думал, Единороги поменьше все же, - Грифон принужденно улыбнулся. У страха, конечно, глаза велики, но что сияющий тусклым серебром витой рог мелькнул чуть ли не над притолокой - это ведь правда? - Мы же чудовища, - пожал плечами Павел, - у каждого по два облика: для мирной, так сказать, жизни и для боя. В мирном виде и Барятинский у меня в Линцах за столом умещался... только хвостом в печку залез, да повезло - лето. Но вы не тревожьтесь... - Да я больше за полы, - отозвался Николя, чтобы не признаваться: испугался он не за полы, а именно что самого Поля - не видал никогда такого, даже в войну близко от Единорогов не оказывался... да и не так уж их и много. Черного Ермолова Николя видал издали, но, кажется, Белый Поль побольше будет? - Я постараюсь, Николя. Надо было на первый этаж перейти, да здесь видно лучше. - А... - за собой Лорер такого свойства -- два истинных облика иметь -- понятное дело, не помнил, впрочем, он и не глава Дома и не старший наследник даже. Но кое-что и он мог! - Слушайте, Поль, а может, я попробую? Слетаю? - и с шорохом развернул пестрые крылья: - Как думаете? - Вы? - оглядел с головы до ног, нахмурился: - Вам же разбег нужен, как вы отсюда полетите? Да, с места Грифон взлететь не мог, что правда, то правда. Разве что с крыши? - Вот если бы Алексей... - Гарпий с места взлетит легко, да вот беда - куда он полетит? И как - такая зверюга? И Сашки нет, но Дракона с земли только пушка достанет, а артиллерии в Тульчине не было пока... Ну, да, пока -- только та батарея, с которой полк пришел, пока никто не порывался ее отбить. Но то против Дракона, а Гарпии хватит и простого штуцера! Нет, нельзя так рисковать... - А, без толку, Поль, вы поглядите только, - Лорер кивнул за окно: к зданию Главного штаба стягивались полицейские роты. Что ж... А это и неплохо! Големов Павел не боялся, против Белого Единорога две роты -- все одно, что глиняные солдатики: стопчет и не остановится. Если так, то... То ведь не может быть так просто? или у Пса просто нет других сил? ...Павел Дмитриевич сделал все, что мог сделать в такой, как он бы сказал, говеной ситуации: устроил себе донесение о глубоководных под Тирасполем, послал туда прежде Барятинского, а следом -- тут же -- ушел сам со всеми ящерами и батальоном погонщиков. Офицеры там все были из Динотериев, местные, с ящерами управлялись так, что те и глубоководного не боялись, словом, все, что надо, сделал, оставил Тульчин Байкову, а на деле -- Псу и его големам. Как знал, а вернее всего - именно и знал, Пес от него, похоже, не таился. Но как-то все выходило пока криво: начали раньше времени, надеясь на то только, что Рысак Крюков не зря носился от Тульчина до Василькова, и что Сергей поднимет своих, а там... Ну, да, там, то есть, уже в Киеве соберутся все, кто обещал, рвался, торопил осторожного Гарпия и Единорога, которого -- вдруг! -- обуяли сомнения. Ну, как "вдруг"? - после поездки в Столицу, где нестроение оказалось таким, что поневоле пришлось соглашаться с Сергеем: начинаем на Юге, а там уж -- как выйдет. Если бы еще знать, успел ли Мишель добраться до поляков? А до москвичей? и в самом ли деле уговорил осторожного, как положено Серому Эльфу, Трубецкого? Или тот только на словах был горазд, а на деле предпочтет исчезнуть? Впрочем, что толку думать о Столице, когда здесь такие интересные, как сказал бы Сашка, дела творятся? Пес Чернышев вышел сам -- но не один. Кроме големов, которых можно было и в расчет не брать, с генералом прибыли солдаты-люди, если Павла не подводило зрение - а в боевом облике никогда не подводило -- то вышел против него Казанский полк, не весь, но батальон точно. И еще одни, похоже, в резерве? Ну, спасибо тебе, дорогой тезка Аврамов, удружил! Сам-то где же, или его как раз арестовали? Ведь вполне могли и... И вот теперь-то что делать? - Поль... Павел Иванович! Господин полковник, вы меня слышите? Звали его несколько голосов, он ответил: - Да, слушаю, - не оборачиваясь. На расстоянии чуть дальше выстрела Пес, прячась за щитом, объяснял своим диспозицию. Через стекло человеку не расслышать, Павел закрыл глаза, выпустил зверя -- не до конца, только слухом. Тактику Пес избрал простую, но эффективную: выпустить големов на солдат Вятского полка, а своих солдат -- на Чудовищ. Ну, положит Единорог батальон казанцев, их для того и набирали, чтобы массой народу выходили против Оборотней, вынуждали тех вязнуть и останавливаться... Собаки на медведя, с той лишь разницей, что против одного Оборотня людей нужно много больше. Да, а вот когда Павел -- ну, не Лорер же, не Миронов(2), или кто там еще из офицеров есть? - да, собственно, когда Павел завязнет в батальоне казанцев, Пес выйдет с... что у него, сеть? да, похоже -- сеть, точно. Про эту штуку, было дело, спорили: кто ее изобрел? Сходились, что -- давно, во времена Нашествия, но кто, Князья или Орда? Павел думал -- Князья, потому и -- сеть, чтобы -- много сразу... хотя -- загребешь эту саранчу, а дальше что? Так что, может быть, как раз и Орда, их насекомые повадки... Н-да, смешно. О чем он думает? - ...выйти прежде мне с солдатами, тогда вы через нас... Павел Иванович, слышите? - Слышу, конечно. Ты собираешься выйти с ротой или двумя на големов, под прикрытием вывести отсюда артиллеристов, чтобы ударили по тем, кто штаб с тылу обойти попытается... - А, да? - Николя даже скрывать не стал, что про это не подумал. Ну, ему можно, не он командир. - Да. За это время големы положат наших солдат, я -- казанцев, если очень повезет -- доберусь до Чернышева... Николя, вы понимаете, почему это неприемлемо? - Нет. Почему? Потому что там -- люди. И у него в основном -- люди, потому что люди всегда шли умирать за Оборотней, шли, потому что так от веку положено было, но ведь этому-то, от веку положенному, они и хотели положить предел! И что же, он сейчас забудет про все, вынесется на них чудовищной осадной башней, сметет все и всех... Пса точно не достанет, хотя попробовать... Попробовать бы!.. - ...то наши же не замедлят! Павел Иванович! Наши? нет, Лорер не про товарищей по Обществу, он про солдат Вятского полка, которым предстояло лечь под големами или, если повезет, драться с казанцами -- людям против людей. Что сказать -- такое бывало, но... Павел прижался лбом к стеклу. Если бы!.. Серж, Волки, ну, хоть кто-нибудь!.. тогда, верно, Пес сам сдался бы без боя и не пришлось бы... Казанцы против его солдат просто так не пойдут, а вот с големами за спиной -- то да, эти... Выйти -- на этих? на големов? Черт, ну какая же у них позиция дерьмовая, но что делать, если от крепости Нестервар осталось полторы стены, и здание Главного штаба -- самое большое и самое крепкое в городе, не считая руины собора? Вот и сиди тут, с Байковым в подвале, без Киселева и Витгенштейна, слава Богу, зато с Казанским полком вокруг -- когда успели-то, а? - и полицейскими големами! И... - Ох, Павел Иванович, что это? Ага. А это тот, кто меня отсюда повезет, - подумал Павел весело, обреченное было веселье, говорили, что вот так Белый Единорог мог стать Черным -- и... и выродится, что да, то да, пойти убивать ради куража и... И, может быть, дотянуться до дагонова отродья, кто посмел это привести, как? - дотянуться... Они слабые, все верно, зато уж страх гонят на всех равно, что на людей, что на лошадей, вот даже и Лореру плохо стало, хотя держится. Старшего в роду Единорогов страх не касался, просто мерзко было и тошно: такая простая уловка! Сеть, дагоныш и полк солдат, вот и все... Его возьмут числом, Аврамов, конечно, большей части полка лишится, ну, ему-то... Хорошо -- ему, Ворону Аврамову, может, все равно, может, он под арестом и от него ничего просто не зависит. А он, Павел, Белый Единорог, допустит бойню людей с людьми, пойдет по солдатам, спасая свою сияющую серебром шкуру? Ну, пойдет? Пойдешь? Ну? - Павел Ива... Поль, вы... Волей остановленное преображение отозвалось болью в мышцах -- да еще трещинами по нескольким плашкам паркета. Полы уберег, солдат, даст Бог, убережет тоже, вот бы еще и Николя как-нибудь спасти? - Если получится -- выждите минут... пять, наверное. Или -- по ситуации смотрите, как сможете вылететь -- летите, пожалуйста, хоть к Муравьеву, это далеко, но попробуйте, Николя. Или... - Глянул истинным взглядом, чтобы близорукость не мешала, чтобы -- до черточки, до морщин, до узора на перьях запомнить, - или просто бегите, пожалуйста, выживете, а тогда... - Да что вы говорите? я... - Хотя бы из любви к нам -- спаситесь. Пожалуйста. Ну и... - оглянулся опять -- на окно, за окно. Пес, вздыбив шерсть то ли от страха, то ли от ярости, указывал людям, где им стоять, держать строй. А неплохой он ему прыжок намерил, если от крыльца считать -- да, где-то так, но уж на пределе. А вот если не так, то... - Солдат удержите, Николя, вы после меня им главный командир. И чтобы сами убереглись и от големов. У вас... У него, конечно, так не получится, но задержит. А там и Пес отзовет своих, потому что... Ну, вот потому. ...Лорер даже не пытался остановить, хотя понял все -- но, поняв, не остановил. Как такого остановишь? Смотрел только, как он идет по лестнице вниз -- легкий, спокойный человек, белая грива ниже воротника мундира -- черноволосый же, Николя помнил, но... Но не все ли равно? Постоял внизу у двери, кажется, перекрестился -- и толкнул створки.
5
Камера Борисоглебской крепости была тесна даже и человеку. Лучше любых магических оков, просто и эффективно - посади дракона в каменную клетушку по четыре аршина в длину и ширину и пять в высоту- он поневоле будет держать себя в руках - и в людском облике. Хорошие стены построили двести лет тому московские государи, знали для кого строили. Не разнесешь их, только кости переломаешь. Как вообще все просто-то оказалось, а? Картечь по крыльям и каменный мешок. Думал, что полетишь, да? что - вдвоем полетите? Теперь думай, что и как отвечать на бесконечные вопросные листы, выбирай имена, которые можно назвать, угадывай из вопросов - кто и что уже рассказал. А в минуты передышки - вспоминай...
-Знаете, он мне в первую встречу сказал - "свобода, кажется, так же недостижима, как луна". Метафора, говорите? Но вот же - читали ли вы последние сочинения господина Лагранжа? Он пишет, что человечество неизбежно и до луны доберется, даже и расчеты приводит, недели две, что ли до нее лететь, до луны у него выходит при должной скорости, разумеется... Как отсюда куда-нибудь под Тамбов... Павел, я рассказываю о вас капитану Муравьеву. Он мне тоже рассказывает о вас, так что уже присоединяйтесь? - Интересней всего Алексей Петрович рассказывает об астрономических расчетах и достижении луны, а вовсе не о тебе. Но да, ты уж присоединяйся? -Именно так, - Гарпий склонил голову к плечу и как-то неуловимо - совершенно по птичьи встряхнулся, - люблю астрономию. Хотите - поедем вечером, или завтра ко мне в имение - в двух верстах отсюда всего - покажу вам вашу луну в телескоп? Прелюбопытное зрелище. Свои моря, свои материки... ...До луны, впрочем, было еще далеко. Ясный июльский полдень сиял над Каменкой: купол неба горел светом, сияла под солнцем лента Днестра, уходили в свет зеленые склоны над рекой. На склонах сразу после войны хозяин Каменки - Петр Христианович, разбил виноградники, и сейчас радушно угощал гостей собственным вином, из дубовых бочонков с фамильными орлами на темных боках. Вино было молодым и терпким и несколько кружило голову, впрочем, еще больше ее кружило ощущение беспричинного счастья. -Красиво тут, - сказал дракон, щурясь от света, - душой отдыхаешь после столицы, там-то летом вовсе дышать невозможно. А тут воздуху столько! Скажите, правда, что и сюда чудовища могут заплывать с юга? -Ч-чудовища, господин капитан, тут с-свои - совершенно ор-ригинальные, - как зеленый дракон мог до поры оставаться незаметным? Вот - выступил из луча света, обозначился - и сразу занял едва ли не половину всего пространства. Щеголь - мундир с иголочки в золотом шитье, сапоги сияют, усы подкручены, только глаза серьезные. ...все ты путаешь, Серж. Серьезные глаза, у князя - в 18 году? Когда все было так хорошо? это все листы эти проклятые, читаешь в них: "Князь Барятинский показывает против вас..." и уже не можешь отделить того князя - счастливого и свободного - и нынешнего, запутавшегося так же, как и все, уставшего - так же, как и все... Это хорошо, что ты Поля не видел, очных не было - и можешь смело вспоминать его таким вот, молодым совсем, с бокалом вина. Ну или хоть такого как при последней встрече - нацеленного как стрела, решительного, серьезного - но не сломленного, Господи. Не думай, вспоминай лучше о хорошем, свеча догорела, писать больше нечего, за окнами уже темно. Что там было дальше? ...Дальше был обед, ради которого разговор об оригинальных чудовищах оставили - о делах потом. Зато о неоригинальных, а совершенно зато реальных и опасных, то и дело наступающих с юга - отчего не поговорить? Впрочем , и этот разговор получился легким - не пугать же дам ужасами. Это все память, память... разумеется, сейчас-то ты боишься любых глубоководных куда меньше сухопутного Пса господина Чернышева. А тогда? Нет, этих - и тогда не боялся, мерзко только было. А сейчас - и мерзко и страшно... не думай, сдавай что ты там написал. Три представителя разветвленнейшего рода драконов за одним столом - это было зрелище. -Да, в сущности с ними можно воевать на суше - это просто,- разливался бронзовый Павел Дмитриевич. Чешуя сияет на солнце, алые гребни вздыблены, дамы в обмороке от восхищения - Они слабые, лошадей бояться, против ящеров моих боевых - вообще плюнуть и растереть. Не в том дело, что воевать не умеют - страшно с ними. Они лошадей бояться - но и лошади от них бесятся и с ума сходят. Один ящер сотню их порвет - если сумеет свой страх отодвинуть, а не сумеет - так они справятся. -Я подавал Государю представление о том, что более всего в этих битвах пользы принесет артиллерия - она палит издалека и не боится, - Золотой Дракон почти и не виден за собственным сиянием - каждая чешуйка горит, переливы, отблески, мерцания. Красив капитан Семеновского полка Сергей Иванович Муравьев, здешней южной бессарабской красотой - кто еще не в обмороке, падайте же! Дом Махайрода учел твой рапорт. Против мятежного дракона артиллерия тоже... приносит немало пользы. Дамы уже в обмороке, Серж, особенно твои сестры. Вспоминаем дальше? -Артиллерия, господа, х-хороша на суше, - изумрудные чешуйки шелестят и позванивают и в обморок валятся самые стойкие, - но если мы хотим победить их окончательно, нам нужно учиться побеждать их в их родной стихии - в воде. -Инженерное дело развивается. Я видел расчеты - есть вещества, которые взрываются и в воде тоже, - наследник дома Гарпий не так эффектен как драконы - просто точен и серьезен. Но ему и не надо - самая красивая женщина в зале, Мари Юшневская - и так смотрит только на него. ...И разговор катится в сторону последних военных изобретений, калибров, сравнительных достоинств егерских штуцеров и гладкоствольных ружей, возможности повторения эксперимента с гидрами ("Нет, Господа, надеюсь, ни одна христианская держава не будет больше использовать этих богопротивных тварей!"), особенности дрессировки боевых ящеров, после - уже за кофе и трубками - обсуждают снабжение второй армии фуражом и, сетуют на вечную шагистику, а дальше - дальше разговор доходит и до чудовищ. -Ни один г-глубоководный не принесет столько вреда народу, сколько приносит его один нечестный чиновник. Или один помещик, з-забывший, что его рабы - такие же люди, как он сам. Или... - тут князь, решил, что, пожалуй, пора и притормозить. Единорог и Гарпий между тем увлеченно обсуждали бессарабское законодательство: -Пока не будет создан единый и общий закон - всегда будут злоупотребления. Более всего Россия нуждается в продуманном законодательстве, потому то пока нельзя даже и воззвать к справедливому закону - столько их напринимали за сотни лет, и ни один не отменен. Пока Государь решает единолично, какой указ в данном случае приманить... -Вы говорите о конституции, Павел? Но кто возьмется разрабатывать ее, и - как потом заставить Государя ее принять? Впрочем, насчет разрабатывать... давайте я покажу вам некоторые свои заметки по бессарабским вопросам? Я как раз разбирался в этом беспорядочном законодательстве и у меня возникли некоторые мысли... ...Уже вечерело и на Каменку опустилась прохлада. Зеркальный Днестр розовел под солнцем и виноградники подрагивали в потоках воздуха. Сергей запрокинул голову - в вышине парил огромный бронзовый дракон с двумя алыми гребнями на спине. Павел Дмитриевич не стал принимать участие в разговорах о делах - осторожен был, да и, кажется, имел какие-то - совсем свои - идеи о том, как бы все исправить в стране, а делиться ими пока не хотел - скользил себе над виноградниками да грел бронзовое брюхо в потоках теплого воздуха.
...Ах, Павел Дмитриевич, Павел Дмитриевич, и зимой это страшной - устранился, отвел ящеров своих аж к Тирасполю, вовремя успел, как знал - не пришлось двум драконам столкнуться в небе. Помогать не стал. (... Ах, а ведь мог бы? Семеновцы, да Сергей Григорьич с волками - да вот еще бы Бронзовый с ящерами, да артиллерия за нас бы - смогли бы, да? освободили бы Поля, пошли бы на Москву... и не было бы сейчас этих стен, в которых и дышать-то уже невозможно, потому что утро - и еще вопросы). "Нет, начальник штаба второй армии генерал Киселев известен был среди нас всех своей преданностью дому Махайрода и потому опасались его посвящать в дела общества..." - писал, а дышал с трудом, потому что вот это воспоминание - о драконе в небе, свободно летящем над разноцветной вечерней землей... Камни кругом, держи себя в руках, голову разобьешь и крылья еще больше покалечишь. Пиши лучше, спасай Павла Дмитриевича, он тебя от схватки с собой - спас.
... Не выдержали зрелища все. Молодые, сильные, веселые - скатились к Днестру, к самой воде, на ходу принимая истинные свои облики. Не очень принято, но то, что не принято в московских гостиных - тут, на берегу реки, по берегам которой живут русалки, а по дну которой могут подползать к усадьбе глубоководные слуги Дагона, казалось совершенно естественным. Первым взлетел самый серьезный - Гарпий. Аккуратно и обстоятельно, впрочем, взлетел - потому что пристроил на плече чернобурую лисицу-Мари и теперь бережно нес ее над самой водой, методично уворачиваясь от брызг, которые поднимал Зеленый Дракон - этот сначала хотел купаться, а только потом - летать. Золотой оглянулся на Павла, который, кажется, единственный - стоял у воды человеком, и молча улыбался в самое темнеющее уже небо и кажется ничуть не опасался, что его кто-то может задеть когтем, гребнем или крылом. -Залезай. -Серж, ты сумасшедший? куда мне? -Залезай, полетели! Павел Дмитриевич в небе заложил лихой вираж, подтверждая всем собой - мальчишки. Безумцы.
...Лязгнул замок. Голем - мясистое, ничего не выражающее лицо, глиняная печать во лбу. Платок в руках: -Подполковник Сергей Муравьев-Апостол. На допрос. С завязанными глазами было неудобно. Звериное чутье обострилось, снова заболела спина - там, где скрытые в человеческой плоти, так и не зажили раны на драконьих крыльях. В соседней камере, за каменными стенами, кто-то плакал - тихо и безнадежно, без платка не было слышно. В коридоре пахло безумием и болезнью. С крутой скрипучей лестницей справился, а на входе в комнату, где были допросы - поперхнулся: учуял. Не надо, не надо, можно не сейчас? Я не хочу тебя видеть здесь. Я хочу тебя увидеть наконец, снимайте уже эту тряпку, я хочу его увидеть, очная что ли? Что с ним, почему так пахнет болью и страхом? ...Он взлетел очень осторожно - человек хрупок, надо его беречь - и медленно начал набирать высоту. Справа еще розовел закат, слева в небе зажигались первые звезды, а внизу горели огни - мерцала вода, поблескивал окошки в деревне, горел иллюминацией усадебный дом. Человек уцепился было на взлете за складки кожи в основании шеи - но потом расслабился, просто обнял за шею, прижался щекой и смотрел вниз, потом засмеялся чему-то своему, потом сказал: -Я тоже тебя потом прокачу... ...Повязку наконец сняли с глаз, и он увидел.
6
Автор текста - Фред Лифанов
- Здравствуй...те, господа, - хотя что ему те господа, он одного только видит. И ответ тоже слышит только один: - Здравствуйте, господин Муравьев, - с той же заминкой, только ее кроме Сергея никто не услышал. Поздоровались, стало быть. Стало быть, все... неправда? Правда? Господи, зачем...? - ...как утверждает, напротив, что вы... - Внешне все с ним в порядке, но что-то не то - это Сергей чувствует яснее ясного. А вот что именно? но - да, не то, иначе как объяснить, что именно Поль сейчас подтверждает обвинение против Сергея? И ладно бы так, но ведь это же и ему самому приговор, он не слышит? - ...скорее соглашусь, что да, господин подполковник первым высказал намерение лишить жизни ныне покойного Императора, буде иного способа для введения нового правления не отыщем. - И все согласились? - Что за зверь Левашов, Сергею не видно, Лиса, что ли? возможно, что и Лиса... как это? - Патрикеевна. Лис. Ох, Поль, что ты наделал? Не увидел, не понял? - Не помню. - Что же вы, ведь в показаниях... - Право, не помню. - Хорошо. А вы, господин подполковник? Не Левашову он говорил. И никому из судей - Павлу единственно: вовсе не было такого разговора с 23 года, никто не поднимал, он не помнит, а значит - и не было! Без толку, Павел смотрел мимо, будто не слышал - но, странное дело, слова свои подтверждать не торопился. Глянул коротко - блеснул по черному зрачку фиолетовый отблеск. Почти беззвучно, так, что только Сергею расслышать - сказал: - А зал-то большой... Нет, не только Сергею - Молосс Чернышев тут же вздернул губу, поднял дыбом шерсть над воротом мундира. Понял? - нет, вряд ли. А сам-то Сергей верно ли понял? Как бы переспросить... Жаль, они не тем языкам учились!..
- ...я мог бы быть переговорщиком. Эльфов мне всегда просто было понять, - улыбнулся, шевельнул плечом, - и объяснить, если требуется, я тоже могу, я всю жизнь... - запнулся: лишнее это. Павел поднимает бровь - и кивает: - Да, когда среди родни столько их - поневоле... - Да, с отца начиная, - и прищурился: спросит, нет? не спросил, кивнул: - Ты в деда? У него только дочери были? - Генерала Черноевича разумел. Ошибся: - В деда, только не того. Собственно, как раз Данила Апостол... - семейная история любви Драконицы и Эльфа Матвея Артамоновича длинная, а рассказывать пришлось кратко, потому как не про родословия же поговорить собирались! Вывод Павел сделал смешной: - Понимаю твоего деда, и отца тоже - Драконы прекрасны, изо всех нас, - сказал "нас", отделяя Чудовищ от семейств остальных Оборотней, - да, изо всех нас, верно, самые невероятные создания. Но, - рассмеялся коротко, - теперь я, пожалуй, понимаю, как у меня самого получается мирить тебя и Волков, например. - Если ты скажешь, что полудракон... - Сергей пожал плечами. Это было бы, конечно, совсем смешно. - Варан, - ответил Поль. - Только не я, а Борис, и не полу - а полностью. - Э..? - такими вещами, в принципе, не гордились - если здесь вдруг измена. Но Поль так спокойно сказал, что явно - дело в другом. А в чем? - Как так вышло? Варан, надо же, - и, будто само на язык легло: - прямо Варан Петра Великого, был такой персонаж... - Прадед наш. Нет, прапрадед, - кажется, Поль даже удовольствие получал от такого поворота: - По его завещанию отец мой имел право стать Вараном, но он про то не знал - и обошлось. А когда Борису пришлось в детстве ногу отнять - решили, что Ящерице на трех лапах проще, чем лошади. - П-пожалуй... - смутился, понятное дело. Неловко вышло. Поль, добрая душа, сделал вид, что ничего особенного не случилось, пояснил, что Варан, конечно, не Дракон, но нечто общее есть у всех больших Ящеров, потому ему и с Сергеем так легко, и с Киселевым, и вот Сашка... Да, а Эльфы - это, к сожалению... - Это моя, пожалуй, забота будет. Я постараюсь, Поль.
- ...высоко? - Плевать. Помнишь? - Поль вдруг развернулся к нему весь, - обещал: прокачу? Давай! Если бы хоть на миг задумался - ничего бы не успел. никто, ни он, ни Поль - а так не успели только господа дознаватели. Сергей оказался на широченной спине, охватил руками шею - сколько сумел - прижался... Огромный сияющий зверь снес боком комитетский стол и вышел в окно со второго этажа, только хрустнули под копытами стекла и рама. - До стены - я, через стену сможешь? - Поль говорил коротко, без интонаций - от сосредоточенности. Сказочная особенность Чудовищ говорить по-человечески, которой Серж почти и не пользовался - не было нужды - сейчас была на их стороне, побега никто не планировал, дальше-то что? Через стену? Шевельнул плечом - тут же почуял: нет, никак, не на этих ломаных крыльях. Даже себя одного - не поднимет, тем более не поднимет Поля, пусть бы и в человечьем облике. Тот догадался сам, сразу, решил: - Через стену тоже я. Мотнул головой - и Сергей без слов понял: вот сейчас ему надо держаться. Намотал на руку серо-стальную прядь, жесткую, словно корабельный канат. Зверь под ним менялся, рос, под серебряной шкурой валунами перекатывались мышцы. Что-то в этом было совсем не то, кроме заведомого безумия их побега, но что? А потом Сергей полетел вверх. Перед глазами взлетел и заскользил вниз золотой шпиль Борисоглебского собора - и параллельно ему в небо врезался витой рог, черный, словно из вороненой стали. ...он его помнил - белым. Рог - серебряным, а его - белым, как снег под луной. Сейчас Поль был серым - как пепел, как старое серебро, только под руками Сергея шерсть еще отливала прежней белизной. Но - и только. Что можно было сделать с Белым, чтобы тот изменил саму природу свою?! - Сеть, Серж. Чуешь? Да, сеть. Над крепостью, наш шпилем - черный рог не может прорвать, надо не так! - Держись, Поль, - сколько он простоит черно-серебряной свечой? не важно, Сергей успеет. Тот, кто плел эту сеть - тот Эльф - он в его, Сергея, крови, дед Матвей Артамонович, знал бы ты, кого твоя сеть поймает! Ну, ничего. Справимся.
...то, что в крепости что-то случилось - он понял сразу, до всех известий. Метнулся к окну - благо из Кремля крепость на другом берегу реки видна вся, от стены до шпиля собора. И... - Господи, что это?! ...этого ужаса он им не простил никогда - ужаса человека перед неведомым, перед тем, что казалось немыслимым - и вот сбылось: выше собора вровень с колокольней поднялся чудовищный зверь, серо-стальной Единорог, черным рогом вспоров сеть над шпилем. Крошечный человек прижимался к шее зверя. Единорог взлетел, замер - не пойманный, ждущий. Обернулся - Махайроду показалось, что глянул в его глаза. Николай невольно отшатнулся от стекла: башка зверя была с колокольный ярус, сейчас опустит ее - и рогом прошибет окно и проткнет его, как шпагой. Но - нет, зверь остался недвижим, а от человека вверх, в сеть ударила волна невидимого пламени. Драконий огонь прожигал сеть - медленно, но несомненно. Оплавленные края не стягивались, будто волшебная сеть в кои-то веки поддалась! Еще немного - они вырвутся на свободу, а там!.. Снизу, с земли полыхнуло огнем - обычным, пороховым, нет, не снизу, со стены. кто сообразил развернуть пушку? - наградить того щедро!.. если только Зверь не убьет. Единорог дернулся, но устоял, развернулся - и вот теперь уж без сомнений увидел врага своего. Нет, не безвестного канонира - того, кто глядел на него через реку с ужасом и торжеством нечаянного победителя. Зверь шатнулся вперед, будто хотел последним прыжком достать - и рухнул вниз, скрылся за стеной.
- ...это дорого вам будет стоить, полковник. Очень дорого! - Куда уж дороже, - Павел покосился на Молосса - тот едва сдерживался, чтобы не начать рвать раненого прямо здесь же. Но этот-то - ладно, вот что с ним Его саблезубое величество сделает? Нет, ладно, что - с ним, а вот что - с Сергеем? - Учтите только, господа, что Муравьев ничего не знал, кто помнит, как дело было, так я его, по сути, унес... Кто - помнит? - Какая вам разница, Пестель, кто что помнит. Что надо - то и вспомнят, - отмахнулся Гад Бенкендорф. Что же... зато честно. - Он не при чем... - В этот раз - да. А так-то... - и не договорил. Ленивый он был, Гад. Хотя... что тут еще-то - говорить?
7
Весь предыдущий день он провел в томительном беспокойстве. Изорвал когтями одеяло, без конца ходил из угла в угол, пару раз забывался и пытался взмахнуть крыльями - и больно бился о потолок. Что-то происходило за стенами - они словно дрожали. Звуков было почти не слышно, но явственный пушечный выстрел он не смог не узнать. Что там? Учения? Парад? кто-то - кто? - идет им на помощь и пытается взять крепость штурмом? Очнитесь, господин генерал-интендант, какая помощь? Придите в себя, вы же видите, что никто вас не спасет. Когда наутро принесли новые вопросы он поначалу даже обрадовался - ну хоть что-то. Зря обрадовался - вопросы выходили такими страшными, что перья на затылке невольно топорщились, а бумагу хотелось изорвать - вот прямо когтями, не приходя в себя. "Доподлинно известно, что в 21 году... обсуждали намерение лишить жизни Государя... присутствовали при том..." - Господи, а можно меня лишить этого птичьего зрения, позволяющего прочесть все имена, даже если бумага - в одном углу камеры, а я в другом? Хорошо, наверно, Полю, он близорукий единорог... - "Вы или Пестель выказали первым эту идею и увлекли своим энтузиазмом прочих членов?". Вы - или Пестель. Хорошо Полю, думаешь? Плохо Полю. ...В дверь постучали. Оправился, втянул когти, волосы пригладил, нацепил бесстрастную маску - нечего тут, он в себе. Он придумает, как ответить на этот вопрос так, чтобы вышло правильно. Он придумает - как тут ответить. -Здравствуйте, Алексей Петрович, вы позволите? Священник. Старый Выдр, толстый, полуседой (и седины кажется изрядно прибавилось с последнего визита), ужасно чем-то огорченный. -Здравствуйте, батюшка, - заставил себя вежливо улыбнуться. В конце концов священник не виноват в том, что утро выдалось ...неудачным. Отец Петр прошел в камеру и устало опустился на табуретку. Вздохнул, видимо собрался с силами и начал: -Я знаете ли... не к вам первому. Все хожу сегодня, всем тяжело. Пасха ведь скоро, а сейчас - сейчас может быть тяжко. Но Господь милостив. -Господь милостив, - подтвердил Гарпий бесстрастно, - а что это из пушки вчера стреляли, а? -Слышали вы, да? А это... - еще раз вздохнул - это товарищи ваши бежать пытались вчера. Замолчал, ожидая вопроса. Но Гарпий не спросил - все смотрел птичьим круглыми глазами и не спрашивал, ждал. Пришлось самому: -Двое - Единорог и Дракон. Сам не видел, говорят прямо из зала, где допрашивали, с очной ставки - в окно сиганули вдвоем. Как спастись надеялись? не знаю, сеть же кругом ловчая... -Стреляли - по ним? - Гарпий наконец задал вопрос. -Да. Живы оба, Единорог - ранен. И я вот что сказать вам хотел... Я его навещал вечером вчера. ...Живы. Ну хоть живы - и то хорошо, в нашем-то тюремном положении. Побег устроить, ну вы оба и безумцы... живы. -Так вот что хотел... то есть он хотел. Пестель передать вам велел - и всем. Я его отговаривал от этой идеи, но он настоял - сказал передать, а потом - у каждого свой выбор будет. Вы, Алексей Петрович, не гневайтесь на меня, что я вам сейчас скажу, возможно лучше бы и не говорить этого, но... Словом так - господин полковник совершенно уверен, что учитывая вот этот вот побег... приговор ему будет - смерть. Гарпий удержал клекот в горле. Понял. Поль, не надо так, а? -Так вот он просил... он настоятельно просил - не выгораживать его на допросах, но напротив - он готов взять на себя всю вину за произошедшее. Его участи уже не облегчить, и он просит вас - и остальных... воспользоваться этим. Он ничего не будет отрицать. Он просит прощения, что вышло именно так... Вот. Я передал. Вот теперь в горле заклокотало. Сглотнул, снова удержался от того, чтобы выпустить когти и вцепиться Выдру в прямо в бороду: -А вы-то что думаете, батюшка, об этом? - в голосе прозвучала совершенно неуместная обида. Отец Петр не виновен, да и никто - не виновен. Не суди никого. -Не мне вас судить, - сказал священник печально, - мне за вас молиться и вот напоминать вам, что Господь никогда и никому не посылает испытаний выше сил. -Господь... Господь человеком был, что Ему дело до чудовищ - таких как мы? -Не богохульствуйте, Алексей Петрович. Вы же сами знаете, что все мы в Господе едины - и люди, и звери. Резко поднялся. Хватит, а то он сейчас... наговорит. -Уходите, отец Петр. Благодарю вас за известие, но Бога ради - уходите сейчас, ладно? Тот перекрестил собеседника, обреченно вздохнул - и вышел, ни сказав больше ни слова. Гарпий, прямой как палка, в совершенно уже человеческом облике - даже и тень от свечи на стене уже была человеческой, билась и дрожала, поднял к лицу бумагу. Близоруко щурясь - Господь, кажется, наконец лишил его зрения, но это не помогло - еще раз прочел вопрос: "Вы или Пестель?"- обмакнул перо в чернильницу и сосредоточенно начал что-то писать.
8
Автор текста - Фред Лифанов
Истинный облик
...священник терпеливо ждал, когда уйдет врач - тому, впрочем, и делать нечего было: что заботиться о здоровье того, кого завтра же убьют? Суд прошел - странно, что так затянули, не суд ведь, по чести говоря, ровнехонько приговор, ничего более. Теперь в крепости спешно собирали и доделывали серебряные цепи: все мятежники приговорены были к лишению дворянства, а как их, Оборотней, иначе лишить? - только не позволить обретать истинный облик, на то и цепи, и прочие... приспособления, которых надо было сделать с лихвой, чтоб на всех хватило. На всех - кроме двоих.
- ...но по высочайшей Его величества милости лишение дворянства и казнь четвертованием, как мучительнейшая, заменена будет... ...он не расслышал - а точнее, не смог услышанное осознать. Сергей быстрее справился, спросил, чуть кривя губы: - И кто же нас-то затравит? ужели Гидр пригласили или Дагону отошлете? Его не оборвали даже - обреченному вольно дерзить. Так и Павел узнал, на что им четвертование заменили - удивился столь странной милости. Хотя, с другой-то стороны - дозволение, так сказать, в истинном облике умереть. Да? - Вам, как дворянам-Бестиям, - секретарь произнес на латинский манер, - честь сию окажет лично Его величество. Логично - не Сергееву же родню делать палачами? А кроме Махайрода с Драконом и Единорогом, пусть и ранеными, в столице справиться некому. Да и не в столице тоже, пожалуй. Но это же смешно, Господи! Вот же чести... - Полковник, прекратите смеяться! Или... - вот тут и врача позвали, и Сержа увели - пообещав, впрочем, что на травле они еще увидятся. Надо же, как Николай в себе уверен! - решил, что один задерет двоих? Хотя, что это он? Травля - это не дуэль, это куда проще все...
- ...товарищ ваш сейчас в таком состоянии духа пребывает, - священник покачал головой. Круглое лицо выражало смесь благоговения, изумления - и непритворной скорби: - Словно святой, помилуй, Боже. А я все надеюсь, ну, право, слишком уж приговор ваш странен. Не находите? Только Петр Николаевич, большой любитель поговорить об отвлеченных материях - за тем и ходил к лютеранину в эти полгода - мог задать приговоренному такой вопрос. Верно, в самом деле - надеялся. Павел такой роскоши позволить себе не мог. Хмыкнул: - Да уж, пожалуй, странен. В конце концов, в крепости запас картечи еще есть, могли бы нас и расстрелять. -Шутите? - Куда уж, - вздохнул, спросил: - Вам, батюшка, ведь присутствовать не нужно будет? Ну... при этой... травле? Все же как-то оно... - Да, вот - как-то оно так. Нет, впрочем, не знаю, как велят - надо ведь будет и прочих товарищей ваших ободрить, кое-кто уже... - оглянулся на дверь, но там никого не было, караульный из детей Дагона, что дежурили у Павла в камере беспрерывно все время следствия, наконец-то делся куда-то, старый солдат из людей стоял к двери спиной - в окошко виден был кивер и ворот мундира. Эта милость, пожалуй, была Павлу ценнее царской. Черт с ним, с истинным обликом, только умирать дольше - но хоть от рыбы этой избавился, а то он за полгода от постоянного страха едва не свихнулся. Человек - он человек и есть. Даже тепло как-то стало на сердце: они ведь ради них тоже... не добились ни черта, теперь и не узнает никто, чего на самом деле хотели эти безумцы Оборотни, почему положили свои драгоценные шкуры и даже и жизни на то, чтобы приравнять к себе Людей, сделать их - именно что Людьми, в том смысле слова, который когда-то принес в мир - Спаситель. Он ведь тоже Человек был, странно, что о том так редко вспоминают. А Петр Николаевич - и не забывал даже: - Да, кто-то уже отчаялся, вечный запрет на облик зверий тяжек им, тем, кто его истинным зовет. А ведь - что есть истина, Павел Иванович? - Вы всерьез спрашиваете? - священник кивнул, Павел, дивясь нежданному повороту, прикрыл глаза, задумался. - Раньше бы сказал - любовь. После - что нет ее, истины, никакой вовсе. Недавно еще думал - свобода... - усмехнулся, - а сейчас скажу, что - не знаю. Может, нет ее здесь, истины? а она там, - показал в потолок, - там, со Спасителем? - Верно, все так - с Ним и истина, и любовь, и свобода подлинная, свобода от греха и страха. И вы не отчаивайтесь, если придется-таки до срока к Нему уйти, - в том, что бунтовщик и мятежник, предатель Отечества и цареубийца, коим Павла назвали в приговоре, уйдет именно ко Господу, а не куда-нибудь еще, в этом Петр Николаевич не сомневался. Надо же... - Да, не отчаивайтесь. А если будет на то Его милость, Государь вас тоже... - Не думаю, - оборвал Павел. Не мог он надеяться, не мог больше. все, хватит, приговорили. Теперь дождаться только - и все. И... и - все.
...травля - не дуэль, не охота, это - казнь, потому преступник должен погибнуть непременно, а палач - непременно же преступника убить. Махайрод, хоть и в боевом облике, против Бестии имел не так много шансов - и потому обустроил исполнение приговора так, чтобы наверняка. Сеть, печать и веревки в руках големов служили для того, чтобы из обычного облика приговоренные дворяне не перешли в облик боевой - а в обычном оба они были слабее Саблезубой кошки, вышедшей казнить мятежников, как выходят на бой. Зверь император был... страшный, рота дагоновых детей, приданная для усиления големов, вся как один зверь, отшатнулась, пропуская вперед себя древнее Чудовище. Николай ждал эту славную охоту, он знал, что только так сможет и отомстить Пестелю и Муравьеву за пережитый страх, и вытравить этот страх из себя, вырвать, как занозу. Он убьет, разорвет их - и победит еще раз, только теперь уже - сам, без картечи и ядер. - Интересно, как он нас - разом или по очереди? - Не знаю. А важно? мы все равно... - Да, - Сергей шевельнул крылом - больно. Они раскрывались уже, но пока он даже не пробовал подняться, впрочем, где бы и как? Поль хромал, припадал на заднюю ногу, но - у Сергея отлегло от сердца - сейчас он был почти белым, почти прежним... В последний уж раз, как писали в вопросных пунктах. Все у них теперь было - в последний уж раз. - Куда? осади назад, - тусклым голосом прогудел голем-конвойный. - Брось, это в последний раз, - сказал Павел и отодвинул глиняную тушу в сторону. Ну... насколько смог - зато и Сергей сумел до него дотянуться, подставил шею под тяжелую голову с темно-серебряным рогом. - Прости, Пашка... - Прощай, Сереженька. - Там встретимся, - хотел утешить. Утробный рык заставил дернуться - очень мерзко было слышать этот торжествующий рев. - Вот трус. Справился... - Встретимся, - Павел не успевал сказать, не мог найти слов, выдохнул: - Он нас поймет Серж, Спаситель. Хоть Он один знает, чего мы хотели, Он - Человек, Он... Чудовище-император вырос перед ними, големы натянули веревки - травля началась.
...и кончилась почти сразу - он не понял, кто сделал то, что сделал. Или Махайрод промазал, задев не крыло, а веревку, или это голем попался нерасторопный, или... Не важно - он сорвался и взлетел, сразу, без разбега, свечой уходя в прозрачное летнее небо. Там была свобода, ветер, жизнь! он - взлетел выше, чем мог достать его Махайрод даже в прыжке, он летел - живой... поймал крылом первый луч - солнце всходило над миром. Увидел - и пора. Потому что в небе Сергей был один - а на приговоре нет, потому - сложил крылья и полетел к земле. Над валом взмыл снова - не от страха, от изумления. Потому что оставлял он Единорога в цепях, а увидел - Человека, с которого оковы просто свалились. Человек - Поль - в истинном облике своем - стоял перед выгнувшей спину чудовищной кошкой - и место Сергея было рядом с ним, осталось только успеть это место занять. Успел. Даже за руку его взять успел - и мир стал в миг болью и смертью... а смерть обернулась Жизнью.
Николай, утирая лицо платком, отдавал приказы: никаких прощаний, тела родным не отдавать, закопать на дальнем мысу за чертой города, без гробов, яму засыпать известью. Никаких записей, ничего - казнь состоялась и все! И священнику тому то же сказать - что государь не нарушил слова и мятежники были казнены в истинных обликах. Собственно, так и было - и о том Петр Николаевич не стал молчать. Двое старших сыновей известнейших родов, выбравшие смерть в облике Людей - это оказалось куда как ясным подтверждением: бунтовщики в самом деле желали равенства для Людей, а вовсе не смены династии. Что бы ни писали о том газеты - молва оказалась сильнее и громче: эти Оборотни пошли на смерть ради Людей - и смертью своей их с собой уравняли.
9
Доктор Фриц
"Самые обширные знания, самый тонкий ум, самая глубокая проницательность и то, что придает истинную цену и венчает любое качество человека, добровольное стремление направить все имеющиеся знания и средства на облегчение мук страждущих, возрастающее до способности пожертвовать собой ради этой цели, - вот что должно быть свойственно настоящему врачу, - старательно выводило перо. - Неправы те, кто делят болезни на токмо простонародные и токмо дворянские, ибо природа человеческая одна, просто одни болезни происходят от худого питания, пренебрежения чистотой и непомерной тягости работ, а другие - от питания избыточного и нездорового, от образа жизни развратного и неестественного, от меланхолии, порождаемой праздностью ума и тела. Более того - дворяне, имеющие облик звериный, даже и более подвержены различных болезням, ибо к обычным человеческим слабостям прибавляются не только силы и выгоды, но и слабости и болезни облика звериного..." Работа помогала отвлечься от жары, от запаха гари, ставшего уже почти привычным. Вокруг Москвы третью неделю горели торфяники и столицу то заволакивало дымом (передавали, что английский посол, выглянув давеча на улицу и не обнаружив ничего, кроме густой серой дымки, сказал: "Вид почти лондонский. Только пахнет дерьмом"), то ветер чуть разгонял запах и дышать становилось по крайней мере возможно. Народ смотрел на красное солнце в дыму и поговаривал о конце света, о дурных знамениях перед коронацией, о грядущей неизбежной казни сидящих в крепости мятежников. Доктор Фриц дурным знамениям не верил, но чувствовал себя в последние дни как-то странно. Казалось бы наполненная до краев - работой, наукой, дружбой - жизнь дала вдруг трещину и радость и всегдашняя благодарность Господу утекала в нее, оставляя на своем месте пустоту. Доктор вдруг потерял смысл. Ради чего все то, что он делает? Служить людям? но в Москве сотни врачей, он, конечно, из лучших, но ничего не сделается с городом и без него. Открывать новые способы излечения болезней? не открыл ничего нового - написал несколько трактатов, вот и еще один пишет - об отличиях физиологии оборотней от обычной, но и вся дельная мысль, коя в нем заключается - в том, что отличий-то и нет никаких. Что, что ты сделал такого, чтобы на Страшном Суде посмотреть в глаза Сыну Человеческому, и сказать без стыда: "Вот я, я служил Тебе". Вдыхал горький дым, который просачивался даже сквозь затворенные ставни, смотрел на пламя свечи и думал о том, что нужно поговорить с отцом Антуаном из Сен-Луи. Старый многоопытный Горгулий - уж он-то знает, что делать потерявшему путеводную нить... Был бы моложе - в миссию бы поехал в какую-нибудь экзотическую страну, племена диких страусов просвещать... Но что уж там - юношей он уже уехал в весьма экзотическую, странную и страшную страну, ну куда уж дальше. В Сибирь разве? Не дело искать себе дел в других странах - служи Господу там, где живешь, только пойми - как? Духота стала совсем невыносимой и он открыл окно. Плевать, что гарью несет, зато хоть чуть прохладней, невозможно же так. Не вылететь в густую влажную прохладу болот, не проскользнуть в птичьем облике над озерами - болота горят, озера обмелели, рыба в них чуть не вареная. Живешь в людском городе, молишься Человеку - не ропщи, что не выйдет полетать, настоящим-то болотным птицам сейчас похуже твоего... Да и оборотням - вон, тем, которые напротив, которые в людском облике пребывают из-за серебряных кандалов - тем и того хуже. Крепость маячила на другом берегу, темной бесформенной глыбой среди серой мути. Никогда это соседство его не задевало - ну какие-то преступники, ворье, солдаты беглые, крестьяне, что ему до них? А в последние месяцы, когда там за стенами обнаружились свои - оборотни, то и дело его накрывало, особенно ночами. Чуял - чуял плененных птиц с подрезанными крыльями, чуял боль хищников, словно в капкан попавших. Слухи ходили о них разные - и о том, чего они хотели, поднимая мятеж против самого Государя, и о том, какая участь ждет их. Доктор не очень-то хотел в этом разбираться, знал, что у всех своя правда, и только тяжко вздыхал, посматривая на громаду Борисоглебского собора и каменные, замшелые стены кругом. Закрыл окна снова - жарко, тяжко, Москва-река словно кипит, луны не видать, воздух густ и неподвижен. Невозможно так дальше, хоть какое-то должно быть облегчение? очищение? ну хоть что-то, Господи, пошли мне знак, а то я сам скоро вареной рыбой тут всплыву - и только вы и видели доброго доктора Фрица. Встал на колени перед маленьким домашним алтарем. Ниша, а в ней статуэтка Заступницы в синем струящемся платье. Крылья опущены, словно плащ, а оттуда, из-под плаща выглядывают маленькие фигурки - люди и звери, всякие. Король в короне, первосвященник в тиаре, купец с кошелем, нищий, воин, горгулья, лев, медведь, саблезубая царская кошка, еще кто-то, кого уже и не разглядеть в толпе - все укрыты ее плащом. ...Господи, я и сам не знаю, что со мной, но моя жизнь внезапно, на ровном месте - сломалась. Я не знаю, что делать - укажи мне Ты, а я постараюсь услышать и - правда - постараюсь принять. Я знаю, ты можешь и страшное приказать - все оставить, все раздать, всего себя отдать... я боюсь этого, Ты ведь и это знаешь? Но, Господи, ответь мне уже, я - я постараюсь... В окно забрезжил рассвет, и он снова встал и распахнул окно. Дым почти развеялся, далеко на горизонте, над Воробьевыми горами набухала грозовая туча. Река перламутрово блестела и от нее наконец веяло свежестью. Внезапно над шпилем собора что-то мелькнуло - отблеск золота, искорка в серо-голубом блеклом небе, а потом снова канула вниз - и доктора вдруг ударило болью. Никогда еще - так - ему не было. Вцепился пальцами в подоконник, задышал - Господи Иисусе, что это? что Ты со мной делаешь, за что? Испугался в первую секунду страшно - это что - смерть? вот так и бывает - просто так, просто болью во всем теле, как будто тебя когтями и зубами на части рвут? Что это за болезнь, здоров ведь, Боже, больно как... Потом понял - рывком - что это не своя боль. Чужая. Убивают кого-то там, в крепости, а он - зачем-то тоже пребывает в этом аду. Господи, это и есть ад, да ведь? Пламень и скрежет зубовный? не удержался на ногах, не удержался в людском облике, так и хлопал беспомощно крыльями и старался не в голос орать, помня, что сестра в соседней комнате, не разбудить бы, не перепугать. Разбудил конечно, перепугал, очнулся лицом на ее коленях - все кончилось, боль внезапно прошла и от слабости и облегчения полились слезы. -Фриц, Фриц, что с тобой? ты болен? что случилось? - Вельгельмина сама чуть не плакала и совсем ничегошеньки не понимала. Да и он сам еще ничего не понимал, просто прижимался к ней как ребенок. ...Вельгельмина тогда уложила его спать и он проспал почти сутки. Не слышал грозы - а она пришла почти сразу после его приступа и принесла наконец желанную свежесть и облегчение. На следующий день узнал, о том, что это было - из газет. Никаких подробностей, конечно, там не было, просто - казнены государственные преступники, наследники двух знатных родов. Но думать об этом времени не было - еще через день его вызвал к себе губернатор Голицын, толстый вальяжный барсук. В гостиной обнаружился еще кое-кто - маячил пышным павлиньим облачением митрополит Филарет. -Я позвал вас, господа, вот зачем. Вы, владыка, более всех в Москве знаете о милосердии Господнем к падшим созданиям, и духовное врачевание таковых - ваше дело. Вы, доктор - искуснее всех лечите телесные их болезни, - Фриц потупился, знал врачей и искуснее себя, вот хоть бы и Овер, но промолчал, - И я хочу предложить вам новое дело... Узнав о новом деле, Гааз поначалу поморщился. Да, в городе несколько тюрем и находятся они в ужасающем состоянии, но нужен ли он - там, в тюрьмах... там не столько лечить надо, сколько вообще все перестраивать, хоть бы вот ретирады делать, окна прорубать, тут строители нужны, да деньги, а врачи-то тюремные и так свое дело делают... Но - опять промолчал, ни словом не возразил - предлагают, значит надо браться, может быть - именно этого от тебя Господь и хочет? Промолчал, а потом вступил в разговор, даже и поспорил несколько с Филаретом, который тут же предложил составить дешевых книжиц с цитатами из Писания и Отцов и распространять по тюрьмам. -Их, владыко, еще и грамоте учить бы, какие им книжки, - распалился, целую речь сказал - и про грамоту, и про ретирады, и про то, что как он слышал, женский пол вместе с мужским в камерах содержится, а от этого бывает и разврат и болезни дурные... Барсук довольно поглядывал на двух - таких разных - Птиц и думал, что спорить они будут постоянно и надо будет следить за ними, как бы не заклевали друг друга - но работать вместе будут и дело благоустройства тюрем вполне можно доверить этим двоим, справятся. На следующий день его вызвали к больной, Золотой Драконице, которая металась в нервной горячке. "Она после казни брата, - объяснял муж, - два дня молчала и в стенку смотрела, а потом слегла. Спасите!" "А брат ее?" - "В крепости был по декабрьском делу. Казнен три дня назад. Государь, - он сглотнул, - лично честь оказал" - и только тут доктор сложил два и два. Человеческий облик мешался с драконьим, щеки и волосы отливали ярким золотом. "Серж, Серж!" - звала она. Доктор прикоснулся ладонью к ее лбу - жар, губы обметаны, когти на кончиках крылья потускнели. Ее отчаяние тупо ныло в груди, не давая вздохнуть. Он присел на край постели и вдруг позвал - сам для себя неожиданно: -Катерина Ивановна? очнитесь, слышите? я ведь видел его. Видел - перед казнью. Он сам не ожидал, что она очнется, но она вдруг приподнялась на постели, царапнув его острыми золотыми чешуйками на плечах, а потом и вовсе вцепилась когтями в руку, так что ему усилия стоило не поморщиться от боли: -Что? видели Сержа? расскажите, что же вы молчите? -Я... немногое видел. Как он взлетел над крепостью, а потом... потом пропал - кажется, спустился обратно. Знаете, как золотая искра над городом... -А...., - она кажется была разочарована, - это все видели... но он ведь был свободен, зачем же он вернулся - туда? Зачем же? -Он ведь был не один, Екатерина Ивановна... Я... простите, я ничего не знаю про вашего брата - только слухи и домыслы, но из того что я слышал и ... видел, да - видел - он не мог бросить своего товарища. Вы... поплачьте о нем и помолитесь, но не отчаивайтесь - он хорошо умер. Я знаю. Я - вам - ручаюсь. Это было быстро и ... почти не больно. -Откуда вы знаете? - драконьи, бездонные темно-золотые глаза. -Просто поверьте. Господь дал мне знать - я и сам не понимаю, зачем и почему. Вот тут она наконец всхлипнула. -Ему не было больно, правда? Я... я должна была чувствовать, но я не помню ничего, чувств лишилась, когда увидела в небе - его. Господи, я знаю, что лгать грешно, но Ты бы на моем месте - тоже ведь соврал бы, да? -Не было. Вы плачьте, это ничего, - приобнял ее за плечи, потом оглянулся на мужа. Тот оказался рядом - и она уткнулась ему в грудь, наконец открыто зарыдала, а доктор отошел к столу, чтобы написать рецепт - все-таки до выздоровления ей было еще далеко. Теперь он по крайней мере понял, зачем ему был послан тот приступ - вот за этим же, ради нее. Стоило. ...Следующие дни были заняты так, что времени не оставалось ни на что. Он готовил речь к первому заседанию Тюремного Комитета, обсуждал с Голицыным проекты создания новой больницы, реконструкции старых - и пустота внутри кажется даже отпустила и сменилась надеждой. Но чтобы подготовить речь и более того - программу действий - нужно было проехать по тюрьмам и посмотреть все своими глазами. Начать, видимо, надо было с Борисоглебской крепости - благо и маячила она напротив, совсем рядом, но туда Фриц отчего-то совсем пока не мог. Поэтому - в другую тюрьму, в пересыльную тюрьму на Воробьевых горах. Когда-то тут стоял царский дворец - огромная тесаная, почти черная от древности берлога рода Медведей, со множеством комнат, обнесенная высоченным частоколом... в нем лет двести уже никто не жил, а не так давно Махайрод приказал разобрать ветхий дворец, из которого уже даже домовые разбежались, а по углам начала гнездиться совсем уж неприятная нечисть - а из остатков сколотить бараки и устроить там пересыльную тюрьму. И достаточно близко от города и все-таки изрядно на отшибе, чтобы не оскорблять тяжелым зрелищем горожан. Фриц не был тут никогда, хоть и жил в Москве уже более двадцати лет. Просто в тюрьмах - бывал, и в крепость как-то вызывали - коменданта лечить, и бутырскую тюрьму избавил как-то от эпидемии трехдневной лихорадки, а сюда - в пересыльную - не заносило. Ну вот, пришло время познакомится с будущими подопечными. Приказал закладывать экипаж - удобный, крепкий - Змей подарил в благодарность за исцеление глазной болезни среди дворцовых пажей. Устроился и приказал ехать на Воробьевы горы. ...Началось все опять с того же - он почувствовал боль своих. Птица, птица со скованными крыльями где-то впереди - каждый шаг отдается болью в ногах. Рядом еще кто-то - совсем болен, почти висит на птице, не видит ничего кругом от жара. Сначала была боль этих двоих, дворян - потом послышался и шум. Мерный жуткий звон, какой-то говор, детский плач. Выглянул - и понял. Вот встреча и произошла, вот они подопечные - партия каторжников человек в пятьдесят растянулась по улице. Выглянул - и еле удержался за край дверцы. Его снова захлестнуло - только теперь он чувствовал всех, вообще всех их, не только оборотней - и это оказалось невыносимо. Никогда не думал, каково это в кандалах идти? А вот кто же знал, что они сбивают ноги почти до кости и каждый шаг отдается болью? Что голод - это тоже боль, что вот тому хромцу - вдвойне тяжелей, а тому старцу - втройне, а дальше - Господи, дальше были и женщины - вперемешку с мужчинами, прикованные за руки к какой-то длинной железной палке. Тут были сбиты руки, у одной невыносимо болел низ живота и лихорадило- она недавно скинула ребенка, за юбку другой цеплялся тощий мальчишка лет пяти, у которого тоже все тело болело - то ли от побоев, то ли от болезни, но болело так привычно, что он кажется и сам этого не осознавал... "Господи!, - взмолился он, - не надо больше! Я не могу этого, слишком много, слишком!" Согнулся пополам, когда восприятие вдруг снова расширилось. Потому что боль-то не ограничивалась вот этой партией каторжников - впереди маячило ее средоточие - пересыльная тюрьма. Она словно пульсировала - болезнью, голодом, безумием, отдельные нити в этом клубке он не мог различить... "Господи!" - внезапно обнаружил в руках розарий и постаравшись сосредоточиться зашептал непослушными губами: "Радуйся, Заступница, Господь с тобой, благословенна ты среди всех созданий... Радуйся, Заступница... молись о нас... о всех них, обо мне... в час испытаний...". Больше всего хотелось - уйти в облик, взлететь над городом, подальше... но ведь розарий можно перебирать только руками, правда? Экипаж катил мимо этапа. Он увидел и своих - эти шли отдельно, в серебряных кандалах, не дающих превратится... Ворон был связан дополнительным жестоким заклятием - подрезанные крылья невыносимо болели, даже и в человеческом виде. Шел, поддерживал рыжего Пса, под ноги не смотрел - задрал сухое черное лицо в небо. Дворяне - и в кандалах? Уж не потому ли самому делу? Доктор хотел окликнуть - и не смог, слова не шли, в горле пересохло. Попозже, сейчас они дойдут, а он - он очнется и сможет помочь ну хоть чем-нибудь. И не только им одним, всем. Карета опередила этап и подкатила к воротам тюрьмы. Боль немного отступила - нет, он по-прежнему чувствовал тут все и всех, но это стало по крайней мере выносимо, не до крика. Или привык? Что человек, что птица - ко всему привыкнуть могут, да? ...Вышел - бледный и сосредоточенный, держась за четки, как за опору. Я понял, Господи, кажется, я понял, чего Ты хочешь от меня. Это и есть мое поприще, да? Я... постараюсь. Постараюсь, правда. Этап, поднимая клубы пыли, звеня кандалами, матерясь, плача, охая - вкатывался в тюремные ворота. Работа началась.
10
Полнолуние
...Ночь полнолуния всегда выходила беспокойной. Удержать оборотней можно - полный комплект серебряных кандалов, оцепление из големов с посеребренным штыками, серебро, серебро, серебро - серебряные навершия частокола, посеребренная решетка на махоньком окне, теснота - как тут перекинешься, когда - вот так? Но то, что в обычные дни стало просто уже привычной жизнью - если их каторжное существование можно так назвать, в полнолуние становилось невозможной мукой. Поначалу пробовали не спать и разговаривать - но невеселые это были разговоры, звериное начало лезло наружу, заставляя задавать соседям неудобные вопросы о том, кто и как отвечал на вопросы следствия, кто и сколько задолжал кому каторжных лет и тяжкого серебра на ноги и на руки. После того, как пару раз чуть не дошло до драки - разговаривать почти перестали, пытались спать. Вот и сейчас - вроде бы улеглись, махонькое окошко тряпкой занавесили, чтобы не дай Бог не заглянула в него полная луна. ...Сергей Григорьич ушел в самый дальний угол, лег ничком, уткнулся в свернутый кусок войлока, который служил тут подушкой. Как бы не завыть в голос - кому это надо тут, не нужны луне такие песни, лежи, лежи, хочешь - войлок вот покусай... Мало кто спал - но почти все маялись молча, только в другом углу шептался кто-то и всхлипывал - и Волк не вслушивался, кто, хотя конечно - волчьей частью своей - знал. Все равно было шумно - кто кашлял, кто постанывал, звенели оковы, скрипели лежанки... На время забылся - сном не сном, дурацким и болезненным видением: как скачет по заснеженному полю на подмогу к белому единорогу, который мечется в клубах огня и дыма на самом горизонте, но снег оборачивается скользким льдом, а потом и того хуже - льдом хрупким и тонким, и проваливается под лапами, и черная ледяная вода смыкается над головой. Очнулся, выпрямился, потряс головой... Обнаружил рядом Алексея Петровича, который точно также сидел, вцепившись птичьим когтями в шевелюру и мерно покачивался. Тронул за плечо - очнись, мол. Тот, кажется, очнулся, улыбнулся краем губ, пожаловался тихонько: -Опять мне снится казнь, Серж, лучше и не пробовать спать в такие ночи... Сергей не стал спрашивать, чья казнь ему снится. Казнь снилась им всем, а говорить об этом? Однажды на Гарпия нашло - и он рассказал, глядя в одну точку и не щадя ни себя, ни слушателя - что он помнит, что он понял тогда о казни, что он думает об этом и о себе - сейчас... Потом извинялся, глядя на вздыбленную волчью шерсть и кажется навсегда зарекся рассказывать свои кошмары. Вот и сейчас - улыбнулся еще раз, поднялся - и как мог тихо пошел к бочке с водой, стоявшей в сенях. Сергей следил за ним, но потом луна, которую он чувствовал кожей, шерстью, кажется самыми костями - показалась над горизонтом и он снова уткнулся лицом в войлок. Станет совсем невмоготу - он позовет Алексея и тот услышит, всегда друг друга слышали, но пока - справится и сам. ...Очнулся, удержав резкий крик и птичий клекот. Казнь привиделась, да не несостоявшаяся своя - чужая. Та, которой все они свидетелями были - запертые в казематах поодиночке, закованные, сломавшиеся и предавшие. Некоторых тогда вывезли накануне в дальние крепости (Зеленого Дракона вот увезли подальше от греха, повезло Александру.... Да и как сказать повезло - все равно ведь знал, за 500 верст - знал ведь все равно), а те, кого оставили - звериным чутьем, волшебным своим слухом, костями, сердцами - слышали крик казнимых. Как не слышать - всегда своих чуешь, а когда их убивают... Слышишь. Бились в камерах, орали, выли, клокотали - до сих пор у тех, кто покалечился тогда, шрамы видны да переломы к дождю ноют. Своих убивают, а ты ни помочь, ни спасти, только крик этот двойной слушать и молиться про себя Заступнице о том, о чем нельзя молиться - о смерти им, о том, чтоб уже скорее, чтоб затихли... Сколько это длилось? Никто не знал и понять не мог, минута, час, вся ночь? Что там было, как их убивали - никто не знал, одно знали - двое сейчас там умирают, и кричат, кричат, зовут кого-то - Заступницу, друг друга, друзей - не разобрать. Знал Махайрод, как сломить знатнейших оборотней - не стенами да серебром, а ужасом и бессилием, казнью, которую никто не видел - но чувствовали все. ....Поднялся. Хоть воды холодной в лицо плеснуть, нельзя так, и Сержа пугать не надо, и так тому едва ли не хуже всех под полной зимней луной. Глянул мимоходом на Вольфа - тот тоже не спал, сидел напряженно, поблескивал глазами. И врачу в такие ночи несладко - всем плохо и никому не поможешь, лучшее лекарство тут - свобода, но нет у него капель против кандалов и разрыв-травы от засовов. Прошел, стараясь звенеть не больше остальных, зачерпнул воды. Развернулся было идти к себе, но услышал тихое: -Вам не спится, Алексей Петрович? посидите со мной. Лохматая огромная грива - и во тьме рыжая, желтые глаза с вертикальными зрачками... были бы на махайродовы похожи, не будь в них столько грусти. Уселся рядом со Львом. Никогда не были дружны, даже и знакомы-то толком не были, но в такие ночи - Гарпий отлично понимал это - иногда и надо, чтоб с тобой посидел кто-то, с кем ты не дружен так, чтоб всерьез делить боль на двоих. Она, боль, бывает от такой дележки только умножается... -В Киеве сейчас контракты, - проговорил Лев. - Вам тяжело, да? А я вот... счастлив, ну как можно быть счастливым... здесь, такую ночь. Давайте с вами поделюсь, все равно ведь не уснете, и я не усну. Я знаю, что вы тоже... ждете. ...Контрактовая ярмарка всегда была праздником для молодых львов, Павла и Петра, - как и для всего города, впрочем. Народу в Киеве в январе прибавлялось едва ли не на четверть, съезжались и окрестные помещики, и офицеры, делать покупки для полков, и множество купцов. Жизнь, замершая было рождественским постом, после праздника снова кипела и пенилась, морозный солнечный воздух кружил братьям голову не хуже шампанского. Наверно никогда младший еще столько не говорил - взахлеб: о греческом восстании, о вольности, о стихах, о том, что давно пора ограничить власть дома Махайрода конституцией. Обсуждали со старшим новый том истории Карамзина, смеясь, именовали Днепр Борисфеном, обсуждали не в родстве ли бароны Розены с легендарной княгиней-лебедью, отчаянно любили - и друг друга, и новых друзей, и зимний город на холмах в розовой вечерней дымке... Молодые офицеры собирались вечерами - то у самих Львов, то у Грифов, то на съемных квартирах. Тогда-то он познакомился с ними всеми - с теми, из-за кого сломал свою жизнь, не принеся никому - ни Отчизне, ни семье своей, ни вот - друзьям, которым давал клятвы верности, никакой пользы. Но Лев не жалел ни о чем - так, значит так, и зима 1823 года стоила весны 1826-го. Тогда же, в январе он впервые встретил и Ее - и пропал навсегда. -Знаете, когда я впервые встретил Мари, я... смешно говорить сейчас - в обморок упал, -поддержал разговор Алексей Петрович. Про Мари говорить было больно до кончиков перьев, но и сладко, словно пока он про нее рассказывал, называл ее имя, вспоминал - она хоть на миг оказывалась рядом.- И свадьбу мы в Киеве играли - так она захотела. После пожара как раз, Подол только отстраивался... ...Да, про этот пожар, который Лев даже и помнил смутно - отблески у Днепра, запах гари, державшийся потом несколько дней - он рассказывал ей, москвичке, стоя над белоснежной ровной рекой. -Я видела в детстве пожар... Мне лет десять было, как раз в войну, когда слухи ходили, что Наполеон займет столицу - Замоскворечье сильно горело тогда. Слухи ходили, что Бонапарт специально отряд саламандр выслал, чтобы Москву спалить... Страшно было всем, нам, девочкам, особенно. Гидры, саламандры... спать по ночам не могли. А мама все говорила, "не бойтесь, эльфы бояться не должны, эльфы должны - надеяться, в том предназначение наше на земле". И потом оказалось - и не так страшно, и пожар потушили, и Бонапарта отогнали. А сейчас, - улыбнулась так, что сразу стала видна в ней та десятилетняя девочка, которая боялась саламандр, - големы-пожарные чуть что - сразу мчатся. Смешные такие, в желтой форме, с плюмажами, важные... И пожаров не бывает почти. Он смотрел на эльфийку - на ее профиль над широкой лентой Днепра, пушок над верхней задорно вздернутой губой, выбившиеся из-под капора рыжие пряди волос - и понимал, что пропал, что безнадежен, что достиг предела своей жизни. Дальше - только вертикально вверх, прямиком в небесные сферы, где поют и славят Бога ангелы - или уж в пропасть головой, в черную полынью на реке. К третьему варианту - жить, просто жить дальше - оказался не готов. Родители с обеих сторон оказались безнадежно против. Александр Ильич, старший Лев, тряхнул темно-рыжей гривой - с чернью, не с проседью, и взрыкнул так, что зазвенели хрустальная люстра и окна в кабинете. -Эта эльфийка? Мальчик мой, ты в своем уме? -Я ее люблю. -Нет. Не эльфы. К тому же она нищая. -Я ее люблю! - разлет светлой гривы, хвост с золотой кисточкой на конце хлещет по бокам, кто сможет справится с таким? Отец в боевом - истинном - облике может, что уж там скрывать. Он просто в два раза больше и темная звериная сила спиралями закручивается от одного его рыка, как дышать, тем более - как возразить? Младшему-то? Но он и возразил бы, если бы накануне не получил от нее письма с такими же вестями. Княгиня Шаховская из младшей ветви серых эльфов, поджав губы, вежливо напомнила дочке, что та с детства помолвлена, а эльфы не расторгают помолвок, и долг превыше всех чувств. Контракты закончились, и ясный солнечный январь перетек в февраль, сгинул, как и не было. Ударили морозы, такие что в отцовском кабинете таки треснули стекла, непролазные снега засыпали улицы, а она - уехала обратно в Москву по накатанному санному пути. У нее было то, чего не было у него - надежда. Уезжая, она так и сказала: -Друг мой, не отчаивайтесь. Я верю, что у нас есть надежда - и вы мне верьте.- Роща на Крещатике чернела и билась ледяными ветками на ветру, тускло поблескивали купола Заступницы Верхней - казались медными этим хмурым днем, и ему оставалось только верить ей, потому что только так и можно было любить, - Молитесь вот, тут святых мест столько - и ждите. Я не выйду за него, не знаю, что еще сделаю, но - не выйду, а вы ждите - если дождемся, если будем надеяться - мы сможем быть вместе! ...Она сдержала свое слово и не вышла замуж - ни в этом, ни в следующем году, а там и помолвку разорвали. Жила в Москве, писала ровные приветливые письма, о произошедшем скандале в благородном эльфийском семействе не говорила не слова. Он с головой ушел в службу - накопить денег, выкупить свою часть имения, а там - хоть бы отречься от имени, от рода, от сущности своей - неважно, если потребуется это - он отречется, но ведь не ради одного мига с ней? Ради того - чтобы жить, чтобы она была счастлива и благополучна, чтобы были дети... Поэтому - выжидал, работал, но и об Обществе не забывал. Да, почти отошел - разговорами заниматься поднадоело, а не разговорами... да не было в эти годы не разговоров. До той сырой осени 1825 года, когда в Киеве вдруг снова съехались свои - к эльфу Трубецкому нагрянули драконы - золотой и зеленый, и единорог Пестель, незнакомый молодой грифон, и два лиса. И вот, с ними разговоры вдруг перестали быть "просто разговорами", а приобрели вид вполне конкретного - и при большом везении - выполнимого плана. Рисков было много, и Лев понимал их, но - слушал Золотого завороженно и верил, слушая, что - да, ждать более невозможно, что если выступить одновременно, что войска - войска за нами, войска пойдут за драконами, войска пойдут за боевым белым единорогом, увлекутся единым порывом - и мы сможем вступить в столицу и диктовать свои условия Дому Махайрода, и первым делом, сразу же - отменим рабство! Он поклялся быть с ними - потому что иначе было нельзя, потому что это снова был тот же пьяный воздух контрактов 1823 года. Сладостная мысль о том, что войдя в Москву победителем он сможет сам диктовать условия, и отец более не будет ему указом, и что можно будет наконец сыграть свадьбу - пришла ему в голову далеко не сразу, хотя - пришла и держала, не отпуская, весь ноябрь и весь декабрь. Он поклялся, что поможет, хотя чем именно киевский адъютант Грифа может помочь и пригодится. еще не было понятно. Но - ждал письма, ждал вести, был начеку... Под Рождество вести пришли да такие, что не рычать, а выть было впору: выступление в Москве подавлено, Единорог, попытавшийся захватить штаб второй армии арестован, Золотой - подстрелен и схвачен, Волк и Гарпий, спешившие к нему - взяты, Зеленый - взят... Лев взвился, потому что он поклялся быть с ними. Они собрались тогда - те, кто волей судьбы оказались в Киеве, те, кто знал о готовящемся мятеже и те, кто давно отошел от общества. -Господа, нам нечего вменить, - говорил золотистый сайгак, - одни токмо разговоры. Мы ни в чем не замешаны и если сейчас мы не будем ничего предпринимать, то - спасемся. -Спасемся? - лев выпрыгнул на середину гостиной, поменяв облик в прыжке, - но наши друзья и братья арестованы и в крепости! нам нужно выступать. -С чем и как вы выступите на столицу? - младший Гриф был безукоризненно логичен - так что хотелось вцепиться зубами в его тощую шею, - с одной бригадой? в одиночку, в крепость пробраться и замки отворить? во дворец - и Государя на поединок вызвать? -Хоть бы и так! И вызову! - Кошка против кошки, когти против когтей, кто кого еще?... и тогда знал, кто кого, ну и потом... убедился. Но ведь неважно, правда? Ведь - клялся? На него смотрели как на глупца и он, распрощавшись, пошел домой. Дома ждал еще один сюрприз - в саду перед крыльцом его ждал брат. Во всей своей звериной боевой красе Наследника Рода- чуть не до мансарды головой, черная с золотом грива, мускулы играют, когти как ножи. Тоже умеет заворачивать вокруг себя пространство спиралями, аж зубы ломит от таких фокусов. -Не смей мешаться в политику, братец! Я знаю, куда ты ходил и с кем говорил - не смей больше, оставь этих безумцев. Если тебя арестуют - семья не будет тебя защищать, уж я гарантирую! Подумай о матери, подумай о сестрах! Пожал плечами: -Я тоже тебя люблю, брат, - и побрел наверх. ...Пока его везли в Москву после ареста - в тряских холодных санях, в серебряных кандалах и заговоренном ошейнике - он все думал о ней. Вывернется, выкрутится - ведь и правда ни в чем не замешан, мало ли в чем клялся и что говорил сгоряча - ведь ничего не делал? а потом выйдет из крепости - и поедет в ее дом на Большой Дмитровке. Просто заберет ее - и увезет, неважно куда, потому что дальше так - невозможно. Просто заберет и все. В который раз оказалось, что вот эта глухая невозможность, эту мука - и есть нынешняя жизнь. Оказалось, что разговоры так же преступны, как прямой мятеж, и что слова его, о том, что он готов бросить вызов Государю - были приняты им вполне всерьез. На первом допросе Махайрод вырос, заполнив собой всю залу. Лев, еще не успевший испугаться, подумал, что Государь кажется боком приложился о вделанные в пол часы с павлином, так ему и надо - потом полетел на пол. Махайрод бил даже и не всерьез, как котенка, как младшего, а сопротивляться... Лев просто не успевал. Младший и есть, младший в роду, неудачник. Когда ему дали подняться - Махайрод стоял спиной к комнате, лицом к окну, где горела вечерними огнями кремлевская иллюминация. Красивый у нее все-таки город, не чета Киеву - но красивый. -Вы проиграли ваш поединок, господин Муханов. Впредь - следите за своими словами... если я решу, что для вас еще возможно какое-то впредь. Ваш брат слезно просит за вас и клянется мне в вечной верности - но его верность и так принадлежит мне по праву. Впрочем, сильный должен быть и милосердным. Будьте откровенны со следствием - и я дам вам возможность искупить вину. Ступайте. Почему-то это вот "ступайте", а не "уведите" добило его окончательно. -Знаете, а на Пасху... на Пасху случилось чудо. Гарпий невольно втянул голову в плечи и нахохлился. Пасху 1826 года он не хотел вспоминать. -Она добилась свидания! Сказала, что моя невеста, подала куда-то прошение... я не знаю, как она смогла. Она - она удивительная, она лучше всех. И она приказала надеяться, сказала, что если я буду в нее верить - она все сможет. Я... так счастлив был, я.. - покраснел вдруг, словно то, в чем признавался, было невозможно стыдным, - казни той почти и не помню... о Варваре думал. Алексей Петрович промолчал, потому что - что тут было говорить. Он тоже о жене думал, но ему не помогло и не могло помочь, слишком близко было... но что уж теперь-то, через два с лишним года? но что-то сказать было надо и он спросил: -Вы ее ждете, да? -Да. Жду. Я знаю, что она приедет. И тут... теперь ведь уже неважно все это - родители, деньги... мы пожениться наконец сможем. Срок закончится - будем жить где-нибудь... в Кургане вон, или в Тобольске? Вместе будем. Работать я всегда смогу. Жить хочу, верите? так жить хочу... -Верю, Петр Александрович. И верю, что вы дождетесь - сколь я знаю эльфов, надежды их редко обманываются. -Спасибо вам. Еще помолчали, а потом оказалось, что в окно уже брезжит серый рассвет. Алексей Петрович поднялся и пошел обратно к себе. Ночь закончилась, кошмары отступили и большинство, наконец уснуло. Он шел медленно, стараясь не звякнуть цепью - мимо Вольфа (тот спал, свившись каким-то безумным клубком, насколько позволяла цепь), мимо василисков, которые - все трое - были совершенно беззвучны и неподвижны, Бог весть, спали, нет ли?- мимо Сергея (тот так и лежал ничком, на клочках войлока. Волк почувствовал движение рядом, приподнялся, глянул мутно, кажется вообще не просыпаясь протянул руку, коснулся - все в порядке? - и рухнул снова. Алексей Петрович, поморщившись от того что - громко, как все-таки громко они звенят, вот и Сержа разбудил! - устроился у себя и закрыл наконец глаза. Мари. Она приедет, надо только дождаться. Надо только надеяться. А вот спать - спать не надо больше сегодня, слишком уж она близко - казнь.
11
Три Марии
Кто, кто сказал, что коменданту - надсмотрщику, да, хоть от себя-то не скрывай - легко? Рука сама потянулась к бутылке с успокоительными каплями и замерла - что брать? Капли составленные Рысем или вот лучше рюмочку травяной настойки налить? Поморщился - сивуха есть сивуха. Тонкий травяной аромат - что там умелец намешал? Ромашка, зверобой... черносмородиновый лист... чабрец какой-то местный - никак не перебивал тяжелый спиртной дух. Пригубил и отставил. Что делать-то? ...Лиса вышла от него поджав губы и распушив хвост. Хвост потрескивал от электричества - если бы она могла сейчас, подожгла бы и дом коменданта и весь острог... да не могла, ноябрь, отсырело все, а она не Катрин. Понятно - одинокий мужчина, ну что ему все эти женские хлопоты, он и осознать-то наверно не может, каково это - когда муж лежит в горячке в остроге, ребенок - в горячке же да на другом конце деревни, и оба тебя зовут... Его-то и в болезни никто не позовет, - подумала мстительно, - и род его прервется, и рога эти его прекрасные - на могильную плиту лягут. В землю, в землю эту кровь... - еле сдержалась, чтоб не начать ворожить, чтобы слова не сплелись в заклятие. Нет, лисица, не время тебе проклятия насылать - тебя Бог миловал, твое-то проклятие, что детей любимому дать не смогла - тут вон как обернулось, свободой посреди тюрьмы. Сердце пополам не рвет, детей не нарожала - и хоронить не придется. Хочешь сиди, хочешь лежи, хочешь - от Алексея Петровича вовсе не отходи... Вошла в сырую избу, кивнула вскинувшейся Серне: -Без толку, не разрешает. Даже и кандалы снять не разрешил. Тут посижу, отдохни хоть. Серна подняла воспаленные глаза: -Павлуша заснул пока... Посидите с ним, Мари, я пойду к Никите, и еще кого-нибудь пришлю... Все разом болеют, что ж такое, - в голосе слышались слезы, и лисица поспешила успокоить, даже и на французский перешла... Хорошо все, две светские дамы беседуют в гостиной. -Посижу, конечно, не беспокойтесь за Поля. Смотрите, он хорошо спит, не кашляет уже, и жар, кажется, спадает.. - жар не спадал, обе это видели, но и сделать ничего не могли. Оставалось ждать, молиться и уповать, что на ребенке - ну хоть кандалов нет. Ничего, как бы скверно не обернулось - маленькие эльфы не умирают. А большие - которые в кандалах? Лисица вздохнула и присела на край кровати, - Все хорошо будет. Я чувствую, вы поверьте. А вернетесь - еще к коменданту пойду, или вместе все пойдем. Выпросим. Просто не его надо просить, а Господа... и понять бы о чем просить-то? Кандалы не снимет, вам с ребенком в острог - хуже ему там будет только... Просить, чтоб врача отпускал, и чтоб людей помог найти для помощи? -Помолитесь, Мари... я, кажется... - Серна все-таки заплакала, тихо-тихо, просто слезы полились градом, - не могу уже молиться. Чем мы такое заслужили? Чем? Тем, что живы, и мужей своих любим, вот вся и заслуга. Карается тюрьмой да Сибирью. Обняла, прижала к груди, хвостом черным обернула. Хорошо все будет, хорошо, выпросим... наворожу, если Господь не поможет - согрешу, вспомню прабабкины уроки, сделаю. Нельзя так, господин Олень, днем видеть меня не хотите - так ночью приду, да не одна приду. Потерпи, маленькая, сделаем... Часа через два явились все: Каташа чуть не несла Серну на руках (куда ей, сама на сносях, еле ходит), Полина шмыгала носом, Мари Волконская прямая как палка - шла по скользкой грязи и все оступалась, пошатывалась, не сгибая при этом спины и не опуская вздернутого подбородка. Кажется, все было еще хуже, чем утром. Паша проснулся, приподнялся, закашлялся - немедленно заплакал и закашлялся еще хуже. Пока Серна хлопотала над ним, Мари спросила Волконскую одними губами: -Что там? -Плохо. Кандалы - он не может... Я думала, только Серж не может совсем. Фердинанд Богданович говорит - хоть на ночь бы одну снять, чтоб он дышать мог... хоть бы цепи разомкнуть. Я пойду к коменданту... - в голосе явственно слышался ужас. Общий ужас - если и в смертной болезни нет их мужьям облегчения, если господину коменданту лучше и проще будет вот так убить, чем цепь снять хоть на сколько - то что делать-то? -Давайте помолимся - и пойдем к нему, - Полина, солнышко, одна из всех про самую важную вещь вспомнила. Помолиться, да. Опустились на колени на холоднющий пол - кроме Серны, которая так и сидела на кровати, прижимая к себе сына - тот затих, и даже несколько глоточков травяного отвара выпил. Заступница на иконе вот так же сидела - и такими же глазами смотрела, черными и бездонными. ...Пока Мари Волконская читала православную молитву, по-русски - католичка Лисица перебирала розарий. Никак ей не выговаривалось: "Да будет воля Твоя"... все равно что коменданту такое сказать. Нет, Господи, пожалуйста, ты уж сделай... ну испугал - и хватит, ну пожалуйста, ну не надо умирать больше никому, ну и так же все тут полумертвые... Жертва Тебе нужна в обмен на милость? Ну... а что отдать-то, жизнь - не пообещаешь, не самой нужна - мужу, силы - и так все отданы... нечего отдавать, так уж - пощади, а? ...не пощадил. Господин Олень только рогами встряхнул да копытом притопнул: -Милые дамы, вы просите невозможного. У меня есть четкие распоряжения из Петербурга - кандалы снимать не дозволено ни в каких случаях. Слышите - ни в каких. Была бы моя воля - я бы снял, но воли моей тут никакой нет, циркуляр есть циркуляр. И выходить каторжнику осужденному за пределы тюрьмы никак не дозволяется! - кажется обиделся даже на дам, - Вы, сюда приехав, все оную бумагу подписывали, знали на что шли... что? -Загрызу, - прошептала лисица так, что услышал только он один, - а в голос продолжила:- Господин комендант, подумайте - врач говорит, что Никита даже и умереть может - ведь на вашей совести будет... пожалейте. Отступил на шаг - красивый все-таки в облике -то - серебристый, матерый... -Не могу. Это окончательно и прошу более мне не докучать этим! -Хорошо Станислав Романович... до завтра. -И завтра попрошу не докучать! Вышли. Полина расплакалась, Каташа охала на каждом шагу - ее довели до дому и уложили, а обе Марии - журавль и лисица - остались вдвоем. Темень давно, в ноябре весь день - сплошная ночь, просвета не видно, звезд не видно, одно счастье - видят все в этой тьме хорошо. Хорошо видят, да. Очень. -Мари, скажите... как вы относитесь к прогулкам во сне? - да, мы тут продолжаем светскую беседу. Словно в гостиной в Москве, за чаем. -О чем это вы? -Мне кажется, что сегодняшней ночью комендант будет плохо спать... Скажите вот вы, если клювом? А? во сне можно стать сильнее его. -Но как? -Знаю способ... знаете, у нас в Бессарабии много разных... способов цыганки знают, вот и я знаю кое-что... по наследству. Постарайтесь обернутся, милая, насколько сможете... перо нужно. Волконская выдрала тонкими пальцами перо из плеча даже не поморщившись, когда на платок упала капля крови. -А остальные? К Александрин ночевать пойду, а то она ни секунды опять не проспит... а огонь у нее Каташа зажигала... справимся. ...Господин комендант как сел - так и остался сидеть неподвижно, схватившись за голову. Легко, да? Он что - не чувствует? На каждом - этих вот кандалов - не чувствует? В полнолуние - хорошо спит, да? Ему тут - за Байкалом - тепло наверно, после курской-то губернии и светло, наверное? Кого еще Махайрод хуже наказал-то - вас, преступников, или меня, который ему верой и правдой всю жизнь служил? Налил и все-таки выпил. Травы, травы... нету тут в ноябре никаких трав, не пробежишься по лугу, не оборачивайся даже - ноги настом до крови только разрежешь. Климат тут - что твои кандалы. Спать. Обернулся на икону - Заступница Остробрамская стояла на полумесяце и смотрела куда-то в сторону. Спать, утро вечера мудренее. Ну как и правда умрет Муравьев-то? Что делать будешь? Спать. ...Во сне - во сне он был молод и скакал по летнему - светлому, невозможно светлому лугу. Звезды были так ярки, что можно было каждую травинку разглядеть, земля мягко пружинила под копытами, где-то впереди была река, из-за леса всходил полумесяц - смутно чем-то знакомый, все казалось, что там стоит кто-то в арке... не разглядеть, кто. Только вот от реки понимался густой черный туман - и там кажется была опасность. И из лесу наползал - сжирая звезды, пах почему-то - сивухой, немытым каторжным телом, и дешевым скверным табаком... Метнулся в сторону - над головой возникла вдруг журавлиная тень - невозможно светлая на черном небе, звезда среди звезд - и только по глухому, не журавлиному клекоту Олень понял, что она - нападает, а за ней - за ней из лесу тянутся еще такие же белые... как звезды, как серебристые отблески травы. Волки. И черная тень между ними тоже... как звезда, вон хвост-то искрит. Когда под ногами с одной стороны полыхнуло огнем, а с другой вдруг вместо травы обнаружился тоненький острый наст - олень закричал. Огонь все-таки был страшнее - он прыгнул в снег, провалился, ноги до колен обожгло болью... Это сон, сон, ты помнишь, что это сон? - проговорил в голове чей-то голос, - ты можешь проснуться.... Ты помнишь? -Проснутся он не мог. Позади пели волки, а впереди, за сугробами (как может быть такой искрящийся пушистый сугроб щерится такими ледяными бритвами? - стояла крепость. Во сне она вся сияла серебром, невозможно красиво, немыслимо - только из окон затянутых серебряной паутиной, сочилась кровь как из ран... "Пани Мария, спаси меня ради Сына твоего..." - все-таки голос был не зря, себя он вспомнил, и вспомнил - чей силуэт маячил ему с серпа луны, - "Пани Мария, заступница, смилуйся!" Волки приблизились - и он проснулся от ужаса, ощутив острые холодные зубы на шее. ...Лисица чуть не закричала, когда упустила добычу. Она уже ощущала запах крови и хотела только одного - вонзить зубы в эту серебристую шею, сделать больно - и вдруг олень куда-то пропал, а она оказалась на том же поле - только залитом ярким лунным светом и совершенно одна. С луны на нее кто-то смотрел - без осуждения, но так пристально, что хотелось взывать на эту луну - лисьи песни не так красивы как волчьи, тявканье одно, но как иначе сказать-то? ... так и проснулась - в слезах. Задремала часа на два, рядом также, не раздеваясь даже, прикорнула Александрин. В соседней клетушке спала Каташа - не проснулась, хорошо. Мари затихла сразу, как только поняла, где она, потянулась к Павлуше проверить - жар, кажется, спал. За окном была все та же темень, но дрова в печке прогорели полностью... Это утро, утро. Пойдешь к коменданту? Пойдешь к мужу? Пошла к Заступнице. Пани Мария, ради Сына твоего, ну спаси нас тогда сама, как можешь, как хочешь, но - спаси... я же боюсь, сама видишь, Алексей же следующий, от него же тут тень одна осталась, а ну как тоже заболеет? Так что дышать в кандалах вовсе не сможет, так и будет булькать да задыхаться, как бедный Никита, Господи, ну невозможно же так совсем... исцели, пожалуйста, ну если кандалы снять вовсе невозможно - исцели, дай сил с ними... Пан Езус, я верю, Ты лучше знаешь, что нам посылать, но - смилуйся же, спаси. "Да будет воля Твоя" - так и не выговорила, не смогла. Александрин вскрикнула, проснулась: -Что? Утро уже, да, утро? Я пойду к Никите, вы тут... сможете, да? Я пойду. Лисица только кивнула. Тоже отчаянно хотелось уже пойти... домой, да? Каземат этот домом уже стал? Да все дом, где Алексей, но домой - позже. Новости узнать, и к коменданту, а пока вот - печку растопить, питье Павлуше согреть... кофе в кастрюльке сварить. Каташа тяжело спала, никак не могла очнутся, но на шорох у печки не просыпаясь толком, щелкнула пальцами - и сырые тяжелые дрова вспыхнули. За окном уже забрезжило и первой прибежала Мари Волконская: -Скорее! Надо к коменданту, Никита кажется... Надо идти. О нынешней ночи они, переглянувшись, разговаривать не стали. О том, каково Александрин - там, в остроге, рядом с мужем, который не может дышать - тоже не стали. -Не велено пускать, - солдат посматривал на знатных дам с осторожностью, но дело свое знал, - не велено, господин генерал не может ... принять. Не велено! Волконская зашипела - сейчас бы в облик, да прямо в окно ему впорхнуть. Но нет, какой уж тут облик-то. Закричала: -Станислав Романович, мы никуда не уйдем, пока вы нас не примите! - и голос долетел до второго этажа. ...Минут через десять он сам вышел на крыльцо: в мундире, застегнутом на все пуговицы, чеканя шаг... От него пахло страхом - это обе почувствовали сразу, но боялся он - не их. -Что случилось? -Господин комендант, он умирает! Велите снять кандалы! Приготовились к спорам и слезам, лисица отстраненно подумала - а если на колени встать - сработает? Но комендант тяжело вздохнул: -Хорошо. Кандалы снять до... пока доктор не позволит. И доктору позволяю выходить к больным... у Александры Григорьевны же сын болен? Вот пусть доктор тоже осмотрит. Все, довольны? Благодарить оказалось неожиданно тяжело - но надо было. Что ж - и поблагодарили, лисица даже и от слез не удержалась - Бог весть, чего больше в этих слезах было, благодарности или просто дамской слабости. К каземату уже кто-то побежал с вестями, тоже надо было идти, а она все стояла и смотрела на коменданта - что-то, наверно, надо было сказать еще, но слова все не шли. Так и постояли, посмотрели вдруг другу в глаза - потом он поклонился ниже обычного и попрощался - вежливо, по-французски, как в той же гостиной московской, в которой они давеча с милой подругой чай пили. ...Рысь, придерживая кандалы, в сопровождении конвоя брел к дому Александрин. Что ж, вот и разрешилось: Никита, избавившись от кандалов, смог наконец вздохнуть и прокашляться. Облик поменять - все равно не мог, ну куда- там, решетки -то заговорены на окнах, частокол в серебре, но - дышать смог, слава Заступнице. Теперь вот ребенка осмотреть, и Саламандру тоже - в удачных родах врач не сомневался, но догляд все равно нужен, потом еще Мари Волконская - что-то у нее с плечом сегодня, морщится, когда руку поднимает... а потом - к Юшневским, и у них еще - просто посидеть. Просто наконец посидеть, подремать, подышать тоже, а то на воле - да это теперь твоя воля, четверть версты от острога - воля - и не дышится как-то...
12
Бал
-Зачем она приехала, я ее боюсь! - взгляд темноволосой девочки был ровно таким же - жестким и требовательным - как и взгляд гостьи, которая спокойно пила чай, старательно разглядывая при этом листья монстеры. Кажется, требовала что-то взглядом именно от нее. Что? чтобы перестала желтеть и сыпать листьями к концу января? -Сашенька, тетя Софи хорошая, просто она тоже стесняется, - на ухо девочке прошептала ее мать. Тетя Софи, разумеется, услышала - разве можно с таким лицом и взглядом не услышать громкого шепота? - но пожала плечами, молча улыбнулась монстере и продолжила пить чай. Возможно и правда стеснялась, а возможно так устала с дороги, что не хотела говорить: допила, попрощалась и поднялась наверх, в розовую комнату для гостей. -Вы с ней подружитесь, я уверяю тебя. Просто она приехала в Москву по делам и, наверное, пока будет думать только о них. ...Впрочем, казалось, что никаких особенных дел в сырой полувесенней уже Москве у нее не было. То есть дело-то было, и оно закончилось вполне успешно - она сдала рукопись "Воспоминаний о моем отце" строгому господину с цаплей на лацкане: -Конечно, сударыня, ваши сведения бесценны и они будут опубликованы! Не отказала себе в удовольствии смутить господина редактора (В удовольствии? тебе больно, Софи, какое удовольствие? - А пусть посмущается, Поль! Я хочу на это посмотреть!): -Скажите, а если я принесу вам сведения о моем брате - они тоже будут бесценны? -Да, сударыня, - цапля дрогнула длинной шеей и начала переминаться с ноги на ногу, - но вы же понимаете... вы же сами понимаете? - взгляд на перечеркнутого единорога у нее на плече. - Да, я понимаю, - кивнула она с достоинством, надела шляпку и вышла на улицу. Глупая бравада - носить знак уничтоженного уже рода, да Поль? Глупо, Софи. Не снимай. Москва изменилась за 10 лет с ее последнего визита и она никак не могла определить для себя, то ли город стал грязней и приземистей, то ли напротив - больше и красивей. Разнообразней - это точно: Немецкая слобода разрослась, напротив кирхи - Старой Обедни - на Вознесенской - выросли новые дома и новые деревья, во дворике, кажется был разбит новый цветник - и какие-то кусты (Розы, Софи, это розы, ты увидишь весной), спали под рогожей и соломой. В первое же воскресенье она отправилась туда - и с тех пор не пропускала ни одной воскресной мессы, надо пользоваться, пока есть возможность, ибо где же найти пастора в смоленской глуши? Потом прогулялась на кладбище. Семейный единорожий склеп: дедушка, дядья, кузины. Витые рога на ограде, посеребренные единороги на черных плитах, мокрый снег и мертвые ветки хлещут по ветру. Твоего брата тут все равно нет. ...Тогда, 7 лет назад она приехала просить, чтобы ей указали хотя бы могилу. -Государь, это наследник нашего рода, мы должны знать, где лежит его плах! Желтые кошачьи глаза с вертикальными прорезями зрачков смотрели без выражения. -Сударыня, вы зря взяли на себя труд ехать в такую даль. Возвращайтесь к себе в имение. Нет, если вы пожелаете, вы можете навещать родственников в Москве, это не возбраняется, хотя я советовал бы вам уехать и не приезжать более. Молиться за вашего брата вы можете и у себя в этом, как его? Васильево... Чего он ждал? Что она сейчас расплачется и упадет ему в ноги? Я не могу этого, Поль! Это семейное, Софи, я тоже не умею просить. Уходи от него подальше. В одном он прав -молиться тебе ничего не помешает. ...Ее приглашали в гости - такие же как она, осколки старых родов, потерявших семь лет назад свой гонор. Они жили в столице, бывали на императорских приемах и плясали на балах, или как она - перебивались как могли, наезжая в столицу раз в несколько лет, погостить, и слали в Сибирь деньги и письма, и иногда по-прежнему донимали Государя прошениями об облегчении участи заключенных... Они понимали друг друга. У них было много общего - например, один и тот же сон на всех. -Дом Волка приветствует вас, милая Софи! Вы совсем не изменились! (Ну зачем она льстит, Поль? - Она хочет быть любезной и притом совсем не льстит, поверь.) Я в лучшем положении, мой брат - жив, но он так далеко и от него так редко доносятся вести... Они все живы, семь лет тому - и никто не умер, несмотря на преследующие их несчастья и ужасный климат... -Я слышала, ваш брат сильно болел и у него открывались раны... сейчас он здоров? -Да, сейчас он вполне здоров... не скажу счастлив, но - благополучен. С ним его супруга. Его детям запрещено носить знак Дома Волка, но - кто запретит волкам петь луне и охотится? Хоть бы и во сне? - Господь милостив к вам. Но и я не ропщу. Мы не были знакомы с вашим братом, но он дружил с моим - значит он и мой друг. И он мне снился недавно, - улыбнулась смущенно, - на балу. Волчица встала и отошла к окну: -Нам всем снится этот бал. И мне тоже. И - им, тоже, всем. Знаете, мы с гарпиями с год рассказывали друг другу, пытаясь понять - что же нам снится и на самом ли деле все это происходит? Гадалок спрашивали... кто-то даже к митрополиту Филарету ходил с вопросом. -И что Филарет? - лютеранке было наплевать на мнение православного епископа, но его ведь почитали как святого и послушать было любопытно. -"Не смущайтесь снами и мечтаниями", - сказал Филарет , - улыбнулась Волчица. -Ну так мы и не смущаемся.. ...Этот сон приходил к ней каждый месяц - всегда один и тот же, и всегда разный. Одно оставалось неизменным: бальная зала, свечи, цветы, музыка - и во сне был Поль. Не голосом - сам Поль, живой и настоящий, и с ним можно было потанцевать. Они почти не говорили, их разносило по разным концам бальной залы, она танцевала с другими - знакомыми и незнакомыми, он то курил, то играл в шахматы, то тоже танцевал - почти всегда с одной и той же прекрасной дамой в лиловом, и Софи радовалась - неужели наконец он счастлив в любви? А рано или поздно они все равно встречались посреди зала в мазурке, любимом танце дома Единорога, и улыбались друг другу, и смеялись - и сон уносился с последним аккордом музыки. ...Холера явилась в сырую весеннюю Москву как раз когда она уже было собралась домой. Весной имение, пусть и небольшое, требует присмотра, да и деньги заканчивались, но вдруг внезапно - буквально за две недели - все изменилось. В воздухе запахло смертью, на шпилях дворца приспустили флаги, Императрица с наследником и половиной двора уехали в Рязань, до которой болезнь еще не добралась. Государь остался - из желания ли быть со своим народом или из тщеславия, кто мог проникнуть в его мысли? Столицу оцепили и выехать стало... нет, наверно, возможно - но для этого требовалось просить разрешения, а просить она ни о чем не хотела - и осталась. Тем более, что в Смоленске зараза также бушевала, и бежать в сущности было некуда. Приближалась Пасха, народ молился об избавлении от хвори, в доме поселился запах хлора, от которого мутило и кружилась голова, и наверно надо было бояться, но почему-то все не получалось. Болезнь пока проходила мимо - нет, она была рядом, в этом запахе, в проезжающих мимо окон дровнях с гробами, но пока - мимо, мимо. Это ты меня хранишь, Поль? Тебя есть кому хранить и без меня. Но и я тоже, так что ты не бойся. -Чувствую себя как под обстрелом! - говорил на приемах глава дома бронзовых драконов Павел Дмитриевич, - все время хочется присесть и спрятаться, как под ядрами, право слово - аж в ушах свистит! - мог себе позволить рассказывать, как боится - все знали, что ни ядрам, ни фаерволлам он не кланялся никогда, лично убил трех огненных големов, за что гордо носил Георгия первой степени, водил полк в атаку на снежных великанов, а то что мало того что остался жив, так и ни одного шрама не заработал - ну так вот такое его драконье везение. Всегда ему везло - и в любви, и на войне... и в дружбе везло - только вот это везение 7 лет назад закончилось, но об этом он предпочитал молчать. Возможно, потому что храбрость-то бывает разная... Отправляя год назад молодого порученца в Сибирь с инспекцией он, например, так и не решился передать с оказией хоть письмо старым друзьям... да и что напишешь-то? Вы там, а я - тут, так вот? - но смерти от холеры и правда не боялся, что она, холера, тому кто сражался с гидрами и великанами и имеет под началом полк боевых ящеров, каждого из которых вполне способен лично оттаскать за хвост при неповиновении? Не боялся он холеры, опасался другого: -Болезнь - это ведь не самое страшное, господа. Самое страшное - это народ, который готов взбунтоваться в любой момент! люди не понимают, откуда пришла болезнь и плодят самые разные слухи, они будут готовы убивать из ужаса. У нас в Москве, слава Богу, есть господин Гааз, но что может быть, например, в Смоленске? оттуда доносятся слухи о бунтах! ...В Москве бунт и правда предотвратил лично господин Гааз, хотя об этом предпочитали не говорить. Государь возвращался после торжественной службы на Благовещение - и как раз тогда нищенка Настасья, блаженная с Сухаревской площади закричала ему вслед: -Антихрист! С крови начал, кровью продолжишь! Виновен, виновен, виновен!! Государь глянул кошачьим своими глазами на полицейских големов, оскалился и велел приструнить безумную бабу. Она затихла, но потом - вернувшись на свое привычное место, на Сухаревке, между мясным и молочным рядом - продолжала, захлебываясь, рассказывать, что царь - убийца, что он убил ее любимого - задушил его ремнем от кандалов, сам, своими руками! Убил Ванюшу моего, угнал в Сибирь на канате, а там и задушил, он ведь с ними был, Ваня-то мой! Командира его повесил - и зарыть велел как собаку под забором, и могилы нет, а остальных-то в Сибирь угнал, антихрист царь, вот за это мы и поплатимся! Ведь только во сне кадриль теперь с ним танцуем, только во сне... Мужики слушали, вздыхали, кивали, другие бабы по рынку тоже уже начинали заходиться, нашелся какой-то старый одноногий солдатик с висячими усами, который дыша перегаром подтвердил - славный был командир Сергей Иваныч, да! А летал как! Размах крыльев - во! - и солдат попытался продемонстрировать размах драконьих крыльев, - сейчас и нет таких как он! - а над всем этим поднимался душный ужас от холеры, переносимый пронзительным и вонючим весенним рыночным ветерком, и слух этот - что государь антихрист и виновен - поднимался ввысь над толпой, слышались какие-то выкрики, и полицейские големы стягивались к Сухаревой башне... Успокоил толпу тогда именно Гааз, появившийся невесть откуда - высокий, грузный, громогласный - и совершенно при этом спокойный: -Не бойтесь же! Это болезнь, это просто болезнь, и ее можно вылечить! - более всего он завораживал тем, что не боялся - ни толпы, ни холеры, ни - Государя: -Господь милостив - и не будет наказывать вас за чужую вину! Не бойтесь, расходитесь... Для него вина тоже была очевидна, но так же очевидно было, что вина - чужая, и московский народ страдает не из-за нее. Толпа разошлась, потому что святому доктору на рынке верили безоговорочно, а история ... конечно же история дошла до Государя. ...Москва по прежнему бурлила слухами, плакала, постилась, красила яйца и готовилась справлять Пасху. На Страстной опустел Дом Лисицы - умерли и глава, и наследница, и трое племянниц, и дом Горностая, а на Пасху Екатерина Федоровна, эльфийка и фрейлина, оказалась не в состоянии встать с постели. Умирая, плакала - как же мои мальчики, так ведь и не свиделись, ведь столько лет... Говорят, те, кто умирают на Пасху сразу попадают в рай. Бог весть, Софи не знала этого... Засыпая, она всегда мечтала о том, что она наконец спросит кого-нибудь, пусть даже и не Поля - что, кроме этого бесконечного бала, происходит в раю? но вот как-то не спрашивалось и если она говорила, то все о каких-то пустяках, о книгах, о музыке, о цветах - только не о самом важном... А бал рос и менялся - бальная зала уходила теперь в такую высь, что дух захватывало, и бесконечные россыпи свечей мешались со звездами и казалось, что теперь тут уместилась бы вся Москва - с Кремлем, Дворцом, Пересыльной тюрьмой на Воробьевых горах, и Сухаревкой и Хитровкой, и Старой обедней, и Немецкой слободой, с ресторанами, церквями и кирхами. И людей все прибавлялось - например, однажды Софи обнаружила себя вальсирующей с Александром Христофоровичем Бенкендорфом. Лицо стянуло при виде шипящей змеи на его плече и она хотела было сбросить его руку со своей талии, но он вдруг прошептал: -Софья Ивановна, не бойтесь. Хотите я расскажу вам - где? - и она кивнула, потому что это было необходимо - знать, где. Но сон оборвался, потому что ее толкали за плечо: -Софи, Софи! Сашенька заболела! Кузина плакала, а уютный дом сразу стал похож на камеру пыток - так он стал вдруг наполнен ужасом до самых краев, до карнизов, до верхних листьев разросшейся за весну монстеры. ...Те, кто не умирают в первые двое суток холеры - остаются жить. Ждать: поить, смотреть, говорить что-то заплаканной кузине и застывшему кузену - было невыносимо. Послали за доктором, тот пришел, покряхтел, пустил кровь, намешал какого-то питья. Время застыло. Молиться не выходило - слова уплывали, собрать внимание было невозможно, расплакаться не получалось, хотя веки горели и болели. В ушах стучала мазурка - и в конце концов Софи снова провалилась в бальную залу. ...Надо было найти Поля - но Поля почему-то в этот раз нигде не было, зато шелестом по залу пронеслось другое - "Здесь государь". И правда -оскаленная саблезубая тень колебалась в отблесках свечей. Это просто зала стала такой большой, что вся Москва наконец уместилась тут. Вся Москва - все в Москве. Дворец тоже. Софи отчаянно пожалела, что у нее нет при себе оружия - будь ее воля, она бы застрелила или зарезала бы убийцу своими руками. Какая из дам пошла бы танцевать с чудовищем? Но - видно не все здесь считали его таковым, заиграла музыка, и он закружил кого-то в танце, а Софи отчаянно захотелось спрятаться. Она скрылась за серой колонной, наблюдая и выискивая в толпе брата, но того все не было - зато проносились другие, смутно знакомые - Соколы, Драконы, Волки, Лисицы, Кони - представители знатнейших домов России собрались тут, и сегодня они были тут все - и те, кто пребывал сейчас в Сибири в ссылке, и те, кто занимали высокие посты в столице, и те, кто уже несколько дней был мертв от холеры, и те, кто был жив. ...Софи приметила дверь за колонной - она никогда не была там, не выходила за пределы залы. И хотела было потянуть за ручку, как вдруг музыка оборвалась и в тишине раздался звук пощечины и гневный женский крик - "Не смейте прикасаться ко мне! Убийца!" Софи обернулась - Махайрод стоял посреди залы, кажется, в некоторой растерянности. Напротив него стояла дама, кажется, не та, с которой он танцевал, другая. У Софи кружилась голова и сон растекался под пальцами, колонна под рукой дрожала и сквозь звон и бегущий по зале шёпот она слышала: да, это холера, молитесь, ваша жена оскорбила меня, отвечать вам, пустите ей кровь, выбор оружия за вами, нет, доктор Гааз не рекомендует пускать кровь больным холерой, назначайте секундантов, князь, Федор Петрович, скажите, есть ли надежда, Павел, ты же будешь секундантом? - Софи оперлась на дверь спиной, дверь подалась, и она внезапно оказалась в тишине. Звуки бала (или дуэли) сюда не долетали. Это была часовня: высокие сводчатые стены уходили ввысь, теплились белые свечи, а из глубины ниши на Софи смотрела Мадонна Драконов -Защитница. Статуя то ли была одета в темное платье, то ли сделана была из струящегося черного камня - и она простирала огромные синие драконьи крылья над всем миром. Там, под крыльями, был весь земной шар - Софи узнавала очертания материков, сапфировый океан волновался, ветер закручивал спиралями жемчужные облака, дымили и гремели города, плакали и звали люди - и надо всем этим сияли и переливались крылья Защитницы. Софи опустилась на колени - и шепотом сказала то, что было на сердце: -Пусть он умрет. Пусть его - сейчас, тут - кто-нибудь уже убьет, пусть он заплатит! -Нет, фройлен, - раздался сзади негромкий голос, - так нельзя молиться. Наш Бог - Бог живых, нельзя молиться о смерти. Она обернулась. Грузный высокий человек с пеликаном в лацкане сидел на скамье - тоже видно молился. -Кто вы и где мы? - она поднялась и подошла к нему. -Я буду счастлив вам представиться - доктор Фридрих Гааз, к вашим услугам. А где мы? не знаю... вам это место, наверно кажется.. - он посмотрел на нее внимательно, - цветущим садом, где вы играете с подругами? или бальной залой, где можно потанцевать с блестящими кавалерами? Для меня оно, видите ли, храм Защитницы - я прихожу сюда ночами, помолиться, подумать. Иногда поговорить с уже ушедшими. Но что это за место - я не скажу вам.. Странно, что мы вообще встретились с вами, фройлен, это, наверно потому то... Ох, прошу прощения, вы же - Софья Ивановна, да? -Да, это я, - только и могла ответить она. -Тогда я кажется знаю, отчего мы с вами тут встретились. Молитесь, фройлен, молитесь Защитнице - но только прошу вас, молитесь о жизни, а не о смерти. Вы ведь хотите жить? Я хочу жить, Поль? Толку в моей жизни - я даже не знаю, где ты похоронен и не могу почтить твоей памяти. Можно мне уже к тебе - насовсем? Нет, Софи, нельзя. Живи. Слышишь меня? Слышишь? Помолись о жизни. Вот - о жизни для князя, например. Не о смерти его противника, но о жизни -для него и всех, кто жив? Попросишь за нас? Конечно, Поль. И она снова встала на колени, а потом наступило утро - и в окна комнаты полился свет. -Ура, тетя Софи тоже выздоровела! Федор Петрович обещал! -Тетя Софи еще не выздоровела, ей надо отдыхать. Софи, слава Богу, ты очнулась! Ты все время бредила... -Тетя Софи не бредила, она тоже видела! Сначала мы все играли, а потом танцевали, а потом мальчишки играли в бильбоке - три раза по три броска, кто кого! -Я не видела этого, Сашенька, ты тоже здорова, слава Богу... и кто кого? -Сашенька, ступай, тете Софи снова надо поспать... Софи, вчера государь умер от холеры. ...На коронацию наследника успели не все. Амнистия была объявлена в мае, а к июлю - нет, к июлю далеко не все успели в Москву, но все-таки кое-кого Москва уже встречала. Дом Волка праздновал возвращение Сергея Григорьевича, дом Дракона - Александра Петровича, вернулись Соколы, вернулся постаревший и похудевший глава дома Гарпий, к десятым числам июля вернулась чета Бобров... Коронация была назначена на 24, июльская Москва щедро была посыпана тополиным пухом, он летел с неба как снег, и собравшиеся на поминальный молебен 13 июля смешно морщились, отчихивались и поначалу так скрывали лившиеся слезы - пух же, сенная лихорадка, вот глаза красные, ну что же вы так, Александр Петрович, что же вы так, Сергей Григорьич, помните - он велел нам жить, и вот мы, выжили, и мы будем жить и помнить, мы теперь все точно будем - жить. Софи, вы ведь станцуете со мной мазурку сегодня вечером? (Поль, можно? не с тобой, наяву - можно? - Нужно, Софи, живи!) ...Мадонна-Защитница простирала свои синие крылья над миром, а на Воробьевых горах старый грузный человек в старомодном камзоле утешал плачущую женщину:
-Ты молись, Настасья, Ваня твой хочет, чтобы ты - жила. Хочешь - тут оставайся, женские руки в больнице всегда нужны, сестрой милосердия будешь, куда ж нам, мужчинам, без сестер-то...
13
До весны.
Cтарый-старый яблоневый сад - корявые стволы, подпорки для низких веток. В этом году будет много яблок, но на что они старику? А пока - все равно незрелые, даже если и облик принять - а все кислятина. И стар для облика стал, сказал бы кто лет двадцать назад, что единорожьи колени болят больше человеческих, что копыта могут ныть - как зубы у иных людей ноют- не поверил бы ведь? Впрочем, двадцать лет назад душа болела так, что ни спать, ни есть не мог - ничего не мог, с год плакал - каждый день, то скрываясь от жены, то нет. Только сейчас и попустило, когда стало окончательно ясно, что до встречи с женой и - с сыном совсем чуть-чуть осталось. Теперь можно и вспоминать, не запивая воспоминания успокоительными каплями, и улыбаться даже причудам памяти, и вот - даже и собеседников к себе в сад приглашать. ...Старый-старый яблоневый сад, кажется большим, но маленький, доходу от него - чуть. Но не за беседой о доходах пригласил его хозяин. Это в городе бурлит, все обсуждают освобождение крестьян - сроки, наделы, десятины... Оленю было все равно: ни семьи, ни наследников у него не было, всего имения - оставшаяся от тетки деревенька под Смоленском, тридцать душ крестьян, да и пусть освобождают. Чем он еще интересовался - так армейскими реформами: сам прослужив пятьдесят лет не представлял себе, зачем сокращать срок солдатам - неужто землю-то пахать проще и лучше? - но и этим интересовался вяло: доживал, лучше всего себя чувствовал просто подремывая на солнышке, не думая ни о чем. И тут вдруг - приглашение. Лепарский и не знал, что оказывается Старший Единорог, бывший сибирский генерал-губернатор, отец - Того Самого - тоже сидит в каком-то махоньком имении под Смоленском, полдня пути до него оказалось. Зачем позвал? В саду подремать? -Все гадаете, зачем я вас, старика, вытащил сюда, да? Двадцать лет прошло ведь? ...с некоторым с трудом сообразил - двадцать лет с чего? для него-то прошло неполных четырнадцать - с того дня, когда прискакал взмыленный фельдъегерь с вестями о смерти Государя, а потом - и с помилованием государственным преступникам - и все, наконец, закончилось. Но для Единорога - ровно двадцать, да, с июля до июля. Когда закончилось для него. -Гадаю. Я ведь не знал вашего сына. Да и вообще ничего не знал тогда, служил в полку под Курском, из моих офицеров никто замешан не был. После уже, осенью, приказ мне пришел - ехать комендантом в новую тюрьму к ним. -Зачем согласились? Олень дернул было глазом, но вздохнул, признав право собеседника спрашивать. В конце концов и правда - столько лет прошло, чего скрывать, чего стыдится? -Лучше спросите, почему Махайрод выбрал именно меня... Зачем согласился - а как не согласится-то было? вы же... и батюшку его знали, и деда видали - разве можно перед эдакой властью возразить? Я привык служить, и любил служить ему... Кто же знал, что он от меня столько потребует? Всего? И я ведь поначалу и не знал про них ничего, и считал, что вот - Отечество от меня такой жертвы ждет - и на этом посту верно служить правящему дому. Ну и... боялся, что скрывать. Эдак на кандалы-то насмотришься, надумаешься о том, что инструкцию нарушишь - и также вот будешь. -Инструкция... Я понимаю. Знаете, у меня тоже инструкция была - не двадцать лет назад, тогда-то уж - какие инструкции? - а все сорок. Генерал-губернаторская: отвечаешь за все, а полномочий никаких. Как она меня бесила, как я за нее с Кочубеем дрался... Ну, что-то смог, хотя и немногое. Я ведь был в тех местах, знаете? До Кяхты доезжал. Иркутск видел, по Байкалу плыл - ох и глубоко же там! С бурятами знакомился. И тюрьмы да рудники - тоже осматривал, всего, знаете ли, насмотрелся. Понял тогда, что хуже всего - несправедливость людская. То, что немилостивы люди друг к другу - ну... на то и люди, только Господь милостив. Но хоть бы справедливы были! Как в Писании сказано - око за око, зуб за зуб - Господи, да хоть бы и так. Нет же, нет справедливости. Вот вы скажите, близко видели наказание их - как, справедливым показалось? - Единорог разгорячился, грива сверкнула чистым серебром среди тусклой седины, и Лепарский припомнил, как тогда - давным-давно, в другой жизни - сибирского генерал-губернатора обвиняли во вспыльчивости да излишней горячности. -Не мне судить, Иван Борисович. Иные из них его полагали справедливым, это я знаю. ...Интересные картинки память сохранила. Например, как приезжал князь Куракин - то ли с визитом к Лепарскому, то ли с инспекцией, и беседовал - почти с каждым же побеседовал, бестия, хорек мелкий и хищный, и все выспрашивал - как, раскаялись вы? справедливым ли почитаете наказание свое? - и кто что отвечал. Кто явно лгал, кто слезы лил от боли и все кандалы снять просил, не замечая, как у хорька только ноздри раздуваются... а кто и искренне раскаялся - в чем вот только? Гарпий сосредоточенно так слова подбирал: "Да, я могу искренне сказать, что глубоко раскаиваюсь в содеянном... и наказание мое - соразмерно: жить вот... эдак вот, и помнить о милости того, кто мне жизнь даровал." - "В цареубийственных умыслах вы раскаялись вполне?" - смотрел равнодушно круглыми глазами: "да, в этих умыслах - вполне...", - а потом только ежился, на холод пожаловался, и стало ясно, что большего от него не дождешься. А Волк так и вообще выдал в лицо хорьку: "Не раскаиваюсь я ни в чем, о чем вы спросить можете. А в чем раскаиваюсь - так то уже попу на исповеди все сказал и отпущение получил... А что до справедливости? Цена справедливой оказалось, не мне судить, соразмерна ли. Так и передайте - почитает князь Сергей Волконский цену свою - справедливой" - и тоже поежился: "Холодно тут у вас...". Холодно не было, они просто мерзли все в этих кандалах, которые живое тепло из тела словно высасывали. Первой просьбой всегда после жалоб на боль от оков было топить почаще да побольше, холодно же, невозможно же холодно тут, да есть ли у вас милосердие, до чахотки довести нас всех хотите? -А у меня смета, понимаете? дрова-то денег стоят, а на счету каждая копейка же, хуже чем полк держать, право слово, в армии хоть договориться знаешь с кем... Потом-то легче стало - деньги родные стали им посылать, артель организовали, сами уже о печках заботились, - сам не заметил, как начал рассказывать вслух, выказывать былые обиды, рогами трясти (хоть бы ветки низкие не задеть-то). Иван Борисович усилием воли сдержался. С возрастом это все проще и проще было - сдерживаться, молчать... тогда, двадцать лет назад, верно закричал бы, надвинулся рогом: "Справедливым? Смерть - справедливо?" - а сейчас... что? понятно все, о казненных-то Олень вообще не помнит. -Знаете... я... мне есть что рассказать именно вам. Про то, что все они про вашего сына, и про товарища его - помнили, и память их чтили. Это не новость. Чтили и чтят - этим летом кто только не приезжал в Васильево, и если б старик не знал твердо, что это лето - последнее, то уже и оградил бы себя от визитов, устал же, больно. Но - последнее лето, да и - вот, они же Пашу помнят, через двадцать лет - помнят! Детей Павлами да Сергеями называют, рассказывают. И оказывается, что слезы - не все двадцать лет тому как вылились, есть еще слезы, вот они - рядышком. Да, пусть Олень рассказывает, ему - есть что рассказать. -День этот всегда отмечали... потом-то открыто уже - попа просили позвать, да молебен отслужить, а первый раз, в первый год... Я тогда решил, что эпидемия какая - сутки никто почти не ел, чаю не кипятили даже, молчали все. Доктора уж вечером вызвал - доктор среди них был хороший, много жизней спас, и меня лечил - спрашиваю, что стряслось, что за непорядок? - Порядок, отвечает, да только постятся за ради святого праздника, день мучеников Павла и Сергея. Да мало ли ж какие у схизматиков праздники, мне откуда знать? Потом только понял... Единорог поднялся, потому что вот сидеть в кресле оказалось как-то невозможно... Задел все-таки рогом ветки, отряхнул с морды мусор, переступил больными копытами. День мучеников, надо же... этого ему никто из приезжавших не рассказывал. Пошли между деревьями по широкой аллее оба - грузные, серо-серебряные. Старики. -Мне он снится, знаете? Иногда - будто тоже в кандалах... а я посылку ему в Сибирь собираю - и все адреса припомнить не могу, все путается... куда слать-то? Трескину в Иркутск? Сперанскому? Селифоньеву? В Кяхту, в Читу, - куда? А бывает другое снится - как он... живой будто. Вместе с ними, в Думе, или вот - губернатором Сибири назначен. Улыбается, говорит: Папа, я сделаю как ты хотел, хорошо там станет, в Сибири, ведь какая страна-то богатейшая! -Судя по тому, что я слышал о способностях его - он бы и справился. ... Дошли до дома. Махонький домишко-то, покосился вон весь. Не сговариваясь больше трудных тем не затрагивали - чаю выпили, и Олень стал собираться: устал смертельно, но ночевать тут не хотел, знал, что в незнакомом доме не уснет. да и хватит, поговорили уже. -Что ж, Станислав Романович, спасибо за визит и беседу. При жизни не увидимся более, так что - до встречи... Весною, мниться мне, как вот яблони зацветут - так и встретимся с вами? Весною? Олень точно знал, что он-то уйдет осенью, еще одного ноября не переживет... Но встретятся - да, наверно, весною. Среди яблонь. И лилий, там непременно лилии будут. Белые. -Увидимся весною, Иван Борисович, там и за справедливость договорим... Ну что ж, прощайте. До весны. -До весны.