Дверь в палату тихонько отворилась, и вошла она. На цыпочках, крадущейся походкой приблизилась к моей кровати, бесшумно пододвинула стул и присела на краешек, как воробей на ветку. Наклонилась ко мне, вытянув худую шею.

        Вот мы и поменялись ролями. До операции я часто забегала проведать ее, просто посидеть рядом. Она была из другого города, и навещали ее редко. Поэтому я приносила с собой завернутые в бумажные салфетки апельсины, яблоки, конфеты. То, что доставляли мне в большом количестве друзья и родственники.

        Она лежала неподвижно на спине, уставившись взглядом в потолок, или отвернувшись к стене. Ее наголо бритая голова, перевязанная широким бинтом, была такая легкая, что подушка почти не приминалась.

        Я ничего не знала о ней, пока наша нянечка, тетя Дуся, поймав меня однажды в коридоре за рукав, не прошептала, заговорщицки:

        - Ты бы, милая, зашла как-нибудь в соседнюю палату к этой артистке, поговорила бы с ней. Она ведь ни с кем ни слова! А ты в таком же возрасте, грамотная, образованная, - уговаривала она меня. - Ей с тобой интересно будет. Отвлечешь ее маленько. А то ведь жалко девчонку! Молоденькая совсем, а такое пережила! - и она зашептала мне в ухо едва слышно, да еще для полной секретности прикрыла ладонью рот. Потом отстранилась:

        - Поняла? - спросила она, посмотрела на меня строго и многозначительно поджала губы.

        После этого разговора, при каждой возможности я заходила в палату к молодой актрисе. Усаживалась на белую табуретку около кровати и рассказывала последние новости: какие больные поступили, кого прооперировали, а кто уже и тумбочку свою вычищает - к выписке готовится. Или что-нибудь из той, "нормальной" жизни, что протекала без нас вне толстых госпитальных стен.

        Поневоле я была в курсе многого, что происходило в отделении. Тех, у кого была травма руки или плеча, называли "ходячими". Нас было немного, и мы принимали на себя обязанности добровольных помощников нянечек и медсестер по уходу за месяцами прикованными к постели пациентами - приносили им еду из холодильника, наливали воду в стакан, звали при необходимости медсестру или врача и даже, случалось, подавали и выносили судна. У нянечки - одной на большое отделение, просто не хватало времени на всех "лежачих", замурованных в тяжелый гипс.

        Больные были нам очень признательны и называли "счастливчиками" тех, к кому в палату попадали "ходячие".

        Я рассказывала актрисе о том, что происходило в нашем замкнутом больничном мирке. Она лежала молча, зажав в ладони маленькую черную коробочку французских духов. Я даже не знала, слушает она меня или нет.

        Порой лицо ее вдруг сжималось в маленькую, почти старушечью гримасу, рыдания душили ее, и слезы стекали из уголков глаз на подушку, расплываясь темными, мокрыми пятнами.

        Тогда я вскакивала и бежала к доктору или медсестре. Поднималась суматоха. Ей делали какие-то уколы, а я уходила к себе в палату, и сердце мое сжималось от жалости.

        Спустя какое-то время, она стала выходить в коридор и подолгу сидела в кресле напротив моей палаты, но не заходила. Стеснялась, наверное.

        И вот мне сделали операцию. Вчера, в день операции, муж пробыл со мной целый день, а сегодня ко мне никто не пришел. Рука болела. Ужасно хотелось пожаловаться кому-нибудь. Я чувствовала себя одинокой. И уже совсем было собралась поплакать над своей несчастной участью. Но вот пришла она, и, проглотив слезы, я рассматривала мою нежданную посетительницу.

        Смоляные волосы ее отросли и неровными прядями свисали на лоб. Марлевую повязку на голове заменила толстая бинтовая нашлепка.

        Черные глаза, неподвижно уставившиеся на меня, были непроницаемы.

        Я заметила, что она по-прежнему держит в руке те самые французские духи. Только коробочка уже изрядно потерлась, углы разлохматились, а позолоченный рисунок облез.

        Я подумала о том, что с ней случилось, и решила, что моя собственная беда, по сравнению с ее, выглядит почти пустяком и уж, конечно, не стоит никаких горьких слез.

        Кивнув на коробочку, я спросила:

        - А как эти духи называются?

        - "Черная ночь" - ответила она.

        - А можно посмотреть на пузырек? - спросила я.

        Она засуетилась, торопливо открыла коробочку и достала изящный пузырек с золотой блестящей пробкой. Открыла его и поднесла к моему носу.

        Я вдохнула глубоко и внезапно ощутила сильный, пряный аромат летней ночи.

        - Какой удивительный, запоминающийся запах! - сказала я.

        - Да! Его забыть невозможно! - как эхо повторила она.

        Репетиция спектакля закончилась поздно. Город уже спал под непроглядным покровом южной ночи. Неяркий свет уличных фонарей и еще горящие кое-где окна домов казались бледным отражением расшитого серебром небосклона.

        - Пойдем напрямик, через железнодорожные пути, - сказал Юра, помогая Маше накинуть на плечи светлую кофточку.

        Он взял свободно болтающиеся по бокам длинные рукава и закрутил их вокруг нее. Получился тоненький кокон. Он привлек кокон к себе и проговорил тихо, почти касаясь губами ее уха:

        - Пора спать! Бай-бай! - и синие глаза его смеялись, а дыхание было теплое и легкое.

        Он размотал кокон, и они направились к железной дороге по узкой улочке, застроенной небольшими кирпичными особняками. Кудрявые силуэты деревьев вырисовывались на фоне звездного неба.

        Около тускло мигающего фонаря Юра вдруг остановился.

        - Стой! Ни с места! - приказал он, строго нахмурив брови.

        Маша замерла по стойке "смирно", вытянув руки по швам.

        - В чем дело, товарищ генерал? - спросила она звонким мальчишеским голосом.

        - Вопросы задаю я! Ясно?

        - Так точно, товарищ генерал!

        Юра запустил руку в карман, и, порывшись в нем для вида какое-то время, достал маленькую коробочку и поднял ее высоко над головой.

        - Что это? - спрашивала Маша и тянула его руку за локоть вниз.

        - Это вам моя личная награда, рядовой Егорова!

        - Награда? За что? - удивленно проговорила Маша

        - За отличное выполнение возложенных на вас неделю назад обязанностей жены!

        - Служу Советскому Союзу! - отрапортовала Маша и, вырвав из рук Юры коробочку, стала рассматривать ее при мерцающем свете фонаря.

        - Ой, что-то иностранное! - воскликнула она, вертя в руках черную, атласно поблескивающую коробочку, украшенную золотым витиеватым узором.

        - Французские духи! - сказал Юра, гордо улыбаясь. - Называются "Черная ночь".

        - Ой, спасибо, Юрка! - Маша звонко чмокнула его в щеку. - Где достал?

        - Военная тайна! - прошептал Юра, опасливо озираясь по сторонам.

        - Спрячь эти таинственные духи пока в карман. Дома распакую.

        Маша обняла его за талию, он ее за плечи, и они зашагали вдоль по улице, покачиваясь, как пьяные матросы, и временами останавливаясь, чтобы посмеяться и поцеловать друг друга.

        - А ты знаешь, Машка, какую я военную хитрость применил, чтобы поцеловать тебя в первый раз? - спросил Юра, загадочно улыбнувшись.

        - Нет! А ну, докладывай!

        - Помнишь, это было тоже после репетиции. Мы зашли к тебе в гримерную, и я попросил у тебя копию распечатки моей роли. Дескать, свою я куда-то задевал. Не могу найти. Так вот, пока ты рылась в бумагах на столе, я подкрался к тебе сзади близко-близко и стоял тихо-тихо, затаив дыхание!

        - Я прекрасно помню! Как ты меня тогда напугал!

        - Слушай дальше! Когда ты повернулась, я, не давая тебе опомниться, быстренько обнял тебя и поцеловал! Вот и все! Ловко придумано, правда!

        - Почему ты так сделал?

        - Потому что, я больше всего на свете боялся твоих черных глаз! Если бы я их видел, я бы никогда не решился подойти к тебе! Ты меня обязательно остановила бы взглядом или жестом, а не дай Б-г - каким-нибудь нехорошим словом!

        - Несчастный хитрец! - возмущалась Маша, стуча кулачками в Юрину грудь и безуспешно пытаясь схватить его за ухо. - Я помню, помню, как я трепетала, как птичка в клетке, в твоих руках!

        - Да, но было уже поздно! Глаз твоих я не видел, руки в растерянности повисли, а рот, как полагается, я закрыл поцелуем!

        - Как же, как же! Я даже помню, какие слова ты шептал мне тогда!

        - Не может этого быть!

        - Очень даже может! "Ты мне так нравишься, Машка! Я голову теряю! С ума по тебе схожу!"

        - Разве я такое говорил?

        Маша молча покивала головой.

        - О, Боже! И, правда, где моя голова? - и Юра стал растерянно ощупывать свои плечи и даже искать под ногами и близлежащими кустами.

        - Ах, так! Нам, казакам, тоже есть, что ответить турецкому султану! - проговорила Маша, гордо выпятив грудь.

        - Да-а! Вот это интересно! - протянул озадаченно Юра.

        - Однажды, наш режиссер Семен Ипполитович объявил, что моим партнером по пьесе "Валентин и Валентина" будет актер из другого театра. И что актер этот молодой, очень талантливый и "кажется", как он выразился, "чертовски обаятельный". Да еще при этом подмигнул мне обоими глазами! - Маша выразительно продемонстрировала, как подмигивал ей режиссер. - Я, конечно, с нетерпением ждала случая познакомиться с новой восходящей звездой на театральном небосклоне. Но тут произошла осечка. Как говорят опытные люди, первое впечатление - самое главное. Так вот, когда ты первый раз неожиданно появился за кулисами после окончания спектакля, я в это время выходила из гримерной. На лице толстый слой вазелина, волосы затянуты косынкой, немыслимый халат. Мы столкнулись с тобой у двери. "О, Боже!" - в отчаянье подумала я, отметив про себя глаза, как море, и волосы цвета жареных каштанов. Ты посмотрел на меня, как на пустое место - холодно, поздоровался небрежно, и не задерживаясь, прошел мимо.

        Юра слушал, улыбаясь и обеими руками ероша свою густую шевелюру.

        - Ах, так! - продолжала Маша. - Выходит, гадкий утенок никому не нужен! Попробуем побыстрее превратиться в лебедя. Может быть, еще не все потеряно! Итак, на первой же репетиции я была во всеоружии - белое узкое платье - прекрасный контраст со смоляными волосами. Подведенные глаза, ярко-красная губная помада завершали портрет роковой женщины. Результат не заставил себя ждать! Восходящая звезда бросила всего лишь один удивленный взгляд и больше уже не сводила с меня горящих глаз. А я скользила глазами по его лицу мимолетно, не задерживаясь, чем еще больше распаляла самоуверенного молодого человека.

        - Ах ты, негодная! Ты мне расставляла сети! Признавайся! - он схватил Машу за плечи и слегка встряхнул ее.

        - Виновата я, виновата! - взмолилась она плачущим голосом.

        - А я-то, балда, думал, что это моя заслуга! Что это я тебя завоевал!

        - Пятьдесят на пятьдесят! - крикнула Маша, вырвалась у Юры из рук, побежала по улице и спряталась за толстым стволом раскидистого дерева.

        Когда Юра приблизился к нему, она выскочила из-за дерева, подпрыгнула, обвила руками его шею, обхватила туловище ногами и повисла на нем, прижавшись всем телом.

        - Цыганский лягушонок! - обозвал он ее, крепко поцеловал в губы и широким шагом устремился к железной дороге.

        У самой тропинки, спускавшейся к железнодорожному полотну, и едва различимой в темноте, Юра опустил Машу на землю.

        Они сделали всего несколько шагов, как вдруг, неизвестно откуда налетел сильный, шквалистый ветер. Он завывал и гудел в проводах, пригибал к земле деревья и кусты, хлопал незапертыми калитками, срывал листья со старых дубов, росших вдоль железной дороги.

        Резкие порывы ветра все усиливались, не давая передышки ни ветвям, ни цветам, ни траве. Как будто они хотели пробуравить дырку в черном мраке ночи, чтобы скорее наступил рассвет, и солнце осветило спящую землю и разбудило ее от тяжелого сна.

        - Какой сильный ветер! - сказал Юра. - Одень кофту в рукава, а то, улетит и не найдем!

        Они спускались все ниже и ниже. Тропинка вилась среди бурьяна и колючего репейника. Круглые, прилипчивые соцветия цеплялись к одежде, держали крепко, не отпускали от себя.

        Рев ветра временами напоминал унылое завывание одинокого волка и перемежался резкими, высокими звуками. Потом снова дул монотонно и тоскливо.

        - Мне страшно! - сказала она, обняв мужа и крепко прижавшись к нему.

        - Не бойся! Это просто ветер!

        Внезапно, вой ветра смешался с оглушительным грохотом и металлическим скрежетом, нарастающим со всех сторон.

        Маша отстранилась от мужа, и, взглянув за его спину, ужаснулась. На огромной скорости поезд приближался к ним. Он был уже совсем рядом.

        В страхе, оглянувшись назад, она увидела у себя за спиной стремительно несущийся по путям другой состав. Зловещими тенями мелькали черные вагоны.

        И в это время она почувствовала, как бешеная сила вырывает у нее из рук мужа, и она не в состоянии его удержать.

        - Юра! - крикнула она.

        Но ее закружило в беспощадном вихре и бросило на землю. Она ударилась головой и все исчезло.

        - Борис Моисеевич, у нас проблемы с Марией Егоровой, - докладывал заведующему отделением ведущий врач на утренней пятиминутке. - Той, что поступила неделю назад, из города N.

        - Да, да, я помню!

        - Она не ест и отказывается принимать лекарства. Лежит целыми днями, отвернувшись к стене, ни с кем не разговаривает, на мои вопросы не отвечает. Не выпускает из рук коробочку с духами. Знаете, ведь когда ее муж погиб, единственное, что уцелело - эта коробочка.

        - Да, я слышал об этом. А мы получили результаты анализа?

        - Только что получили. Результат положительный.

        - Хорошо. Я на обходе с ней поговорю. Что у нас дальше?..

        Когда заведующий отделением Борис Моисеевич зашел в палату, Маша неподвижно лежала на спине, закрыв глаза.

        Борис Моисеевич подвинул стул и грузно опустился на него.

        - Здравствуй, Маша! Ну, как ты себя чувствуешь? Как жизнь?

        Маша приоткрыла веки и посмотрела на Бориса Моисеевича. Его большие, светлые, навыкате глаза ласково светились за стеклами очков. Крупная, курчавая голова склонилась близко к ее лицу.

        - Я никакой жизни не хочу. Зачем она мне? Юра погиб, а этот пузырек целым остался! - она сжала черную коробочку так сильно, что пальцы на руке побелели. - Почему?!

        - Тебе сколько лет, Машенька? - спросил Борис Моисеевич.

        - Двадцать три, - ответила она. - И я хочу, чтобы мне навсегда осталось двадцать три, как Юре!

        - У тебя многое еще впереди! Ты еще играть будешь! Станешь современной Ермоловой или Коонен!

        - С такой дыркой в голове? Да и играть я не хочу. Жизнь уже сыграла со мной злую шутку, - она показала Борису Моисеевичу коробочку. - С меня хватит!

        - Лекарства не принимаешь. Не ешь. Куда это годится!

        - А зачем мне есть, если я жить не хочу! - выдавила из себя Маша, и слезы покатились по ее бледным щекам.

        - А я тебе сейчас скажу, зачем! Не только коробочка с духами от Юры осталась, а нечто гораздо более важное. У тебя ребеночек будет! Вот так, деточка моя!

        И своей огромной ручищей Борис Моисеевич погладил ее по голове. Волосы у Маши только начали отрастать и торчали во все стороны коротким черным ежиком.

        Спустя месяц после операции меня выписали. А Машу перевели в другую больницу. Как в дальнейшем сложилась ее судьба мне неизвестно.

Рассказ опубликован 6 февраля 2004 года в Нью-Йорке.