Москалев Владимир Васильевич : другие произведения.

Аня

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
   Палата была большая, девочка была маленькая. Светловолосая, голубоглазая, она лежала в койке у окна и размышляла,отчего это здесь, в больнице такие высокие потолки и почему в квартире они ниже. Ответить на этот вопрос она не могла и стала думать о том, о чем думают все больные, - о своей жизни.
  Жизнь полна неожиданностей, приятных и горьких. Что-то забывается, иное остается в памяти. Радости проходят, рассеиваются туманом; несчастья помнятся до старости и умирают вместе с человеком. Аня в свои десять лет видела столько горя, что иному на десятилетия хватило бы с избытком.
  Первый удар судьбы обрушился на нее еще в утробе матери. Так получилось, что ребенок родился недоношенным, семимесячным. Все думали, что девочка не выживет, настолько чахлым, просто безжизненным выглядело это дитя, которое и весило-то всего один килограмм шестьсот граммов. Ребенка вытащили из чрева матери, но он не издал ни единого звука, казалось, он вообще не дышал. Бог знает сколько времени врачи боролись за жизнь этого маленького комочка плоти, и когда забилось угасшее было сердечко, девочку положили в кувезу - емкость такая, где нет воздуха, но есть максимально приближенные к материнской утробе условия.
  Ее кормили и поили через всевозможные трубочки и шланги, а мать целыми днями сидела рядом и лила горькие слезы. Это был ее первый ребенок, и она не желала отдавать старухе-смерти свое дитя, которое доставило ей столько мучений. Она смотрела на маленького, временами шевелящегося под стеклом человечка, и молила Бога, чтобы он даровал ему жизнь. Она всем сердцем рвалась туда, под этот колпак, ей хотелось прижать свою дочурку к груди и никому уже не отдавать. Она мысленно целовала ее сотни раз, представляя себе, как пеленает свою девочку, как кормит грудью. Но вот малютка кричит, глупенькая, высказывая свое возмущение чем-то и не понимая, что криком своим доставляет матери только радость, заявляя о своем праве жить на этой грешной земле.
  Когда кто-то входил в бокс, мать вскакивала с места, в тревоге заслоняя собою свое дитя. Так, кошка готова броситься и расцарапать вас, если вы слишком близко подойдете к ее слепому котенку. И будь вы хоть сто раз хозяином, но стоит вам протянуть руку к щенку, собака зарычит и укусит вас. Нечто похожее происходило и здесь. Но человек тем и отличается от животного, что умеет мыслить. Понимая, что это пришли врачи, мать устало опускалась на стул и ревниво наблюдала за тем, что они делают.
  Так тянулись дни, за ними ночи. Девочка жила, отчаянно цепляясь за жизнь. Ее органы сформировались, она уверенно набирала вес. Прошло около полутора месяцев, и их обеих, мать и дитя, наконец отпустили домой.
  Когда девочке исполнилось пять лет, ее постиг новый удар: неожиданно умер отец. Он пришел с работы, как обычно, в седьмом часу вечера и через некоторое время вдруг почувствовал себя плохо. Жена довела его до постели, он упал поверх одеяла, бледнея на глазах. Она вызвала "скорую", но та не торопилась. Приехали только через треть часа, хотя езды до больницы пять минут. Он умер по дороге. Спасти его не смогли. Увидев врача, она с негодованием стала сетовать на нерасторопность "неотложки". Опустив голову, врач молча слушал ее, потом сказал, что у больного оторвался тромб, который закупорил кровеносный сосуд. "Скорая" вряд ли смогла бы помочь, летальный исход в таких случаях, как правило, неизбежен.
  Она не поняла:
  - Как же это так, ведь он всегда был здоров!
  - Проходил ли он у вас плановые обследования? - спросил врач.
  - Не знаю... не помню.
  - Раз в полгода?
  - Кажется, нет.
  - У него густая кровь, зная об этом, врачи помогли бы вашему мужу жить еще долго. Принимал он аспирин или еще что-то?
  Она подумала:
  - Нет... наверное, нет.
  - Выходит, он сам себя погубил. Надо было думать о своем здоровье.
  Когда Ане исполнилось семь лет, она немного научилась плавать, но однажды летним днем чуть не утонула. Зашла по пояс в воду и вдруг провалилась с головой. Яма там была, люди знали, но никто не предупредил. От неожиданности она хлебнула воды и сразу пошла ко дну. Ее подружка всё видела с берега и дико закричала, показывая рукой туда, где скрылась Аня. Какой-то парень, только что искупавшийся, мигом сообразил, в чем дело и тут же нырнул. Когда показался из воды, на руках у него лежала девочка без малейших признаков жизни. Ее положили на траву, откачали; она задышала, открыла глаза; синева с лица вмиг ушла. Парень вернулся к своей компании, и там шумно принялись обсуждать его подвиг, а Аня с подругой вернулись домой. Купаться им больше не хотелось. С тех самых пор она стала бояться воды.
  Через год, зимой, Аня чуть не замерзла в сугробе. Детвора играла во дворе в прятки. Один "водил", остальные попрятались кто куда: за столб, за дерево, за угол дома, а она ничего лучшего не нашла, как укрыться за сугроб, окруженный невысоким кустарником. И так ей показалось тут уютно и тепло, что она даже закрыла глаза от удовольствия. А открыть их уже не смогла. Ребята давно разошлись по домам, про нее все забыли, а она спала себе сладким сном и уже никогда бы не проснулась, если бы не всполошилась мать. Уже десятый час, а дочери все нет, а ведь ушла около пяти вечера... Она выбежала во двор, но подруг Аниных там не было. Вернулась домой, стала звонить, и одна из девочек указала место, где они играли. Там и нашла мать свою дочурку, мирно спящую в сугробе, из которого ей никогда бы уже не выбраться.
  Она принесла свое дитя домой, раздела и принялась натирать водкой уже начинающее холодеть тело. Вскоре кровь побежала быстрее, кожа порозовела, и Аня зашевелилась под одеялом. Бедная мать чуть не тронулась умом от горя, а потом никак не могла остановить хлынувший от радости поток слез. Во второй раз уже она вырывает свою девочку из лап смерти.
  А вот ее саму не смог вырвать никто...
  Случилось это весной, когда она переходила дорогу. Она была в приподнятом настроении: ей удалось, наконец, купить дочери голубое платьице и белые босоножки, о которых та давно мечтала. И вот сейчас она шла радостная домой и думала о том, как обрадуется дочурка, увидев мамин подарок.
  Она остановилась у перехода. Горел красный свет. За ним - желтый. Машины начали тормозить. Вот, наконец, ярко вспыхнул зеленый человечек, и она смело пошла вперед, одна из первых.
  И вдруг... она еще успела повернуть голову и увидеть, как справа прямо на нее стремительно несется "Волга". Водитель даже не пытался затормозить. И только когда понял, что вот сейчас, в этот самый миг эта женщина со свертком в руках окажется под колесами машины, выпучил глаза и надавил на педаль...
  Считанные секунды остались ей еще на то, чтобы вспомнить советы мужа: он всегда предостерегал ее, чтобы при переходе дороги она все-таки смотрела, все ли машины остановились на красный свет. Мало ли идиотов. Один дремлет за рулем, другой заговорился и не заметил запрещающий сигнал, третий вообще пьян и ему наплевать, красный или зеленый.
  Всего несколько секунд... И их не хватило, чтобы успеть отбежать назад или, наоборот, устремиться вперед.
  И еще на какую-то долю секунды перед глазами у нее промелькнуло лицо дочери.
  Больше у нее не осталось ни мгновения: "Волга" на полном ходу ударила ее в бедро. Она упала, почувствовала, как дробятся в теле кости и слезает чулком кожа с головы. Горлом хлынула кровь, и последнее, о чем подумала эта бедная женщина, была ее дочь.
  "Как же она?.. Что с ней будет?.. Ведь я теперь..."
  Водитель затормозил, сразу собрался народ, но никто не проронил ни слова, не издал ни звука. И только какая-то гражданка, стоявшая ближе всех, тихо проговорила:
  - "Скорую" надо вызвать...
  Некий молодой человек из толпы подошел к водителю и с размаху врезал ему по зубам. Тот упал, потом сел прямо на мостовую и мутными, пьяными глазами долго смотрел на труп женщины в нескольких шагах от него...
  Так в жизни Ани произошла еще одна трагедия, страшнее которой ничего уже быть не могло.
   У нее отняли самое дорогое.
  Она потеряла свою мать.
  Значит, смерти не под силу стало тягаться с ребенком, и она решила раздавить, уничтожить маленькую девочку другим способом. Она отняла у нее то, чем та жила, дышала, что безмерно любила.
  И Аня осталась одна. Совсем одна в пустой, двухкомнатной квартире. Три дня она пробыла на могиле у матери, почти ничего не ела и не пила, потом пришла домой и слегла с высокой температурой. Если бы не соседи, неизвестно, чем все кончилось бы, но они оказались чуткими, отзывчивыми людьми и помогли Ане. Они окружили ее заботой и вниманием, и только благодаря их стараниям она спустя неделю окончательно поправилась.
  Через несколько дней пришел какой-то человек с "дипломатом" и объявил, что Аню он забирает в детский дом до ее совершеннолетия, а квартиру они опечатают.
  Соседка, дородная женщина лет сорока, заплакала. Вышел ее муж. Они уверяли, что не оставят девочку без присмотра и постараются, чтобы она ни в чём не испытывала недостатка. Но человек с бумагами был неумолим. Он представитель закона и пришел сюда от его имени. Закону должны подчиняться все.
  Возможно, так и вышло бы, но неожиданно объявилась Анина тетка, весьма предприимчивая особа в кудряшках и с маленькими, острыми свиными глазками. Жила она неподалеку и все это время, прошедшее со смерти сестры, оказывается, обдумывала все возможные и невозможные варианты использования в личных целях внезапно освободившейся квартиры, в которой жила теперь одна-одинешенька ее племянница. Она заявила представителю закона, что, как единственная и самая ближайшая родственница, возьмет девочку к себе, будет ее опекуншей до совершеннолетия. Квартиру пусть опечатывают, ей нет до этого дела, а когда девочка подрастет, пусть входит в нее хозяйкой и распоряжается, как ей вздумается.
  - Не стеснит ли вас девочка? - обеспокоенно спросил представитель закона. - Я имею в виду вашего сына. Удобно ли будет разнополым детям жить в одной квартире? У вас ведь двухкомнатная, кажется?
  - Двухкомнатная.
  - Выходит, ваш сын и его двоюродная сестра вынуждены будут находиться в одной комнате. Законом не предусмотрено такое положение вещей. Другое дело, если они родные брат и сестра, и то в случае разнополости детей вам должны расширить жилплощадь.
  - Ну что вы, что вы, - замахала руками тетка. - Девочке не придется жить с кузеном в одной комнате. Она будет со мной, в другой.
  - Позвольте, а как же ваш муж? Ему наверняка не понравится такое соседство.
  Тетка кисло улыбнулась, сплетенные пальцы рук захрустели один за другим.
  - У меня нет мужа... - Она спохватилась и поправилась: - То есть, он был, конечно... но теперь его нет.
  Это было правдой. Несколько лет назад муж ушел от нее. Как-то застал супругу с другим мужчиной и закатил скандал. До нее не дошло, она привела другого, потом завела постоянного любовника и частенько не приходила ночевать, ссылаясь то на подруг, то на работу, а когда заявлялась домой, от нее за версту разило спиртным. Ни побои, ни уговоры - ничто не действовало. Он подал на развод, и они разошлись; он тут же собрал свои нехитрые пожитки и ушел, все оставив ей.
  - А где же он? - осведомился гость. - Умер? Поймите, я обязан спросить.
  - Мы разошлись, - ответила она, скромно опустив глазки, и, боясь, как бы не подумали, что это она всему причиной, заспешила:
  - Вы знаете, такой подлец оказался! Пьянствовал безбожно, пропадал ночами у продажных женщин, мало того, приводил их даже домой...
  Она осеклась, увидев протестующе поднятую руку собеседника. Он пояснил этот жест:
  - Это совсем не интересно и к делу не относится. Итак, - он поднялся со стула, давая понять, что беседа заканчивается, - вы согласны взять племянницу к себе, воспитывать ее, кормить, поить, одевать вплоть до совершеннолетия?
  - Да, - обрадовалась тетка, - я согласна. Родная кровь. Как же я могу оставить ее одну?
  - А девочка? Согласна ли она?
  - Конечно, мы с ней уже говорили об этом.
  - Что ж, в таком случае, вам надлежит оформить всё это надлежащим порядком. Государство будет платить на девочку пенсию, иными словами, вы будете получать субсидию. Оформляйте опекунство у нотариуса.
  И он ушел.
  Тетка рьяно взялась за дело и добилась своего. Девочка стала жить у них.
  Но тетка, эта продувная бестия, была себе на уме. У нее подрастал сын, которому исполнилось уже десять. Возраст подходящий как с той, так и с другой стороны, и она не без оснований подумала, что дети, пусть даже и не родные, поневоле привыкнут друг к другу за те шесть лет, которые остаются до совершеннолетия Ани. Расчет был прост: шутка ли - такая "выгодная" невеста для сына! Оба непременно полюбят друг друга за эти годы, не смогут не полюбить, уж она постарается это устроить. Она проведет с сыном разъяснительную беседу по этому поводу, а потом уложит голубков в одну постель. После такой сладкой ночи птичке уже никуда не деться. Ничто - ни поцелуи, ни вздохи, ни слова - не сближает лучше и быстрее, чем ложе. А там останется подождать еще пару лет - и поженить их. Вот тогда и настанет время вожделенной квартирки, в которую влетит юный голубок вместе с голубкой.
  Такие планы вынашивала тетка.
  Претворяя их в жизнь, она сделала первые шаги. И вот уже год, как Аня живет в их семье, год, как она и ее двоюродный брат всё заметнее привыкают друг к другу, а в квартире покойной сестры живут квартиранты. И все, казалось бы, складывалось для тетки удачно, если бы не произошло нечто непредвиденное. Полоса невзгод не сворачивала с Аниного жизненного пути и вновь дала о себе знать вскоре после того, как тетка окончательно успокоилась насчет будущего своего отпрыска...
  Это началось еще в то время, когда жива была мать Ани. У девочки внезапно закололо в боку. Она не придала этому значения, но боли не проходили и повторялись все чаще. Они обратились к урологу, он посоветовал сделать снимок почек. Снимок показал, что в почке образовался небольшой камешек. Врач выписал лекарства и сказал, что камень маленький и вполне может отойти самостоятельно или рассыпаться песком, если принимать лекарства и пить мочегонные средства. После этого боли и в самом деле через некоторое время утихли, потом прекратились вовсе. Но прошел месяц, и все началось сначала. Теперь это были уже приступы, и донимали они нередко ночью. Такие ночи, когда казалось, что кто-то невидимый ковыряет у тебя в боку изнутри острым ножом, а тебе хочется кричать и лезть на стену от боли и бессилия, становились уже не редкостью. Мать с дочерью вновь обратились к врачу, и тот направил девочку в стационар. Она пролежала в больнице около двух недель и почувствовала облегчение. Новый снимок показал, что камень сместился в сторону и как будто уменьшился в размерах. Это вселило надежду, что он все-таки начал рассыпаться. На повторном снимке его и вовсе не обнаружили. Значит, он вышел песком. Далее держать девочку в больнице посчитали нецелесообразным и отправили домой, наказав ей по-прежнему пить но-шпу, цистенал, отвары из плодов шиповника и есть арбузы.
  Довольно долго после этого Аню больше не беспокоили боли в боку. Мать и дочь с радостью подумали, что лечение пошло на пользу и теперь можно не опасаться, что камень увеличится в размерах и закупорит мочевыводящий канал. Но через полгода после смерти матери Аня вновь почувствовала знакомую боль. В сердце закралась тревога: неужели опять? А может быть, это тот же самый камень "проснулся"? Где же он был все это время? Почему не давал о себе знать?
  Она решила пока никому ничего не говорить: быть может, это появился новый маленький камешек, который сможет самостоятельно отойти, надо только увеличить дозу приема лекарств.
  Но прошел месяц, потом еще, и вот однажды ночью, когда все в доме мирно спали, в квартире раздался душераздирающий детский крик. Тетка вскочила и обезумевшими глазами уставилась на племянницу. Что случилось? Она ничего не могла понять. Отчего девочка лежит на полу, корчась от боли, и держится рукой за бок, потом встает вся в слезах, с перекошенным лицом, садится на кровать, снова падает на пол, вновь хватается рукой за бок и безудержно плачет?
  Тетка решила, что это аппендицит и вызвала "скорую". Вошла немолодая уже женщина, уложила девочку на кровать, ощупала ее и, к удивлению тетки, объявила, что аппендицитом тут и не пахнет. Скорее всего, что-то с почками.
  - Болела почка?
  Аня кивнула.
  - Давно?
  - В прошлом году.
  - Делали снимок?
  - Да. Там был камень...
  - А теперь?
  - Не знаю.
  - Снимок с тех пор давно не делали?
  Аня снова кивнула.
  Доктор объявила:
  - Надо обязательно сдать анализ мочи и сделать повторный снимок. Сейчас укол, он снимет боль. Но это только на сегодняшнюю ночь. А к врачу завтра же!
  Аня с надеждой подняла на нее глаза:
  - Правда снимет боль?..
  И в глазах этих такая мольба и крик души, что невозможно было не понять, как невыносимо страдает эта девчушка, только начавшая жить.
  Доктор улыбнулась и ободряюще пожала Ане руку повыше локтя:
  - Я сделаю тебе внутривенно баралгин. Еще не было случая, чтобы это не помогло. Это уже не в первый раз в моей практике.
  И действительно, после укола боль через какое-то время утихла и уже не возобновлялась.
  Об этой кошмарной ночи у Ани остались теперь только неприятные воспоминания. Всё же страх нет-нет да и закрадывался в душу: а вдруг это снова повторится? Хотя она давно уже не чувствовала сильных болей, всего лишь слабые покалывания в боку. Но врач предупреждал, что так и должно быть, значит, камешек ворочается, ищет, куда бы ему выйти. Еще немного - и он найдет отверстие, куда надлежит ему провалиться, чтобы затем исчезнуть навсегда из тела и из памяти больного. Обильное питье и побольше движений - вот и все рекомендации, которые ей дали.
  И она терпела, ждала, что вот-вот "разродится" этим самым камешком, исчезнет он, оставит ее миром. Как он не понимает, что ей и без того тяжело жить на этом свете сиротой, а тут еще он покоя не дает!..
  Но он не вышел и не рассыпался, несмотря на все рекомендации врача и на ее собственные мольбы. Она поняла это во время нового приступа.
  В поликлинике сделали очередной снимок и принесли его врачу-урологу из другой смены, миловидной белокурой женщине с добрыми глазами. И она объявила свой беспощадный приговор этой симпатичной девочке с глазами-пуговками, и мордастой, с отвисшим подбородком, ее тетке:
  - К сожалению, девочку придется снова положить в больницу: требуется немедленное оперативное вмешательство. Камешек, как оказалось, никуда не выходил, а затаился в углу лоханки и все это время разрастался. Теперь о его самостоятельном отхождении не может быть и речи. Поможет только хирург. Предупреждаю, операция будет сложной, придется, вероятно, резать лоханку: она опущена и камень сидит именно в ней. Вот почему он не мог выйти.
  Она повернулась к Ане:
  - Подойди ко мне, девочка. Скажи, ты согласна, что тебя прооперируют и хирург вытащит проклятый камешек, который доставляет тебе столько беспокойств?
  Аня разрыдалась и сквозь всхлипывания отрывисто проговорила:
  - Мне уже все равно... пусть операция. Только бы его не было... только бы не болело... Знаете, как болит? Как будто вам кол всадили в бок и ворочают им...
  - Знаю, - коротко сказала доктор. И тетке: - Вы кто ей будете?
  - Я ее родная тетя.
  - А родители?..
  - Их нет, я вместо них. Девочка живет у меня.
  - Выходит, вы несете полную ответственность за ее судьбу?
  - Выходит, так.
  - Я спрашиваю вас: вы согласны на операцию? Поймите, иного выхода нет.
  Тетка приложила платок к глазам и вздохнула:
  - Что же теперь делать-то?..
  - В таком случае распишитесь, и я выпишу направление.
  
  Вот так и случилось, что эта несчастная девочка очутилась в женской палате урологического отделения 68 городской больницы.
  Она проснулась рано, все еще спали. Ей спать уже не хотелось, она лежала, глядела в потолок и размышляла над своей нелегкой жизнью.
  Перед утренним обходом к ним в палату зашел заведующий отделением, доцент Юрий Николаевич Ильин: среднего роста, русые волосы, теплый взгляд светло-карих глаз. Он делал осмотр каждое утро, это входило в его обязанности.
  В палате восемь коек: четыре - с левой стороны, четыре - с правой. Он поочередно обходил их одну за другой, здоровался с больными, справлялся об их самочувствии и проводил индивидуальную короткую беседу. Аня - последняя, к кому он еще не подходил. Он уже в третий раз так поступал, и больные, которые вначале удивлялись, теперь расценивали это как должное. Аня была здесь единственной девочкой, остальные - женщины, возраст от двадцати до шестидесяти. Видимо, поэтому Ильин и уделял ей больше внимания, нежели всем.
  Он подошел, улыбнулся, присел на край койки и взял в руки худенькую Анину ладонь.
  Она тоже улыбнулась. Они были уже хорошо знакомы и не стеснялись друг друга.
  - Ну, здравствуй, Анечка. Как наши дела?
  - Здравствуйте, Юрий Николаевич. Ничего. Всё хорошо.
  - Болит что-нибудь?
  - Нет, сейчас нет.
  - А дома болело?
  - Ой, что вы! Да ведь я вам уже рассказывала.
  - Да, да, помню. И ты, наверное, удивляешься, отчего это так? Принимала те же лекарства, пила такое же количество жидкости...
  - Вы прямо читаете мои мысли. Я тоже об этом думала, но никак не пойму. И почему это так?
  Он погладил ее руку, ласково посмотрел в глаза.
  - Ну, во-первых, там ты все время двигалась, не давала ему покоя, вот он и шевелился, вызывая у тебя боль. А здесь ты отдыхаешь, не делаешь резких движений, ешь диетическую пищу; вот он и притих, словно выжидает: а что же это дальше с ним сделают, какие еще условия ему создадут? А во-вторых, психологический фактор тоже играет немаловажную роль.
  - Как это? - не поняла Аня.
  - Дома ты постоянно думаешь об этом, тебя беспокоит, не заворочается ли камешек снова, да еще и в самый неподходящий момент, а если это вдруг случится, то никто не сможет тебе помочь. Ведь так? От этого волнения, от постоянного страха он может шевелиться, будто нарочно напоминая тебе: вот, мол, какой я нехороший, могу в любое время сделать с тобой все, что мне вздумается.
  - Он что же, живой, что ли? - Аня широко раскрыла глаза.
  Доктор засмеялся, похлопал девочку по ладони своими большими пальцами.
  - Выходит, живой.
  - А здесь он боится, да? Знает, что с ним тут живо расправятся, и поэтому молчит себе?
  - Точно. Ты ведь тоже спокойна, уверена, что какая бы ни сложилась ситуация, тебе всегда здесь помогут и боль исчезнет. Ты словно даешь ему сигнал: не балуй, мол, а то я мигом с тобой разделаюсь, здесь тебе не дома, тут на тебя быстро управу найдут.
  - Ой, правда, Юрий Николаевич, - всплеснула руками Аня, - я так все время и думаю.
  - И правильно делаешь. Ты же у нас умница. Пусть хоть до операции он тебя не беспокоит.
  - А все-таки операция будет? - без малейшей тени тревоги спросила Аня.
  - Будет, дочка, и никуда нам с тобой от этого не деться, - мягко ответил Ильин.
  И вдруг сам себя поймал на слове "дочка". Надо же, всего за несколько дней он так к ней привык, настолько откровенно они беседовали по душам, что она невольно полюбилась ему. Теперь, сам не понимая, как это слово вырвалось у него, он, тем не менее, не испытал никакого смущения. Днем раньше Аня рассказывала ему о своей жизни. Он знал уже, что она сирота, и то, что при слове "дочка" у нее не округлились глаза, а напротив, она мило улыбнулась ему, привело его в умиление. Все же Ильин подумал, что сейчас Аня сделает ему замечание. Но Аня была умной девочкой; с чисто женским любопытством она стала расспрашивать его: у всех ли, кто попадает сюда, болят почки; много ли приходится делать операций? И он начал коротко рассказывать ей о камнях в печени и желчном пузыре, потом о хирургических буднях, порою путаясь и с трудом припоминая что-то - много было незапланированных случаев: одна неделя проходила в напряженной работе, другая, наоборот, выдавалась свободной.
  Аня внимательно слушала, проявляя живейший интерес к его рассказам, и Ильин понимал, что нашел самого благодарного слушателя. Известно ведь, ничто так не располагает собеседников друг к другу, как умение слушать.
  В это время двери палаты раскрылись и вошли три человека в белых халатах. Врачебная комиссия. Начинался утренний обход.
  Ильин поднялся и, дружески подмигнув Ане, подошел к ним.
  Одну за другой они обходили койки с больными, у каждой останавливались, рассматривали историю болезни, обсуждали что-то и отправлялись дальше.
  Начался обход справа, и Аня подумала, почему это они пошли оттуда, а не с другой стороны? Почему против часовой стрелки? Всегда и везде все делается по часовой стрелке, так в школе говорили. Сказать им, что ли? Она представила себе их вытянутые лица при этом вопросе и неожиданно для самой себя коротко засмеялась.
  Комиссия повернулась к ней.
  - Кто это у нас тут такой веселый, а? - спросил строгий мужчина в очках и с небольшой бородкой, по-видимому, старший, потому что говорили все только с ним.
  Ильин повернулся к нему:
  - Это больная, о которой я вам говорил, Павел Сергеевич. Девочка, десять лет. Камень в лоханке.
  - Мм, да-да, припоминаю. Вижу, кстати, что не мальчик.
  - Вот ее история болезни.
  - Как анализы?
  - Не совсем хорошие. Низкий гемоглобин. Оперировать рано.
  - Хорошо, как только будет нормальный анализ крови, готовьте к операции.
  - Потребуется еще несколько дней.
  Строгий доктор в очках заглянул в историю болезни, поднял неожиданно повеселевший взгляд и воскликнул, обращаясь ко всем, а потом к Ане:
  - Нам нужны здоровые, сильные девушки, а не больные, да еще с камнями в почках. Вам ведь, молодым, уверенно идти вперед под красным знаменем к победе коммунизма! Верно, Анечка?
  - Мг, - улыбнулась она.
  Он вдруг подошел поближе и притворно насупил брови:
  - А чего это ты тут хихикала, а? Ну-ка, признавайся мне живо!
  Аня слегка покраснела под пристальным взглядом совсем, как оказалось, не сердитого дяди с бородкой. Посматривая то на него, то на Ильина, который, улыбаясь, стоял рядом, она ответила:
  - Я подумала, а почему это вы всегда, когда входите, то начинаете обход не слева, а справа?
  "Строгий" доктор, а этот человек был известный профессор Куликов, еще ниже наклонился к девочке и вполголоса заговорщицки проговорил:
  - А что?
  - Ну ведь надо все делать по часовой стрелке, а у вас против...
  Профессор выпрямился, указательным пальцем поправил очки, съехавшие на нос, оглянулся на дверь, вопросительно оглядел своих спутников и промолвил:
  - Хм, действительно...
  И рассмеялся. Потом добавил:
  - Ну что ж, в следующий раз мы начнем обход слева от двери. По часовой стрелке. По всем правилам.
  Все от души рассмеялись, включая сюда и членов комиссии.
  Профессор слегка похлопал Аню по руке:
  - А ты, я вижу, веселая девчушка! Ну, удачи тебе. Будь умницей.
  Они отправились дальше и вскоре покинули палату. Соседка, справа через койку, женщина лет пятидесяти, повернулась к Ане:
  - Юрий Николаевич твой знакомый, что ли? Или родственник какой?
  Аня пожала плечами под одеялом:
  - Почему?
  - Да потому что он только возле тебя и крутится, будто ты ему дочка родная.
  - Нет, мы с ним только здесь в больнице и познакомились.
  - И до этого ты его не знала?
  - Нет. Один раз я уже лежала здесь и видела его. Вот теперь второй.
  - Странно.
  - А чего тут странного? - раздался голос с противоположной койки. - Около тебя, что ли, ему крутиться-то? Была охота. Анечка у нас самая маленькая, а одиноких мужчин всегда тянет на разговор с детьми.
  - Разве он не женат? - спросила еще какая-то женщина.
  - И давно. Тут уж навели справки. Была жена, а теперь нет, умерла. И детей нет. Вот он и мучается. Семью бы ему, да видно, никак не выходит. Эх, и куда только здешний персонал смотрит.
  - Вот бы за такого замуж! - вновь послышался прежний голос. - Не муж, а находка, на руках бы носила.
  Ане стало противно слушать такое. Она не выдержала:
  - Зачем вы так говорите? Юрий Николаевич - он хороший... он лучше всех! Разве не стыдно так говорить о нем, обижать так его?..
  - А кто говорит, что плохой? - попробовала оправдаться больная. - Никто и не говорит. Что ты, девочка, бог с тобой.
  Напротив Ани через проход женщина приподнялась с койки и сердито проговорила:
  - Да замолчите вы, как только не стыдно, постеснялись бы! Ребенок, и тот не выдержал. А ты не волнуйся, Анечка, никто не собирается обижать нашего доктора. Все мы знаем, что он очень хороший, просто больные немного пошутили, вот и всё.
  В палате воцарилось молчание. Женщины, кряхтя, ахая и охая, поднимались с коек, накидывали халаты и выходили в коридор. Кто погулять, другие в туалет или покурить, а иные - чтобы без помехи почесать языками в адрес заведующего урологическим отделением.
  
  После обеда пришла тетка. Принесла пачку печенья, банку килек в томатном соусе и кисломолочный сырок. Извинилась, сказала, что с работы еле отпустили, забежала в магазин, наспех взяла первое, что на глаза попалось, - и бегом сюда.
  "А сто граммов конфет тебе не могло попасться на глаза?" - подумала Аня, но промолчала.
  Тетка спрашивала о здоровье, как кормят, какими "пичкают" таблетками, гуляет ли она здесь, какие назначили процедуры, а сама беспрестанно поглядывала на часы. Посидела несколько минут, потом не утерпела, вся вдруг засобиралась, заторопилась. Оказалось, ей надо успеть до закрытия магазина, она приглядела там хороший спортивный костюм для Владика - боится, не возьмет сегодня, завтра уже не будет.
  Аня вздохнула и вспомнила мать. Сравнила их. Как могут сестры быть такими разными?
  - Вы теперь, наверное, не скоро придете? - спросила она и опустила глаза. Она знала, что сейчас тетка начнет врать, изворачиваться, выискивать причины.
  Так и случилось. Тетка завздыхала:
  - Ой, даже и сама не знаю, столько делов, столько делов... Владику надо купить что-то на зиму, мальчик совсем босой, а тут позвонили - есть хорошие заказы, надо будет отовариться... Очередь на холодильник подходит... В общем, хлопот полон рот, сама понимаешь. Ну, я побежала, скоро навещу тебя еще раз. Выздоравливай. Дай я поцелую тебя на прощанье.
  Всё на свете, кажется, готова была сейчас отдать Аня, только бы не чувствовать на своей щеке прикосновения влажных теткиных губ. Но деваться было некуда, и она зажмурила глаза. Тетке показалось, что ее губы коснулись статуи. Впрочем, она не придала этому значения и тут же исчезла, как гонимый ветром комар.
  - Мама... мамочка моя... - прошептала Аня, роняя на колени горячие слезы.
  В палате спросили:
  - Кто это к тебе приходил, Анечка, соседка, что ли?
  Опустив голову, Аня тихо ответила:
  - Это была моя тетя.
  
  Вечером в палату зашла Людмила Васильевна Зайцева, лечащий врач, очень похожая на Любовь Виролайнен, за что некоторые так ее и называли. В больнице она работала на полставки. На этой неделе ее смена приходилась на вечер. На следующей - до обеда в больнице, а вечером она вела в поликлинике прием больных.
  Аня обрадовалась ее приходу:
  - Вот и наша доктор пришла!
  Они встречались уже не впервые, ведь это была та самая женщина, которая направила ее в больницу. Зайцева всегда подолгу задерживалась у Ани, и они успели привыкнуть друг к другу, поэтому Аня с такой радостью и приветствовала Людмилу Васильевну, которая успела уже полюбиться ей за теплоту и ласку.
  Но Зайцева и так, без этого возгласа, едва вошла, сразу же устремила взгляд в сторону койки у окна. Потом обвела глазами всех и начала подходить к "своим" больным. И, как это уже было не один раз, Аня оказалась последней. Точно так же, как и Ильин, Зайцева присела на краешек койки и положила теплую ладонь на руку девочки.
  - Ну, как наши дела, малышка?
  - Хорошо, Людмила Васильевна. Знаете, а я вас ждала.
  - Правда? Ты хотела меня видеть?
  Аня кивнула, потом, не зная, как выразить свою бурную радость, шепотом ответила:
  - Очень хотела.
  Тогда доктор, принимая условия, тоже перешла на шепот:
  - Тебе, наверное, нужно мне что-то сказать?
  - Да.
  - Что же?
  - Я не хочу, чтобы вы уходили.
  Женщина обворожительно улыбнулась:
  - Но я ведь пока не ухожу.
  - Нет, я хочу, чтобы вы совсем не уходили.
  Людмила Васильевна опешила от неожиданности. С чего это вдруг девочке могло такое в голову прийти? Она внимательно посмотрела ей в глаза. В них она увидела и тоску, и радость, и немое обожание. О чем думает сейчас эта маленькая девчушка, глядя на нее? Вспоминает свою маму? Ищет в чертах лица, жестах, поведении этой женщины, сидящей перед ней, то, что напоминало бы ей о матери, помогло бы воссоздать в памяти ее образ? Быть может, она хочет сказать об этом, но боится, не решается, и единственное, что она может себе позволить, это положить свою маленькую ладонь на ее руку, как бы отдавая ей свое тепло?
  Зайцева вздрогнула от этого прикосновения. В палате было необычайно тихо, это ее насторожило. Надо немедленно что-то предпринять, что-то сказать или сделать, чтобы разрядить напряженную обстановку. Все и так уже, наверное, шепчутся у нее за спиной. А впрочем, плевать ей на это, пусть себе шепчутся.
  - Тебя здесь не обижают, Анечка? - спросила она.
  - Нет, что вы, наоборот, все ко мне добры. Особенно Юрий Николаевич.
  Она уже слышала об этом. Одна из медсестер поспешила сообщить. И вот теперь опять. Почему он так внимателен к девочке? Что влечет его к ней? Людмила задумалась. Но только на мгновение. Она ведь врач, а не посетитель. Нельзя так долго просиживать у больной, как бы сильно не влекло тебя к ней. Надо дать понять об этом девочке, но только так, чтобы та не рассердилась. И вдруг она вспомнила! Ну надо же, вот память, а ведь шла сюда думая о том, как приятно будет сделать ребенку этот маленький подарок.
  - Господи! Анютка, девочка моя, я же совсем забыла... Я ведь тебе гостинец принесла.
  Она достала из левого кармана халата пачку вафель, а из правого целую горсть шоколадных конфет и, немного смущаясь, положила все это поверх одеяла.
  - Ой, что вы!.. - И Аня даже слегка покраснела. - Я не могу... Ну зачем...
  А Людмила смотрела на девочку и любовалась ею: тем, как она стесняется, как неловкими движениями рук пытается отодвинуть от себя угощение, вернуть обратно.
  - Людмила Васильевна, я не могу... возьмите... - бормотала Аня, не глядя на нее. - Ведь это, наверное, очень дорого. Мне тетя всегда говорит, что всё на свете стоит денег.
  Зайцева улыбнулась, наклонилась, погладила Аню по голове.
  - Ну что ты, девочка, не стоит говорить о таких пустяках. А твоя тетя... она просто мало видела в жизни хороших людей. Давай-ка мы с тобой все это спрячем от любопытных глаз, хорошо?
  Но Аня не отвечала. Она смотрела в открытое красивое лицо этой, в общем-то, чужой для нее женщины, и чувствовала, как мутная пелена застилает ей глаза. Зайцева увидела это и замерла. Бог мой, да ведь девочка плачет!
  - Людмила Васильевна, мне надо вам что-то сказать...
  - Ты хочешь мне о чем-то сказать?
  - Да, - шепотом ответила Аня, - только этого никто не должен слышать.
  - Ну, хорошо.
  Зайцева еще ниже наклонилась к ней, слегка повернув голову. Но Аня и не думала ничего говорить. Она быстро огляделась по сторонам, убедилась, что никто на них не смотрит, и поцеловала женщину в щеку. Потом упала на подушку, натянула одеяло до самого подбородка и, широко раскрыв глаза, уставилась в потолок. Сердце ее сильно билось, губы внезапно пересохли. Боже мой, что она наделала! И как она могла решиться на такое! Что же теперь будет?..
  И в страхе стала ждать, что сейчас ее начнут ругать за этот поступок.
  Но Людмила ничего не сказала, потому что не могла этого сделать, не выдав себя. Ноздри у нее вздрогнули; так бывает с людьми, когда они готовы заплакать, но не хотят, чтобы это видели и сдерживают себя, порой огромным усилием воли.
  Она поднялась с койки и, низко опустив голову, торопливо вышла из палаты.
  
  На следующее утро - все тот же обход, и снова профессор в очках и с бородкой начал его с правой стороны. Забыл, наверное. Аня с интересом ждала, когда он со своей "свитой" подойдет к ее койке. Наконец он подошел и уставился на нее, словно старался что-то припомнить и никак не мог. И вдруг он улыбнулся.
  - Ба, да ведь это наша маленькая хохотунья! - воскликнул он и подошел ближе. - Как себя чувствуешь?
  - Спасибо, хорошо.
  - Кушаешь как?
  - Тоже хорошо.
  - Молодец! Тебя надо усиленно питаться, операция будет сложной, потребуется много твоих сил. Не боишься?
  - Нет.
  - У-у, да ты совсем молодчина! Тогда у нас с тобой все получится легко и быстро. Постой, постой, а что это ты мне тут вчера говорила? Ругала вроде бы... Ах да, часовая стрелка! Ну, и как мы сегодня пошли?
  Он обернулся, поглядел по сторонам и покачал головой:
  - Ну вот, опять мы начали не по правилам. Ты уж прости старика, запамятовал совсем. Прощаешь?
  - Прощаю, - тепло улыбнулась ему Аня.
  - Ну, вот и хорошо. Вот и договорились. А в следующий раз я обязательно сделаю так, как мы с тобой решили.
  Они ушли, а Аня думала, почему это Юрий Николаевич не пришел сегодня? Забыл, что ли?
  И невдомек ей было, что Ильин утром делал сложную операцию одному больному, страдающему опухолью предстательной железы. Операция прошла успешно. Ильин вымыл руки, надел белый халат и направился к женской палате.
  Перед дверями отделения урологии он остановился в размышлении. Удобно ли это - вот так, на людях уделять столько внимания этой девочке? Что о нем подумают? Хотя, вероятно, уже подумали и наверняка сплетничают. Ну и бог с ними!.. А если его тянет к ней? Если постоянно о ней думает? Если его так неудержимо влечет к этому ребенку, что иногда он сам удивляется: как ему удается сдерживать свои чувства? Как до сих пор он не поцеловал эту милую девочку, не прижал ее к груди?..
  Он вошел в палату и первое, что увидел, была пустая Анина койка. Он быстро поздоровался со всеми, поинтересовался самочувствием всех сразу и направился к дверям, но остановился у окна, словно хотел спросить у женщин, где Аня - и не решался. Но они сами пришли ему на помощь.
  - Она гуляет где-то в коридоре, доктор. Недавно вышла, минут пять назад.
  Он кивнул в ответ, слегка улыбнулся и вышел.
  Женщины молча переглянулись. Ни одна не сказала ни слова.
  И в самом деле, едва Ильин покинул палату, как тотчас увидел Аню в холле. Она стояла у окна - с обеих сторон на подоконнике горшки с цветами - и глядела на улицу. В руках она держала книгу. Видимо, хотела почитать, но передумала. А за окном медленно, крупными хлопьями, падал снег; неторопливо, выпуская из глушителей клубящиеся облачка дыма, тянулись друг за другом по раскисшей дороге автомобили; стайка ребятишек резвилась на пруду, играя в хоккей; торопились куда-то прохожие...
  Ильин подошел к девочке и легко коснулся ее плеча. Она вздрогнула и обернулась.
  - Юрий Николаевич!..
  И столько невысказанной радости, столько восторга и искреннего чувства было в этом возгласе, что Ильин понял: он торопился не зря. Его здесь ждали. Это счастье, когда человека ждут, хотят видеть, слышать. Когда его любят. И этим счастливым человеком был он. Он знал это. Это было его маленькое счастье, и он не согласился бы ни на какое другое, каким бы большим оно ни было.
  Они уселись на кресла возле раскидистого розового дерева, растущего в высокой деревянной кадке, и повернулись друг к другу.
  - Ты ждала меня, Анечка? - спросил Ильин, заглядывая девочке в глаза.
  - Я решила, что вы, наверно, опоздали на работу. Я смотрела на дорогу и думала, что вот сейчас увижу, как вы идете... А вы уже пришли. Вы были здесь?
  - Да, в операционной.
  Она погрустнела, замолчала, потом спросила:
  - Было трудно?
  Он устало улыбнулся:
  - Операция - всегда трудная вещь, девочка моя.
  Она больше ни о чем не расспрашивала, понимая, что ему нелегко будет говорить. Он оценил ее тактичность легким пожатием руки. Потом неожиданно достал из кармана два некрупных апельсина и протянул ей. Аня ахнула от удивления. Она уже больше года не видела это чудо природы.
  - Это вы мне?..
  - Ну конечно.
  Она покраснела. Ей вдруг стало неловко. Она подняла на него глаза. Ей показалось, что и он несколько смущен. Но отказываться нельзя, иначе можно обидеть; для нее это было равносильно преступлению. И она взяла в свои маленькие ладони эти два апельсина, которые тут же заспешили - соревнуясь, кто быстрее - отобрать тепло с детских рук, а взамен отдать приятную прохладу.
  - Спасибо...
  - Поправляйся. Ты должна быть крепкой и сильной. Тебе предстоит долгая и напряженная борьба.
   Она вспомнила неожиданно про теткин сырок и банку консервов. Предательская слеза выкатилась из глаза и поползла по щеке.
  Ильин растерялся. Потом взял ее за плечи:
  - Ну что ты, девочка...
  Она уже не плакала - сидела, ничего не говоря, и смотрела на его подарок. Потом подняла голову; их взгляды встретились, и снова слезы потекли у нее из глаз. Он не убирал своей руки, лежащей у нее на плече, и она, склонив голову, прижалась щекой к этой руке, проявляя этим свою бесконечную, бескорыстную детскую любовь. И ни при чем здесь были эти два оранжевых апельсина, которые она все еще держала в руках. Они явились только поводом, своего рода толчком к проявлению нежных дочерних чувств, которые не сегодня-завтра обязательно должны были громко заявить о себе.
  Ильин не знал, как ему быть. Он догадывался, что на них смотрят и больные, и медсестры, сидящие за столом напротив холла, и ничего не мог с этим поделать. Он не смел оскорбить это нежное, невинное дитя тем, что убрал бы свою руку. Он не имел на это права. Он этого не хотел! И он теперь отчетливо понял, что сам давно ждал этого момента, ждал, но не мог его ускорить, как ни старался. Ей было проще. Ребенок не ограничен условностями в отличие от взрослых, живущих у них в плену, и Ильин был рад, что это случилось сейчас, а не завтра или когда-нибудь потом. Во всяком случае, с этого дня он сломает рамки условностей. Плевать на них! Пусть все видят, что он искренне привязался к этой девочке, что он, наконец, любит ее как свою дочь вопреки всему, что бы там ни говорили. Он мог бы сейчас, сию же минуту бросить всем свой вызов, он даже безотчетно повернулся в кресле, собираясь сделать это... Почему же, спросим мы? Да очень просто. Он был горд! И по-своему счастлив! Впервые в жизни в нем просыпалось отцовское чувство! Он готов был взять на руки эту девочку, крепко прижать ее к груди, расцеловать, назвать своей дочуркой, а потом уйти с ней вдвоем, горячо любить и растить из нее прекрасную девушку. Он мог бы сделать это, чувствовал, что и она не станет возражать, потому что тянется к нему всей душой...
  Но он не имел права. Он с горечью подумал о том, что она, к несчастью, не его дочь и никогда не сможет стать ею. Правда, она сирота, но есть кому заботиться о ней, растить, воспитывать.
  Аня подняла голову. Слезы уже просохли. Она смотрела Ильину в глаза и улыбалась так, как любящая дочь улыбается любимому отцу. Она и не подозревала, какая буря чувств только что промчалась в душе у Ильина.
  - Сегодня я посмотрю результаты твоих анализов, - сказал он ей.
  - Если они окажутся хорошими, значит, меня будут готовить к операции? - с грустью спросила она.
  - Да, значит, она уже не за горами.
  - Тогда я хочу, чтобы они были плохими.
  Он искренне удивился:
  - Почему же это?
  Она долго не отвечала, потом тихо произнесла:
  - Потому что я не хочу домой. Здесь мне так хорошо... с вами.
  Ильин хотел возразить, но не стал. Нельзя было этого делать. Не такие у них отношения. Он спросил у себя самого и понял, что в глубине души и сам хочет, чтобы они как можно дольше не расставались, но как врач должен сделать все для того, чтобы не затягивать сроки.
  Он взял ее маленькие, прохладные ладони в свои большие и теплые руки.
  - Ты не должна так говорить, Аня. Пойми, камешек может зашевелиться и серьезно поранить почку, а этого нам с тобой допускать нельзя. К тому же, ты ведь знаешь, что он у тебя крепкий и не рассыпается, как у других, а напротив, увеличивается в размерах. Сейчас он достигает в диаметре полутора сантиметров. Другие камни, например, фосфаты или ураты давно уже могли бы развалиться и выйти из организма частями, но у тебя оксолат, самый твердый из всех. Как булыжник. Его невозможно раздробить, его удаляют только хирургическим путем.
  Аня молчала, опустив голову. Потом спросила:
  - А откуда они берутся, эти камни? Почему у одних нет, а у других они есть?
  Он ответил, стараясь объяснить как можно проще:
  - Значит, в организме неправильный обмен веществ, нарушен почечный кровоток. Отсюда избыток солей и шлаков, которые не могут выйти с мочой, а остаются в почке, лоханке, мочевом пузыре.
  - Тогда не надо есть много соли?
  - В общем-то, да, но дело не совсем в этом. Это не те соли, о которых ты думаешь. Это продукт жизнедеятельности организма и состоит он из мельчайших песчинок, похожих на соль. Поэтому такое название. Но есть и еще причины образования камней: застой мочи, травма или воспалительное заболевание. Однажды, например, человек долгое время полежал на холодной земле или был одет не по сезону, вот и застудил почку. Отсюда возможное опущение лоханки, которая и собирает все шлаки и соли. Ну, а раз она опущена, то мочеточник получается выше нее, поэтому на дне этой лоханки соли спрессовываются и превращаются в камешек. Больше всего это грозит людям, ведущим малоподвижный образ жизни, ну а те, кто много ходит, бегает и так далее - спортсмены, например, - редко страдают этим заболеванием.
  - У них, наверное, песок просто не успевает превращаться в камень?
  - Верно. От резких движений, прыжков он постоянно перемещается, жидкость разносит его по всем направлениям, и в конечном итоге он попадает в мочеточник, а оттуда уже до свободы всего один шаг. Ну, теперь ты немножко поняла? Помнишь, ты рассказывала мне, как однажды уснула зимой в сугробе и чуть не замерзла?
  - Помню. Меня мама спасла.
  - В это время, вероятно, ты и застудила почку. Температура тела понизилась, и это вызвало опущение лоханки. Я подумал об этом еще тогда, когда услышал твой рассказ.
  - Какая же я была дура, - натянуто улыбнулась Аня.
  - Ну, ничего, - ободряюще проговорил Ильин, - мы это исправим. На то мы и врачи. Вот вытащим твой камешек, и всё у тебя будет прекрасно. Зато потом ты на всю жизнь твердо запомнишь, что нельзя лежать на холодном, тем более, на боку.
  - Уже запомнила, Юрий Николаевич.
  - Вот и хорошо. А хочешь, Анютка, я покажу тебе нашу коллекцию камней, которые мы удалили из почек? Ты посмотришь, какие они бывают, какого цвета, формы, размеров. Там есть даже величиной со сливу.
  - Правда? А это далеко?
  - Да нет же, здесь, в ординаторской.
  - А можно?
  - Ну конечно.
  - Но меня туда не пустят.
  Ильин рассмеялся:
  - Ты ведь пойдешь со мной.
  Аня обрадованно вскочила с кресла. Они взялись за руки и, провожаемые любопытными взглядами больных и медперсонала, направились в ординаторскую.
  ----------
  Людмиле Васильевне Зайцевой было тридцать лет - альфа бальзаковского возраста. Бывает, к этому времени иные сменили уже двух мужей, другие не имели ни одного. Некого менять. И не на кого. Так вот жизнь и складывается: у одних от мужчин отбоя нет, а посмотришь на нее - Медузу красивее рисуют; другие, порою писаные красавицы, до тридцати все еще в невестах ходят.
  После школы Людмила даже и не думала о замужестве. Хотела поступить в институт - не вышло, баллов не добрала. Устроилась на работу, решив поступать на следующий год. Но и тот оказался неудачным. И тут подруги посоветовали идти в медучилище. А что, чем черт не шутит! Правда, мечтала стать физиком, склонность имела, а тут придется медсестрой. Что ж, не беда, тоже специальность, да и неплохая, кстати.
  Поступила, закончила, потом работала в процедурном кабинете, и через год ее приняли в институт. Медицинский. С физикой пришлось расстаться. Так уж вышло.
  Окончила этот ВУЗ. Теперь врач. Пора подумать и о замужестве. Но... то как-то не до этого было, то на кандидатов в мужья - не то что разговаривать с ними, смотреть противно. Были, впрочем, варианты. Но в первом случае ее кавалер пил беспробудно, в другом несостоявшийся супруг сам почему-то решил "обрубить концы" после трехмесячного знакомства, а в третьем... в третьем было так.
  Ехала она как-то в переполненном автобусе и в толчее нечаянно наступила кому-то на ногу. Повернулась, посмотрела. Гражданин ее лет, недурен собой, среднего роста. С укором смотрит на нее. Извинилась, в ответ - ноль внимания. Ей стало досадно: вот чурбан тоже, ты ему кланяешься, а он ни гу-гу. Может, не слышал? Решила извиниться снова. Он посмотрел ей в глаза, сказал, что прощает, он и в первый раз слышал, но столь от души она ему шпилькой палец припечатала, что у него в глазах потемнело, не до ответа было. Она принялась объяснять, что не виновата, надавили со стороны дверей, вот она и не удержалась. Он что-то ответил, потом она, снова он... Но вот и ее остановка. Вышла. И он тут же, рядом. Оказалось, живет недалеко, всего через два дома. Пока шли, поговорили о том о сём. На прощанье он попросил номер телефона. Получив его, удалился, ослепив ее голливудской улыбкой.
  Через два месяца она поняла, что у нее будет ребенок. Он замахал руками: не надо так рано, они ведь еще не расписаны. Вот когда поженятся и ему дадут квартиру, вот тогда...
  Ей казалось, что она любила его. Отсюда ошибка - первый аборт. Но, как ни странно, обошлось, хотя ее предупреждали: может плохо кончиться. Прошло еще три месяца и - новая беременность. И снова он уговаривает ее подождать, не торопиться. Она опять верит ему и идет на второй аборт.
  В третий раз она решила рожать. Будь что будет. Если любит - смирится, а нет - значит, не было у них ничего, кроме постели.
  Как решила, так и сделала, несмотря на все его просьбы, уговоры, порою даже угрозы.
  Но ребенок не получился. Оттого, вероятно, что в первое время вытравить его хотела всякими таблетками, уколами, порошками. Получился бесформенный кусок мяса, весьма отдаленно напоминающий человека. Но это еще полбеды. Горе, страшнее этого, постигло ее позднее. Врач объявил, что она не сможет больше иметь детей. Что-то у нее там задели или где-то не там оборвали... Надо было рожать первого, тогда аборты не так страшны. Но первый аборт всегда коварен. С ним, как правило, не шутят.
  Она пришла домой и целый день провалялась в беспамятстве. Весь свет был не мил. Хотелось кричать, рыдать, рвать на себе волосы, да что там, появилось даже желание свести счеты с жизнью. Для чего она ей теперь, эта жизнь? Что она оставит после себя, кому она нужна такая?..
  Мать, как могла, утешала дочь. Всю ночь, обнявшись вдвоем, обе провели в слезах и без сна.
  Но новый день принес иные мысли и заботы. За ним следующий... потом еще... Постепенно боль утихла, прошлое стало забываться. Своего ухажера с тех пор она не видела. В сердце остались только печаль, зависть к молодым матерям и холодность к мужчинам, порою переходящая в злобу.
  И тут неожиданно ворвалась в ее жизнь любовь. Не та, в которую она уже не верила. Она познакомилась с маленькой, беззащитной девочкой-сиротой и внезапно ощутила, как к сердцу словно горящий факел поднесли. Затрепетало оно в груди, заныло сладостно, и льдинки, так долго окружавшие его, стремительно начали таять, но теперь уже не факел, а жаркое солнце топило их своими лучами.
  Все началось с того самого дня, когда Аню положили в больницу. Людмила вдруг поняла, что девочку неудержимо влечет к ней, что она рвется к ней всем сердцем, словно эта женщина - ее родная и горячо любимая мать. Она видела, что это дитя так и жаждет протянуть к ней руки с криком "Мама! Мама!", и никак не могла понять, в чем тут дело. От льдинок уже не осталось следа, в ней проснулась мать, и она, кажется, сама готова была раскрыть объятия навстречу девочке, но не могла этого сделать. Еще в поликлинике на приеме тетка говорила, что у Ани нет ни отца, ни матери. Что ж, нет так нет, мало ли где они? Может, странствуют где-то по свету, а может, кого-то из них нет уже в живых, а другому она не нужна... Тетка не посчитала нужным посвящать в детали.
  Двояко можно было понять слова тетки, но главного Людмила не поняла, а спрашивать ей показалось неудобным. И только когда они впервые беседовали с глазу на глаз в больнице, Аня рассказала про своих родителей. Людмила разрыдалась, выслушав эту печальную историю, а когда она кончилась, обняла Аню, и они долго сидели вдвоем, прильнув друг к другу. То, что должно было случиться, то и случилось. Их сердца, как голубь и голубка, долго сидевшие в разных клетках, рванулись друг к другу, встретились и слились в одно целое, словно малая капля перетекла в большую, и теперь попробуй, отдели одну от другой!
  С этого дня Людмила почувствовала, что эта девочка чем-то новым, волнующим, доселе неизведанным вошла в ее жизнь. И всколыхнула в душе нечто такое, что отныне заставляет думать только о ней, этой несчастной слабенькой девчушке из пятой палаты. И смутно уже догадывалась она: чувство это - самое лучшее, что во все времена украшало женщину. Имя ему - материнская любовь.
  И вот теперь она почти бессознательно, как нежная и любящая мать, торопилась в больницу, чтобы повидаться с Аней. Она мечтала посидеть с ней рядом, глядя глаза в глаза, и, если получится, обнять ее и прижать к груди, не знавшей радости материнства. И никто в целом свете не знал, что вчера, когда Аня неожиданно поцеловала ее, она ушла в ординаторскую и чуть ли не весь вечер проплакала там, меняя платок за платком.
  Она ушла сегодня раньше из поликлиники, чтобы успеть зайти в магазин и купить что-нибудь для Ани. Теперь только она занимала ее мысли, для нее она отныне жила и, будь на то ее воля, сама легла бы вместо этой девочки на операционный стол.
  Она не помнила, как вошла, как переоделась, потом бежала по ступеням на четвертый этаж, потому что лифт был занят; она не замечала ничего вокруг, на ходу здороваясь с врачами и медсестрами и тут же забывая о них. Она пришла в себя только тогда, когда вошла в палату и увидела Аню, спокойно спящую в своей койке.
  Она подошла, присела. Тишина окружала ее. Мелко дрожали пальцы, лежащие на коленях. Застыв, с кроткой улыбкой смотрела она на девочку и никак не могла оторвать глаз от белокурой головки, безмятежно покоящейся на голубой, в цветочках, подушке.
  Женщины одна за другой стали покидать палату, но она этого не замечала. Все понимали, что ей необходимо остаться наедине с Аней; не надо мешать этим двоим, между ними происходит какая-то тяжелая внутренняя борьба, и быть этому свидетелем - значит перестать уважать саму себя.
  Они остались вдвоем. Женщина смотрела на девочку, на ее разметавшиеся по подушке волосы, и боялась пошевелиться, чтобы не разбудить ее. Только любящая мать может так сидеть: не шевелясь, не смея даже глубоко вздохнуть, опасаясь при этом нарушить покой ее захворавшего ребенка.
  Она осторожно вытащила из сумки целлофановый пакет с виноградом и положила его на тумбочку. А когда закрывала сумку, увидела, как Аня зашевелилась. Просыпается? Или что-нибудь привиделось во сне?
  Людмила замерла. Но нет, девочка не проснулась, только повернулась на другой бок. А у нее внутри все оборвалось. Теперь она уже ничего не видела перед собой, все в глазах расплывалось и растекалось. Слезы прокладывали бороздки на щеках и сбегали на подбородок, оттуда падали на белый халат.
  Она вытерла их платком, и в это время Аня открыла глаза. Платок выпал из рук, Людмила даже не подумала поднять его. А девочка подняла голову и вдруг с громким криком "мама!" бросилась ей на грудь, сцепив ладони у нее на шее.
  Какое сердце могло бы при этом остаться равнодушным? Разве что у самой последней из женщин, растерявшей в чужих постелях все свои сокровенные чувства.
  Людмила разрыдалась и крепко обхватила девочку руками. Теперь это были мать и дочь, спаянные крепкой любовью. Кто посмел бы сказать обратное? Кто смог бы усомниться в этом?
  Она почувствовала, как плечи ребенка вздрагивают, и поняла, что девочка плачет. Ей приятно было держать Аню в объятиях; новое, неизведанное доселе чувство охватило ее целиком, разрушило все преграды. Безграничное и неудержимое, оно подобно было урагану, сметающему всё на своем пути и объявляющему повсюду свою, несокрушимую никем, власть. Не существовало силы, способной разъединить в эту минуту этих двух людей, как невозможно оторвать волчицу от малыша, припавшего к ее животу.
  Наконец объятия ослабли. Их взгляды встретились.
  - Тебе приснился сон? - вся трепеща, спросила Людмила.
  Один бог свидетель тому, как желала она в этот миг, чтобы девочка отклонила эту догадку. Она готова была отдать себя на растерзание, только бы остановилось это сладкое мгновение, когда они вот так, обе заплаканные, сидели и смотрели друг другу в глаза.
  Но этого не произошло. Аня сказала правду. Но как ложь иногда бывает слаще правды!
  - Я увидела во сне свою маму.
  У нее упало сердце. А она-то подумала... Оказалось, жестоко ошиблась. Ей вдруг стало неловко; она ослабила объятия, давая этим понять, что, в общем-то, не имеет никаких прав на эту любовь, не претендует ни на что. Но Аня поняла свою промашку. Если она сейчас тоже разожмет руки, значит, между ними все кончено и очень трудно будет это восстановить, пожалуй, даже невозможно. А она не хотела этого, одну эту мысль считала чудовищной. Она любила эту женщину, как ребенок любит свою мать, она привязалась к ней всей душой! Ни за что на свете не отпустит она ее сейчас! Никогда она не простит себе, что сделала больно ей, этой прекрасной и такой милой женщине, в которой видела свою мать!
  Она еще сильнее, сколько позволяли силы, обвила руками шею Людмилы, плотнее прижалась к ней и горячо прошептала:
  - Я вас так люблю... И почему вы не моя мама?
  Людмила всхлипнула:
  - Боже мой! Девочка моя...
  Лед треснул и тронулся. Теперь его было не удержать. Попробуй преградить путь бурной реке, несущей наперекор всему громадные льдины в открытый океан!
  Ничто на свете теперь не могло ни остановить, ни разрушить любовь этих двух людей - врача и ее больной, женщины и девочки, матери и дочери.
  Но... пусть останется тайной для всех их разговор, за которым они провели весь этот вечер. Никому этого знать не дано, и мы не будем поднимать занавес над этой обителью радости от внезапной любви.
  -------
  Через два дня пришла тетка. Ане не хотелось видеть эту корыстолюбивую, грубую, жадную женщину. Всех забот у той - о собственном благополучии, да о Владике. Вот сейчас, едва они сели, как она завела о своем чаде. Он у нее получил четверку по русскому, а то всё одни тройки да двойки, прямо ребром уже вопрос вставал: не станет ли второгодником? Ну, теперь, слава богу, миновало. Ему бы еще по математике подтянуться, да по чтению, физкультура вот тоже хромает, а на рисовании...
  Аня сидела в кресле, опустив голову, и не слушала. Всё было так мелко, гадко, ничтожно... Ей хотелось убежать отсюда и никогда больше не видеть этого одутловатого лица с двойным подбородком, с неизменными медными серьгами в ушах. Она думала о докторе Зайцевой, о том, что пройдет еще немного времени, и они снова увидятся. Она никогда еще не целовала Людмилу Васильевну в губы, а ей так этого хотелось!..
  Краем глаза Аня заметила, как за ними наблюдает кто-то в белом. Она подняла голову. Это был Ильин. Он сидел за столом медсестер и смотрел на нее. Боже мой, как было бы хорошо, если бы вместо противной тетки сидел он! Долго ли еще она будет бубнить о том, что скоро она купит прекрасный финский холодильник с двумя морозильными камерами?
  Наконец тетка стала собираться. Аня попыталась хотя бы улыбнуться ей на прощанье, но не получилось. Сердцу не прикажешь. Она не любила свою тетю, как, впрочем, и та ее. Но тетка терпела ради выгоды, Аня же вынуждена была подчиниться ее воле.
  Этих двух людей как свёл, так и развести мог только неожиданный поворот судьбы.
  Тетка ушла. Проводив ее глазами, Аня бросилась к столу. И сиротливо остались лежать на столике, за которым только что сидела тетка, яблоко и коробка леденцов.
  - Юрий Николаевич! - Сама не своя от счастья, Аня обхватила ладошками большую, сильную руку Ильина. - А я давно за вами наблюдаю. Вы тут сидите и что-то пишете, а ко мне тетя приходила...
  - Я видел, - отозвался Ильин. - Какие новости из дома, Анечка?
  - Никаких. Тетю беспокоит холодильник и Владикины отметки. Она даже не спросила, как я себя чувствую и когда операция.
  - Что же она у тебя за человек? - искренне удивился Ильин.
  Аня махнула рукой:
  - Я вам когда-нибудь расскажу. Не сейчас, потом.
  - Ладно, договорились. А теперь послушай, девочка, что я тебе скажу. Послезавтра операция. Ты готова?
  Она немного подумала.
  - Да, я готова.
  - Не боишься?
  - Нет. Хуже не будет.
  - Пойми, очень важно, чтобы ты сама к этому внутренне подготовилась, тогда организм легче справится с болезнью, да и тебе самой будет легко. Понимаешь меня?
  Она снова немного подумала.
  - Да, я понимаю.
  - Вот и хорошо. Я знал, что ты меня поймешь, ты же умница.
  - А Людмила Васильевна уже знает? - вдруг спросила Аня и с интересом посмотрела на доктора.
  - Людмила Васильевна? Твой врач? Я сегодня скажу ей об этом.
  Вдруг он нахмурился и бросил на Аню любопытный взгляд.
  - Постой, что это ты заговорила о Зайцевой?
  - Да так... - пожала плечами Аня.
  Ильин пристально посмотрел ей в глаза.
  - Нет, не так. Здесь, верно, кроется какая-то тайна?
  Аня загадочно улыбнулась, но ничего не ответила.
  - А ну-ка, иди ко мне сюда.
  Он усадил ее к себе на колени и обнял одной рукой. Она доверчиво уселась на предоставленное ей место и смело посмотрела прямо в глаза Ильину. Ничуть не смущаясь, он сказал с улыбкой:
  - А теперь, девочка, поведай мне все об этом. А то, понимаешь, неудобно как-то получается, болтают тут всякое...
  - Кто болтает?
  - Да вот... медсестры... и врачи тоже...
  - А что болтают?
  - Ну... что вроде бы как...
  Ильин начал отводить глаза. Мысли разбегались, он никак не мог собрать их. Тема была щекотливой, не рассчитанной на ребенка. Как вести задуманный им разговор, он не знал. Впервые он находился в таком двусмысленном положении. Но карты брошены, надо играть и, продолжая ранее начатую мысль, он проговорил, растягивая слова:
  - ... что вроде Людмила Васильевна...
  И замолчал. Молчала и Аня. Слушала и ждала, что же он скажет дальше. Она уже знала, что ответить, но не торопила события.
  - Мы с ней дружим, - сказала она.
  Ильин улыбнулся.
  - Это хорошо, конечно... Ну, а у вас с ней не было разговора... ну, скажем...
  - О вас?
  Он даже раскрыл рот. Совсем не об этом хотел он спросить, во всяком случае, сейчас. Но будь что будет.
  - Да, - согласился он, глядя на нее с любопытством, граничащим с удивлением. Что же она ответит?
  Но Аня, словно прирожденный дипломат, решила парировать вопросом на вопрос. Однако для начала надо быть уверенной, что тебя правильно поймут и не станут лгать. И она начала:
  - Скажите, Юрий Николаевич, вы можете говорить со мной серьезно? Начистоту?
  - Конечно, мы всегда говорим с тобой серьезно.
  - Так вот, я вообще-то еще не совсем взрослая, но, мне кажется, разбираюсь в некоторых вопросах, которые касаются лично вас.
  Он оторопело заморгал.
  - Касаются меня? Вот так-так! Да ты вовсе и не шутишь, Анюта. Но что ты хочешь этим сказать?
  - Я хочу, чтобы у нас получился откровенный разговор.
  - Я буду с тобой вполне откровенен.
  - Клянетесь?
  - Клянусь!
  - Что будете говорить только правду?
  - Только правду. Как на суде.
  - Я верю вам.
  Ильин все еще предполагал, что ребенок ведет с ним некую шутливую игру, пытаясь дать ему разгадать шараду, но этот ребенок вдруг спросил его, что называется, "в лоб":
  - Тогда ответьте мне, вам нравится Людмила Васильевна Зайцева?
  Вот чего он не ожидал, так это такого вопроса. Это называется - бить в самую десятку. От волнения он сглотнул слюну. Шутками здесь и не пахнет. Что-то очень серьезно беспокоит девочку, раз она решилась на такой шаг. Но каков вопрос, таков и ответ. Ему не перед кем и незачем хитрить, к тому же он поклялся. И Ильин сказал правду:
  - Да. Мне нравится эта женщина.
  Аня кивнула, давая понять, что этот ответ - именно тот, который она и ожидала услышать. Потом схитрила. Но так надо было. Он сам вызвал ее к этому разговору. Это была ложь во спасение. И она произнесла:
  - И вы тоже нравитесь ей.
  От неожиданности у него перехватило дыхание. Ведь ему как-то уже намекали на это, а он не придал значения.
  - Это она сама тебе сказала?
  - Сама, кто же еще?
  - У вас что же, был обо мне разговор?
  - У нас о многом был разговор, Юрий Николаевич. Я люблю Людмилу Васильевну, как родную, и она любит меня. Знаете, она даже похожа на мою маму, такая же добрая и красивая, и я зову ее мамой.
  - А она?.. - вырвалось у Ильина, и Аня почувствовала, как изменился неожиданно его голос. - Что же она?..
  - Она не обижается, только плачет. Она зовет меня своей дочкой, и мы сидим с ней, прижавшись друг к другу, как всамделишные мать и дочь.
  Она замолчала, видно, переживала мысленно эти прошедшие минуты, а потом, уже тише, снова заговорила:
  - Она такая хорошая, такая милая! И мне с ней так же чудесно, как и с вами. Я уже не могу звать ее по имени-отчеству, я теперь зову ее мамой... А еще я хочу сказать вам, Юрий Николаевич, что я и вас люблю так же сильно...
  Больше она не стала ничего говорить, но в тот же миг сделала больше, чем сказала. Она поцеловала Ильина в щеку, соскочила с колена, побежала к палате и скрылась за дверью, оставив его в растерянности и глубокой задумчивости.
  
  На другой день Зайцева пришла на утренний обход. И, едва врачи останавливались у следующей койки, она оборачивалась и улыбалась Ане, иногда подмигивая. А когда подошли к ней, Аня совершенно не слушала их разговоры об операции, назначенной на завтра. Она наблюдала за Зайцевой и Ильиным. Вначале она ничего особенного не заметила, но едва все двинулись дальше, Ильин как-то необычно, с любопытством что ли и в то же время оценивающе посмотрел на Людмилу. Та никак не отреагировала, хотя, надо думать, уловила боковым зрением этот долгий взгляд. После этого он еще дважды смотрел на нее: сначала - открыто, потом - украдкой. И именно во второй раз их взгляды встретились. И тотчас разошлись, устремившись к Ане. Она помахала рукой. Ильин ответил ей тем же. Зайцева, стоя за его спиной, тоже пошевелила пальцами, но Юрий Николаевич обернулся, и она быстро опустила руку.
  Из этого Аня сделала вполне логичный вывод: будь он ей безразличен, она не стала бы опускать руку. Ничего странного или предосудительного нет в том, что врач помахал больному рукой. Значит, она стесняется проявлять свои чувства; стало быть, ей известны отношения Ани с Ильиным, и она начинает думать, что это неспроста. Ну, а если бы Зайцева была ему безразлична, он не стал бы бросать на нее взгляды украдкой. Значит, он не солгал вчера. Впрочем, Аня и не сомневалась, просто с чисто женским любопытством решила убедиться в этом своими глазами.
  Половина задачи была решена. Оставалась другая. И, чтобы справиться с ней, она встала, накинула халат и вышла в коридор. Ей хотелось увидеть Людмилу Васильевну. Ей надо быть абсолютно спокойной перед операцией. Она должна знать, что все идет так, как надо. Такое решение приняла Аня, и это беспокоило ее сейчас больше всего.
  Минут десять она разгуливала по коридору, беззаботно поглядывая по сторонам, здороваясь с больными, медсестрами, лаборанткой, уборщицей. А из ординаторской, как назло, никто не выходил.
  Но вот, наконец, двери распахнулись, показалась Зайцева и рядом с ней какой-то врач, которого Аня не знала. Они постояли с минуту, о чем-то беседуя, потом вместе направились по коридору в сторону лифтов. Аня посторонилась, пропуская их. Вот сейчас они поравняются с лаборантской и пройдут мимо нее. А вдруг Людмила не остановится, чтобы сказать ей пару слов? В таком случае, они сегодня могут больше не увидеться, ведь у Зайцевой во второй половине дня прием больных в поликлинике.
  И, с замирающим от каждого их шага сердцем, она стала ждать.
  Как назло, провожатый Людмилы был ближе к Ане. Неужели не заметит и пройдет мимо?.. Но она заметила, остановилась, пропустила врача вперед, а сама с улыбкой подошла к девочке, присела на корточки, обхватила ее руками.
  - Ты не меня ли тут ждешь, Анюта?
  Аня часто закивала:
  - И притом очень жду.
  - Извини, я сейчас тороплюсь, меня ждут. Но скоро я вернусь, и тогда мы всласть наговоримся, хорошо?
  - Хорошо, только...
  - Только что?
  - Поскорее возвращайтесь, я буду очень ждать.
  Людмила поцеловала ее в щеку и торопливо направилась к лифту, где поджидал ее незнакомый доктор.
  Аня так и не заходила больше в палату - боялась, что пропустит Зайцеву, а та ненароком забудет. Она стояла у подоконника и оборачивалась на звук шагов, то и дело раздающихся в коридоре. Впрочем, шаги Людмилы Васильевны она давно уже безошибочно научилась отличать от других так же, как и Ильина. Она узнала бы их, кажется, из тысячи.
  Прошел ровно час, и со стороны дверей отделения послышались знакомые быстрые шаги. Аня радостно встрепенулась, выбежала в вестибюль... и зарылась лицом в складки белого халата Зайцевой. А та стояла, не смея сделать дальше ни шагу, и гладила девочку по голове.
  - Пойдем куда-нибудь, где никого нет, - попросила Аня, поднимая голову.
  Она и сама не заметила, как перешла на "ты". А Людмиле это было настолько приятно, что она даже прикусила губу, чтобы, чего доброго, не пожурить девочку.
  Они прошли немного по коридору, уселись на диван, стоявший по правую сторону, и взялись за руки, как две добрые приятельницы.
  - Тебе говорили, что завтра операция? - спросила Людмила.
  - Говорили, я уже знаю.
  - Господи, я так переживаю за тебя, девочка моя. Единственное утешение - что оперировать тебя будет Юрий Николаевич. Он очень опытный хирург, его все так хвалят. У него легкая рука, вот посмотришь, ты даже ничего не почувствуешь, настолько быстро и ловко он сделает все, что надо. Вначале, правда, хотел делать профессор Куликов. Тот, помнишь, с бородкой?
  - Который все время начинал обход против часовой стрелки? - И Аня весело рассмеялась.
  Теперь они смеялись вместе.
  - Он самый. Вообще он смешной, у нас его все любят и уважают. Но, - она предостерегающе подняла указательный палец и, для пущей важности сдвинув брови, добавила: - он очень умный, все-все знает, и никто никогда с ним не спорит, потому что он все равно окажется умнее всех, а никто не хочет при этом оставаться в дураках.
  - Мне он тоже понравился, такой веселый...
  - Так вот, по просьбе Ильина, профессор доверил оперировать тебя ему.
  - Я буду послушной, буду делать все, что он говорит.
  - Умница ты моя... Говорят, к тебе вчера приходила твоя тетя?
  - Кто вам сказал? Юрий Николаевич?
  Людмила не сразу ответила. Слегка смутилась, потом спросила:
  - Почему Юрий Николаевич?
  - Так... - пожала плечами Аня.
  И равнодушно, словно речь шла о чем-то совершенно несущественном, прибавила:
  - Он нас видел вместе, вот я и подумала...
  Зайцева промолчала. Но Аня чувствовала: ей хочется поговорить об этом; что-то волнует ее, терзает душу. Она словно хочет о чем-то спросить, быть может даже, попросить помощи или совета, но не решается. Что-то мешает, останавливает ее. Их разница в возрасте, а потому вполне понятная неловкость такого рода откровения? Или, как говорил мудрец, время сбора плодов еще не пришло? Так или иначе, но Аня решила сменить тему разговора, догадываясь, что немного погодя Людмила сама вернется к нему.
  Она стала рассказывать про свою тетку. Выяснилось, - и это оказалось новостью для Зайцевой, - что когда тетка взяла Аню к себе, она была уже разведена и жила с каким-то мужчиной. Потом, через месяц или полтора, она привела другого, а тот исчез. Спустя пару недель ушел и второй. Тетка стала пропадать где-то вечерами, приходила поздно ночью и почти всегда навеселе. Бывало, совсем не ночевала дома, зато на другой день, когда Аня приходила из школы, она заставала тетку за столом вдвоем с собутыльником. Они упивались, как говорят, "до чертей", а потом вразнобой, кто в лес кто по дрова, горланили на кухне песни. Иногда попойки продолжались всю ночь напролет в компании из трех-четырех человек, а утром, когда Аня собиралась в школу, ее глазам представали следы ночных застолий.
  А однажды она такое видела...
  Было жарко, ей не спалось, она пошла в ванную попить воды. В комнатах и на кухне стояла тишина, похоже, все спали. Она открыла дверь и увидела свою тетю вдвоем с мужчиной... После этого ей гадко и стыдно было смотреть на нее, ну а тетке хоть бы что. То ли спьяну она ничего не помнила, то ли вконец потеряла стыд, только утром она, как ни в чем не бывало, готовила на кухне завтрак и, распевая песенки, вспоминала свое безоблачное детство.
  Едва Аня приходила из школы, как начиналась ее трудовая деятельность. На столе, где она обычно делала уроки, лежала записка с указаниями воспитаннице: сходить за хлебом и маслом, перемыть посуду, почистить картофель, вынести помойное ведро и т. п. Так было чуть ли не каждый день. Однажды Аня возразила, что она не только не успевает сделать уроки, но даже немного погулять. Тетка стала объяснять, что она должна с малолетства привыкать к работе, знать, что такое труд. Сейчас немного тяжеловато, зато потом, когда выйдет замуж, будет легко. Пусть учится хозяйствовать. В таком ученье - мораль жизни.
  А как же Владик? Ведь он совсем ничего не делает! Придет из школы и целыми днями гоняет в футбол или бегает по двору с собаками. Тетка выдвинула неоспоримый аргумент: он мужчина, и домашние дела его не должны касаться. Ему скоро в армию, там будет несладко, так что пусть сейчас отдыхает и резвится, готовится стать защитником родины, а потом отцом семейства. Кстати, муж вообще должен лишь приносить домой зарплату, а все остальное - дело жены.
  Вот так она ее и воспитывала, готовя из нее трудолюбивую, безропотную сноху.
  Взволнованная, Людмила молча слушала правдивый Анин рассказ. Когда он кончился, она промолвила, качая головой от плеча к плечу:
  - Какие же люди... Какие люди...
  Потом обняла Аню, поцеловала и крепко прижала к себе:
  - Бедненькая моя... славная моя девочка... Да как же ты живешь с ними, ведь они тебе жизнь искалечат!
  Аня была счастлива, чувствуя нежность женских рук, тепло материнской ласки, и в благодарность за это и за то, что ее понимают, целовала Зайцеву в щеки, губы, глаза... А Людмила упивалась этой дочерней любовью, плача и смеясь от радости и думая о том, какое это блаженство - иметь детей, особенно если они такие милые, как эта девочка, которая сидит сейчас у нее на коленях и прижимается своей щекой к ее мокрой щеке.
  Так просидели они больше получаса, эти двое, не думая о времени, не видя ничего и никого вокруг, довольные и счастливые тем, что дарят друг другу тепло, ласку и любовь.
  - Мне так хочется всегда называть вас мамой, потому что вы похожи... вы такая же хорошая и ласковая, - зашептала Аня на ухо Людмиле. - Но я боюсь, вы рассердитесь.
  - Не рассержусь, - погладила ее по головке Зайцева, - ведь мы с тобой вдвоем и кругом никого нет, можешь даже говорить мне "ты", я не обижусь. Только не при всех, договорились?
  - А можно? Правда? - вся засветилась счастьем Аня. И тотчас опустила глаза: - А то мне уже почему-то становится неудобно называть вас по имени-отчеству, ведь мы так давно уже знакомы и я к вам так привязалась...
  - И я к тебе тоже, - прошептала Зайцева.
  - Скажи, а ты... ой, нет... вы... придете ко мне после операции? Мне тогда, наверное, будет очень плохо.
  - Обязательно приду, радость моя! Хочешь, я дни и ночи буду находиться у твоей постели, все забуду, ничего для тебя не пожалею, только ты будешь у меня, ты и больше никто! Хочешь - скажи одно лишь слово...
  Аня приложила пальчик к ее губам, а она взяла ее ладошку и прижалась к ней щекой.
  - Нет, - сказала Аня и спрятала головку у женщины на груди, - так нельзя. Я не могу быть такой бессердечной. Но вы все-таки... - Она запнулась, потом продолжила: - ты все-таки приходи, мама, я буду очень тебя ждать.
  - Приду, Анечка. А ты... скажи Юрию Николаевичу, что я буду первой у дверей, когда тебя будут вывозить из операционной. Пусть он знает.
  - Я обязательно скажу ему. Только почему? Ты хочешь увидеть нас двоих вместе?
  Людмила грустно улыбнулась, вздохнула:
  - Да, милая, я так хочу.
  - Скажи, а он хороший? - неожиданно спросила Аня и вся замерла в ожидании ответа.
  - Конечно же, конечно, - закивала Зайцева, глядя в пол и думая о чем-то. Потом, поймав вопрошающий взгляд, прибавила: - Он умный, знает свое дело, и я спокойна за тебя. Уверена, все будет хорошо.
  Но это было не то, что хотела услышать Аня.
  Они помолчали какое-то время, думая каждая о своем. Боясь, как бы они не расстались, не решив самого главного, Аня уже собралась первой вызвать Людмилу на откровенность, но та опередила, внезапно спросив:
  - А скажи мне, Анечка, о чем вы разговариваете с Юрием Николаевичем?
  Аня улыбнулась. Теперь, кажется, она узнает все. А Людмила продолжала:
  - Я думаю, ты не удивляешься моему вопросу, вот - даже улыбнулась. Я ведь все знаю, дочка. Знаю, что ты очень любишь его и он тебя, и вы подолгу сидите вместе и говорите, говорите о чем-то... о чем же?
  - О многом. Он рассказывает, например, отчего случаются такие болезни и как иногда можно вылечиться даже без врача.
  - А еще?
  - Еще он рассказывал мне о своей жизни. Оказывается, у него была когда-то жена, но она внезапно умерла. Ребенок так и не родился, хотя уверяли, что у них будет девочка. Он так хотел иметь дочь.
  - Хотел иметь дочь?..
  Людмила задумалась, потом горько улыбнулась каким-то своим невеселым мыслям, промелькнувшим за считанные секунды. Затем спохватилась и вновь впилась в Аню глазами:
  - А еще?
  - Я говорила ему, как мне хорошо в больнице с добрыми людьми. Потом - как трудно мне жить с теткой и с этим балбесом Владиком, который называет меня Золушкой.
  - А еще?..
  - А еще он целовал меня, прижимал к себе, говорил, что очень меня любит и называл дочуркой, прямо как ты.
  Вот-вот готовые вырваться рыдания душили Людмилу, мешали ей дышать. Она вся дрожала. Она хотела задать последний, единственный вопрос, и боялась, что получит на него не тот ответ, который ждала. Вопрос этот уже готов был сорваться с ее губ, но она безмолвно, с надеждой глядела на Аню, ожидая, что девочка сама сейчас скажет то, о чем она не решается спросить. Но Аня почему-то не говорила. Может, не все сказала? Забыла?
  - А еще?! - уже жалобно взмолилась Людмила, и по тому, как Аня внезапно загоревшимися глазами посмотрела на нее, поняла, что девочка обо всем прекрасно знает и сейчас скажет то, чего она так ждала от нее уже столько времени.
  - А еще он говорил про вас... про тебя.
  И всё. Ни слова больше. Как в пыточной камере. Что же она замолчала? Неужели ей больше нечего сказать? Значит, надо спрашивать самой?
  Но Аня тут же поспешила добавить, выводя Зайцеву из неловкого положения:
  - Он говорил, что ты ему нравишься. Очень нравишься. Потом он прибавил...
  - Что же?..
  - Что вы так давно уже знакомы, но всё как чужие... просто коллеги. Он очень переживает.
  И она украдкой облегченно вздохнула: барьер был преодолен, преграды сломаны и устранены с пути. Что могло теперь помешать этим двум взрослым людям объясниться друг с другом? Страх? Неловкость? Плен условностей? Боязнь, что один не поймет другого, или что-то еще?.. Ничто! Она, эта маленькая девочка, соединила сердца двух замечательных людей, словно созданных друг для друга! Она увидела, что они создадут прекрасную семью, которой все будут завидовать, и она разбила, смела с их пути ту стену робости и нерешительности, которая мешала им выяснить отношения. Теперь она спокойна. Ну, а если они и после этого всё так же останутся на перепутье, то она придумает, как заставить их сделать этот решающий шаг.
  Аня была довольна. Она знала, что отныне Ильин будет думать только о Зайцевой, а она - о нем. Она заглянула "своей маме" в глаза и поняла, что не ошиблась.
  Прижимая девочку к груди, Людмила смотрела в окно на порхающие по ветру снежинки, и в глазах ее дрожали слезы счастья.
  
  Операция была назначена на пять часов вечера.
  - Теперь ты полна сил и готова, - сказал Ильин Ане утром, когда они встретились этажом ниже.
  - Юрий Николаевич, а я вчера видела Людмилу Васильевну. Мы долго-долго разговаривали, она даже чуть в поликлинику не опоздала.
  Он опешил. Вот тебе раз! Ты ей о серьезном, а она... Впрочем, она ведь тоже о серьезном. И это, кажется, касается его самого. Видимо, девочка поняла, что этим двоим что-то мешает договориться - Ильин приписал это своей некоторой робости с женщинами (а в общем, он никогда серьезно не думал над этим) - и сама решила выступить в роли посредника. Но какая благородная, возвышенная натура! О себе совсем не думает, все ее помыслы об этих двух, полюбившихся ей людях, которых она, несомненно, решила сделать счастливыми.
  Ильин вспомнил: он где-то вычитал, что великодушный человек перед смертью думает не о себе, а о других, тех, кто его окружал при жизни, кто останется после его ухода...
  Он присел на корточки и пытливо заглянул Ане в глаза.
  - Анютка, девочка моя, скажи мне, тебя сейчас ничто не беспокоит? Ничего не кажется? У тебя нет какого-нибудь дурного предчувствия? Ты абсолютно уверена, что операция пройдет успешно и ничего худого случиться не может?
  - Абсолютно, - даже не задумываясь, ответила она.
  - А ты знаешь, что оперировать буду я?
  - Знаю.
  - И ты доверяешь мне свою жизнь?
  - Доверяю.
  Это успокоило его. Он погладил ее по голове и не убрал руку. Она воспользовалась этим и доверчиво прижалась к ней.
  - И о чем же вы говорили с Людмилой Васильевной? - будто невзначай спросил Ильин, но Аня поняла своим не детским умом, что этому вопросу он теперь придавал очень большое значение. И, внимательно наблюдая за выражением его лица, она ответила:
  - Людмила Васильевна сказала, что будет первой, кто встретит меня сразу же после операции.
  Ильин нахмурился:
  - Она так сказала? Выходит, она хочет присутствовать при этом? Постой, но ведь ей же в поликлинику вечером.
  - Она не пойдет туда.
  - Не пойдет? Это так вы с ней договорились?
  - Мы не договаривались, Людмила Васильевна сама так решила. Я пробовала отговорить ее, но ничего не вышло.
  Ильин о чем-то думал. Потом обнял девочку за плечи.
  - Вот что, Анечка... Ты ведь еще сегодня увидишься с ней?
  - С Зайцевой? Конечно.
  - Скажи ей, чтобы она не вздумала присутствовать при операции. И пусть не стоит за дверями, а где-нибудь в коридоре. Тогда я буду спокоен. В противном случае у меня может дрогнуть рука.
  Аня моментально сообразила, что Юрий Николаевич не стал бы так говорить, будь ее "мама" безразлична ему. Он выдал свою нерешительность, дал понять, что думал о ней все эти дни. Он признался этим самым, что любит эту женщину, ибо только присутствие любимого человека может привести к тому, что будут дрожать руки.
  Аня поняла также, что у них еще ничего не решилось. Значит, ей придется действовать самой. Какие все-таки странные эти взрослые. Чего проще - подойти и сказать: я тебя люблю. Но им вечно что-то мешает, чего-то они стесняются, боятся...
  Тем не менее, не надо торопить события, все должно произойти естественным путем. Ей останется совсем немного: всего лишь нанести один-единственный удар по перешейку, который все еще разделял два ручья, вот уже столько времени текущих параллельно, совсем рядом друг с другом.
  Ильин не мог не отреагировать на Анино заявление, касающееся Зайцевой, и это было правильно с его стороны. Это означало для Ани, что все пункты ее плана выполняются последовательно, один за другим. Но он чересчур уж сгустил краски, и она возразила:
  - Да нет же, Юрий Николаевич, она не будет присутствовать. Просто будет стоять в коридоре и первой меня встретит, вот и всё.
  Он немного подумал, глубоко вздохнул и сказал:
  - Что ж, пусть так. А чего это ты улыбаешься? У нее сегодня, понимаешь, операция, а она себе улыбается. А?
  - Так... Все хорошо.
  - Ох, Анюта, опять у тебя какие-то секреты. Что-то ты все время выдумываешь, строишь какие-то козни, м? Ну ладно, не буду совать нос в твои женские дела. А сейчас тебе нужно немного подкрепиться, как думаешь?
  - Да ведь только что был завтрак!
  - Это ничего не значит. И потом, ты считаешь, что это завтрак? А ну-ка, идем со мной, маленькая интриганка.
  Он взял ее за руку, и они стали подниматься по лестнице на свой этаж. Поднялись, обошли телефонные автоматы, площадку, где вечно собирались курящие больные, и прошли мимо лифтов. Потом они повернули налево в свой коридор, миновали лаборантскую, процедурную, женскую палату, холл и вошли в ординаторскую. Там находились медсестры и врач. Увидев вошедших, они тотчас оставили их одних.
  Ильин усадил Аню за стол, открыл шкаф и вынул оттуда яблоки, мандарины, компот в банке, что-то еще. Всё это он разложил на столе и дружески подмигнул Ане:
  - Бери, девочка моя, что хочешь, и ешь. Это все твое. Набирайся сил.
  Она удивленно распахнула глаза:
  - Мне, наверное, нельзя сегодня...
  - Ничего, ты только не объедайся, а до операции еще далеко. И не вздумай отказываться, слышишь, никаких твоих возражений я не приму.
  Аня обвела угощение восхищенным взглядом:
  - Я никогда столько не видела...
  И принялась грызть яблоко.
  А Ильин вдруг застыл на месте, точно в столб обратился. Что если в тот миг, когда они вошли, в ординаторской оказалась бы она... да еще и одна? От этой мысли сердце у него будто провалилось, но по дороге остановилось поболтать с печенью о том о сём... Что бы он ей сказал?.. Подумав, решил, что, пожалуй, ничего. А что произнесла бы она? Тоже ничего. Хотя нет, какие-то слова нашлись бы. Женщины всегда найдут, что сказать. К тому же они вошли вдвоем, и наверняка она сразу же обратила бы все внимание на Аню, а его словно и не заметила бы. Хорошо, что они не встретились. Это была бы, вероятно, мучительная сцена, а он терпеть не мог ничего подобного.
  Ильин успокоился и стал смотреть в окно на прохожих, на раскатанную вдоль тротуара ледяную дорожку, по которой, разбегаясь, катались дети и взрослые, на подъезжавшие к их корпусу и отъезжавшие машины "скорой помощи". Он подумал, что сегодня вечером надо будет купить кое-что из продуктов.
  Ему удалось немного отвлечься, но через минуту мысли снова вернулись к Зайцевой. Где она, интересно, сейчас может быть? Они поднялись с третьего этажа, миновали коридор, зашли сюда - и нигде ее не встретили. Куда же она подевалась? Уйти не могла, она всегда уходит в два. И он решил спросить у Ани. Ему нечего стесняться, эта девчушка ему теперь дорог;, как никто, к тому же она наверняка посвящена во все секреты Зайцевой.
  - Анютка, а где сейчас Людмила Васильевна, ты не знаешь? Почему-то мы с тобой ее нигде не увидели.
  Аня вынула изо рта абрикосовую косточку:
  - А мы и не могли ее увидеть. У нее сегодня утренний прием. А вечером она будет здесь. Она просто поменялась сменами на сегодня.
  - Ах, вот оно что...
  И вдруг - будто что-то вырвали из него, внезапно лишили чего-то дорогого, без чего он не мыслил своего существования. Какую-то гнетущую пустоту ощутил он в душе, словно остался совсем один, потеряв любимого человека. И он понял, что был бы сейчас безумно рад, если бы пусть не рядом, но где-то здесь, пусть даже на другом этаже, но только была бы она, эта женщина, о которой он отныне уже не мог не думать с волнением.
  Он украдкой посмотрел на Аню. Она, как ни в чем не бывало, пила чай с вареньем и, как ему казалось, даже не подозревала о его мыслях.
  "Ну и натворила дел эта маленькая авантюристка, - тепло и с улыбкой подумал о ней Ильин. - Хорошо хоть не догадывается, о чем я думаю".
  Но он недооценил эту девочку. Аня обо всем догадалась, даже не глядя на Ильина, а улавливая все его движения и даже взгляды боковым зрением. И когда она пила чай, а он тайком посмотрел на нее, она решила, что он думает примерно следующее: "Ведь это же надо, как этой проказнице удалось все перевернуть в моей душе!"
  
  Операция прошла успешно, хотя и продолжалась больше часа. Но это почки, лоханки, а с ними всегда так. Меньше не бывает. Все самое трудное осталось позади. Ильин вынул из лоханки розовый камешек и поместил его в стеклянную чашку, потом аккуратно зашил надрез и наложил последний шов на теле больной. Теперь надо прекращать искусственное кровообращение. Машина не должна долго работать, иначе повреждаются белки плазмы и тромбоциты, что может повлиять на свертываемость.
  Наконец и с этим было покончено. Аню осторожно переложили на каталку и открыли двери операционной. Зайцева стояла тут же, в двух шагах. В глаза ей бросился сверкающий глянец никелированных инструментов на столах. Но они ее не интересовали. Взгляд немедля устремился на Аню. Потом на хирурга. И - немой вопрос в глазах: ну как? Как?!..
  Он прикрыл веки, кивнул, улыбнулся:
  - Все хорошо.
  Ей хотелось закричать от радости! Ком застрял в горле, нижние веки стали тонуть в слезах. Она рванулась к хирургу, с восторгом пожала обеими руками его руку, правую, ту, которой он резал.
  Их взгляды встретились. Из-под ее белоснежного колпака выбились непослушные пряди волос и в беспорядке разметались по вискам, лоб избороздили неглубокие морщинки, вызванные тревогой, губы были слегка приоткрыты, а глаза блестели, все в слезах. И столько благодарности, обожания читалось в ее взгляде, что он едва не заключил ее в объятия. Она и не противилась бы, он это видел. В данную минуту такой порыв как с ее, так и с его стороны был бы оправдан, и никто не осудил бы их за это...
  Но ничего не произошло. Рядом стояли ассистенты и медсестры. Ильин знал, что на них смотрят, и не двинулся с места. Она поняла это и отступила на шаг, теперь уже все свое внимание обратив на Аню, неподвижно, с бледным лицом лежавшую на каталке.
  За спиной Ильина кашлянули. Он оглянулся. Санитары знаком дали понять, что они ждут. Он кивнул, разрешая им выполнять свою работу, и каталка тронулась. По коридору, до дверей. Лифт. Два этажа вниз. Вот и их этаж. Они везли ее в палату, а сбоку, как привязанная, шла Людмила. Не отрывая взгляда от безжизненного Аниного лица, она плакала, и слезы мешали ей увидеть, как Аню подвезли и осторожно переложили на койку. Она не помогала, знала, что будет только мешать, но едва санитары покинули палату вместе с каталкой, села на стул и принялась ждать, когда ее девочка придет в себя.
  Продолжал еще действовать наркоз, не меньше двух или трех часов надо ждать, пока он пройдет. Но она была готова к этому. Ради этого она сюда и пришла. И, как любящая мать, единственный ребенок которой только что находился на грани жизни и смерти, она сидела у изголовья своей "дочурки" и с любовью глядела на ее лицо, ожидая, когда на нем появятся первые признаки жизни.
  Пришла медсестра, поставила капельницу с глюкозой, смерила температуру, положила на тумбочку порошок и две таблетки. Зайцева вышла вместе с ней, через несколько минут снова вошла, погасила свет и включила ночник, висящий на стене, над головой; поправила одеяло, подтянув его под самый подбородок Ани. И снова принялась ждать, вооружившись терпением на долгие минуты и часы...
  Стоя близ дверей, больные негромко переговаривались между собой. Одна из них голосом, полным сострадания, произнесла:
  - Подумать только... ведь как родная мать!
  Другая тихо ответила ей:
  - Она уж скоро четвертый десяток разменяет, а ребеночка все нет. Будешь тут...
  Но Людмила не слышала этого. Она держала руку девочки за запястье и слушала пульс, чтобы определить, в порядке ли кровообращение. Выражаясь врачебным языком - гемодинамика. Все было нормально. Она облегченно вздохнула, осторожно высвободила свою руку, встала и направилась к дверям.
  И больные, все до единого, - кто с удивлением, кто с состраданием, а иные с восхищением, - глядели вслед этой женщине, шагавшей по коридору в ординаторскую с высоко поднятой головой. Теперь эта обаятельная, красивая женщина, которую все в отделении считали гордячкой, а кое-кто из дамского персонала за глаза называл "старой девой", могла открыто всем сказать, что ей стоит жить на свете. Она нашла свое счастье, у нее есть дочь! Пусть ненадолго, всего на какой-то месяц или чуть больше... но есть! И весь этот месяц она посвятит ей, всю себя отдаст без остатка! Все свои не выказанные материнские чувства подарит она ему, этому милому ребенку, пробудившему в ней такую кипучую и нежную любовь, о какой она даже и не помышляла...
  Прошли долгие, томительные часы ожидания, и действие наркоза стало ослабевать. Сердце радостно затрепетало в груди у Людмилы, когда она увидела, как повернулась Анина головка, как дрогнули ресницы у девочки и неторопливо поползли кверху.
  Открыв глаза, Аня стала глядеть вокруг, пытаясь понять, где она и что с ней. Увидела Зайцеву, глаза сразу раскрылись шире, она что-то проговорила, но тихо-тихо, одними губами; только наклонившись к ней и подставив ухо, можно было услышать и разобрать слова.
  Но Людмила поняла по движению губ, что девочка просит пить. Она зачерпнула маленькой ложечкой из чашки и поднесла к ее губам. Больная жадно выпила, а глаза умоляли: "Ах, как мне этого мало..." Еще ложка - и опять та же безмолвная просьба. На этот раз Зайцева сказала, склонившись как можно ниже:
  - Тебе нельзя пить, доченька. Потерпи немного. Нельзя, понимаешь? Потом будет можно, а сейчас - нет.
  Но девочка упрямо шевелила губами, глядя на чашку с водой, и Зайцева сжалилась, дала еще одну ложечку. Аня что-то прошептала. Людмила снова склонилась и услышала:
  - Еще, мамочка...
  - Нельзя, доченька. Потерпи, - повторила она тоже шепотом.
  - Почему я не говорю? Почему я себя не слышу? Я потеряла голос, да?
  - Так всегда бывает. Все твои силы ушли на операцию, теперь их нет даже на то, чтобы сказать пару слов. Хорошо еще, что ты можешь прошептать, другие и этого не могут. Но не волнуйся, завтра будет все в порядке. Вот эта капельница с желтой жидкостью накормит тебя, и ты сможешь говорить.
  Аня скосила взгляд, увидела капельницу, шланг и иглу, воткнутую ей в вену на левой руке. Зайцева опять заботливо поправила одеяло, прижалась губами к ее правой ладони.
  - Как ты себя чувствуешь? У тебя ничего не болит?
  Аня слабо улыбнулась и покачала головой:
  - Нет.
  Людмила долго еще влюбленными глазами смотрела на "свою" девочку, а та отрешенно глядела в потолок, силясь понять, почему она в палате, ведь она точно помнит, как ее повезли в операционную. Выходит, операции не было? Да, но Зайцева сказала ей... Значит, ее привезли обратно? Когда же? Кто? Это оставалось загадкой.
  - Спи, моя маленькая, - прошептала Людмила, - тебе сейчас надо много спать и совсем нельзя говорить. Спи, моя милая. Я буду стеречь твой покой.
  - Поцелуй меня, мама, - чуть слышно прошептала Аня.
  И тут же мысли ее заволокло туманом, глаза закрылись, и она погрузилась в глубокий сон.
  
  Утром она проснулась и снова не могла понять, была операция или нет? Если да, то почему у нее ничего не болит и чувствует она себя так же хорошо, как и в прошлые дни? Должна же быть какая-то боль в том месте, где скальпель резал тело? Уж не сон ли ей приснился?
  Она решила проверить это и приподняла одеяло. Потом задрала рубашку и увидела марлевый тампон на правом боку. И только тут поняла, что никакой это был не сон, ее действительно прооперировали и вытащили злосчастный камень. Она стала вспоминать, как ее везли по коридору, а одна из санитарок впрыснула ей в руку какую-то синюю жидкость. Когда она спросила, для чего это, ей ответили, что она должна крепко спать и ничего не чувствовать. Спать ей не хотелось, она так и сказала, но через несколько минут все же крепко уснула. Что было дальше, она не помнит. Но ей и не надо ничего знать. Врачи сделали свое дело, и теперь уже никакой камень не будет беспокоить ее.
  Ей захотелось посмотреть на шов, который остался после операции, но тампон прочно приклеили лейкопластырем, об этом нечего было и думать. Все-таки она потрогала его и даже слегка надавила пальцем, но тотчас в испуге отдернула руку, почувствовав легкую боль. Из-под тампона тянулся вниз резиновый шланг розового цвета, она проследила его направление и увидела, что к телу с правого боку привязан небольшой стеклянный пузырек. Конец шланга уходил туда, и из него временами падали в этот пузырек то желтые, то розовые пенистые капли.
  Она попробовала подняться; живот напрягся, и все тело пронизала острая боль. Тогда она попыталась изменить свое положение, но мешали та же резкая боль и пузырек со шлангом. Ни влево, ни вправо не повернуться, и Аня с ужасом подумала, что теперь ей придется много дней лежать вот так, на спине, в одном положении. Единственное, что она могла себе позволить, это повернуть голову куда хотелось. Она так и сделала, и первое, что увидела, была соседка по койке справа, с любопытством глядевшая на нее, и ее завтрак на тумбочке, который принесла няня.
  - Ну, как? - участливо спросила соседка. - Все в порядке?
  Аня ответила ей легким кивком.
  - Вот и молодец. Считай, тебе повезло, сам Юрий Николаевич оперировал, а уж у него не сорвется. Тут уже к тебе приходили. И много раз. Но ты спала.
  - Кто?
  - Ну, ты ведь знаешь, кто. Конечно, не твоя тетя.
  - Людмила Васильевна?..
  - Она. И он, Юрий Николаевич. Только вместе они не входили. По очереди.
  А на улице билось в окно нетерпеливое весеннее солнце. Ледяные матовые сосульки, нагретые его теплыми лучами, скупо роняли каплю за каплей, и те монотонно барабанили по жестяному козырьку под окном, разбиваясь на тысячи мелких алмазных брызг и напоминая о том, что идет весна, начинается новая жизнь.
  Внезапно распахнулась, чуть скрипнув петлями, дверь, и Аня повернула голову. К ней шла, не шла, а будто летела на крыльях с пакетами и свертками в руках, Зайцева. Аня чуть не вскричала от радости. Ей показалось, что они уже очень давно не виделись, и первая мысль, едва она проснулась, была о ней.
  Счастливо улыбаясь, Людмила подошла, поцеловала Аню в щеку и присела на стул. От нее пахло сиренью и веяло весенним свежим ветром, на бровях и ресницах, будто блестки серебра, искрились мелкие, почти невидимые капельки воды, щеки горели румянцем. Аня протянула ладонь, и Зайцева прижалась к ней своей щекой, еще хранившей в себе приятную прохладу легкого утреннего морозца.
  - Ты уже проснулась, моя девочка? - был ее первый вопрос.
  - Совсем недавно, - тихо ответила Аня. - А вы, наверное, только с улицы...
  И тут она осеклась. Она увидела на лице Людмилы натянутую улыбку, которая бывает у человека, когда он хочет удержать ее, но она предательски сползает с лица.
  Рука, держащая у щеки Анину ладонь, стала медленно опускаться, огонек в глазах поблек, и отчего-то выпрямилась сразу спина у Людмилы.И тут Аня с ужасом поняла, что совершила промах. Разве можно было теперь говорить этой женщине "вы", теперь, когда они не только для самих себя, но и для окружающих, пусть даже и неофициально, но - мать и дочь! Как она посмела ее обидеть, как у нее язык повернулся сказать такое? И, стремясь скорее исправить совершенную ошибку, не сводя с Людмилы глаз, видя, как она пытается, но не может по-прежнему радостно улыбнуться, Аня торопливо заговорила:
  - Прости меня, пожалуйста, мамочка! Я сама настоящая дура. Как я могла так забыться! Я хотела тебе сказать "ты", а сама... Ты обиделась на меня, да? Я больше никогда, никогда не буду так говорить, мама моя любимая...
  После таких слов не только человеческое сердце - сугроб растаял бы! Людмила наклонилась, стала целовать Аню в щеки, губы, а ее слезы оставались на Анином лице.
  - Ну что ты, родная... конечно же, я простила... Ты ведь не нарочно, правда? Просто ты все еще не пришла в себя после операции, вот и забылась немного, верно?
  - Верно, мамочка, я забылась, прости меня, пожалуйста...
  - Простила уже, доченька.
  - Я люблю тебя, мама!
  - И я тебя...
  Они помолчали, но им и не надо было слов. Они смотрели друг на друга и, казалось, никак не могли наглядеться. Какие уж тут слова. Да и зачем? Их глаза, лучезарные и счастливые, светились любовью, и им достаточно было лишь несколько слов, чтобы понять друг друга.
  Они еще немного поговорили, потом Зайцева вспомнила про свертки, которые принесла. Она стала их разворачивать, а Аня восхищенно ахала, глядя на фрукты и сладости, разложенные у нее на одеяле.
  - Я положу все это в тумбочку, хорошо, доченька? А потом мы это мелко-мелко протрем и сделаем пюре. Тебе ведь сейчас можно только все жидкое, как младенцу.
  Аня прикрыла глаза. Зайцева убрала подарки и услышала:
  - Дай мне твою руку.
  Не понимая еще, что это означает, Людмила протянула руку, и Аня несколько раз поцеловала ее, а потом прижалась к ней щекой.
  - Спасибо тебе, мамочка...
  Людмила полезла в карман за платком...
  Внезапно Аня что-то вспомнила и сжала своими хрупкими пальчиками ладонь Зайцевой.
  - Я совсем забыла... Там, в верхнем ящике тумбочки, лежит платок. Достань его.
  Людмила вынула из ящика чистый, тщательно отглаженный платок, и протянула его Ане, но та возразила:
  - Нет... это твой. Помнишь, ты как-то обронила его здесь?
  Она подумала немного, припоминая, потом посмотрела внимательнее, вспомнила и махнула рукой:
  - Ой, да я про него уже и забыла.
  - А я не забыла...
  И Зайцевой стало стыдно. Теперь и она совершила ошибку: разве можно было так говорить? Девочка старалась, думала о ней, а она... Как же ей не совестно?
  И она поспешила исправить оплошность:
  - Прости меня, доченька, я сказала глупость. Ради бога, прости, я не должна была так говорить. Я очень обидела тебя...
  И такие мольба и страдание отразились у нее на лице, что Ане даже стало жалко ее. Она улыбнулась:
  - Да ладно уж... Что-то мы сегодня всё друг у друга прощения просим...
  А Людмила, обрадованная, что Аня простила ее, сразу оживилась:
  - Ты и погладила его, дочка?
  - И постирала, и погладила. Но он все равно пахнет тобой.
  - Господи, умница ты моя... Хочешь оставить его себе?
  - Хочу, но... Я ведь для тебя старалась.
  - О боже мой, доченька... как же нам теперь быть? Он и мне тоже дорог, ведь, глядя на него, я буду думать о тебе.
  - А я о тебе...
  Они немного помолчали, каждая решая в уме такую нелегкую задачу. Наконец Аня сказала:
  - Возьми его себе, мама. Пусть будет так, будто это мой подарок.
  Она улыбнулась девочке, поцеловала ее и согласилась:
  - Хорошо.
  Зайцевой пора было уходить. Начинался ее рабочий день, ей надо идти в ординаторскую. Пообещав вскоре снова зайти, она пожала Ане руку и вышла.
  Через несколько минут в палату вошел Ильин. Он не спеша обходил больных, справлялся о состоянии их здоровья, говорил всякие утешительные слова и предупреждал, что сейчас начнется обход, после которого будет решаться вопрос об операциях на мочевом и желчном пузыре.
  Наконец он остановился у Ани и присел на стул. Справился о ее самочувствии, поглядел на капельницу, на пузырек с резиновой трубочкой, в который из полости желудка отходили вредные выделения с кровью, неизбежно возникающие после таких операций, и сказал:
  - Пока все идет хорошо, Анечка. Скоро мы с тобой начнем потихоньку ходить, а пока запомни: тебе надо набираться сил и поменьше разговаривать. Договорились?
  - Договорились, - улыбнувшись, тихо произнесла она.
  - Смотри-ка, что я тебе принес.
  И тут только Аня увидела у него в руках крупный ананас. От удивления она вытаращила глаза.
  - Что это?..
  - Очень полезная вещь, девочка. Сейчас я порежу его на дольки, и ты попробуешь.
  - Я никогда в жизни такого не видела. Только на картинках.
  - Ну вот... - он вдруг сразу как-то растерялся, не зная, как отреагировать на это, - теперь и отведаешь...
  - А вы?
  - Я? - Он искренне удивился. - А что я?
  - Вы будете?
  Он засмеялся:
  - Мне не надо. Я ведь не больной. А ты должна поправляться, набирать обороты... Смотри, какая худая.
  Аня погладила пальчиками его большую ладонь, державшую ананас, и проговорила:
  - Спасибо вам, Юрий Николаевич, только...
  - Что только?
  - Вы делаете мне такие подарки... такие... даже родным детям, и то не всегда...
  Она замолчала. И он, видимо, не знал, что сказать; молча положил ананас в тарелку и стал смотреть на нее. Она не отводила своих глаз, понимая, что между ними далеко уже не приятельские отношения. Нечто большее - сильное что-то и глубокое появилось между ними, и оно давало им право открыто и смело глядеть друг другу в глаза, не испытывая при этом стеснения.
  Вдруг Ильин наклонился к ней и тихо сказал:
  - А может быть, ты для меня и есть родная?..
  Аня молчала. Она слышала, что мужчины всегда сдержаннее женщин и неохотно выражают свои чувства. И она догадывалась, что если уж они изливают кому-то душу, то для них это очень серьезно, и слов своих обратно они уже не берут. Она не знала, что ему ответить на откровенность, только гладила теплую ладонь Ильина, с любовью глядя на него, и он понял, что это немой ответ на его слова, и ответ этот - самый дорогой для него Анин подарок.
  Он слегка замялся, собираясь задать следующий вопрос, но, наконец, решился:
  - Людмила Васильевна приходила к тебе?
  Она хотела ответить, но он остановил ее движением руки:
  - Я знаю... приходила. Мы повстречались только что... Она очень хорошо к тебе относится, верно, девочка? Да, да, ты говорила, я помню. Наверное, она принесла тебе что-то вкусное, да? Молодец... Знаешь, Аня... - он склонился к ней и, помедлив, доверчиво зашептал на ухо, - ты скажи ей... тебе это легче сделать... а то мы так, наверное, и никогда... скажи ей...
  Он немного помолчал, думая, видимо, о том, что же именно Ане надлежит сказать, но, так ничего и не придумав, закончил:
  - ... ведь ты же знаешь, что сказать.
  Она улыбнулась и тихо ответила:
  - Юрий Николаевич, я так люблю вас обоих! Я была бы очень счастлива, если бы вы были вместе. Ну почему вы сами не скажете Людмиле Васильевне, что любите ее и хотите на ней жениться?
  На какой-то миг Ильин будто окаменел. Она, оказывается, все уже решила за них. А впрочем, чему удивляться, в конце концов, она должна была ему это сказать. Разве не было это предопределено уже давно, когда он понял, что эта девочка поставила себе целью помочь им найти друг друга, коли они сами не могут этого сделать?
  - Ты полагаешь, - спросил он абсолютно серьезно, - я должен ей так сказать?
  - Я уверена. Не мучьте ее. Она давно этого ждет, я знаю. А сама никогда не скажет. Она очень хорошая, очень! Поверьте мне.
  Он помедлил с ответом, глядя в окно и мелко кивая головой, словно отвечая на вопросы, которые в эти мгновения сам себе задавал, или подтверждая ответы на те, что задавал ранее. Он взглянул на Аню. В одном он был теперь твердо уверен: она не шутит. И это не детские игры. Перед ним ребенок с холодным и ясным умом молодой женщины. И с ней нельзя играть. У них идет серьезный разговор.
  - Вероятно, ты права, моя милая девочка, - неспешно и решительно проговорил он. - И я теперь сам удивляюсь: почему я до сих пор до этого не додумался?
  - И почему?
  Он хотел прямо сказать, что не был уверен в ответном чувстве со стороны Зайцевой, собственно, и понятия о нем не имел, но вместо этого невнятно произнес:
  - Но ведь я же не знал, что она... что я ей... что она хотела бы... Ведь это ты мне сказала, и если бы не ты...
  Аня улыбнулась, заставив улыбнуться и Ильина.
  Они помолчали с полминуты, думая каждый о своем. Наконец он поднялся.
  - Ну, мне пора. Будь умницей, девочка моя. И питайся, ради бога, питайся, тебе надо набираться сил. Да, а ананас-то...
  Он порезал его на дольки, сложил их стопкой в тарелке и, подмигнув Ане, вышел.
  
  На другой день Ильин пришел к Ане вместе с процедурной медсестрой, и та сняла капельницу, хотя и оставила штатив на месте. Едва она отошла, Ильин объявил:
  - Ну, Анечка, будем учиться ходить. Сбрасывай одеяло, свешивай ножки, пора начинать, девочка.
  - Как, уже?!.. - Аня не поверила своим ушам. - Да ведь совсем недавно же была операция, ведь шов может разойтись, он еще не скрепился...
  - Ничего, - улыбнувшись, успокоил ее Ильин, - уже скрепился, к тому же нитки не позволят ему безобразничать. И потом, запомни: быстрее научишься ходить - быстрее выздоровеешь, и лучше рассосутся почечные швы. Поняла? Ну, давай.
  Боже мой, как трудно давались первые шаги! Еще труднее было подняться на койке и сесть. Доктор помогал, а ей все казалось, что вот-вот шов разойдется и она истечет кровью. А он, этот шов, был таким тугим и упрямым, словно хотел еще на долгие месяцы уложить Аню в постель. При малейшем движении он словно начинал "трещать", его перекашивало во все стороны, он тянул кожу к себе, и от этого казалось, что внутри у нее непременно что-нибудь порвется. Потом кто-то невидимый тянул клещами этот шов вниз, вверх, влево, вправо и снова вниз, потом опять в стороны.
  Она так и не смогла встать на ноги из опасения, что кожа еще не срослась и начнется кровотечение. Сидела на койке, свесив ноги, и боялась шевельнуться. Ей казалось, будто к шву подвесили тяжелую гирю, и та безжалостно, неумолимо тянет к себе и кожу, и внутренности заодно. А если она сейчас пошевелится или, упаси бог, поднимется на ноги, то эта гиря разорвет шов, и она же потащит за собой вниз почку и все, что там к ней прикреплено.
  А доктор успокаивал ее, уверял, что не надо бояться, ничего страшного не случится, и чем быстрее она начнет ходить, тем скорее пойдет на поправку. Но она чувствовала, что не сможет ступить на пол, во всяком случае, сегодня. У нее и так уже круги перед глазами и сильно бьется сердце. Нет, лучше завтра, а сегодня она посидит так, только свесив ноги.
  - Хорошо. Пусть будет так, - согласился Ильин. - Сейчас ты ляжешь, а потом сделаешь еще несколько попыток: сесть - лечь, сесть - лечь. Вот тетя Варя, - он показал глазами на Анину соседку, с улыбкой наблюдавшую за ними, - поможет тебе. Правда, Варвара Степановна?
  - А чего ж, - живо отозвалась соседка, женщина лет сорока, - конечно, помогу. И я была такая, и мне так же помогали. Всё так-то... Теперь вот хожу сама, и ничего...
  - Ну, вот и договорились.
  И он ушел, оставив Аню в растерянности: как же ей теперь лечь? Да ведь она садилась, наверное, минут десять! А лечь еще труднее, ведь надо поднимать ноги, и опять проклятая гиря с еще большим остервенением будет выворачивать ей все внутренности.
  - Ничего, дочка, - ласково верещала тетя Варя, помогая Ане улечься, - еще разок, другой, пятый - и всепойдет на лад. Начнешь подниматься без посторонней помощи. А завтра начнете с ним ходить, после и я помогу тебе, ну, а потом уж сама. Ничего. Всё так же у всех.
  Аня оказалась послушной и способной ученицей. Когда на следующее утро Ильин вошел в палату и спросил о ее успехах, она уже умела самостоятельно садиться и снова ложиться, правда, не так скоро у нее получалось, но все-таки это было уже большим достижением. Теперь он помог Ане встать на ноги, и у нее сразу закружилась голова. Она, вероятно, упала бы без чувств, но Ильин поддержал ее, подбадривая в то же время ласковыми словами, и попросил сделать первый шаг.
  Сделан! А вот и второй! Ей казалось, что целый легион чертей копошится у нее в чреве, и все они тянут за ниточки шва - одни в одну, другие в другую сторону, и оттого чудилось, что он сейчас непременно разойдется, несмотря на стягивающие его нитки, и оттуда хлынет кровь, выталкивая наружу внутренности.
  Она сказала Ильину о своих страхах, но он только засмеялся и заставил ее сделать еще четыре шага. Она подошла к спинке кровати и застыла, вцепившись в нее руками.
  - Молодец, Анечка, - похвалил он ее, - хорошо. Стой так, привыкай. Через минуту мы пойдем с тобой обратно, да?
  Она кивнула.
  - Вот и хорошо.
  Они снова проделали этот путь, но уже в обратном направлении, и Ане даже показалось, что теперь ей немного легче, чем в первый раз. Она присела на койку, немного отдохнула и вновь повторила все сначала. Потом еще раз. Больше не смогла и взмолилась:
  - Юрий Николаевич, я устала... так трудно! По-моему, малышу легче научиться ходить, чем больному после операции.
  - Ты так думаешь? Но ведь малыш учится ходить впервые в жизни, а ты уже знаешь, как это делается, и сейчас просто восстанавливаешь утраченные навыки. Так что тебе легче, девонька моя. Хотя, - не мог не согласиться он, - вероятно, так же трудно. Ведь у малыша нет шва, и он не боится, что он может разойтись.
  Женщины в палате дружно рассмеялись, и он вместе с ними. Попробовала было и Аня, но так потянуло во все стороны кожу там, под тампоном, что было явно не до смеха. Нет, смеяться ей положительно рано, потому что еще не зажил шов и кажется, будто те самые черти, для которых истинным наслаждением является, по-видимому, доставлять человеку страдания, бросив нитки шва, нашли себе другое занятие: прокололи кожу изнутри острыми крючьями и теперь, злорадно усмехаясь, раздирают ее во всех направлениях.
  
  С каждым днем Аня ходила все лучше. Постепенно румянец возвращался на щеки, естественнее становилась улыбка, увереннее делались шаги. Она все дальше уходила по коридору, сама себе намечая маршрут туда и обратно и с каждым разом увеличивая его протяженность.
  Женщины из палаты откровенно завидовали ей. Среди них были такие, кому еще задолго до Ани оперировали почку, и они едва начинали делать первые шаги, порою доходя только до двери палаты. А Аня уже бойко шагала по коридору, проходя его из конца в конец.
  Каждый вечер на этой неделе они виделись с Зайцевой и уединялись там, где их мало кто мог видеть. Их взаимная любовь все возрастала, они не могли уже обходиться друг без друга, радуясь, что жизнь преподнесла им обеим такой неожиданный подарок. И очень скоро они перестали скрывать от других свои чувства.
  И вот как-то в один из таких вечеров, когда они уселись на кушетку в холле прямо напротив стола дежурных медсестер, их увидел Ильин. Он только что вышел из операционной, спустился на четвертый этаж, миновал двери отделения, поравнялся с женской палатой, вошел в холл... и остановился, будто наткнулся на невидимую стену. Зайцева сидела почти что спиной к нему, Аня устроилась у нее на коленях, склонив голову ей на грудь. Словно мать и дочь, обнявшись, сидели они. И нельзя было сказать иначе. Склонив голову, Людмила прижималась щекой к волосам девочки, а та изредка, поднимая лицо, целовала "свою маму" и что-то говорила ей. Людмила отвечала, а она слушала, потом они снова льнули друг к другу и сидели так, не шевелясь, вне пространства, вне времени.
  Ильин смотрел на них, не решаясь ступить ни шагу дальше. Он еще не видел такой сцены, ему только рассказывали. И вот теперь... Значит, говорили правду. Как же они любят друг друга, если презрев всё и вся, не боясь ничьих суждений, мило беседуют и обнимаются на виду у всех? Только мать может так сидеть со своей дочерью, только дочь может так льнуть к своей матери.
  Ильин почувствовал себя неловко. Он показался сам себе соглядатаем, который подсмотрел за кем-то в щель меж двух досок. Мучительно ища выхода из создавшегося положения, он выразительно посмотрел на медсестру. Та пожала плечами. Он собрался уже, минуя холл, пройти дальше в ординаторскую, но подумал, что наверняка они заметят его, а ему этого не хотелось. Не стоило им мешать. Не такое уж важное дело было у него, чтобы нарушить своим появлением их безмятежный покой. Опустив голову, он отправился в обратном направлении. А больные, гуляющие по коридору, и медсестра - кто в недоумении, кто с сочувствием - глядели ему вслед.
  
  На следующий день нежданно-негаданно пришла тетка. Ане ужасно хотелось похвастать перед ней своими успехами, сказать, что у нее все хорошо, и она уже ходит, даже по коридору и всегда сама. А некоторые по три и даже по четыре дня не встают с коек, всё боятся ходить, а потому получается, что выздоравливают они медленнее и лежат после операции не месяц, а целых два. А ей уже скоро снимут швы!
  Это было в воскресенье. Аня сидела в кресле у розового куста, отдыхая после нескольких десятков пройденных шагов. Она уже раскрыла рот, собираясь поделиться своей радостью, как вдруг тетка ляпнула:
  - Ну, что врачи-то говорят? Операцию когда будут делать?
  Ей хотелось заплакать, до того стало обидно за такое к себе невнимание. И от кого? От собственной тети - человека, самого близкого ей по родству. По крови. А по человечности? По любви? По единству душ? Об этом не могло быть и речи. Рядом с ней сидел совершенно чужой ей человек, с которым ничто и никогда в жизни не сможет ее сблизить. Эта особа жила в ином мире, у нее были другие интересы, и вопрос свой она задала наверняка для того, чтобы думали, будто она проявляет внимание к Ане, беспокоится об ее здоровье. А вдуматься - так тетке, как никому другому, следовало печься о племяннице во имя достижения той цели, которую она перед собой поставила.
  Аня подумала о Зайцевой, на миг представила, что "мама" ждет ее в палате, и рванулась с места... Острая боль, тотчас пронзившая тело с головы до ног, заставила вспомнить, что ей запрещено делать резкие движения. Она застонала и опустилась в кресло.
  - Что с тобой? - спросила тетка таким тоном, точно интересовалась, шел ли вчера снег.
  - Мне нельзя резко двигаться. А я забыла. И вот... урок.
  - Почему? - вновь полюбопытствовала тетка. - Опять болит, да?
  - Нет. Уже не болит. Это после операции. Заживает шов, и происходит это всегда болезненно.
  До тетки, наконец, дошло.
  - Так тебе уже и операцию сделали? Ну, молодцы, молодцы. А что ж ты молчишь?
  - А разве вам это интересно?
  Тетка изобразила что-то вроде улыбки:
  - Да, действительно, как это я... Всё дела какие-то, всё некогда. Думаешь: вот завтра схожу; нет, не до того. Послезавтра - и опять не получается. То забыла, то... Владик стал плохо учиться, в школу вызывали... А когда ж резали-то, Ань?
  Ее передернуло. Она холодно ответила:
  - Режут свиней, а меня прооперировали. Пять дней назад.
  - Господи, пресвятые твои угодники, пять дней... Да чего ж ты молчала-то? Чего не позвонила?
  - Откуда? С операционного стола или с больничной койки?
  - Ну ведь ходишь уже, а так попросила бы кого-нибудь, чтоб позвонили.
  - А зачем?
  - Как...
  - А так. Мне от вас только лишняя боль. Когда вас нет, тогда и радость.
  Тетка подбоченилась:
  - Это как же понимать?
  - Как хотите. У вас есть сын, вот и любите его себе на здоровье.
  - Да ты что! Что такое говоришь? В своем уме-то? - Тетка не на шутку рассердилась и начала брызгать слюной: - Нет, вы видели? Ее приютили, обогрели, приласкали, а она вон какие кренделя выкидывает! Ишь ты! Погоди, я еще узнаю, кто тебя против меня настрополил, я все узнаю, я этих махинаторов, этих аферистов выведу на чистую воду! Думаешь, не понимаю, что не сама ты все это выдумала, а подсказал тебе кто-то? А и говорить-то стала по-деловому - прооперировали!.. Что, квартиркой твоей заинтересовались, так, что ли, а?
  Аня устало посмотрела на нее, как на пустое место, и проговорила:
  - Вы бессовестная... другого слова у меня нет. Уходите! И больше никогда не приходите.
  Тетка собралась выплеснуть новый ушат помоев и уже раскрыла рот, но Аня стала медленно подниматься с перекошенным от боли лицом, потом потихоньку пошла, держась руками за стену, и добралась до дверей палаты. Здесь ее подхватили женщины. Двое из них повернулись к тетке:
  - Как вам не стыдно, посмотрите, до чего вы довели девочку, ведь ее всю трясет! А она только что перенесла сложнейшую операцию. Бессердечная! А еще родня...
  Как ни странно, тетка промолчала; скрипнула зубами, зло поглядела на больных, повернулась и ушла.
  А женщины осторожно повели бледную, уже повисшую на их руках, Аню через проход и уложили в койку. Едва она коснулась головой подушки, как разревелась от стыда, боли и отчаяния. Ей показалось, что самых близких ей людей только что облили грязью, вонючей жижей, от которой не отмоешься. Она столкнулась с этим впервые в жизни, никто и никогда еще не смел так оплёвывать то, к чему тянулось ее сердце, стремилась душа, о ком проплаканы глаза. Ей было больно оттого, что так подло и бесчеловечно унизили замечательных, самых любимых ею людей, а она ничего не сумела сделать, чтобы защитить их!..
  Она не могла сдержать слез, они лились потоком.
  - Мама! Мамочка! Мама!.. - кричала она, не помня себя, а женщины держали ее за руки и утешали, как могли.
  Этот день оставил глубокий след в душе Ани.
  Этот день она запомнила на всю жизнь.
  
  Утром Аня проснулась, потихоньку поднялась и медленно, цепляясь руками за спинки коек, вышла в коридор. Поглядев по сторонам, она прислонилась к дверному косяку, устремив вдаль неподвижный взгляд. Казалось, она кого-то ждала. Дежурная медсестра оторвалась от бумаг и с беспокойством посмотрела на нее.
  - Что случилось, Аня? У тебя всё в порядке?
  - Я хочу видеть Юрия Николаевича.
  - А он в ординаторской. Сейчас выйдет. Да вот и он.
  Ильин увидел Аню и отпрянул. Столько боли, столько невыразимого страдания прочел он на ее лице, что бросился к ней. И не успел еще ничего спросить, как она, раскинув руки и с криком: "Юрий Николаевич!", рыдая, упала в его объятия.
  - Что такое? - Ильин забеспокоился, погладил ее по голове. - Что случилось, девонька? Тебе плохо? Что-то беспокоит? Скажи мне скорее, ну же! У тебя что-то болит?
  Аня помотала головой и еще глубже зарылась лицом в полы его халата.
  - Нет. У меня ничего не болит, - послышался оттуда ее голос.
  Ильин облегченно вздохнул:
  - Господи, как ты меня напугала. Но что же тогда произошло, расскажи мне.
  Но она молчала, только крепче прижималась к нему.
  - Ты мне не доверяешь, девочка моя?
  - Нет, нет, я доверяю вам, как вы могли подумать!..
  - Тогда в чем же дело?
  - Я не могу вам сказать.
  И тут послышался голос одной из больных:
  - Доктор, к ней вчера приходила ее тетя. Такая, знаете ли, мегера...
  - И что же?
  - Аня права, она ничего не скажет вам. Скажу я. Я была недалеко, у самых дверей, а разговаривали они громко, вот я все и услышала. Можно, Аня?
  Аня кивнула, не поднимая глаз, и больная рассказала Ильину все, что произошло вчера вечером между тетей и ее племянницей.
  Ильин молча слушал, сдвинув брови. Выслушав, повернулся к Ане, посмотрел ей в глаза:
  - Девочка, как же ты живешь с таким бездушным существом? Что же ты мне раньше ничего об этом не говорила?
  - Я рассказывала Людмиле Васильевне...
  - Хорошо, а сейчас успокойся, нельзя так волноваться. Тебе показалось, что твоя тетя грубо высказывалась в адрес близких тебе людей, то есть меня и доктора Зайцевой, хотя она и не называла имен. Так ведь?
  Аня кивнула. Он укоризненно покачал головой:
  - Грубая, низкая женщина, и носит же земля таких... Ничего, дочка, успокойся, все уже прошло. Она никогда больше не придет сюда, я позабочусь об этом.
  Аня подняла к нему заплаканное лицо и срывающимся голосом заговорила:
  - А потом? Мы ведь опять будем вместе... Я не хочу... не хочу с ней! Она бьет меня, заставляет делать всю грязную работу, а сама пьет вино с мужчинами. А один раз... она даже хотела отдать меня кому-то, когда была сильно пьяной. Я все равно жить с ней не буду, убегу куда-нибудь!.. Лучше в подвале, на чердаке или на улице в мусорном бачке, только не с ней...
  Она опустила голову. Плечи ее сотрясались от рыданий.
  Ильин долго молчал, не выпуская Аню из объятий. Женщины, вышедшие из палаты, смотрели на них и вздыхали, изредка посылая проклятия на голову тетки, у которой живет эта несчастная, слабая девочка. Ильин смотрел на нее глазами, в которых светилась твердая воля, зовущая пойти на риск. Эта внезапная Анина "исповедь" сказала ему многое. И он понял, что надо делать, как решить эту задачу со многими неизвестными. Он не сомневался, что обязан спасти эту девочку от злой, коварной женщины, иначе грош цена ему как человеку, как мужчине, как врачу. Однако что-то все же останавливало его. Он не знал, правомерно ли то, что он задумал. Зато в одном был твердо уверен: надо идти до конца.
  - Не волнуйся, дочка, - наконец проговорил он, и Аня своим детским чутьем безошибочно уловила совсем другую интонацию его голоса. Теперь он был твердым, решительным. - Я рядом с тобой и никому не дам тебя в обиду. Успокойся и знай: я постараюсь все сделать для того, чтобы ты была счастлива. Веришь мне?
  Она благодарно посмотрела на него снизу вверх и часто закивала головой.
  - Ты хочешь вернуться в палату?
  - Я останусь здесь.
  - Оставайся. Никто тебе не помешает. Отдыхай.
  
  Вопреки запрещению Ильина, тетке все же удалось каким-то образом вновь проникнуть в урологическое отделение. Случилось это несколько дней спустя...
  К этому времени Аня уже достаточно хорошо ходила, ей сняли швы, исчезли тампоны и бутылка у пояса. Позади почти все стадии перевязок и промываний перекисью водорода почечной полости, а катетер показал, что почка функционирует в пределах нормы. Анализы с каждым днем становились все лучше, Аня быстро поправлялась, набиралась сил. Ее глаза давно просохли от слез, она была счастлива, что нашла здесь, в стенах больницы дорогих ей людей, которых, казалось, уже отчаялась обрести. Она с восторгом бросалась к ним в объятия, едва кто-то из них появлялся в отделении, и никто теперь уже этому не удивлялся и не шептался за их спинами. Все только растроганно улыбались, глядя на них и словно завидуя.
  ... В холле уборщица тетя Лиза мыла полы, Аня помогала ей. Она протирала влажной тряпкой большие листья розы, широко раскинувшей свои ветви.
  - Ну, здравствуй, Анечка, - послышался вдруг за спиной такой знакомый и противный голос, который она узнала бы, кажется, из сотни.
  Она стремительно оглянулась.
  Так и есть - тетка. В руках сумка. На губах ядовитая улыбка. Жестом руки указывает на кушетку:
  - Присядем.
  Аня обернулась по сторонам. На них смотрели. Неужели никто не догадается позвать Ильина? А где он сейчас может быть? На совещании? На операции?
  Тетка тем временем начала верещать относительно своего прошлого посещения. Она была неправа, погорячилась немного. Пусть Аня на нее не обижается, они ведь до этого жили дружно. Они и теперь так же будут жить. Она по-прежнему ее любит и желает добра, пусть не думает, что ее тетя черствая, эгоистичная женщина и совсем не заботится о ней. Напротив, она вот тут что-то принесла. Тетка раскрыла сумку. Там лежали апельсины, лимон, пачка вафель, конфеты.
  Аня не глядела в сумку. Ей было противно. Ей казалось, что рядом клубком свернулась змея и шипит что-то такое сладкое на ухо, словно бы усыпляет бдительность, чтобы потом внезапно броситься и задушить жертву смертельными кольцами.
  Тетка продолжала источать ароматные фразы, а Аня глядела в окно. И вдруг она догадалась, что неспроста тетя пришла и рассыпается теперь в извинениях. Видно, кто-то подсказал ей этот ход. Но зачем? Что нужно было от нее этой женщине?
  Аня не ошиблась. Тетке действительно посоветовали не доводить дело до скандала, а спокойно, без эмоций уладить с девчонкой их напряженные отношения. Вдруг племянница не захочет с ней жить и скажет об этом кому положено? Ее тотчас заберут в детдом, и не видать тогда тетке вожделенной двухкомнатной квартиры, которую она уготовила сыночку.
  Тетка оценила своевременный и правильный совет и немедля помчалась в больницу. Ей надлежало загладить свою вину и вымолить прощение. Они должны помириться с племянницей, забыть старые обиды, и ей необходимо как можно скорее забрать Аню домой. Какая-то нездоровая атмосфера в этой больнице, и действует она разлагающе на психику девочки. Надо узнать, когда же выписка?
  - Долго они еще будут тебя держать здесь? А, Анечка? - ласково спросила она, наклоняя к ней голову.
  Аня отшатнулась: от тетки разило вином.
  - Не знаю, - холодно ответила она, - мне не говорили.
  - А ты узнай.
  - Зачем?
  - Да хватит тебе уж тут... на казенных харчах. Дома-то, поди, лучше. Все свое. И Владик по тебе скучает.
  И тут Аня взорвалась. Не могла больше выносить заискивающего взгляда, не хотела больше слышать противного слащавого голоса.
  - Дома?! Это с вами-то?..
  Тетка даже отпрянула:
  - А что со мной? Не так уж плохо тебе со мной жилось. Все лучше, чем в доме для сирот.
  - Вы считаете, что лучше? Чем вы меня кормили? Целыми днями я ела сухую картошку и запивала квасом, это в лучшем случае, а в худшем - водой. Вечерами вы не давали мне делать уроки: то у вас музыка на всю мощь, то орете пьяные песни со своими гостями. А когда выходные, мне некогда даже погулять. Вы заставляете меня трясти половики, бегать по магазинам, чистить картошку и мыть полы, а ваш Владик в это время смотрит телевизор и пожирает зефир в шоколаде! А когда ему это надоедает, он гоняется за мной по квартире и дерет за волосы или лупит учебником по голове. И вы еще хотите, чтобы я к вам вернулась? Никогда, слышите? Никогда этого не будет! И уходите, уходите отсюда, чтобы никто вас здесь больше не видел! Ведь вы приносите мне только горе...
  Тетка усмехнулась:
  - Владику я скажу... Ну, а ты-то? Где жить собираешься?
  - Не ваше дело.
  - Ну, а все-таки?
  - Уходите. Я не хочу вас видеть.
  Тетка вскипела. И тотчас забыла все, чему ее учили. Закрыла сумку, бросилась на Аню, схватила за руку, повернула к себе:
  - Нет, ты мне ответишь! Уж не покровителей ли каких ты себе здесь нашла?
  - А хоть бы и так, вам-то что?
  - Ах, вот оно как! Значит, правда, не зря мне говорили... Ну так заруби себе на лбу, дура: против меня не попрешь, я узнаю, кто они такие и в суд на них подам! Они не имеют права отнимать тебя у меня! Да и на каком основании? У меня заявление есть и твое согласие. Я твоя родная тетя, и никто не в силах, дорогая моя, разлучить нас с тобой.
  - Ошибаетесь, уважаемая, - послышался прямо над ними спокойный мужской голос.
  Тетка подняла голову и, скорчив гримасу презрения, посмотрела на доктора снизу вверх, даже не потрудившись встать.
  - А-а, - протянула она, - так это, должно быть, и есть тот самый покровитель, под чье крылышко хочет спрятаться моя племянница? Очень приятно! Осмелюсь спросить, как вас...
  - Ильин Юрий Николаевич, заведующий урологическим отделением.
  Тетка старательно все записала и спрятала бумажку в карман.
  - Так вы что же, - прошипела она, - решили, что девочка будет жить с вами? А какие вы, собственно, имеете на это права?
  - О наших правах и обязанностях мы поговорим в другом месте и в другое время. А сейчас я требую, чтобы вы покинули отделение.
  - Ах, какие мы строгие! Мы еще и требуем! А я - в положенное время. Имею право.
  Потянув носом воздух, Ильин неожиданно повысил голос:
  - Как вы смели явиться в больницу в нетрезвом виде? Кто вас сюда пустил?
  - Кому надо, тот и пустил, вас не спросил. Я пришла к своей племяннице, все остальное вас не касается.
  - Сожалею, но мне придется позвать санитаров, которые выведут вас отсюда.
  Тетка поднялась, схватила сумку.
  - Меня?! Трудящуюся женщину? - Она деланно рассмеялась доктору в лицо. - Да кто ты такой, что мне тут указываешь? Подумаешь, надел белый халат... санитаров он позовет... Ну позови, а я такой шум подыму, тебя ж самого за это по головке не погладят, что учинил скандал во время посещения больных.
  И она снова уселась на кушетку.
  Ильин почувствовал, как внутри у него все закипело. Считая ниже своего достоинства продолжать разговор с этим грубым, невоспитанным существом, он подошел ближе и жестко произнес:
  - Ну что ж, обойдемся и без санитаров, своими силами.
  Потом взял тетку одной рукой за шею, другой - подмышку, приподнял ее и повел по коридору. Не повел даже, а потащил, потому что она сопротивлялась, вырывалась, кричала, что сдаст его в милицию, упечет в Сибирь, что живо найдет на него управу. Но он не слушал ее, а продолжал тащить за собой как нашкодившего пса, как учитель в гимназии тащил когда-то провинившегося ученика на расправу к директору.
  Они прошли таким образом все лестничные марши начиная с четвертого этажа. Чуть ли не вся больница, включая сюда даже тяжелобольных, передвигающихся с трудом, сбежалась посмотреть, как какой-то врач волочит вниз беснующуюся женщину, которая истошно вопит, что ее убивают, и зовет на помощь милицию.
  Так, сопровождаемые медсестрами, врачами и любопытными больными, они дошли до первого этажа. Здесь, сразу направо, - дежурный врач и медсестры приемного покоя. Здесь же - санитары. В их обязанности входит усмирять буйных пациентов, которых частенько привозят с улицы. Им и сдал Ильин с рук на руки уже не на шутку взбесившуюся особу с растрепанными волосами и с пеной у рта. Те вмиг схватили ее и привязали к стулу, а когда она начала орать, сунули ей в рот кляп.
  Ильин сказал дежурному врачу:
  - Установите наличие алкогольного опьянения соответствующей степени. Оформите документ на непристойное поведение гражданки в урологическом отделении в приемные часы. Вызовите наряд милиции, они установят факт хулиганства. Свидетели, если потребуется, найдутся у меня в отделении. Документ передадите лично мне.
  - Хорошо, Юрий Николаевич, - ответил врач.
  Ильин уже почти вышел из приемного покоя, как вдруг тетке каким-то чудом удалось выплюнуть кляп, и она прокричала вслед:
  - Мы поговорим с тобой в другом месте! Я в суд на тебя подам, и он разберется, кто здесь прав, а кто виноват. Будь здоров, товарищ доктор!
  
  На следующий день Ильин зашел в отделение неврологии и встретился там со старым другом, ведущим хирургом больницы. Вместе когда-то учились, потом защищали докторские.
  - Что с тобой? - сразу же спросил его друг. - Мрачнее тучи, лица нет. Не похоже на тебя. Случилось что?
  - Случилось.
  И Ильин поведал ему свою историю.
  Невролог не перебивал, терпеливо выслушал все до конца, изредка вставляя междометия. Потом, когда рассказ кончился, спросил:
  - Так ты что, Юрка, жениться надумал?
  - Знаешь, кажется, я люблю ее...
  - Что значит "кажется"? Да или нет? Вопрос серьезный.
  - Да.
  - Это другое дело. Ну, а она?
  - И она тоже... Думаю, что не против; Анютка так расписала...
  - Так какого же черта ты такой мрачный? Женись, коли надумал, да и пора бы уж, годы-то какие... Нет, ну и девчонка, ай да умница, прямо даже посмотреть на нее хочется.
  - Несчастная она с этой теткой, Сергей, угробит та ее, понимаешь?
  - Что ты предлагаешь? Уж не хочешь ли удочерить?..
  - Угадал, брат.
  - Ты это серьезно?
  - Разве такими вещами шутят? - вздохнул Ильин.
  - Да-а... дела... - И его друг задумался.
  - Что делать, Сергей? Как поступить? А без этой девчонки и она мне не нужна, всю жизнь потом проклинать себя буду, что не уберег ребенка, не оградил от этой...
  - Сложное дело, брат, - задумчиво проговорил хирург. - Процессом пахнет.
  - Ее тетка сама пошла на конфликт, так что процесса не избежать.
  Приятель положил руку Ильину на плечо и загадочно улыбнулся:
  - Ну, ничего. Поможем. Хирурги мы с тобой или нет, черт возьми! Есть у меня тут кое-какие знакомые...
  - Только я прошу тебя, Сергей...
  - Не волнуйся, закон мы соблюдём, тетку оставим с носом. Все сделаем, Юрка! А ты пока делай своей даме предложение. Думаю, она будет только рада. Вообще, дружище, хорошо, что ты ко мне обратился. Будь я проклят, если не сумею тебе помочь. Да, а с той истеричкой-то что?
  - Десять суток принудительных работ.
  
  Во второй половине следующего дня Ильин подошел к дежурному столику, остановился. Медсестра подняла на него вопрошающий взгляд.
  - Придет доктор Зайцева, скажите ей, пусть никуда не уходит из отделения и дожидается меня. Я буду в четыре, до четырех у меня операция.
  - Хорошо, Юрий Николаевич.
  Улыбнувшись ей на прощанье, он ушел. Проводив его взглядом и вздохнув, медсестра негромко проговорила:
  - Неужто сегодня у них все решится? Господи, скорей бы уж, как жалко их, и чего мучаются... Уж вся больница говорит.
  
  Ильин волновался. Пройдет еще полчаса, и ему предстоит долгий, серьезный и трудный разговор с женщиной, которую он неожиданно полюбил. Думая об этом, он то улыбался, то внезапно мрачнел. Ассистенты, глядя на врача, видели собирающиеся в уголках его глаз, но вскоре исчезающие морщинки, и недоуменно переглядывались, молча пожимая плечами. Не знали они, что он, пользуясь свободной минуткой, перебирал в уме сотни фраз, которые ему надо будет сказать, и не мог остановиться ни на одной. Задача нелегкая. Оперировать - ему казалось - легче.
  Закончив операцию, Ильин скинул синий халат, перчатки, вымыл руки. Потом с замирающим сердцем, словно школьник, не выучивший урок и со страхом ожидающий, что его вызовут к доске, спустился в отделение урологии и медленно зашагал по коридору, так и не решив, с какой фразы начать и как вести разговор.
  Вот и ординаторская. До нее уже несколько шагов...
  Проходя мимо столика, Ильин обернулся к медсестре:
  - Ольга, вы сказали Зайцевой?..
  - Да, она в кабинете.
  - Проследите, чтобы нам не мешали. Если что-то несущественное, пусть ищут меня в операционной... или на этажах.
  Медсестра с видом заговорщицы кивнула. Она все поняла. Никто им не помешает.
  Он вошел в ординаторскую и плотно затворил за собой дверь. Людмила сидела за столом и просматривала какие-то бумаги. Он увидел, что это истории болезней "ее" больных. Здесь же - рентгеновские снимки, расшифровка кардиограмм.
  Услышав его шаги, она подняла голову.
  - Вы здесь, Людмила Васильевна? - сказал он и подошел ближе.
  - Да, - ответила она, кладя бумаги, что держала в руках, на стол.
  - Чем это вы заняты?
  "Жду вас" - думал он услышать от нее, но вместо этого...
  - Смотрю, сопоставляю анализы. - В руках зашелестели листы. - Вот, например, у Каретникова снова понизился гемоглобин, прямо не знаю, что и думать, две недели уже лежит. У Шевцовой опять соли, а ее скоро выписывать... У Орловой камешек сдвинулся... Теликов внезапно простыл, сейчас с температурой. Говорили ведь ему: не стой подолгу у окна, организм слабый еще, не может бороться, а он - ноль внимания, и вот результат...
  Он молчал и с любопытством глядел на нее, а она, рассматривая медицинскую карту одного из больных, высказывала свои соображения по поводу целесообразности дальнейшего содержания его в стационаре.
  Внезапно он перебил ее:
  - Людмила Васильевна, извините... мне надо вам что-то сказать.
  Она оторвалась от своего занятия и захлопнула историю болезни:
  - Да, да, пожалуйста.
  - Давайте присядем.
  Она удивленно взглянула на него.
  - Вот сюда, на топчан.
  Она села, повернулась к нему. Сел и он.
  - Я слушаю вас.
  И тут он понял, что объяснения не получится. В ее глазах не было ничего, что могло бы укрепить его в необходимости начать задуманный разговор. Пустые и безжизненные, они были настроены на сухой, официально-деловой тон. Она смотрела на него тем взглядом, каким ассистенты и практиканты смотрят на профессора, объясняющего, как следует оперировать митральный клапан сердца. Или это был тот взгляд, которым один врач смотрит на другого, рассказывающего ему историю болезни пациента...
  Он долго ждал этой минуты, но она не принесла ничего, кроме разочарования. Его не хотели понять. Его не собирались понимать...Он смотрел в глаза неподвижно сидящей перед ним женщины, видел ее приподнятые брови и чувствовал, что она не готова... Молчание затягивалось. Ее взгляд и выражение лица не менялись.
  Нет. Только не сейчас, иначе можно все испортить. Ее мысли не о том...
  - Нет... - сказал он. - Я вижу, вы не слушаете меня. Во всяком случае, не услышите. Отложим этот разговор. Кажется, время еще не настало.
  Он снова посмотрел ей в глаза. Ее взгляд слегка изменился, стал вопрошающе-заинтересованным, но все же не таким, какой он хотел видеть. Какой ему надо было видеть!..
  Ильин поднялся. Она осталась сидеть, глядя на него.
  Он взглянул на часы, висящие на стене. Начало седьмого. Надо же, а ведь обещал в четыре. Но кто знал, что предстоит незапланированная операция. Неожиданно привезли экстренного больного, требовалось немедленно удалять опухоль, иначе - летальный исход. Два часа ушло на это, и видит бог, как он устал. Сейчас бы отдохнуть... А она? Все два часа сидит здесь и терпеливо его ждет? Да нет, конечно же, ведь он звонил из операционной и предупредил медсестру, что задерживается и будет не раньше шести. Интересно, что она делала все это время? Читала? Отдыхала? Изучала снимки и истории болезней? Неужели не догадывалась о цели этой встречи?
  Он посмотрел в окно. Густые сумерки. Вечерние фонари тускло освещали больничный двор, а из окон корпуса напротив лился такой яркий свет, что были видны грачиные гнезда на высоких тополях, доходивших чуть ли не до пятого этажа. Дворник внизу монотонно чистил скребком асфальтовую дорожку, а другой, рядом, большой лопатой-движком отбрасывал с тротуара на газон снег, обильно выпавший днем. Будто сговорившись, оба воткнули свои орудия труда в сугроб и закурили. Ильин увидел, как засветились внизу два робких огонька. И вдруг ему нестерпимо захотелось туда, к ним, к этим двум рабочим. Постоять с ними, поболтать запросто о жизни, о работе, о насущных проблемах. Можно даже и без шапки, на улице, кажется, тепло. Как это было бы здорово! А может, так и сделать? Ведь это гораздо приятнее, чем глядеть в пустые, ничего не выражающие глаза Зайцевой. А ведь не зря некоторые зовут ее недотрогой и старой девой. Ко всему прочему, она еще и холодна, как айсберг...
  Он повернулся к ней и отметил некоторую перемену во взгляде. Теперь она смотрела на него другими глазами. В них читалась тревога.
  Однако это не перевесило чашу весов... Ильин кивнул на стол и сухо сказал:
  - Занимайтесь своим делом, Людмила Васильевна. У вас там целая кипа бумаг, возвращайтесь к ним. Считайте, что я сюда не приходил.
  И направился к двери. Всего несколько шагов: может, пять, может, шесть или восемь... Почти дошел, остался последний шаг. Внезапно он остановился. Какая-то настороженная, таинственная тишина провожала его. И что-то волнующее, все объясняющее витало в этой тишине. Он оглянулся. Людмила сидела все там же, молчаливая, застывшая. Голова опущена, лицо спрятано в ладонях.
  Он помедлил. Поняла, какой ожидался разговор? Но поняла еще и то, что подобной возможности может уже не представиться, во всяком случае, ее теперь долго ждать? Сколько: неделю, месяц, год, десять лет?
  Ему стало жаль ее. И он хотел было вернуться, но передумал. Мужская гордость оказалась сильнее внезапного порыва. Не поняла, ну и не надо, сиди вот теперь и думай, а я два раза кланяться не стану.
  И он решил, что теперь уже у них ничего не получится. Очень трудно было в их возрасте сделать первый шаг к сближению, и если один предпринял-таки этот шаг, а другой этого не понял, то ситуация может уже и не повториться. Что ж, нет так нет. Значит, не судьба.
  Он горестно вздохнул, сделал последний шаг, взялся за ручку двери, но не успел потянуть на себя, как услышал за спиной:
  - Постойте! Подождите! Да подождите же!.. Господи...
  Он снова обернулся к ней.
  Она почти бегом преодолела расстояние, разделяющее их, и остановилась, чуть не наскочив на него. Глаза - совсем не те, что были там, на топчане. В них боль, тревога, страстная мольба женщины, просящей у бога последней милости, прежде чем кануть в небытие. Руки подняты к груди, губы полуоткрыты, подбородок мелко дрожит...
  - Простите... Простите, ради бога... Я не поняла...
  Она опустила голову, снова спрятала лицо в ладонях, и оттуда, из-под ладоней она продолжала свой последний монолог:
  - Глупо... Я вела себя, как последняя дура... Я должна была понять. Простите меня, ради всего святого, и если я... я... я...
  Больше она не смогла говорить. Безудержные рыдания вырвались из самых недр ее груди, поток слез хлынул из глаз, просочился меж пальцев и устремился в рукава халата. Это и оборвало ее слова.
  Она зашаталась. Ильин понял, что сейчас она упадет. И сделал то, что сделал бы каждый на его месте: обнял ее за плечи и привлек к себе.
  Она робко прильнула к нему, все еще не отрывая рук от лица. Тогда он крепче обнял ее, обхватив руками за талию и спину, и она разжала руки, положив их ему на плечи. Так стояли они, не смея шелохнуться, боясь неосторожным словом, жестом вмиг разрушить эту сладостную минуту, к которой оба так долго шли.
  Он чувствовал, как тело ее вздрагивает, но не пытался ее успокоить, предоставляя это ей самой. Хотел было сказать что-то утешительное, но понял, что это излишне: не стоит ничего говорить в такую минуту, надо просто молча ждать, другого не дано. Ему хотелось услышать ее голос, всего несколько слов. Хотя и без того счастье было едва ли не полным. Но он так хотел. Надо думать, она хорошо поняла это; их глаза встретились.
  - Господи, - шептала она мокрыми от слез губами, - как хорошо, что вы не ушли... Еще секунду... одну секунду!... и тогда всё... уже никогда...
  - Я рад, что вы поняли это, Людмила. Но я бы и не ушел, как вы могли подумать. Ведь мы так давно ждали этого свидания.
  - Да, - кивнула она в ответ. - Простите меня, я вас обидела. Вы хотели мне сказать об этом... вы пришли ко мне... а я как идиотка с этими бумагами...
  - Ну что вы, - ласково ответил он, - забудем об этом.
  - Правда? - Она обрадовалась, боялась оторвать свой взгляд от его глаз и все глубже заглядывала в них, будто собиралась броситься и утонуть в их глубине. - Вы простили меня? Простили?..
  Их лица оказались теперь так близко одно от другого, что не слиться в поцелуе в эту минуту могли лишь мертвые. Но они были живыми, наши герои, и их короткий поцелуй явился завершающим аккордом их песни о любви...
  Она спрятала лицо у него на плече. Потом, уже успокоившись, глубоко вздохнула. И этот прерывистый вздох напоминал о невыплаканных еще слезах.
  - Вот теперь я смогу сказать тебе то, что хотел, - услышала она его голос, и сердце ее так сильно стукнуло в груди, будто оторвался один из его сосудов.
  - Ты решил, наверное, меня сегодня добить, - проговорила она, счастливо улыбаясь у него на плече. И спросила, без удивления: - Мы перешли на "ты"?
  - И уже давно. Разве ты не помнишь?
  Он хотел снова поцеловать ее, но она запротестовала:
  - Не надо. Я такая страшная сейчас... Глаза потекли, на щеках черные бороздки... губы бледные. Я не хочу, чтобы ты видел меня такую страшную... прости.
  - Хорошо, если бы эти слова ты говорила всю оставшуюся жизнь: начиная со дня свадьбы и до самой старости.
  Людмила замерла. Потом легонько отстранилась, настолько громом среди ясного неба прозвучала сейчас для нее эта фраза. Взметнув мокрые ресницы, она тихо произнесла:
  - Ты хочешь, чтобы мы поженились?
  - А ты?
  - Это очень серьезный шаг.
  - Мы затратили полжизни, чтобы прийти к нему.
  - Хорошо ли мы подумали?
  - Нам не по двадцать. Я взвесил всё. И ты тоже.
  Она улыбнулась:
  - Хорошо, что ты первый это сказал.
  - Но плохо, что это случилось так поздно. Почему мы раньше не могли... ведь мы уже столько лет знаем друг друга?
  - Я отвечу тебе. Потому что не было Ани. Если бы не она, мы и сейчас находились бы по разные стороны баррикад.
  - Два бессердечных эгоиста! Мы совсем забыли про нее, а она, бедняжка, наверное, сидит в коридоре и ждет кого-нибудь из нас.
  - Да, мы недавно расстались с ней. Я сказала, что меня ждут в ординаторской, и что я скоро приду.
  - Но я не видел ее ни в холле, ни в коридоре.
  - Значит, она ушла в палату.
  - Она, конечно же, волнуется. А мы думаем только о себе!
  - Мы сейчас выйдем, я только немного приведу себя в порядок. Но скажите... прости... скажи мне, как все это случилось?.. Как она нашла путь к нашим сердцам, помогла нам найти друг друга? Я так и не могу этого понять.
  - А все очень просто. Вначале мы с тобой, порознь, нашли путь к ее сердцу, а потом она, причем совершенно бескорыстно, заметь, решила соединить наши сердца. Для нее это явилось бы венцом счастья, самым большим подарком судьбы, до такой степени она любит нас обоих.
  - Ты прав. Какая же она прекрасная девочка, моя дочурка... Давай присядем, у меня ноги подкашиваются.
  Они сели на диван, стоящий у стены, возле самых дверей. Ильин продолжал:
  - А было все так. Однажды она заявила, что я нравлюсь тебе... Понимаешь? Словом, не безразличен. Разумеется, ты не могла сказать больше, я понимаю, но под этими словами подразумевала, что любишь меня. Ведь так? Ведь правда же?
  - Правда, - согласилась Людмила, тщетно пытаясь припомнить такие признания. Но теперь это было уже не важно. - Но и моя история схожа с твоей. Стало быть, если бы не Аня...
  - Ах, она плутовка! Ах, разрушительница сердец!.. Согласись, она не по годам умна.
  - Она такая славная...
  - Но все-таки хитрющая, верно?
  - Ну... есть немножко. Она ведь старалась для нас с тобой. Трудно сказать, что произошло бы, не встреть мы Аню на своем жизненном пути. Возможно, ничего.
  - Значит, это ей мы обязаны своим счастьем.
  - И только ей! Это не девочка, а сокровище, вот только попала она в нехорошие руки.
  - Да, я знаю. Мало того, видел своими глазами.
  - Мне говорили. История с ее теткой...
  - Именно. Я расскажу тебе, но в другой раз. Сейчас нам надлежит решить самый важный вопрос. Мы оба в неоплатном долгу перед Аней, и поскольку она устроила нашу судьбу, мы обязаны устроить ее.
  - Мы должны сделать это если не ради себя, то ради счастья этой девочки, которую мы оба горячо любим, - ответила Людмила.
  - Отлично! Я рад, что ты понимаешь меня. Мы возьмем ее к себе, она будет жить с нами. Мы удочерим ее!
  Людмила всплеснула руками; лицо ее озарилось таким торжеством, перед которым померкло даже ее собственное. Она не могла найти слов в ответ, но вместо них говорили ее глаза - горящие, полные любви. Потом тихо проговорила - нежно, с восторгом:
  - Боже, неужели это возможно? Девочка моя... она будет так рада!.. Как хорошо нам будет всем вместе! И, знаешь, я хочу сказать ... я вас обоих буду так любить... так сильно, как...
  Что она хотела сказать дальше, осталось неизвестным: хлынувшие из глаз слезы помешали ей говорить.
  Ильин нежно обнял ее.
  - Я верю тебе, только если ты не перестанешь плакать, наша мечта не сбудется, потому что мы оба потонем в твоих слезах.
  - Я уже не плачу, - всхлипывала она, радостно улыбаясь и вытирая глаза и лицо теперь уже полой своего халата. - Просто сегодня такой день... так много счастья сразу на меня свалилось. Разве можно не испытывать при этом торжества?
  Неожиданно она спросила, все еще не осознавая, с трудом веря в то, что услышала:
  - Да, но как же... как мы всё это устроим?
  - А ты не понимаешь?
  - Пока нет. Но я все готова сделать во имя прекрасного будущего этой девочки. Где же она будет с нами жить?
  - Как где? Конечно, у меня. У нас с матерью двухкомнатная квартира, места вполне достаточно.
  - Но ведь для этого мы должны быть мужем и женой.
  - А разве мы об этом уже не договорились? Ведь ты сказала, что мы перед Аней в неоплатном долгу и обязаны вернуть долг любой ценой.
  - Да, я так сказала и готова повторить это тысячу раз!
  - А может ли эта девочка быть счастлива с кем-нибудь, кроме нас с тобой?
  - Нет. Я никому ее не отдам!
  - Людмила, милая, ведь она называет тебя матерью, а ты ее - своей дочерью. Разве может теперь быть иначе? Можешь ли ты допустить, чтобы было по-иному?
  - Нет, нет! - воскликнула она. - Никогда! Все, что угодно, только не это! Никому я не отдам свою девочку, слышишь, никому!!!
  - В таком случае, я решительно заявляю, что ты и будешь ей матерью.
  - А ты?..
  - А я...
  - Тебя она тоже любит, очень любит, я знаю, она столько раз мне говорила!..
  - В таком случае мне не остается ничего другого, как быть тебе мужем, а ей отцом.
  Они рассмеялись, прекрасно понимая, что отныне уже не станут таиться друг от друга при встречах с Аней.
  Он обнял ее и привлек к себе. Потом продолжал развивать свою мысль:
  - Итак, решено. В ближайшие дни мы подадим заявление. Жить будем у меня.
  - Но мы ведь еще не муж и жена, - робко возразила она. - Пройдут месяцы...
  - Это вопрос решенный. Другой дороги нет и обратного пути тоже. Я думаю, ты понимаешь это, мы ведь с тобой взрослые люди.
  Она тихо ответила у него на груди:
  - Понимаю.
  - Я знал, что ты у меня умница.
  - А как же твоя мама?
  - У меня чудесная мама, она все поймет. Представь, она уже спит и видит, как нянчит внуков...
  Людмила сразу вдруг погрустнела и отшатнулась, будто и не было ничего - ни встречи этой, ни объяснения. Словно зловещая темь вмиг окутала все вокруг холодным, черным покрывалом. Настроение моментально испортилось, глаза потухли, уголки губ скорбно поползли вниз. Она опустила голову.
  - Что с тобой? - попытался Ильин выяснить причину. - Отчего такая перемена?
  Она пристально посмотрела ему в глаза. Потом отвела взгляд, и он застыл на полу. Оба молчали. Теряясь в догадках, он спросил:
  - Какая муха тебя вдруг укусила? Тебе стало плохо?
  - Юрий Николаевич... - печально молвила Людмила, - я должна вам сказать... если вы еще не знаете...
  Он сразу понял. Он вспомнил.
  - Глупенькая...
  Взял ее руки в свои, сжал, погладил пальцы.
  - Не продолжай. Я знаю всё. Ты не можешь иметь детей.
  Она зарыдала, обхватив лицо руками. Он ничего не мог поделать с этим, зная, что любые утешения напрасны. Надо дать ей выплакаться, подождать, пока она успокоится.
  Когда она, наконец, затихла, он вновь обнял ее за плечи. Они все еще вздрагивали. Он поднял ей голову за подбородок, посмотрел в глаза, полные слез.
  - Ничего, Люда... в жизни и не такое случается пережить. Я был неправ, когда заговорил о внуках. Совсем забыл, прости. Я не должен был причинять тебе боль.
  - Ну что ты... - Она уже пришла в себя и снова мокрым платком вытирала глаза. - Я сама виновата. Это ошибки моего прошлого, за которые теперь приходится платить.
  Плечи ее вздрогнули, и Ильин понял, что сейчас она снова заплачет. Этого он больше не хотел.
  - Если ты сейчас же не перестанешь лить слезы, я пойду и скажу Ане, что ты не захотела стать моей женой.
  - Нет! - вскричала Людмила, вся встрепенувшись. - Нет, только не это! Не доставляй нашей девочке такого огорчения. Она ведь только этой мыслью и живет: как нас соединить.
  - Верно, тогда я никуда не пойду. Ну, а насчет моей мамы... Мы возьмем малыша. Ничего страшного. Ты согласна? Тебе ведь тоже хочется понянчить ребенка и покормить его грудью, правда?
  - Еще как хочется, - горячо зашептала она, - ты даже представить себе не можешь!.. Только у меня не будет молока...
  - Ну, это уже нюансы.
  Губы ее раскрылись, она хотела еще что-то сказать, но не смогла. Он видел это и не мешал ей. Неожиданно она проговорила, виновато улыбнувшись:
  - Какой ты прекрасный человек, если прощаешь мне это...
  - Ну, вот и хорошо, - слегка смутился Ильин. - Вот и славно. Видишь, как мы с тобой быстро все уладили.
  - А как же моя мама? - спросила она. - Мы живем в коммуналке. Когда я уйду, она останется совсем одна.
  Он поразмыслил немного, потом решительно объявил:
  - Возьмем ее к себе; пусть у нас будут две бабушки, это даже здорово. А что касается комнаты... Можно сделать размен: двухкомнатную квартиру и комнату - на трехкомнатную.
  - А получится?
  - Надеюсь. Есть у меня такие знакомые, жизнью обязаны.
  - Юра... нехорошо это как-то. Ты занимаешься вымогательством.
  - Еще чего! Да он сам мне все уши прожужжал: ты, дескать, меня с того света вытащил, я у тебя в долгу. Только позвони. Любая квартира в нашем районе.
  - Правда? Такой большой человек?
  - Такой большой. Связан с этим делом.
  - Ну, ладно, поскольку он сам хочет тебя отблагодарить... Да, а что делать с тетей? Девочку мы ей не отдадим.
  - Ни в коем случае! Мы сразу же заберем ее к себе.
  - Но ведь пока мы не расписаны, нам ее не отдадут.
  - Постараемся ускорить этот процесс. Завтра схожу к главному; по-моему, у него есть связи с дворцом бракосочетания, как-то он говорил об этом.
  - И что тогда?
  - Тогда ждать не месяцы, а какую-нибудь неделю, ну, может, две. К тому времени и Аня будет готова к выписке. Я думаю, двух недель нам с тобой на раздумья хватит?
  - Мне кажется, - рассмеялась Людмила, - нам с тобой хватило бы и одного дня. - Потом спросила, хмурясь: - А все это время? Две недели? Ей придется жить у тетки?
  - Почему у тетки? Или ты полагаешь, мы подадим заявку через месяц?
  - А когда?
  - Завтра же, и непременно. Здесь нельзя медлить ни дня.
  - Значит, свадьбу справим, когда Аня еще будет в больнице? А потом?
  - Потом предстоит самое трудное - суд; здесь надо добиться, чтобы дело решилось в нашу пользу. Но и тут есть свои люди: помогут мои друзья. Сын районного судьи лежал как-то в нашей больнице с абсцессом легкого и сужением аорты. Пришел его отец, принес большие деньги. Никто не взял. Сказали ему, чтобы больше так не делал. Он прослезился и ответил, что на всю жизнь у нас в долгу.
  Тогда, подняв глаза к небу и скрестив руки на груди, Людмила негромко взмолилась:
  - Господи всемогущий, если ты есть на свете, претвори в жизнь то, что мы сейчас решили. Сделай так, чтобы Анечка стала нашей дочерью, чтобы мы были счастливы, и никогда бы на крышу нашего дома не обрушилась гроза!..
  -------
  По улицам города, невидимая, неспешно кралась ночь. Аня и сама не заметила, как за окном все кругом погрузилось во мрак. Дорога, по которой торопились машины, осветилась фонарями на столбах; в окнах домов, стоящих за прудом, то тут, то там вспыхивал свет.
  Она несколько раз вставала, ходила по коридору туда и обратно - до кресла, где они совсем недавно сидели с Зайцевой. Потом Людмила внезапно оставила ее одну, сказав, что Юрий Николаевич хочет поговорить с ней о чем-то.
  Аня вернулась в палату, полежала немного и снова вышла в коридор. Там царила тишина. Странно, даже больных не видно. Обычно в это время они выходят в холл и играют в домино за одним из столиков.
  Аня подошла к медсестре и спросила про Ильина. Та улыбнулась загадочно, приложила палец к губам и взглядом указала на ординаторскую. А Зайцева? Тоже там. Сколько же прошло уже времени? Наверное, с полчаса, а может, целый час?
  Она начала беспокоиться. Что-то они там долго. Неужели так трудно сказать друг другу всего несколько слов? Впрочем, это она так думает, у взрослых, должно быть, все гораздо сложнее. Что ж, надо ждать, чем закончится их разговор. И она с волнением и надеждой глядела на дверь ординаторской; в глазах застыл немой вопрос...
  Наконец они вышли, и по их сияющим лицам Аня поняла, что все хорошо. Значит, они договорились. Она улыбнулась; эта минута стала для нее самой приятной в жизни.
  Людмила сразу же направилась к ней.
  - Доченька моя!.. Дорогая ты наша!.. - И она заключила Аню в объятия.
  Ильин на полпути обернулся к медсестре:
  - Спасибо, Оля.
  Потом подошел к ним, усадил обеих в кресла, сам присел на корточки и объявил:
  - Анечка, ты уже взрослая девочка, и поэтому я буду говорить с тобой серьезно. Никому другому я этого не сказал бы. Тебе же просто должен. Я сделал Людмиле Васильевне предложение, и она согласилась стать моей женой.
  Глаза девочки засветились радостью. Она облегченно вздохнула и мягко улыбнулась:
  - Я так рада за вас!..
  Потом добавила, но уже тише, скорее для самой себя:
  - Ну, вот и все.
  Ее задача была выполнена. О чем еще могла она мечтать, как не о том, чтобы эти два человека сыграли свадьбу и были счастливы? Она, наконец, добилась этого. Ее роль кончена. А дальше? Что же дальше?.. Да только то, что ей осталось уже совсем немного...
  Казалось бы, на этом и конец, но Ильин неожиданно взял Аню за руки, поглядел ей в глаза и сказал всего несколько слов. Ей показалось тогда, что за каждое из этих слов можно отдать все сокровища мира! Она запомнила их на всю жизнь.
  - Нет, девочка, это еще не всё. Мы решили, что ты больше не вернешься к своей тете.
  Она оторопело уставилась на него, будто видела впервые. Ресницы широко распахнутых глаз быстро бегали вверх-вниз, вверх-вниз.
  - Не вернусь?..
  - Нет! Эта женщина недостойна воспитывать такое дитя. Ты будешь с нами, в нашем доме. Мы будем жить одной семьей, Аня, и ты станешь нашей дочерью.
  Ей показалось, она попала в сказку. А может, это сон? Или шутка? Но разве можно так шутить?.. Да и позволил бы разве он так с ней?.. Значит, это правда?!..
  И она робко спросила:
  - А это возможно?
  - Возможно, девочка моя. Скажи нам, ты хочешь этого? Хочешь, чтобы Людмила Васильевна была твоей мамой, а я - твоим отцом?
  Аня залилась слезами. Она и мечтать об этом не смела. Господи, какое это было бы счастье! Какой же он хороший, этот милый доктор, неужели он и вправду сможет так сделать?..
  Она поднялась с кресла, поглядела на него широко раскрытыми, доверчивыми детскими глазами, улыбнулась, потом зажмурилась и уткнулась лицом в его плечо. Ничего не говоря, Ильин осторожно обнял ее, и она вся замерла, прижимаясь к нему своим маленьким хрупким телом, забывшим ласку матери, не знавшим тепла сильных отцовских рук.
  А Зайцева, комкая в руках платок, с умилением глядела на них и думала, что вот, оказывается, как просто бывает подарить человеку счастье. Только честные, открытые и чистые сердцем люди могут дарить его тем, кто отчаялся его найти.
  Медсестра, сидящая за столом, неожиданно шмыгнула носом, отвернулась в сторону и достала платок.
  А из женской палаты и мужской никто не выходил в холл. Больные стояли и, стараясь, чтобы их не заметили, молча наблюдали за столь необычной сценой, разыгравшейся на их глазах в этой больнице.
  Ильин утер Ане лицо своим платком, поцеловал ее в щеку:
  - Вытрем слезы, девочка, нехорошо, если тебя увидят заплаканную... А впрочем, - добавил он, - это слезы радости и стыдиться их не надо. Пойдем, я провожу тебя в палату, тебе пора отдохнуть, ты и так сегодня чуть ли не целый день на ногах.
  - А вы?.. - спросила она и обвела тревожным взглядом обоих.
  - А нам еще предстоит решить много важных дел. Понимаешь?
  - Мг, - кивнула она.
  - Вот и хорошо. Идем. Полежи немного, отдохни, подумай, тебе есть о чем подумать.
  Он довел ее до койки, и она легла. Потом вышел, взял Людмилу под руку, и они снова исчезли в ординаторской, чтобы продолжить обсуждение проблем, так неожиданно возникших на их пути.
  
  Следующий день был знаменательным для Зайцевой и Ильина. Они пришли во Дворец бракосочетания и написали заявление. Женщина, сидящая за столом, удивленно посмотрела на них. Обычно женятся молодые, и она, даже не задумываясь, привычно обращается к ним одной и той же фразой: "Молодые люди, хорошо ли вы всё обдумали?" А этим уже... Она прикинула в уме их примерный возраст и решила фразу изменить:
  - Граждане, вы, надеюсь, всё как следует обдумали и взвесили, прежде чем прийти сюда?
  "Молодожены" переглянулись, улыбнулись друг другу и в один голос ответили:
  - Да.
  Ильин добавил:
  - Разве мы похожи на молодых людей, порою легкомысленно принимающих такие важные решения?
  Она еще раз смерила их взглядом:
  - Действительно... Что ж, в таком случае, вместо положенных трех месяцев вы получите два. Законом это дозволяется. Думаю, вам хватит двух месяцев?
  - Нам хватило бы и недели.
  - Ну что вы, граждане, этого я сделать не могу. У нас очередь. Я и так пошла вам на уступки.
  - Значит, два месяца?
  - Да.
  - И ни днем меньше?
  - Нет.
  - Очень жаль. Придется так и доложить главврачу нашей больницы.
  Женщина сразу оживилась:
  - Постойте, как ваша фамилия?
  - Ильин.
  - Это по поводу вас звонили? Ну что же вы раньше не сказали, дорогой товарищ Ильин? Ну разве можно так... Мы же никогда против нашей медицины... Вам на какое число удобнее?
  Ильин повернулся к своей спутнице:
  - Я думаю, дорогая, недели нам хватит?
  - Разумеется, дорогой, - ответила она, с восторгом глядя на него.
  - Пусть это будет суббота, - сказал он женщине за столиком.
  - Хорошо, все сделаем, - улыбаясь, ответила та.
  Потом, уже с уважением, еще раз посмотрела на них, полистала свой журнал, поводила пальцем по одной из страниц, заглянула в календарь и, все с той же заискивающей улыбкой, объявила число.
  
  Свадьбу справили в субботу, и это был еще один незабываемый день в Аниной жизни. Полоса неудач, похоже, свернула с ее пути, теперь начиналось только хорошее. А еще через тринадцать дней Аня вышла из больницы. И именно в этот день райсудом было объявлено слушание дела о незаконном предъявлении прав супругов Ильиных на несовершеннолетнюю девочку.
  А случилось это вот как.
  Однажды, сразу же после утреннего обхода, к Ильину подошел какой-то человек в белом халате, из-под которого выглядывали пуговицы форменного мундира.
  - Здравствуйте. Это вы Ильин?
  - Да, а в чем дело?
  - Я из районной прокуратуры, моя фамилия Тарасов.
  - Слушаю вас.
  - Не пройти ли нам куда-нибудь для беседы?
  Они направились в ординаторскую. Услышав просьбу оставить их вдвоем, медперсонал поспешил выйти.
  Человек из прокуратуры сразу же изложил суть дела. К ним поступила жалоба от некой гражданки Петуховой, в которой сообщается, будто бы он, Ильин, и его супруга приворожили колдовскими чарами какую-то девочку, ученицу третьего класса, живущую на попечении у своей тети, то бишь, у нее. Они будто бы задаривали ее, целый месяц уговаривали и околдовали так, что девочка теперь называет их своими родителями, а родную тетю знать не хочет. Не объяснит ли уважаемый доктор, в чем тут дело? Правду ли пишет истица, что эта девочка-сирота вдруг стала называть его папой, а его жену - мамой?
  - Это правда, - сказал Ильин, удивившись осведомленности тетки об их брачном союзе.
  Гость задумчиво почесал подбородок, несколько раз кивнул:
  - Расскажите мне, что происходило на самом деле.
  И Ильин рассказал все, как было, упомянув даже о том, когда и как Аня потеряла родных отца и мать.
  Около часа продолжалась их беседа. Наконец двери раскрылись, они вышли, и Ильин проводил гостя до дверей отделения. На прощанье тот сказал:
  - В общем-то, Юрий Николаевич, я мог бы и не приходить, но тут такой неординарный случай... Уважаемый человек, один из ведущих хирургов больницы... и такой грязный навет.
  - Я понимаю. Я был готов к этому. Спасибо, что пришли.
  - Вам спасибо за информацию, теперь мы в курсе дела. Итак, вам удобно на двадцать пятое? Именно к этому времени девочку должны выписать?
  - Да, двадцать пятого.
  - Мы пришлем вам повестку на это число. Приходите оба и обязательно возьмите с собой девочку, - от ее показаний в конечном итоге зависит ее собственная, да и ваша, как я понимаю, судьба.
  Они пожали друг другу руки и расстались.
  Через несколько дней пришла повестка в районный суд. Они отправились туда все втроем прямо из больницы; по дороге каждый думал о том, что именно надлежит сказать судьям. Людмила вспомнила недавний разговор и, честно говоря, втайне рассчитывала на судью, о котором недавно говорил муж. Но Ильин знал, что вместо него был уже другой. Тот, оказывается, переехал в другой район, сменив место работы.
  
  Вначале выступала тетка. Каких только потоков грязи не вылила она на головы супругов Ильиных, разве что те, с ее слов, не были еще палачами в застенках инквизиции. Она обзывала их грабителями, авантюристами, заявляла, что ее племянницу околдовали, опоили приворотным зельем (они, врачи, это умеют), и ребенок забыл свою тетю, стал с нею груб и неласков. А ведь девочка сама давала согласие жить с нею. Так почему же эти чужие люди имеют теперь на нее больше прав, нежели она, ее родная тетя? Почему Аня собирается жить с ними?
  Судьи терпеливо выслушали истицу и молча переглянулись. Кажется, она перестаралась, оскорбляя публично таких уважаемых людей.
  Но тетка еще не кончила. Она поведала о том, как Ильин, грубо и бесцеремонно поправ гражданскую неприкосновенность, схватил ее за ворот во время посещения ею племянницы и, унизив тем самым ее человеческое достоинство, выдворил ее из больницы самым бессовестным образом. Выставил на всеобщее посмешище! Превысил свою власть! Он должен понести суровое наказание за причиненный ей моральный урон.
  В ответ на это выступление с места поднялся прокурор:
  - Согласно представленному суду документу, гражданка Петухова во время посещения больной находилась в средней степени опьянения и своим поведением дискредитировала общественный порядок больницы, нарушив тем самым документ, озаглавленный как "Правила посещения больных, обязательные для всех граждан". Кроме того, истицу привлекли к ответственности за нецензурные выражения, ругань и оскорбление должностных лиц при выполнении ими своих служебных обязанностей; она была оштрафована органами милиции на двадцать пять рублей. Все вышесказанное подтверждается свидетелями из числа лиц медперсонала и больных. Действия врача больницы товарища Ильина признаны правомерными.
  Сжав зубы, тетка хмуро глядела на прокурора. Когда тот вновь сел на место, судья сказал:
  - Так что, гражданка, это не вам, а ответчику надлежит подать на вас жалобу о вашем непристойном поведении в стенах медицинского учреждения и возмещении ему морального ущерба за оскорбление.
  Теперь были вызваны свидетели со стороны тетки. Первый - с нечесаной шевелюрой, маленькими хитрыми глазками и заячьей губой. И второй - верзила с лицом орангутанга. Взглянешь и подумаешь: такой мог бы танк перевернуть. Лоб большой, брови мохнатые, глаза злые, нос в синих прожилках; губы толстые, выражают надменность.
  Оба, как один, заявили, что видели, как девочку подпаивали одурманивающим зельем, как старуха-ворожея заговаривала ее против тети. Но это не всё. Врачи, те, что сидят вон там, на стульях, шептали девочке, чтобы она отказалась от родни, а жила бы у них. С ними она будет счастлива, а потом она должна будет пустить их в свою квартиру.
  Однако этих двоих быстро уличили в даче ложных показаний. Никаких свидетелей во всех перечисленных случаях не нашлось, адрес и фамилию старухи-ворожеи они назвать отказались. Кроме того, они не смогли ответить на вопрос помощника судьи, как выглядит отделение урологии. Стало ясно, что их и близко не было во время так называемого колдовства.
  Все карты были биты, но тетка еще для чего-то притащила с собой сына. Что он должен был сказать на суде в адрес Ани, осталось загадкой, но когда он вошел, судья строго спросил его:
  - Мальчик, ты пионер?
  Владик обернулся к матери. Та ободряюще подмигнула ему, хитро улыбнувшись. Он кивнул, отвечая этим на вопрос строгого дяди. Тот продолжал:
  - Ты должен говорить суду только правду. Пионер - всем ребятам пример, и он не имеет права лгать. Так учит вас закон юных пионеров, верно?
  Владик снова кивнул, но уже как-то нерешительно, заметно оробев. Хотел оглянуться на мать, но увидел, как пристально смотрят на него судьи, и, смутившись, не посмел повернуть голову.
  - Запомни, мальчик, - вновь сказал строгий судья, и Владик чувствовал, как цепенеет под его взглядом, - если скажешь суду неправду, тебя за это могут исключить из пионеров.
  Владик побледнел.
  - А потом и из школы. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя исключили из пионеров и из школы?
  Мальчик испуганными глазами оглядел судей. От слов, которые он услышал, его бросило в дрожь. Исключить!.. Это звучало нелепо и страшно. Он не мог даже и помыслить об этом. Того, кого исключали, считали изгоем, от него шарахались, с ним не дружили. Пионерия... Школа... Это было нечто святое, неколебимое, он верил в это и твердо знал, что эту веру нельзя убить. Так их воспитала родная страна.
  И он убежденно проговорил:
  - Нет, я не хочу, чтобы меня исключили.
  - Тогда дай честное слово пионера, что будешь говорить только правду.
  - Даю честное слово пионера...
  - Суд слушает твои показания. Что ты можешь сказать о взаимоотношениях матери с твоей двоюродной сестрой, которая живет у вас?
  И Владик, напуганный и растерявшийся, напрочь забыв все, чему учила мать, чистосердечно поведал все то же, что рассказывала Аня Ильину и Людмиле.
  Тетка потемнела лицом и опустила голову. Кулаки сжаты, ногти врезались в ладони. Лучше бы она не брала с собой сына. Наговорил тоже... дурак. Теперь надо опасаться, как бы и вправду не лишили прав за издевательство над ребенком. Кажется, все пропало. И дернул же ее черт притащиться в тот день в больницу...
  Слово предоставили ответчику, Ильину. И он рассказал без утайки, вплоть до мельчайших деталей, о взаимоотношениях между ним и Аней, не забыв также упомянуть о том, что говорила девочка тетке в день ее последнего посещения. Как хорошо, что он вовремя пришел тогда и дал Ане высказаться до конца.
  Наконец он сел, и заговорила Зайцева, теперь уже Ильина. Она вспомнила то, что рассказывала Аня о своей жизни в теткиной семье и тоже поведала об этом суду, а потом рассказала, как складывались ее личные отношения с девочкой.
  Когда она села на место, в суд вызвали соседей. Те, порядком натерпевшись от пьяных выходок Аниной опекунши и ее гостей, чистосердечно подтвердили всё, что уже было сказано до них.
  Судьи негромко посовещались, потом один из них сказал:
  - Картина, в общем-то, складывается ясная, и суд пришел к определенным выводам, но надлежит выслушать главного свидетеля... виноват, виновницу создавшейся ситуации. От ее слов, так или иначе, будет зависеть исход дела.
  Позвали Аню, которая, волнуясь, стояла за дверями. Судья попросил ее, ничего не скрывая, рассказать всю правду, ибо от этого, в конечном итоге, будет зависеть ее судьба. И Аня рассказала. И про дом, и про больницу. Да так красочно и правдиво, что в зале поднялся гневный ропот возмущения в теткин адрес, а судьи только покачивали головами, изредка переглядываясь.
  Наконец, когда были выслушаны обе стороны, судья обратился к Ане:
  - Ну, а теперь скажи нам, девочка, с кем бы тебе самой хотелось жить: с твоей родной тетей или с супругами Ильиными?
  Аня рванулась с места, бросилась к Ильиным, встала между ними и громко произнесла:
  - Вот мои папа и мама! Я их очень, очень люблю и хочу жить с ними!..
  И разревелась у Зайцевой на коленях.
  Зал дружно зааплодировал.
  - Они тебе чужие, чужие! - вскричала тетка, вскочив с места. - Ты отрекаешься от родной тети и двоюродного брата, но запомни, у тебя больше нет родни, никого! Кроме брата - никого!
  Аня повернулась к ней и бросила в лицо:
  - И не надо!
  - Ты отрекаешься от своего брата?!
  - Пусть ищет себе другую Золушку.
  Владик захихикал. Тетка отвесила ему подзатыльник. В зале засмеялись.
  Судьи встали, оглядели зал и объявили:
  - Суд удаляется на совещание.
  Они скрылись в комнате, находящейся за их спинами, и расселись за столом.
  - Дело, по-моему, решенное, - сказал судья. - Девочку надо отдать тем людям, которых она называет матерью и отцом.
  Второй помощник попытался возразить:
  - Да, но ведь та женщина - ее родная тетя. Можем ли мы в данном случае разбивать родственные узы и доверять девочку чужим людям?
  Судья посмотрел на него поверх очков и назидательно молвил:
  - Родная тетя может быть порядочной дрянью, а приемные родители - достойными, хорошими людьми. Так почему мы должны отдавать ребенка в плохие руки и калечить его жизнь? Только потому, что та женщина - ее тетя? Ничуть не бывало. Мы основываемся на показаниях свидетелей и обеих сторон, а они отнюдь не в пользу истицы. Это первое. Второе. Девочка сама заявила о своем желании жить с супругами Ильиными, а ее слово в данном случае решающее. И третье. Знаете ли вы, Эдуард Семенович, кто такие эти самые супруги? Он - ведущий хирург отделения урологии шестьдесят восьмой больницы, доцент, без пяти минут профессор, а она - лечащий врач этого же отделения. Оба характеризуются исключительно с положительной стороны, имеют заслуженный и высокий авторитет среди коллег. Вы что, собираетесь настроить против себя всю больницу? Помните старую русскую пословицу "От сумы и от тюрьмы не зарекайся"? Так говорили раньше. А теперь говорят: "От сумы, от тюрьмы и от больницы".
  - Да, но... - все еще сомневался помощник, - так ведь можно любой закон попрать.
  - Закон? В чем вы видите здесь статью закона? Он что, призывает в данном случае руководствоваться лишь родственными связями? Никоим образом, уважаемый коллега, наоборот - чувствами! Демонстрацию их вы только что видели. А вот скажите мне, вы, призванный законом руководствоваться в первую очередь человечностью, - вам разве не жалко эту девочку, живущую у своей тети-алкоголички? Не болит сердце за изломанную детскую душу, за детство без игрушек, за искалеченную жизнь без радости и любви? Смотрели "Морозко"? Помните историю с падчерицей? Здесь мы имеем идентичный случай. В финале девочка попадает в хорошие руки, и, я уверен, в новой семье, где - слепому видно - царят любовь и согласие, из нее вырастет настоящая женщина и любящая мать, а не умственно отсталая личность или проститутка, претворяющая в жизнь теткины уроки на вокзалах, чердаках и в подвалах. И запомните, коллега, социальный статус этих людей здесь совершенно ни при чем, принятое нами решение вовсе не зависит от того, кто эти люди, будь они даже обычными сталеварами. Просто очень хорошо, что они оказались такими уважаемыми людьми. Это благополучная семья, и девочка, убежден, будет пристроена как нельзя лучше. И потом, господа судьи, нам всем не помешает иметь таких знакомых. Надеюсь, на это никто не станет возражать. Так-то, Эдуард Семенович. Верно я говорю, Иван Сергеевич? - обратился судья к первому помощнику.
  - Я с вами полностью согласен, - закивал тот в ответ, - двух мнений здесь быть не может.
  Второй помощник с улыбкой поднял руки:
  - Сдаюсь, Павел Алексеевич, и заявляю: против ваших доводов не осмелился бы выступить сам Цицерон.
  - А теперь в зал.
  Они вышли, встали у своих кресел, и в наступившей тишине судья объявил:
  - Встать! Суд идет! Именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики суд постановил лишить гражданку Петухову опекунства, а воспитание ее племянницы поручить супругам Ильиным, Юрию Николаевичу и Людмиле Васильевне.
  Тетка вскочила с места и закричала, с налитыми кровью глазами, брызгая слюной:
  - Это произвол! Неправильное решение! Я буду жаловаться в нарсуд! Я пойду к генеральному прокурору! Я напишу в комитет матерей, пусть они знают, как ущемляют права женщины в нашей стране!..
  Ей не дали договорить. По знаку судей ее вывели из зала под свист и улюлюканье мужской половины и гневные возгласы женской.
  
  Ласково светило солнце. Бежали по краям тротуара торопливые весенние ручейки, звонко распевали свои веселые песни рассевшиеся на ветках воробьи, воздух пьянил свежестью и теплом.
  Начиналась новая жизнь.
  Аня держала Ильина и Зайцеву за руки и, шагая между ними по асфальтовой дорожке, радостно улыбалась. Теперь она была совсем здорова и знала, что к ней уже не прицепится эта гадкая болезнь. Разве ее папа и мама позволят ей вновь заболеть?
  А они смотрели и не могли налюбоваться на этого маленького человечка, так круто изменившего их жизнь, подарившего им счастье и любовь.
  Прошло около часа, как они покинули здание суда, и вот все втроем они входят в подъезд дома, где живет Ильин.
  Его мама, 57-летняя женщина, уже знала обо всем со слов сына и приняла Аню как родную внучку, сразу же окружив ее вниманием и лаской. И Аня была безмерно рада, что попала к людям, в груди которых бились добрые, отзывчивые сердца; в семью, где царили мир и любовь.
  
  А тетка и в самом деле дошла до народного судьи и городской прокуратуры. Там досконально ознакомились с делом, побеседовали с главврачом 68 больницы и вынесли резолюцию: "Решение районного суда остается в силе и обжалованию не подлежит".
  -------
  Прошли годы...
  В один прекрасный день в здание больницы вошли три человека: мужчина и две женщины. Миновав вестибюль, они остановились у лифта и поднялись на четвертый этаж в отделение урологии.
  Тот же холл, те же палаты и стол дежурных медсестер. Их было трое: две сидели по одну сторону стола, третья - по другую, спиной к дверям отделения. Одна из двух - совсем юная, другая уже не молодая. Юная первой увидела вошедших и толкнула локтем соседку:
  - Ой, Нин, кто это? Смотри, идут сюда.
  Та обернулась и в тот же миг захлопнула журнал:
  - Мужчина - профессор Ильин, женщина рядом - его жена, а другая... другую пока не знаю. Вставай! Таких людей надо приветствовать стоя.
  Едва эти три человека подошли к холлу, как тотчас поднялась из-за стола и сделала шаг им навстречу медсестра, сидящая спиной, но услыхавшая звук шагов.
  - Здравствуйте, Юрий Николаевич, вас уже ждут у главного. Здравствуйте, Людмила Васильевна, вас ждут тоже. Здравствуйте...
  - Познакомьтесь, - сказал Ильин, указывая на вторую женщину, с улыбкой стоявшую в стороне, - Анна Юрьевна Ильина, наша дочь и ваш новый врач.
  - Очень приятно.
  Они прошли в ординаторскую, вышли оттуда уже в белых халатах, направились к холлу и остановились всё у того же стола, за который никто из медсестер не садился. Ильин обнял дочь и, указывая на двери женской палаты, сказал:
  - Ну, дочка, иди, знакомься с больными. А кое-кто тебе уже знаком, сама увидишь.
  - Ой, пап, я волнуюсь, ну прямо как девчонка. Замуж выходила - и то так сердце не билось, как теперь. Мамочка, не смейся, пожалуйста.
  Отец ласково поглядел на нее:
  - Все в жизни, девочка, когда-нибудь приходится делать в первый раз.
  А мать поцеловала в щеку:
  - Мне радостно, дочка, вот и улыбаюсь. Ведь и я когда-то так же, как и ты сейчас... Ну, ступай. Я на летучку. Она быстро. Потом подожду тебя.
  Аня, порозовевшая от смущения, но счастливая, с приветливой улыбкой на лице, вошла в палату.
  - Здравствуйте! - сказала всем.
  Больные стали с ней здороваться, еще не зная, кто эта женщина, и даже не подозревая о том, что когда-то, много лет назад, и она сама, тогда еще маленькая девочка, лежала в этой самой палате, у окна.
  Ильин вошел следом, представил молодого врача по имени-отчеству, потом кивнул в сторону окна:
  - А теперь, Аня, подойди вон к той койке и посмотри внимательно, кто там лежит. Думаю, вам с этой женщиной есть о чем поговорить. Ее зовут Варвара Степановна.
  И оставил дочь одну.
  Больная, к которой подошла Анна Юрьевна, с интересом поглядела на нее, но ничего не сказала. А та опустилась прямо на койку, всплеснула руками и воскликнула:
  - Боже мой! Варвара Степановна! Да неужели это вы? А меня не узнаете?
  Нет, не узнавала. Долго смотрела, пристально, но ничего не выходило.
  Она виновато улыбнулась:
  - Не припоминаю, доктор.
  - Да ведь я Аня, мы с вами были соседями в этой палате пятнадцать лет назад! Вы еще учили меня ходить... Ну, вспомните!
  И по тому, как внезапно увлажнились глаза у этой, уже немолодой женщины, она поняла, что та узнала ее.
  - Господи, твоя воля... Аня? Маленькая девочка... лежала вот тут, у окна?..
  Анна Юрьевна закивала в ответ, и обе женщины, прослезившись, бросились друг к другу в объятия.
  Наконец, когда первый приступ радости прошел, они заговорили.
  - Как же время-то летит, - покачала головой Варвара Степановна, держа ладонь у щеки. - Анечка... Ведь такая маленькая была, а теперь... Сколько ж тебе, то есть вам... уже?..
  - Ничего, - ласково ответила Ильина, - можно и на "ты", я не обижусь, мы ведь с вами старые знакомые. Мне уже двадцать четыре.
  - Ой, да вы совсем уж взрослая...
  - Совсем.
  - И замужем, поди?
  - Замужем, Варвара Степановна. И ребеночек есть, недавно родился, Сашей назвали.
  - Ай, какая же вы молодец, какая молодец, честное слово!.. Просто счастливица. Юрий Николаевич вам отец?
  - Отец. А Людмила Васильевна - моя мама.
  - Да, да, - больная часто закивала, - я помню эту историю. О ней тогда долго говорили. Вся больница говорила... Сколько ему-то уже?
  - Папе? Пятьдесят один.
  - А матери?
  - Ей сорок пять. А брату уже тринадцать.
  - Значит, у них ребеночек родился? Да ведь говорили же, что она... Значит, врали люди.
  - Нет, Варвара Степановна, не врали. Мальчика взяли из роддома.
  - Молодцы!.. Какие молодцы... - вновь всплакнула больная. - Ох, годы, годы, - запричитала она, - как же быстро летят... Муж-то хоть хороший у вас?
  Аня засмеялась:
  - Хороший. Вместе в институте учились. Врач-терапевт.
  - А с жильем как у вас? С родителями живете?
  - У нас отдельная квартира на Волжском бульваре, там мы с мужем и живем. Каждые выходные я провожу с папой и мамой, а иногда они приходят к нам вместе с сыном. Живем-то мы рядом.
  - Квартира-то большая у вас?
  - Двухкомнатная.
  - А у них?
  - У них - трех.
  - Ой, как хорошо! Я так рада за вас, Анна Юрьевна, и жизнь у вас сложилась, и родители хорошие...
  - Варвара Степановна, у меня самые лучшие на свете папа и мама! И они так любят друг друга!
  - Да, да, я знаю, Анна Юрьевна...
  - Зовите меня просто Аней, как тогда, помните, пятнадцать лет назад...
  - Да разве можно... ведь вы врач.
  - Вам можно... Да что это мы всё обо мне? Вы-то как? Как вы снова здесь очутились?
  Больная тяжело вздохнула, опустила голову:
  - Повторный камень в той же почке, черт бы его побрал. Ну кто мог подумать? А ведь мне уже пятьдесят пять. Вынесу ли еще одну операцию? Или сам выйдет?.. Как думаешь, милая?
  - Нет такого камня, Варвара Степановна, с которым не справилась бы медицина. И с вашим мы разберемся. Отдыхайте пока. И поверьте, мы с профессором Ильиным сделаем все возможное и невозможное, чтобы вас спасти.
  - Спасибо, дочка.
  Анна Юрьевна вышла в коридор и встретилась с Людмилой. Подошла:
  - Мам, мне надо посмотреть истории болезней и анализы всех больных, а в особенности Варвары Степановны.
  - Хорошо, дочка, в ординаторской, в шкафу ты найдешь все, что нужно. Иди.
  - И ты иди, мамка, тебя ведь снова, наверное, ждут. Все-таки ты заведующая урологическим отделением. Величина!
  Они улыбнулись друг другу и направились каждая в свою сторону.
  
  Так заканчивается эта история. История о трех людях, о трех чистых, благородных сердцах, нашедших друг друга в запутанных лабиринтах нелегкой жизни.
  
  Февраль - 1996 г.
  
  
  Диалог автора с читателем.
  
  Читатель: Ну что это за история такая - одни поцелуи да слёзы!
  Автор: Поставь-ка себя на место Зайцевой, а я посмотрю, что получится. И потом, я ведь предупреждал, что это сентиментальная повесть, другими словами - мелодрама.
  Читатель: Ну, хорошо, а что вы сами скажете о ней?
  Автор: Не совсем понял смысла вопроса, потому отвечу так: на мой взгляд, трогательная получилась картина. И пусть не будут слишком строгими те из читателей, которые попытаются упрекнуть меня: мол, как-то быстро они сблизились, эта девочка и доктор Зайцева, очень уж скоро стали обниматься, целоваться и говорить друг другу "ты". Может быть, ты и прав, дорогой читатель, живущий в плену этических норм и условностей, но не надо забывать, что Людмиле уже тридцать, она еще не была замужем, не знала радостей материнства, и этот первый нечаянный Анин поцелуй пробудил в ее сердце нежные чувства, которые дремали столько лет. С этой минуты она уже ни о чем другом, кроме этой девочки, думать не могла. Такова женщина, ибо она прежде всего - мать. А Аня была сиротой и увидела в Зайцевой не доктора, а свою маму, тем более что они были даже в чём-то похожи. Инстинкт ребенка, лишенного материнской любви и ласки, подсказал ей, что надо делать, и она почти неосознанно поцеловала Зайцеву. Природа толкнула ее на это, она руководила ее поступком. Кто же виноват в том, что случаю угодно было свести вместе двух одиноких людей?
  Читатель: Об этом я как раз и собирался спросить. Теперь не буду, все понятно. Еще вопрос: по-моему, ваша героиня чересчур уж заумная, а ведь ей всего десять лет. Как это объяснить?
  Автор: Девочки всегда опережают мальчиков в своем развитии. В таком возрасте они вполне могут рассуждать, словно им шестнадцать, чего о мальчиках не скажешь. У тех все происходит как раз наоборот. Вы этого не знали?
  Читатель: А скажите, почему Ильин и Зайцева не позвали Аню в ординаторскую, а выставили свои чувства напоказ? Ну, тогда, когда они объяснились.
  Автор: Их настолько ошеломило происходящее с ними, что они даже не подумали об этом. Слишком заняты были они самими собой, чтобы обращать внимание на посторонних. И потом, людям с широкой натурой незачем скрывать свои чувства от окружающих, им нечего и некого стесняться; пусть стесняются те, у кого совесть нечиста.
  Читатель: Не находите, что в вашей повести вы в некоторой степени пропагандируете знакомства, связи?
  Автор: Есть немного, но не надо ставить этого в вину моим героям, кстати, ни в коей мере не преступившим закон. В отличие от своих антиподов, люди эти действуют во имя добра, любви и справедливости. О хороших друзьях, всегда готовых помочь в трудную минуту, хотел я сказать прежде всего.
  Читатель: Не слишком ли много у вас рассуждений, объяснений, психологических переживаний? Кому-то они могут показаться излишними.
  Автор: Эта повесть о человеческих душах, а не о механизмах, и просто немыслимо не описывать переживания своих героев, ведь с ними вместе огромные треволнения испытываю и я сам. А без этого ничего толкового не напишешь. Если же кому-то они покажутся неуместными, то пусть он или она прочтет "лишний" отрывок еще раз; тогда станет ясным, прав ли автор.
  Читатель: Все-таки, какое впечатление произвела на вас самого эта повесть?
  Автор: Очень большое. Поставив точку в конце, весь вечер не мог расстаться с рукописью, ходил по квартире как неприкаянный и без конца возвращался к ней: подсаживался к столу, перечитывал диалоги, особенно Зайцевой и Ани, другие отдельные места. Так не хотелось покидать своих героев, настолько сжился с ними, полюбил их, что не знал, как засну, бросив листки на столе и отвернувшись от них. Ни о чем другом не мог думать и вновь перечитывал страницы, где Аня называет Зайцеву мамой. И столь щемило при этом сердце, и такая была в нем боль оттого, что я расстаюсь с ними навсегда, будто бы мне всего шестнадцать, и я только что расстался с любимой девушкой, с которой мы едва успели объясниться в любви. Дошло до того, что я стал считать себя предателем, покидая их... Одно утешает - это то, что у них теперь все хорошо, и моя помощь им больше не нужна. И все-таки засыпаю, держа рукопись в руках, раскрыв ее все на той же странице - там, где Аня впервые назвала доктора Зайцеву мамой. Не дай бог испытать кому-либо таких мук; сердце разрывается оттого, что приходится расставаться с такими милыми, душевными людьми. Жаль, что так быстро написал, надо было растянуть месяца на два. После этой повести уже ничего не хочется сочинять, все кажется пустым и ненужным. Хочу сделать одно признание, хотя, по-моему, сделал уже не одно: я, кажется, серьезно влюбился в Людмилу Зайцеву. Прошла уже неделя, а я думаю только о ней и вижу ее воочию.
  Читатель: Видимо, в вашей жизни был прототип этой героини и в ту женщину вы были влюблены?
  Автор: Влюблялся я много раз, но таких, как она, не встречал, поэтому решил создать такую женщину, в которую за ее сердечность, женственность и, разумеется, миловидность можно влюбиться без памяти.
  Читатель: Еще вопрос: почему девочку сразу же не увезли на "скорой", а всего лишь сделали укол? Это чревато серьезными последствиями. Сейчас сразу увозят, без разговоров.
  Автор: Времена меняются. Подход к больному в этом вопросе стал совсем другим.
  Читатель: Признайтесь, плакали сами, когда писали, перечитывали и отпечатывали текст?
  Автор: Приходилось, и не раз.
  Читатель: Почему бы вам не назвать эту повесть по-другому, скажем, "Три жизни"? По-моему, так было бы романтичнее.
  Автор: Что ж, называйте, как вам нравится, я не возражаю.
  Читатель: И последний вопрос. Скажите, отчего вы полезли в медицину? Я понимаю, если бы вы сами в какой-то степени были связаны с этим...
  Автор: Эта повесть не была бы мною написана, если бы я сам не лежал в этой больнице, в этом урологическом отделении.
  
  Март 1997 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"