Пьер вышел из дома, когда на замковой колокольне пробило семь. Было еще прохладно, но яркое солнце, поднявшись над лесом, уже озарило поля окрест, и это предвещало жаркий день, несмотря на конец сентября.
Однако из-за горизонта стали робко выплывать белесые кучки первых облаков, похожие на хлопья ваты, и Пьер, зная по опыту, что это может сулить дождь, торопливо зашагал к лесу. Ему надо набрать хвороста, чтобы растопить печь. Потом его жена сварит суп, правда, без мяса, но в нем будет морковь, две рыбьих головы да пара горстей пшена. Это все, что у них осталось, вернее, что они смогли припрятать от сборщиков налогов. У них в доме было совсем немного хлеба; хорошо, что они с Ортанс успели закопать в землю остатки муки и репу, иначе им не протянуть зиму.
Проклятые "грызуны" - так жители деревни называли сборщиков налогов - безжалостно грабили крестьян, считая, что если они еще что-то нашли, значит, это излишки, которые необходимо конфисковать либо в пользу церкви, либо для графского стола. Они давно уже не появлялись, и Пьер, уходя, с тревогой подумал о возможном визите "грызунов". Дома остались жена и маленький сын. Что если графские мучители явятся к ним, пока его нет? Да ведь они уже всё заплатили им и людям аббата тоже...
Не переставая думать об этом и о том, что они будут сегодня есть, кроме супа, Пьер углубился в лес.
Его опасения были не напрасны. Едва за мужем закрылась дверь, Ортанс подумала о том же. Чем она будет кормить сегодня шестилетнего Жака, когда в доме ничего нет? Кое-что, конечно, было припасено на "черный день", но если бы графские слуги нашли, то отобрали бы и это, и тогда хоть помирай с голоду.
Проводив Пьера, Ортанс опустилась на скамью и уныло оглядела их убогое жилище. Деревянный стол, старая кровать, скамья, два табурета, сундук и закопченная печь - вот и все, что в нем было. Оставались еще глиняная хозяйственная утварь и садовый инвентарь: грабли, мотыга да лопата. Единственную лошадь, и ту забрал ростовщик пару недель назад. Скоро королем станет Беарнец, он издаст закон, запрещающий так поступать, а нынче ростовщику нет дела, каково тебе потом придется; нечем возвращать долг - расплачивайся имуществом. Но лошадь при случае можно занять у соседа, на худой конец вспахать поле самому, впрягшись в хомут. Их сосед Карно сумел откупиться излишками зерна, которые каким-то образом ему удалось сберечь; у Ортанс излишков не было, они и без того в долгах. У них было немного денег на церковную десятину, имелось и зерно - это на талью. Больше ничего. Не остается ни на косвенный налог, ни на земельный... ни на что. Будет нечем даже засеять поле на следующий год, одна надежда на озимые. Придется снова занять немного зерна, но не у ростовщика, у соседей.
Всему виной неурожай этого года. А сколько было выклевано зерна графскими голубями, сколько потоптано ржи и пшеницы неистово скачущими всадниками, преследующими зверя на охоте? А как быть с теми колосьями, которые надлежит как можно скорее убрать с поля, пока их не поклевали птицы и не растащили по норам грызуны, если надо идти к графу и работать целый день на его поле, да еще и давить для него виноград? Откуда же взяться урожаю, где тут быть излишкам зерна, которые тщетно разыскивают в бедных крестьянских хижинах господские слуги? Им уплати королевский налог, потом налог графу за то, что живешь на его земле, пользуешься его водой, собираешь в его лесах грибы, ягоды и хворост и питаешься хлебом, который заколосился на поле, расположенном в его владениях. А сколько графской травы поела твоя корова, если она у тебя есть; сколько овса съела лошадь; сколько воды выпито ими и всеми вами из колодца? И за все это плати, плати, плати!.. За въезд через ворота замка - плати, плюс комиссионный рыночный сбор; за покупку или продажу какой-либо вещи опять же комиссионный сбор плюс налог на место, которое занимаешь. Да еще заплати при выходе стражникам, а выйдя, не забудь расплатиться с другими, стоящими с внешней стороны ворот, иначе в следующий раз тебя не пустят в замок, и ты не сможешь ничего ни продать, ни купить.
А попробуй сказать что-нибудь, когда увидишь, как твое маленькое поле, на котором золотятся спелые колосья, безжалостно вытаптывается графскими лошадьми и борзыми. Тебя выпорют, а потом бросят в подземелье. Но, едва соберешь урожай, как появляются люди епископа и требуют налог - церковную десятину; за ними приходит графский управляющий с солдатами и забирает четвертую часть урожая. Остальное надо разделить: одну часть оставить под посев следующего года, другую перемолоть в муку и выпечь хлеб, которого, конечно же, не хватает до будущего лета.
И это в лучшем случае, когда колос вызрел, озолотил собою поле. Что же делать при неурожае, если все лето стоит засуха или, наоборот, беспрестанно льют дожди? А ведь налоги от этого не уменьшаются нисколько. Раз ты земледелец, у тебя должны быть излишки, иначе как бы ты жил, не имея ничего про запас? Так полагают "грызуны" и нещадно обирают крестьянина, нисколько не заботясь о том, каково ему придется жить дальше, будет ли что обуть и надеть. У них забота одна - собрать налог, и они соберут его, пусть даже силой, не остановятся и перед убийством, если кто-то попробует возразить. Что стоит им, в конце концов, убить человека, если за это не накажут, поскольку они защищались от нападения черни и расправились со злостным неплательщиком, которому кроме последней рубахи больше нечего было отдать?
Обо всем этом не раз уже думала Ортанс; о своей горькой доле самых последних бедняков в деревне думала она и сейчас. Кто же виноват в том, что графские свиньи, забравшись на их поле, перерыли его вдоль и поперек, и почти все посевы погибли? Кому пожалуешься?.. Теперь они остались без хлеба. Ортанс надо было накормить ребенка, и она решила нарвать лебеды, чтобы сварить нечто вроде супа, горького, правда, но вполне пригодного в пищу. Жаль, что, кроме этого, в горшок почти нечего больше положить, если не считать немного пшена, рыбью голову, морковь да один-два сухаря; несколько штук она бережно хранила в углу, под старыми гнилыми досками.
Она вздохнула, поднялась со скамьи, тяжелой старческой поступью (хотя ей было не больше тридцати) направилась к дверям и вдруг остановилась. На улице залаяла собака, за ней другая, заржали лошади, послышались громкие голоса. Графская охота! Что ж, пусть едут и топчут, их поле голо.
Она вышла на крыльцо, прищурилась от ударившего в глаза солнца, пригляделась, поняла, что ошиблась, и отшатнулась к стене, прижав руки к груди. Это были сборщики налогов. "Грызуны!" Что им еще надо, ведь она отдала им всё, до последней крохи, они сами убедились в этом, перерыв весь дом... Ортанс с надеждой посмотрела в сторону леса. Нет, никого не видно. Пьер, наверное, еще не успел собрать хворост.
Жак робко выглянул из дверного проема, скользнул на крыльцо; уцепившись за юбку матери, спрятался за нее, глядя на кавалькаду исподлобья. В центре шли две телеги, уже набитые, но не доверху, добром; возглавляли отряд сам управляющий графа, Оливье, прозванный в народе Плутом, и аббат, доверенное лицо епископа, в сопровождении двух монахов. Другая группа позади повозок состояла из четырех конных, вооруженных алебардами и шпагами...
Пьер недолго пробыл в лесу, но ему показалось, что прошла вечность. Он заторопился. Пора возвращаться, в его отсутствие всякое могло случиться, люди графа де Ла Марша нынче вконец обнаглели. К тому же надо поскорее растопить печь и приготовить еду. Ортанс сообразительная, она придумает что-нибудь.
Пьер взвалил на спину вязанку хвороста и тронулся в обратный путь. Только бы никто не повстречался, иначе не избежать неприятностей. Размышляя так, он вскоре вышел из леса.
Его удивило, что никто его не встречал. Жак не стоял во дворе, поджидая отца, не видно и Ортанс. Дверь распахнута настежь, у порога - разбросанные вещи. Кажется, это из сундука. "Зачем Ортанс понадобилось лезть в сундук?" - подумал Пьер. Еще больше удивила его группа односельчан рядом с домом: старый Гийом, его жена Марта и двое крестьян за их спинами. Все молчали, понурив головы. Марта тихо плакала, утирая тряпкой слезы. Старик, поймав взгляд Пьера, нерешительно, опираясь на палку, захромал к нему. Не дожидаясь его, Пьер быстро шагнул через порог дома... Вошел, да так и застыл с раскрытым ртом, трясущимися руками...
Глазам его предстало жуткое зрелище. В углу комнаты с разбитой головой лежала Ортанс. Из раны уже перестала течь кровь. Жак, уткнувшись лицом в дощатый пол, замер в двух шагах от матери. Одна рука его была распростерта на полу, словно он тянулся ею к Ортанс, вторая как-то неловко поджата под живот. Пьер бросился к ребенку, перевернул его на спину... и обомлел: в груди Жака зияла дыра. Кровь из раны смочила его одежду и ушла через щели в землю.
Пьер хотел закричать, но голос не шел из груди. Он кинулся к Ортанс, пытаясь найти в теле малейшие признаки жизни, потом - к сыну, снова к жене и снова к сыну...
Но напрасно. Оба были бездыханны.
Пьер рухнул на кровать и зарыдал. Горько, с надрывом. Это убивался мужчина, увидев мертвой ту, с кем прожил много лет и без кого не мыслил дальнейшей жизни. Эти слезы проливал отец, оплакивающий свое дитя, которого у него уже не будет...
Скрипнув рассохшейся половой доской у порога, в дом, кряхтя, вошел сосед. Постоял, тупо поглядел на два тела, на рыдающего Пьера, потом побрел к кровати и, сев на край, кашлянул раз, другой.
Не поднимая головы, Пьер ничком лежал рядом.
- Твой дом посетили "грызуны", - печально произнес Гийом.
Пьер поднялся, сел; плечи его вздрагивали. Он глядел в угол, туда, где лежали оба, мать и сын, и не мог оторвать от них глаз.
- Я догадался, - услышал старик голос, словно из преисподней.
- Они явились утром, неожиданно, как только ты ушел, - начал Гийом свой страшный рассказ. - Я знал, что у тебя дома ничего нет, и думал, они уйдут, но вышло иначе. "Грызуны" долго возились в доме, и я решил поглядеть, что они делают, а когда заглянул в окно...
- Ты видел всё... - глухо проговорил несчастный отец.
- Да. Они перетрясли сундук; доставали из него одежду и забирали себе. Потом перерыли погреб, разломали печь, думая, что ты прячешь там излишки. Нашли несколько сухарей и немного муки, пшена и зерна. Ортанс долго крепилась, я видел это по ее лицу, но когда они швырнули сухари в грязь, а пшено и муку бросили в телегу, она взорвалась:
- Да ведь нам нечем будет засеять поле под будущий урожай! Вы отобрали у нас всё, не сегодня-завтра мы пойдем по миру, а еще через неделю все перемрем! Вы забрали последнее тряпье, нам будет не во что одеться и нечего продать, чтобы достать денег и купить еду!..
- Достать денег? - переспросил Оливье Плут, и хитрая улыбка приподняла его лоснящиеся щеки. - Ах ты, шельма, ведь у тебя прялка и веретено. Да стоит тебя чуточку потрясти, и посыплются золотые, как из рога изобилия. Уж, верно, припрятали с муженьком немало деньжонок, а всё прикидываетесь бедняками. А знаешь ли ты, женщина, что нарушаешь установленные платежи, не внося своевременно надлежащий оброк?
- Установленную богом и королем повинность нарушать нельзя, дочь моя, - наставительно молвил стоящий рядом аббат, - и тому, кто во всем следует закону и подчиняется властям, воздастся по заслугам его.
- Но у нас нет ни единого су! - попробовала возразить Ортанс. - Откуда же ему взяться, если в прошлом месяце мы заплатили церковную десятину и отдали половину своего ничтожного урожая, а другую половину забрали королевские солдаты?
Но это было все равно, что просить свинью не подкапывать корни дуба, на котором растут желуди.
- Знаем мы вас, - кричал Оливье, бегая по комнате и рыская глазами по углам, - все вы нищие и голодные, всем вам нечего есть, все задавлены бременем налогов. Вы сваливаете вину на неурожай, на ростовщиков, на нас, а сами лодыри, делать ничего не хотите, потому и живете плохо. Что, верно я говорю? Кстати, почему бы тебе не вернуть долг, ведь ты не все отдала в прошлый раз.
- Да ведь муж сказал, что рассчитается при следующем урожае... Сейчас у нас ничего нет! - со слезами на глазах умоляла Ортанс. - Неужели так трудно подождать?..
- Некогда мне ждать! - взревел Оливье. - Плати сейчас же, не то прикажу солдатам выпороть тебя как собаку, мужа твоего закую в кандалы, а ребенка продам в рабство!
И засмеялся, будто коршун заклекотал.
Солдаты тем временем уже вошли в дом и неподвижно стояли, готовые выполнить любой приказ хозяина.
И тут Ортанс не выдержала. Глотая слезы, она закричала:
- Крысы! Негодяи! Вы пьете из нас последнюю кровь, а сами купаетесь в золоте и роскоши! Ваши столы завалены яствами и залиты вином, а на моем порою не бывает и куска хлеба! Я пожалуюсь графу, я буду просить у епископа защиты от беззаконий!..
- Замолчи сейчас же, гнусная тварь, шлюха! - налетел на нее коршуном Оливье. - Если ты скажешь еще хоть слово!.. - И он замахнулся плетью.
Ортанс ловко вырвала у него плеть и бросила на пол.
- Это я-то шлюха? - возмутилась она. - Да отсохнет твой язык, гадина, кровопивец несчастный, да будет горе тебе и твоим детям, и пусть никогда тебе не улыбнется счастье!
- Она оскорбила должностное лицо графа, а значит, и его самого! - завопил Оливье. - Эй, солдаты! Взять ее, связать и хорошенько наказать плетьми, чтобы помнила!
Солдаты бросились к Ортанс, она увернулась от них в сторону, как раз туда, где стоял Оливье. Думая, что она собирается напасть на него, Оливье, которому уже подали плеть, взмахнул ею и с силой ударил женщину. На лице вмиг проступил кровавый рубец.
- Как ты смеешь бить мою мать? - крикнул вдруг Жак. Он подбежал к матери и заслонил ее грудью. Сердитые, колючие детские глаза впились в хищное лицо Оливье. Еще секунда - и Жак готов был броситься на него и вгрызться зубами в эту противную руку, которая замахнулась плетью.
- Ах ты, щенок, - прошипел сборщик налогов, - ты еще осмеливаешься совать нос не в свое дело!
- Ты злой, гадкий, - всхлипнул Жак, - не ходи больше в наш дом, я запущу в тебя камнем!
Глаза у Оливье полезли на лоб: никогда ему не приходилось выслушивать такого. Он замахнулся на Жака, и Ортанс не успела перехватить его руку. От сильного толчка Жак пролетел через всю комнату и ударился головой о стену. Ноги его подкосились, он упал. Лицо залилось кровью. Малышка Жак разбил лоб и нос. Это переполнило чашу терпения Ортанс. Она бросилась на Оливье, обеими руками наотмашь ударила его по лицу раз, другой - плача, крича, вся дрожа. Она исполняла только свой материнский долг, и Оливье отступил под градом ее ударов и проклятий. Его взгляд, понятый с полуслова, встретился с глазами коменданта тюрьмы, не меньшего негодяя, чем он сам. Тот кивнул, взял у солдата алебарду, замахнулся и ударил сплеча женщину по голове. Ортанс охнула и сразу обмякла. Из раны фонтаном вырвалась кровь, побежала по волосам и плечам. Бедная мать падала, угасала, как опаленный огнем цветок. Тело перестало подчиняться ей, глаза остекленело уставились в одну точку, и она мешком повалилась на пол, брызгая вокруг кровью. Голова ее в последний раз повернулась и уставилась на Жака застывшими зрачками. Мертвые губы дрогнули... хотели что-то сказать, но не успели. Судороги быстро прекратились.
И тогда Жак, видевший все это, собрав последние силенки, с громким плачем, с криком отчаяния бросился на убийцу и вцепился зубами ему в руку. Тот дико вскричал и выпустил алебарду. Жак тут же кинулся к ней. Он хотел отомстить за мать, но не смог поднять это слишком тяжелое для него оружие. Здесь и настал его смертный час. Комендант с улыбкой подошел и хладнокровно всадил копье в грудь шестилетнего малыша... Жак умер мгновенно, не успев даже в последний раз вздохнуть. Он упал от Ортанс в двух шагах - неподвижный, маленький заступник своей матери, отдавший без колебаний за нее свою жизнь так же, как только что она отдала свою жизнь за него. Найдется ли еще где такая страшная, но и такая возвышенная смерть!
- Проклятое отродье, - пробормотал Оливье, приводя в порядок свою одежду, несколько пострадавшую в схватке, - туда им и дорога. Эй, трогаемся!
И он дал знак отправляться в обратный путь.
- Да простит Всевышний этим несчастным, - перекрестился один из монахов. Другой добавил: - Вот что бывает с теми, кто не соблюдает установленную самим Господом Богом повинность. Да упокоятся их души на небесах. Аминь!
С этими словами все вскочили на лошадей и направились к замку.
Так закончил старый Гийом рассказ о трагедии, разыгравшейся на его глазах полчаса назад.
Пьер долго молчал, тупо уставившись в угол комнаты, где растеклось бурое пятно. Он заметил, что оба темных ручья слились в один, и подумал: "Значит, и на небе этим душам суждено быть вместе, коли кровь их смешалась при смерти. Они были крови единой, так и предстанут перед Богом".
- Что же ты молчишь? - услышал он голос старика. - Как мы будем жить дальше, Пьер? Долго ли еще они будут издеваться над нами?
Несчастный отец не отвечал, безучастный, казалось, ко всему, ничего не видя, кроме бурого пятна.
Повышая голос, Гийом продолжал:
- Найдется ли кара, которая постигнет кровопийца Оливье? Сыщется ли человек, что покарает негодяя за его злодеяния?!..
И тогда Пьер, впервые с начала страшного рассказа, тихо промолвил:
- Сыщется.
Старик повернулся, угрюмо посмотрел. Ему показалось, что бедный отец бредит, настолько брошенное им слово не вязалось с его отрешенным взглядом, с убитым видом.
С минуту длилось молчание. Все так же глядя в угол, Пьер повторил:
- Такой человек найдется.
Весь этот день односельчане прощались с убитыми. На другой день после похорон Пьер, вернувшись с кладбища, подошел к печи, склонился в углу, что-то там долго искал, нашел, сунул за пазуху и направился к двери. Казалось, он что-то замыслил, такая решимость читалась по его виду.
- Что ты задумал, Пьер? - крикнул ему вдогонку старик. Потом догадался: - Ты погубишь нашу деревню!
Пьер не ответил.
- Собираешься жаловаться графу?
- Иду искать правосудия. Прощай, Гийом, - промолвил Пьер уже в дверях, потом вышел и, провожаемый недоуменными и тревожными взглядами соседей, быстрым шагом направился по дороге, ведущей через лес к замку графа де Ла Марш.
Около двух часов пополудни Пьер подошел к замку и остановился в тридцати шагах от ворот. Перед ним вправо и влево тянулся ров с водой, опоясывающий замок, по ту сторону его неколебимо высились куртины с узкими оконными проемами; с обеих сторон куртин подпирали небо зубчатыми завершениями восьмидесятифутовые башни с машикулями*. На стенах - зубцы почти в рост человека, в пространстве между ними проглядывался шпиль колокольни и донжон. Путника встречал тяжелый подъемный мост, поднятый цепями до упоров, сделанных выше ворот. Настоящее жилище феодала раннего средневековья, хотя уже закончилось позднее. Все это угрюмо, с вызовом глядело на Пьера, безмолвно спрашивая, зачем он пожаловал, кто звал сюда его, голодного, гонимого нуждой? Кто из важных, сытых, довольных жизнью господ захочет говорить с ним?
*Машикули - навесные бойницы, расположенные в верхних частях башен и крепостных стен.
Пьер огляделся. Как же попасть в замок? Он прислушался. Кругом тишина, только за стенами слышалось какое-то движение: кто-то громыхал тележкой по булыжному настилу, другой точил железо; отрывисто лаял пес. В замке ли граф? Быть может, нет?
Набравшись смелости, Пьер глубоко вздохнул и крикнул.
Никто не ответил ему. Он крикнул снова. На этот раз сверху громко спросили:
- Чего тебе, оборванец?
Пьер поднял голову. Кто знает, откуда шел голос; он так и не увидел никого.
- Я хочу говорить с графом.
- Хо-хо-хо! С графом! А почему бы не с самим королем? - донеслось в ответ.
- По срочному делу! - крикнул Пьер.
- Какое еще такое срочное дело? Что тебе надо, говори!
- Я должен сказать лично...
- Э-э, да ты еще и наглец к тому же. Мало что тебя допустили ко рву, так хочешь, чтобы опустили мост и открыли ворота?
- Я должен говорить с ним!
- Убирайся, пока цел.
- Я пришел с жалобой на его солдат.
- Ха-ха-ха! Можешь пожаловаться самому Господу Богу, это одно и то же.
- Я не уйду, пока не увижу его.
- Вот дурень! Эй! Тебе придется долго ждать, его светлость уехал на охоту и вернется только к вечеру. А может, к утру.
Пьер промолчал, опустил голову.
- Что ж, я подожду.
- Жди, только подальше от ворот, - послышался тот же голос, - иначе кто-нибудь по ошибке примет тебя за мишень и прошьет из аркебузы.
И за стеной раздался хохот.
Пьер благоразумно внял совету, отошел от замка на две сотни шагов и, притаившись в кустах, стал ждать.
Ему нужен был граф де Ла Марш. Он пришел к сеньору жаловаться на его вассала и просить для него наказания. Заяц пришел к вожаку волчьей стаи выразить обиду на одного из волков, который перегрыз его заячье семейство. К счастью или нет, рядом с вожаком оказался и причинивший обиду волк. И тогда заяц в порыве отчаяния бросился на него, только теперь поняв, что жаловаться вожаку - все равно что просить солнце не заходить за горы или умолять ветер дуть в другую сторону...
Прошло часа два, может, больше, и Пьер услышал топот копыт. Он выглянул из своего укрытия и глаза его засверкали: на дороге показался конный отряд. Лошади бежали рысцой; всадники лениво покачивались в седлах. У коней по бокам висела добыча: зайцы, куропатки, две косули. Тот, что ехал впереди с ловчим соколом на руке, накрытым колпаком, был в охотничьем костюме зеленого цвета - стройный, величавый, со шпагой на боку, на голове берет с красным пером. Граф де Ла Марш! Остальные трусили за ним.
До Пьера донеслись голоса. Кто-то говорил, потом умолк; начал другой. Де Ла Марш, глядя перед собой, ничего не отвечал, но изредка снисходительно улыбался.
Оставалось каких-нибудь пятьдесят шагов, и они поравняются. Пьер начал различать смеющиеся, надменные лица всадников и тут чуть не вскрикнул от удивления, от неожиданности встречи. В одном из них, что ехал справа от графа, он узнал Оливье! Тот хохотал над рассказом одного из спутников. Быть может, они вспоминали свой визит в деревню вчера утром и смеялись над тем, как несчастная мать приняла смерть за свое дитя, а дитя погибло, вступаясь за мать?..
Подумав об этом, Пьер выскочил из кустов и встал в нескольких шагах от человека с соколом на руке. Кавалькада остановилась. Все с удивлением уставились на простолюдина, стоявшего посреди дороги. Его рот был перекошен, кулаки сжаты, во взгляде играли недобрые огоньки. Глядя на него, можно было подумать, что он помешанный. Кто знает, что на уме у этого бродяги? На всякий случай один из свиты, тот, на ком остановился взгляд Оливье, тронул коня, вырвал шпагу из ножен и уже замахнулся, но граф остановил его движением руки.
- Зачем ты преграждаешь нам дорогу, путник? - спросил он. -Быть может, ты не знаешь, кто перед тобой?
- Знаю, - ответил Пьер, - ты граф де Ла Марш, наш господин, и у меня к тебе просьба.
- Почему же ты, плебей, не приветствуешь своего господина? - спросил один из всадников.
Но граф жестом руки оставил вопрос без ответа. Поняв по выражению лица Пьера, что ему не до приветствий, поскольку он чем-то сильно взволнован, граф спросил:
- Что ты хотел сказать, человек? Говори смело, ничего не бойся.
Окружающие переглянулись. Сеньор, конечно, обязан заботиться о своих крестьянах и оберегать их в случае войн, но в его обязанности не входило вершить крестьянский суд, этим занимались конкретные люди. Однако этот случай заинтересовал графа своей занятностью, а проситель категоричностью, и он решил разобраться на месте и лично вынести справедливый приговор. Смелость этого человека ему явно импонировала.
И Пьер торопливо заговорил, боясь, что его перебьют, не дадут высказать до конца все, что он хотел сказать:
- Я пришел к тебе, господин, с жалобой на твоих людей, которые творят беззакония, - и он перевел злобный взгляд на Оливье. - Я прошу тебя наказать одного из них за насилия, убийства и грабёж! Он отбирает у нас последнее зерно, рубаху, курицу... А теперь он дошел до того, что стал убивать людей из твоей деревни! Спросишь, почему? Потому что эти люди не отдавали ему то, чего у них нет, что давно уже отнято у них этим человеком!
И Пьер грозно приблизился к Оливье, невозмутимо восседавшему на лошади рядом с графом.
- За что ты убил мою жену? За что лишил жизни моего ребенка? Что он-то тебе сделал плохого? Отвечай, собака, ибо сейчас ты на суде, и судья - граф, твой господин!
- Как смеешь ты так говорить со мной, бездельник! - заорал Оливье и стегнул плетью, от которой Пьер увернулся. - Помилуйте, монсеньор, - вкрадчиво заговорил он, обращаясь к графу, - я не понимаю, чего хочет от меня этот жалкий оборванец. По-моему, он попросту не желает платить налоги и самым наглым образом испытывает ваше терпение, возводя на меня нелепые обвинения. Велите ему тотчас убраться с дороги.
- Я понимаю твое горе, - свысока поглядел де Ла Марш на Пьера, - но, быть может, ты ошибаешься и приписываешь моему управляющему те поступки, которых он не совершал?
- Бог пусть будет мне судьей, и да закроются предо мною врата рая, если я лгу, - твердо ответил Пьер.
Граф некоторое время размышлял, потом спросил:
- Поверишь ли ты моему слову?
- Да, если за ним последует справедливая кара.
- Он получит, что заслужил, - и де Ла Марш сурово, как показалось Пьеру, взглянул на Оливье.
Тот печально вздохнул и опустил глаза, заранее смиряясь с участью, какую уготовит ему его повелитель. Кое-кто из всадников подавил невольный смешок, понимая оборотную сторону этой любопытной трагикомедии, над которой они все вместе посмеются вволю в одном из залов замка, объедаясь, опиваясь вином.
Сдвинув брови, словно придавая этим глубину сказанному им, граф повторил:
- Я обещаю тебе сурово наказать обидчика.
- Ты считаешь, что должен только наказать его? Уж не штрафом ли? А моя жена и ребенок?.. - в отчаянии вскричал Пьер.
- А ты сам как мыслишь?
- Его надо покарать смертью! За убийство - смерть!
- Хорошо, я подумаю, - милостиво пообещал граф де Ла Марш и махнул рукой, приглашая спутников следовать дальше.
- Нет! - вскричал Пьер, снова преграждая дорогу. - Накажи его сейчас же! Лиши его жизни, как он сделал это с моей женой и сыном, и я расскажу всем о твоем справедливом решении!
- Да ты становишься дерзким, смерд! - воскликнул граф, выведенный из себя настойчивостью крестьянина. - Ведь я обещал тебе! Ты что же, не веришь моему слову?
- Вперед! - скомандовал де Ла Марш и чуть не наехал лошадью на Пьера.
- В дорогу, господа, - повторил за ним Оливье, - мы и так слишком задержались здесь по вине этого выжившего из ума болвана.
- Ах, так! - вскричал несчастный отец и кинулся ему наперерез.
Оливье внезапно увидел Пьера у стремени своего скакуна. Увидел, понял, чего тот хочет, но не смог, не успел предотвратить беду. Единственно - интуитивно поднял лошадь на дыбы. Тотчас сверкнуло в руке Пьера лезвие ножа и по рукоять вонзилось в грудь врага. Инстинкт спас Оливье от верного удара в сердце, но затем лишь, чтобы продлить жизнь всего на несколько мгновений. Их не хватит даже на то, чтобы завещать кому-либо свое состояние, которое и заберет себе граф де Ла Марш.
На Пьера наехали, свалили конями, обнажив мечи, двое всадников; потом, желая показать свое усердие, к ним присоединились еще трое, но всех остановил властный голос:
- Стойте!
Четыре меча застыли в воздухе, пятый уже не мог остановиться и со свистом летел вниз, направляемый сильной рукой, готовой разить не только человека, но и сокрушить бронзовую статую. Услышав возглас де Ла Марша, всадник постарался уменьшить силу удара, но успел лишь в последний момент повернуть рукоять меча.
Пьер, поднявшийся было, охнул и чуть присел, но остался невредим. Удар пришелся плашмя по плечу и только оставил синяк.
Брошенный всеми Оливье, хрипя, пузырясь кровью, бегущей изо рта, медленно сползал с седла. Его подхватили, не дали упасть, бережно сняли и уложили на траву. Он уже не мог говорить, как ни пытался. Туманной поволокой подернулся взгляд, и смерть вмиг отметила своей неумолимой печатью лицо, за минуту сменившее желтую, синюю, белую, серую окраску. Видимо, кинжал рассек артерию, несущую в себе жизнь; продырявленная, она тут же иссякла, и жизнь отлетела. Бороться с этим было бессмысленно. Глядя, как ноги Оливье пятками стучат по земле, все молча сняли шляпы и перекрестились. Голова Оливье откинулась в сторону, тело еще вздрогнуло раз, другой, третий... и замерло навсегда. Мертвые глаза уставились вдаль.
- Прикажите, монсеньор! - закричали всадники, указывая на Пьера мечами, махая ими у него над головой.
- Связать! - коротко бросил граф.
Слуги схватили Пьера.
- Отвезти в замок! - добавил де Ла Марш. - А завтра мы будем судить его. Пусть все знают, что в нашем графстве ни один человек не принимает смерть незаслуженно и без покаяния. - Покосился на управляющего: - Бедняга Оливье - исключение. Вперед!
Связанного, Пьера бросили поперек лошади рядом с мертвым Оливье и рысью направились к замку.
*****
Граф де Ла Марш ужинал всегда в шесть часов вечера. Так было и в этот раз, за неделю до смерти Оливье. Приближенные графа и его друзья были тут же.
Широкий стол, стоящий прямо посреди зала, был сервирован шпигованными зайцами, жареными утками с рисом и яблоками, копчеными осетрами и заставлен вазами, из которых сыпались через край фрукты. Из-за стола не выпускали никого, пока в бутылках оставалось вино. Так повторялось изо дня в день, и никто не помнил, было ли иначе. Как за ужином, так и за обедом не находилось человека, который не наедался бы до отвала, не исключая и духовных лиц, частенько нарушавших предписания церкви и вытиравших засаленные руки о полы рясы в постный день.
В этот день после ужина, когда все - и гости, и обитатели замка - разбрелись кто куда, граф позвал к себе Гутрэ, своего поверенного во всех делах, вдохновителя, а порою и исполнителя многих дерзновенных замыслов, собутыльника, собеседника, сводника, канцлера и казначея. Гутрэ был хитер, умен и смел, и граф почти всегда делал так, как хотел его канцлер, вернее, как тот ему подсказывал. И всегда получалось, что он оказывался прав. Все знали, что у Гутрэ не было ни жены, ни детей; всем было известно, что он - правая рука графа де Ла Марша, его помощник в любой области, будь то политика, междоусобные войны, прием гостей, любовные интриги, распределение финансов или взгляды на будущее. И даже о нем самом знали предостаточно - откуда родом, сколько лет, сколько пьет, ест, спит... но никто не знал, сколько денег было у Гутрэ. Пожалуй, не знал этого и он сам, ибо никогда не считал их. Для этого ему бы понадобился собственный финансист, занимающийся подсчетом золота только в его сундуках, а канцлер не любил, когда совали нос в его дела. Если ему задавали коварный вопрос о размерах его состояния и его будущем, он загадочно усмехался и отмалчивался. Но от сеньора у него не было секретов. И когда граф после сытного ужина спросил его, дружески положив руку ему на плечо:
- Послушай, Гутрэ, друг мой, говорят, ты богат, как Крез. Откуда у тебя деньги? Нет, откуда у тебя столько денег?
Гутрэ, скромно улыбнувшись, ответил:
- Они заработаны мною у вас на службе, монсеньор.
- А поскольку я щедр, то ты, мошенник, имел наглость сколотить себе на этом состояние равное моему собственному, и даже больше...
Он с заговорщицким видом наклонился к самому уху канцлера, прижимая палец к губам.
- Монсеньор... - покачал головой Гутрэ, удерживая тело его светлости на своем плече, чтобы тот не упал.
- ... чем у самого короля! - шепотом закончил граф, и они долго смеялись этой шутке.
Будучи сильно навеселе, граф, опираясь на плечо верного друга, направился к себе, но на пороге спальни неожиданно остановился и, заглянув спутнику в глаза, хитро подмигнул.
- И все-таки, Гутрэ, что ты собираешься делать со своим богатством? Ну, ответь мне, ведь мы друзья, какие же у тебя могут быть от меня секреты?
- Никаких секретов, монсеньор, никаких, - ответил верный слуга. - Свой скромный капитал я предоставлю в ваше распоряжение, едва случится в том нужда, я имею в виду войну. Вы ведь знаете, война - междоусобная или политическая - всегда требует денег, которых вам может не хватить.
- Не хватит, друг мой, не хватит, - согласился де Ла Марш.
- И вот тогда, господин граф...
- Тогда, Гутрэ?..
- Я и помогу вам.
Граф сердечно обнял своего министра (так он сам его называл).
- Ты настоящий друг, Гутрэ, такого нет даже у короля! Пусть он мне завидует, ему никогда не иметь такого же... Верно?
Канцлер кивнул в ответ.
У дверей граф схватил за грудь стражника с алебардой и дыхнул ему в лицо:
- А ты ничего не слышал, понял, Цербер?
Бедняга от страха не мог выговорить ни слова, и граф, рассмеявшись, отпустил его.
- Спокойной ночи, мой министр. Спокойной ночи, друг мой.
- Приятных вам сновидений, монсеньор.
И вряд ли нашелся бы в замке человек, который не был бы уверен, что Гутрэ не лгал, обещая столь весомую поддержку своему благодетелю в случае войны. Лучшего применения для своих денег он найти не смог бы, потому что не было для него человека ближе графа де Ла Марша, которому он верно служил. Так чтó ему были те миллионы, которые хранились у него в сундуках, раз они могут принести пользу тому, кто заменил ему в этой жизни всех, кроме Господа Бога. Ему он молился о ниспослании здоровья и долгих лет жизни своему господину.
Так полагали все...
*****
На дворе стояла осень. Было около восьми часов. Вечер выдался холодным; ветер с реки упорно бил в окно, то самое, где сидели у ярко горящего камина двое. Сидели близко, чуть ли не положив руки в огонь, и оба заворожено смотрели на пламя. Чувствовалось с первого взгляда, что эти люди близки друг другу, достаточно было взглянуть на их согнутые спины, одна близ другой, на головы, чуть ли не касающиеся висками, на выражение лиц обоих, развязность движений, посадку в кресле.
Человек, сидящий слева, - в синем халате, обшитом золотым позументом - проговорил, заканчивая начатый ранее разговор:
- Итак, мы все уладили, Гутрэ. Теперь я спокоен.
- Остается еще одно дело, - напомнил канцлер. - Я о том парне, о бедняке.
- Что заколол сегодня Оливье? Это вопрос решенный. Завтра утром его повесят. Я сам буду присутствовать при казни.
- Вот как! Завтра утром. А почему бы не сейчас?
- Сейчас мне не до этого, я устал и хочу отдохнуть. Пусть поживет до утра.
Некоторое время Гутрэ пристально глядел на графа. Казалось, он над чем-то размышлял. Потом произнес:
- Выходит, бедняга обречен?
- Да ведь он убил моего управляющего! Ты знаешь, сколько лет тот служил мне верой и правдой. А теперь его нет. И кто тому виной? Какой-то простолюдин!
- Но Оливье сам виноват. Зачем было убивать жену и ребенка этого бедняка? Я нахожу, что этот малый справедливо отомстил.
- Оливье немного переборщил, это верно, - согласно кивнул де Ла Марш, - но, клянусь животом Христовым, его жизнь мне дороже, чем жизнь какой-то женщины с ребенком. Что будет с графством, если я стану закрывать глаза на то, как крестьяне режут моих слуг будто свиней, да еще и у меня на глазах!
- Но ведь вы совершаете несправедливое деяние.
- Если я стану судить по справедливости, меня надо вышвырнуть отсюда, а замок отдать на разграбление черни. Да полно, Гутрэ, с каких это пор ты стал говорить о правосудии, да еще и в отношении какого-то раба, посмевшего поднять руку на своего господина?
- А, туда ему и дорога, этому жирному псу, - махнул рукой собеседник, - мерзавец был не из последних. Его стяжательство виной тому, что крестьяне готовы сию же минуту взяться за оружие и идти штурмовать замок. Что вы скажете, если это и в самом деле произойдет?
Де Ла Марш усмехнулся:
- Вряд ли у них это получится, ты ведь знаешь, замок неприступен. Да и где они возьмут оружие?
- Как бы они не соединились с мятежными дворянами-протестантами, готовыми одинаково убивать как испанцев, так и земляков - папистов.
Граф промолчал. Канцлер был прав, и он знал это.
Гутрэ между тем продолжал:
- А всему виной Оливье: его ненасытная алчность, наглость, презрение к тем, кто ниже его.
- Но ведь он только выполнял свои обязанности.
- Он их чрезмерно превышал.
Граф задумался, ища, что возразить. И нашел:
- Но он был мне предан как пес и беспрекословно выполнял мои приказы.
- Не отчаивайтесь, монсеньор, вы найдете себе другого слугу. Этот был не слишком хорош.
Де Ла Марш вопросительно уставился на собеседника.
- Думаешь, обманывал меня?
- Уверен, потому что знал его отлично, даже лучше, чем вы. Я давно понял, что это за птица, и всегда говорил, что он плохо кончит. Так и вышло.
- Значит, ты предрекал ему смерть?
- Я чувствовал это. К старости, говорят, способность человека предугадывать события обостряется, а раз я не молодею, значит, я старею.
- Я хотел бы, чтобы ты не старел, Гутрэ. Кто будет помогать мне, когда тебя не станет, мой верный друг?
- Надеюсь, это случится не скоро, монсеньор. Во всяком случае, у меня еще есть время, чтобы сообщить вам кое-что. Я всё о том бедняке...
- Помилуй бог, - рассмеялся граф, - да ведь разговор уже окончен. Сэтим крестьянином решено.
- Разговор только начинается, монсеньор.
Де Ла Марш удивленно вскинул брови:
- Ты что-то задумал, хитрец...
- А теперь слушайте, что я скажу, - оборвал его жестом руки Гутрэ.
Этому человеку было все позволено, поэтому он вел себя так бесцеремонно. Он хорошо знал себе цену. И вот что сообщил:
- Крестьянство доведено до отчаяния бесчисленными грабежами и разорениями. Гражданская война, всколыхнувшая всю Францию, так или иначе непосильным бременем ложится на плечи трудового люда, чаша терпения которого переполняется. Ему всё едино - что католики, что протестанты, не сегодня-завтра он начнет избивать и тех и других. Должность сборщика налогов скоро будет считаться должностью смертника, будь то дворянин или простой солдат. Вам известно, что крестьяне зовут своих угнетателей "грызунами", один из которых уже поплатился за острые зубки своей головой? Им нет дела до гражданской войны католиков с гугенотами, им безразлично, кто возьмет верх и долго ли продержится на престоле новый король. Они защищают свои дома и семьи как от соотечественников, так и от наемников. Нынче не тот крестьянин, что был несколько столетий тому назад. Теперь он не задумается над тем, что ему делать, когда с него снимают последнюю рубаху; он просто возьмет в руки оружие и встанет на защиту своей собственности и самой жизни, чему примером Жакерия. Именно сейчас и не стоит перегибать палку; но в это время тупоумный Оливье доходит в своих бесчинствах до того, что посягает не только на имущество и скот кормящих его крестьян, но и на их жизни! С ним расправились, как он того хотел. Чего же еще заслужил он, кроме смерти?
Канцлер остановился, чтобы передохнуть.
Граф де Ла Марш молчал, мрачно уставившись на языки пламени, лениво тянувшиеся из умирающих головней.
- Будь я на вашем месте, - продолжал Гутрэ, - давно бы повесил этого жирного барсука в назидание другим, а потом выставил бы его голову на всеобщее обозрение и этим заслужил бы уважение черни...
- Довольно! - перебил его де Ла Марш, вставая с места. - Я понял, кажется, твою мысль. Ты хочешь отменить казнь!
- Не только отменить, но и отпустить этого человека на свободу. Время лучше всего лечит раны, но не будем ждать конца этого врачевания, а опередим события в нужную нам сторону. Этот крестьянин пойдет и расскажет землякам, что граф де Ла Марш глубоко скорбит о его семье. Он не стал наказывать его за смерть сборщика налогов, а, желая уладить дело миром, одарил мешком муки, козой и горстью серебра, кроме того, упразднил все его налоги.
- И это предлагаешь мне ты, Гутрэ, умнейший из всех, считая наилучшим выходом из положения, которое обрисовал?
Граф возбужденно прошелся по комнате из угла в угол.
- Не бывать этому! Пусть будет доволен хотя бы тем, что ему сохранят жизнь... если, конечно, я отдам такое распоряжение.
Он отвернулся. За окном громыхнуло, и тотчас косой ливень захлестал по стеклам. Вспышка молнии на миг озарила угрюмое, каменное лицо графа де Ла Марша.
Глядя ему в затылок, канцлер криво усмехнулся.
- Вы отдадите такое приказание, монсеньор, и немедленно.
Как новый раскат грома прозвучали в комнате эти слова. Граф обернулся, их взгляды встретились.
Гутрэ встал, подошел совсем близко, тихо, но жестко произнес:
- А через три дня вы отдадите другое приказание: человек, убивший Оливье, должен исчезнуть.
Де Ла Марш задумался. Канцлер терпеливо ждал.
Внезапно лицо графа просветлело.
- Что ж, пусть будет так! - воскликнул он. - Кто, в самом деле, станет искать убийцу простолюдина? К тому же, это может быть всего лишь несчастный случай, верно?
Гутрэ кивнул.
- Таким образом, - графу явно понравилась мысль собеседника, - мы убьем сразу двух зайцев: проявим акт милосердия и отомстим за смерть Оливье.
Канцлер снова кивнул, но счел нужным добавить:
- Не говоря еще об одном: можно смело ручаться, что этот самый крестьянин отвратит земляков от мыслей о недовольстве или, чего доброго, о бунте. Скорее, наоборот.
- Ну и хитер же ты, друг Гутрэ! - воскликнул граф, хлопая собеседника по плечу, да так, что тот даже присел. - Вот бестия! Сделаем, как ты сказал.
Канцлер скупо улыбнулся, затаив в душе усмешку и огромную радость. Граф де Ла Марш всего на одну десятую оценил первой фразой ум своего канцлера, но он пришел бы в неописуемый ужас, узнав, чтó на самом деле предполагал извлечь из этого разговора его любимец.
- Я сейчас же позову д"Эрли.
И граф потянулся за колокольчиком, лежавшим на столе.
- Не стоит утруждать себя, монсеньор, - поспешно сказал Гутрэ, - я сам передам ему ваше поручение, мне это по пути, а заодно подготовлю узника к приятному известию о свободе.
Де Ла Марш верил канцлеру как самому себе, поэтому не усомнился в его искренности.
- Хорошо. Скажешь коменданту, чтобы узника перевели в пятую камеру.
Канцлер согласно кивнул и вышел.
Глава 2. Три вертикальные черты
Пятая камера, хоть и находилась внизу, под лестницей главной башни, считалась самой лучшей. Со времени Третьего крестового похода сюда помещали лиц, принадлежащих к знатному роду или тех, кому полагался хороший уход. Обстановка соответствовала этому: мягкая постель, выложенные цветными плитами полы, ковровая дорожка на них. Отчего это было так, не знал никто; но, по-видимому, - чтобы максимально сократить путь узника в другую камеру, рядом, где его ожидала иная участь. Не подозревая о такой метаморфозе, он не догадывался, таким образом, что наилучших условий содержания он удостаивался перед уходом в мир иной. Утонченная жестокость? Кто знает. Это были врата Эдема, рядом с которым - преисподняя.
Пятая камера отапливалась, ни один из узников не жаловался на сырость или холод; тюремщик трижды в день приносил еду.
Канцлер вышел в коридор, спустился по винтовой лестнице и подошел к дверям, ведущим в подземелье. Стража молча пропустила посетителя: никто не решился расспрашивать этого человека о причинах его появления здесь. Один из стражников услужливо вызвался освещать факелом дорогу. Гутрэ сделал отрицательный жест и протянул руку. Солдат безропотно дал емуфакел.Канцлер протянул другую руку:
- Ключ от пятой камеры.
Ему торопливо подали всю связку, указав на нужный ключ.
Освещая себе дорогу, Гутрэ двинулся вперед по дугообразному коридору. Было сухо, но прохладно. Он поежился. Вспомнил свой визит сюда несколько дней назад. Это он провожал отсюда в последний путь виконта де Шатель-Морана, которому здесь же, во дворе замка, отрубили голову по обвинению в государственной измене. Так было указано в документе, но на деле обстояло иначе. Виконт слишком распустил язык, понося Генриха де Бурбона, который, не став еще королем и будучи пока что протестантом, приобрел все же симпатии почти всех знатных людей королевства, понимавших, что ему всего один шаг до престола, а герцогу Майенскому - до пропасти. Да Ла Марш стерпел бы это, но не простил публичного оскорбления своей любовницы...
Гутрэ замедлил шаги: где-то здесь. Он положил ключи в карман и поднес факел к двери. Белым цветом на ней обозначилась цифра V. Рядом, канцлер знал это, другая дверь с цифрой VI. Две двери, как две капли воды схожи между собой. Так сестры-близнецы лишь внешне похожи одна на другую; внутри они - лед и пламя, злость и доброта, любовь и ненависть.