Одним из фирменных блюд моей мамы был холодец из куриных и телячьих ножек. За неимением в те дремучие времена холодильников мама тарелки с эти деликатесом выставляла на подоконник, где зимой было, как ни говорите, прохладнее, и тогда можно было наблюдать забавную картину: наш кот Маркиз протискивал свой увесистый зад между тарелками, хвост маятником свешивал вниз и покачивал им из стороны в сторону, отмеривая секунды до начала обеда и при этом делал вид, что, за неимением более живописного пейзажа, внимательно разглядывал сараи и следил за беготней пацанов во дворе, хотя на самом деле глубоко обонял шедевр маминой кулинарии.
"По-моему, наш Маркиз страдает мазохизмом" - предполагал мой папа. - "Я считаю себя честным человеком, но не до такой же степени".
Папина наивность. Маркиз был не только вором, но за совершаемые им хищения в крупном масштабе в нашем квартале мог бы считаться кошачьим вором в законе. Сам видел, как он, взобравшись на коммунальную плиту, сбрасывал на пол пышущую жаром котлету, после чего одним ударом, как шайбу, забрасывал ее под столик нашей соседки Джульетты Ивановны, и все это не потому, что был голоден, а в надежде заманить на эту котлетку мышь, которая, как известно, дура, и уже тогда позабавиться на славу. Как говорится, одним махом обед из двух блюд.
Однажды он спер из кастрюли Клавдии Николаевны огромный кусок сырой говяжьей печенки и приволок его моему папе. Папа, конечно же, схватив печенку, помчался на кухню, чтобы вернуть законному владельцу, и имел очень глупый вид, когда Клавдия Николаевна, войдя, увидела его с печенкой в руке и растерянностью во взгляде.
--
Нет, конечно же, Михал Петрович (На самом деле папу звали Моисеем Пинхусовичем, но, вследствие не-удобоваримости такого звукосочетания для желудков туземного населения нашей коммуналки, принято называть моего папу Михал Петровичем).
Простите, о чем это, бишь, я? Ах, да. Так вот, конечно же, Клавдия Николаевна понимала, что печенку своровал не мой папа, а кот Маркиз, но - Михал Петрович, вы же интеллигентный человек и не можете не понимать, что ответственность за поведение Маркиза несет не только кот, но, так сказать, его хозяева.
При этом, Маркиз был пушист и, как сказал бы Есенин, "дьявольски красив", по каковой причине по вечерам соседи наперебой норовили заманить его чем-нибудь к себе, чтобы, усадив на колени, гладить его бесподобную спинку и слушать мелодичные и непереводимые ни на один из языков рулады. Он же, не переставая мурлыкать, внимательно следил за происходящим вокруг. Самой удивительной мне казалась его воровская способность отличать свое от чужого. Не помню ни одного случая, чтобы он своровал что-нибудь у мамы, нет,только у соседей. И воровал он не из жадности, а из спортивного интереса, принося украденное папе, несмотря на то, что именно папа считал его существом с психическими отклонениями и смотрел на него искоса. Возможно, кот такие приносы считал взяткой.
Соседи, которых на одну ванную, один туалет и одну кухню приходилось аж шесть семей, по одной на комнату (Вы правы, это не рекорд), Маркиза обожали и ненавидели одновременно.
Конкретно и специфически:
--
Клавдия Николаевна его терпеть не могла, но из подхалимства называла Маркизиком.
--
Джульетта Ивановна норовила погладить "нашего Маркиза" и так взять его за холку, чтобы ее острые коготки впились в его нежную кожицу.
--
Барабанщик Рома по прозвищу "Барабанщик", раздвигал толпу своей ребятни, точного числа которой никто, включая его самого, не знал и громко, как на литаврах, бубнил: Прошу дать дорогу нашему главному жильцу Маркизу вначале, и чтоб ему черти накачали!
--
"Нет. Он таки красив, но украшением нашей жизни его считать трудно и , честно говоря, я не понимаю", томно говорила весьма пожилая, но молодящаяся дама, имени которой я не помню и которая жила вдвоем со взрослой дочерью, причем этому отпрыску чуть ли ни графской семьи давно уже тоже пора было начинать молодиться. Дочь во дворе называли просто Веркой, и было за что. Верка презрительно называла Маркиза Мурзиком и норовила пнуть его носком туфли.
--
Лампьона Кондратьевна... Нет, об этой женщине я напишу вам как-нибудь отдельно. Такие люди, как Лампьона Кондратьевна - нет, не улыбайтесь, я на полном серьезе - такие люди, как она, не прилагая ни малейших усилий, оставляют в жизнях людей такой след, к которому всем, кто ее знал, стоит время от времени возвращаться, чтобы проверить себя, не сбиться и не пойти, не дай Бог, не в ту сторону. Она жила одна, потому что ее семьей было все человечество или, как минимум, та его часть, которая хотя бы знает какого черта она пришла в этот мир. Чем занималась Лампьона Кондратьевна? Вы угадали: работала билетершей в оперном театре, а по совместительству - ангелом-хранителем нашей коммунальной квартиры. Ко всем людям и прочей живности она относилась, как к божьим, но, тем не менее, тварям, которые находятся в стадии эволюции, и еще неизвестно, что из них получится.
Вы же понимаете, что если квартира коммунальна, то скандалы в ней имеют не спонтанно-периодический, а системно-хронико-коммунальный характер и что главным полем боя обычно является общий коридор, но Лампьоне Кондратьевне, если только она не была занята на спектакле, достаточно было появиться на фоне окна, ведущего во внешний мир... Все, вы меня поняли.
***
На тот случай, если вам ни разу не посчастливилось жить в коммунальной квартире, объясняю, что ванной у нас пользовались по графику, составляемому коллективно, на кухне, в ходе общего собрания, и вывешивался график на двери при помощи канцелярской кнопки. Я же имел постыдную привычку в нарушение графика чистить зубы и мыть уши.
Высоко, над рукомойником, ванная имела окошко, соединяющее ее с кухней и через которое сквозь пыль и паутину в это пространство проникали отдельные брызги дневного света, а с тех пор, как кто-то умудрился из этого окошка высадить стекло, в ванную пробирались также струйки воздуха, густо унавоженного кулинарным творчеством наших соседок, и журчание картофеля с грибами на сковородке. Однажды, когда я, склонившись над раковиной, изо всех сил очищал оральную полость, из кухни до меня донеслись обрывки диалога между Клавдией Николаевной и Джульеттой Ивановной.
Пару слов об этих дамах.
Клавдия Николаевна была очень крупной, во много раз крупнее своего мужа, женщиной доминантного склада характера. За неимением ни малейшего, ни даже в объеме семилетки, образования, она заведовала в нашем райисполкоме не каким-нибудь специфическим, а о б щ и м отделом. Мне очень стыдно, но я до сих пор не понимаю, зачем нужны о б щ и е отделы. Ходили сопровождаемые кривыми усмешками слухи, что Клавдия Николаевна, несмотря на свой баобабоподобный вид и рожу, которую, как тогда говорили, "на студебекере за неделю не объедешь", пребывала в постоянной охоте на любовников, причем не безуспешно, чем, возможно, и объяснялся о б щ и й характер ее отдела.
Ее собеседница Джульетта Ивановна, была женщиной предельно и во всех отношениях утонченной культуры. Помимо почти профессионального музицирования на флейте, эта худенькая ципочка занималась математической лингвистикой на базе какого-то ВУЗа, а поскольку я в эти годы еще был постыдно молод, застенчив в не начитан, но с амбициями начинающего интеллигента, то под градом цитат и заграничных имен, которыми она осыпала собеседников, старался держаться от этой дамы подальше.
Голос Клавдии Николаевны (Доносился глухо): "В кастрюле было четыре куска говядины. Теперь я вижу только три. Куда делся четвертый кусок?"
К.Н.: "Сатана, а не кот. Убить - мало. Вы знаете жену моего брата? Вы должны ее знать, она работает в универмаге. Так вот в их квартире была аналогичная история с кошкой. Так она эту стерву отравила. На смерть.
Д.И.: О, Господи, какая жестокость! Неужели вы тоже могли бы убить Маркиза? Нет, я понимаю, что он ужасен, но убить? Как можно?
К.Н.: А что делать? И дальше терпеть этот кошмар?
Д.И.: В принципе, я считаю виновником не Маркиза, а его хозяев.
К.Н.: То есть?
Д.И.: А то, что животных нужно воспитывать. Вы же сами это однажды сказали. Как детей. С другой стороны, у меня такое впечатление, что Михал Петрович сам обучил Маркиза эти штукам.
К.Н.: Не могу поверить.
Д.И.: Между нами говоря, это очень даже возможно. Вы не знаете людей этого типа. Этого архетипа. Они на все способны. У нас в институте кафедрой общей лингвистики заведует некий Исаак Авигдорович. Я вам когда-нибудь расскажу, на какие подлости способен этот человек, этот, с позволения сказать, ученый.
К.Н.: Так что вы предлагаете?
Д.И.: Я считаю, что мы должны приложить совместные усилия к тому, чтобы этих людей удалили из нашей квартиры. Вы, Клавдия Николаевна, как работник исполкома...
К.Н.: Вы предлагаете изгнать из квартиры семью Михал Петровича из-за того, что Маркиз спер у меня кусок мяса?...
Д.И.: О чем вы говорите, Клавдия Николаевна? Да их не только изгонять, их убивать мало! Не даром же их все ненавидят. Простите, Клавдия Николаевна, но если бы вы, как я, изучали всеобщую историю...
В это время в дверь ванной пробарабанили отрывок из партии литавров к увертюре оперы "Князь Игорь", и голос Барабанщика потребовал выполнения графика. Я поспешно свернул свою гигиену и, выйдя в коридор, еще успел увидеть трагический финал сцены, происходящей на кухне.
Там, на столике Джульетты Ивановны, лежало сложенное вдвое одеяльце, а на нем снежно-белая блузочка с пуховой и бисерной татуировкой на ней, и это высокоэффективное оружие войны предназначалось для вылазки Джульетты Ивановны в концерт заезжего симфонического оркестра, который как раз накануне привез в наш город долгожданных Рахманинова с Прокофьевым. Джульетта Ивановна имела привычку подглаживать свое боевое снаряжение на кухне, за счет общественного электричества. А рядом с одеяльцем стояла тарелка и на ней, горкой, сияющие позолотой и жиром куски испеченной в духовке курятины.
Крайне увлеченный этим натюрмортом Маркиз, воспользовался оживленной беседой двух дам и осторожно понес куриную пулочку в сторону выхода, как бы за кулисы, но по неосторожности уронил нелегкую ношу на блузку и протащил пулочку от пухового декольте до бисерного подола, после чего гигантским, тигриным прыжком перенес свое пушистое тело вместе с добычей в коридор.
Дальнейшее нужно было не видеть, а слышать. Джульетта метнула один глаз на тарелку с курятиной, а другой на блузку и не подняла, а воздела обе руки вверх, отчего они выпростались до самых плеч из рукавов бирюзового кимоно с цаплей вдоль позвоночника и болотистой местностью острова Хонсю поперек тощего зада. Проделав это, она, вероятно впервые в жизни переходя с меццо сопрано на надтреснутый полубаритон, прогорланила на весь корридор трехтактно-матерное Ё-Т-М. Маркиз шмыгнул в нашу комнату и положил пулочку к ногам своего несчастного хозяина. Джульетта продолжила свое трехстопно-трехтактное в ритме вальса вдоль коридора. Двери комнат распахнулись, и в коридор вывалили толпы народа. Мой папа стал на пороге, держа куриную улику в правой руке, а Маркиза по левой мышкой.
Словом, началось то еще веселье.
Барабанщик Рома, оценив происшедшее, взревел: "Я давно говорил, что эту погань нужно сдать на живодерню".
"Точно, - заорала Верка, - ночью по коридору не пройдешь, чтоб об эту заразу не споткнуться. Вчера вечером..."
"На чем ты вчера вечером вернулась, на четвереньках или на бровях?" - дружелюбно спросил муж Клавдии Ивановны, выглянув из-под локтя жены. Кладия Николаевна хлопнула его по макушке: "Заткнись, не твое дело!"
"И этот козлик тоже имеет право голоса?" - завопила возмущенная Верка, тем более что вчера она была в норме, в смысле - слегка под газом".
"Вы не о том, - крикнула Джульетта. - Мы должны поставить вопрос о немедленном выселении из нашего социалистического общежития этих товарищей".
"Шо ты мелешь, шо ты мелешь? - сказал Барабанщик и одновременно с подзатыльником выскочившим из под ног сыну Косте заорал: "Антисемитов на живодерню! Я тя выведу на чистую, сучка!"
Выглянул муж Джульеты, рыхлый на вид тренер по шахматам, больше похожий на бухгалтера, тем более что в подтяжках цвета маренго. "Рома, скажите кого вы имеете в виду и сейчас же перестаньте", - промямлил он, стесняясь отсутствия нижнего зубного протеза.
"Ах, это ты, Джульет Иваныч! Чижик-пыжик, где ты был? - продолжал орать Рома, и тогда все поняли, что именно он как раз глубоко выпивший. " А где твои рога? Почему сегодня без рогов?"
Сама же Джульета, пытаясь высказать главную мысль, держала развернутым флаг испорченной блузки, как после брачной ночи держат перед гостями простыню, в доказательство того, что жертвоприношение девственности невесты произведено и можно, отрыгнув свадебный ужин, расходиться по домам. Все посмотрели на испачканную блузку Джульеты, как быки на плащ тореро, и к потолку рванулся град камней-выкриков: "Долой Маркиза!" - "Убить кота!" - "Заявить в милицию!" - "Вы с ума посходили!" - Тише!" - "К черту Абрамовичей!" - "Заткнись, обормот!" - "Щас я тебе врежу!"
"Вам лично, Михал Петрович, не стыдно?" - поинтересовалась Джульета, в бессилии роняя руку, державшую блузочку и обращаясь к моему папе, а папа в это время пытался объяснить разъяренной толпе, что Маркиз это сделал не нарочно, что он же еще ребенок и тому подобное.
"На живодерню!" - орал Барабанщик. - Котов и антисемитов - на живодерню!"
Бабушка Лампьона Кондратьевна... Дверь ее комнаты находилась в конце коридора, возле окна, за которым видны были Главный проспект и большой, ржавый кран, при помощи которого на протяжении двадцати лет городские власти пытались построить новое здание оперного театра. У Лампьоны не было ни детей, ни внуков, а "бабушка" было ее званием и статусом, которые ей определило наше коммунальное сообщество. За теплые руки в морщинках и добрые фуньки в глазах.
Как только в коридоре возникало нечто вышеописанное, она выходила, излучала идею "а стоит ли?", и наступал мир. Непрочный и ненадолго, как всякий мир между людьми, будь то в Греции, в Лотарингии или в Китае.
"А стоит ли?" - тихо сказала Лампьона Кондратьевна, открыла окно на проспект, и поток снежинок понесло вдоль коридора, по лицам, по блузкам и по возбуждению толпы, отчего коммунальное население тут же нырнуло в отведенные ему судьбой норы и берлоги, а Маркиз - в комнатку бабушки Лампьоны.
Лампьона Кондратьевна прикрыла дверь и уселась в кресло с намерением почитать свежий номер журнала "Новый мир", а Маркиз отвлекал ее ораторией на тему о том, что не в еде счастье.