След инверсии
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
М а р к М о с к в и т и н
С Л Е Д И Н В Е Р С И И
Фантастический рассказ
Ты не знаешь и десятой доли того, что знает душа.
Гоголь
Судьба обошлась с ним благородно. Уберегла
от унизительной гибели в подвалах НКВД. Он
умер смертью лётчика.
Бентозух
Генерал-полковник авиации в отставке Петров вышел из проходной военного городка.
Генерал был среднего роста, крепок и широк в плечах. Глаза сохранили молодую синеву. А походка была почти так же легка, как двадцать лет назад, когда он шёл к своему "Сухому", чтобы поднять самолёт в небо последний раз.
Водителя он отпустил - предпочитал, если не торопился, ходить пешком. Стоял сверкающий мартовский день. Солнце светило отовсюду: и с чистого голубого неба, и капельками падало с крыш, и било в глаза из луж, разлившихся на дороге. Кругом звенели воробьи и синицы. Из-за леса доносилось отдалённое пение авиационных турбин... Петров снял фуражку, провёл рукой по коротким седым волосам - и тут же надел. Навстречу шли три лейтенанта. Улыбаясь, они отдали честь. Петров ответил. Он любил лётную молодёжь. Ему нравилось, что эти красивые, умные, вежливые ребята есть те же самые люди, которые пилотируют фантастического вида машины, пролетающие над полосой, как во сне. Его собственные сыновья и внуки тоже были военными лётчиками.
Петров жил на Сосновой улице. Но любил иногда пройти по Зелёной. Это была местная "пешеходная зона" - улица по всей ширине заросла привольно стоящими раскидистыми тополями. Казалось, они сами сошлись сюда, подальше от автомобильного шума и выхлопных газов. Петров шёл мимо дома Старика - так он мысленно прозвал хозяина. Хозяин был приметен - высокий, длинный как жердь, большеглазый и большеротый. Он действительно был стар - примерно ровесник Петрову. Был сед, но не сутулился, сохранял выправку. Если не считать лёгкой хромоты. В глазах его обычно светилось некое озорство, странноватое для пожилого человека.
Старик возился у дома, поправлял палисадник. Они, как обычно, кивнули друг другу.
- Садитесь, товарыщ генерал! - пригласил хозяин. - Отдохните.
- Вроде не устал, - улыбнулся Петров. Он провёл ладонью по лежащему бревну и сел. Они уже раза два или три беседовали, сидя на этом бревне. Старик упорно не переходил на "ты", хотя Петров его раз за разом провоцировал. Должно быть, мешали генеральские погоны. Старик явно тоже был когда-то офицером.
- Где служил? - спросил Петров.
- В авиации . - коротко ответил хозяин.
- Летал на чём-нибудь?
- На "ДБ-3", "ДБ-3Ф".
- А после войны?
- После войны не лятал. Слесаром в депо...
- Всё-таки ты белорус! - засмеялся Петров.
-Так само, белорус. Шершеневич.
- Как? Герой Советского Союза?
- Нет. Однофамилец его. Тот погиб.
Озорной блеск в глазах Старика потух, сменился какой-то безнадёжностью.
- А звать тебя как?
- Так само, как его. Трофим Лявонтьевич.
- Меня Алексей Иванович, - сказал Петров, заминая повисшую в воздухе неловкость.
* * *
Генерал совершенно не помнил своего детства и юности. Так, иногда что-то всплывало, отрывочное и непонятное. Мельком вспоминался высокий, крутой берег Волги, с которого он отчаянно летел на самодельных лыжах. Сзади, на горе - крики мальчишек, приятелей и неприятелей... И больше не было ни одного настоящего, яркого, живого воспоминания. Зато снились странные сны. Вот, недавно: будто он в долгом и изнурительном полёте идёт над пустынной белой землёй, над бесконечным снежным полем, до самого горизонта покрытым извилистыми трещинами. Устал, дышать нечем - кислорода в обрез, и щетина на лице отросла. Очень долгий полёт. Машина неторопливая, идёт на сто шестьдесят, сто восемьдесят. Мотор - один-единственный, зато надёжный. За спиной - два верных товарища. И должны они прилететь из этой зимы прямиком в лето... И что интересно - обе руки заняты. Самолёт тяжёлый, неповоротливый, управляется штурвалом. В реальности Петров не летал ни на чём, кроме истребителей.
Снилась собственная жена Маша - но в снах её почему-то звали иначе.
По-настоящему, без перерывов и провалов, он помнил себя лет с тридцати пяти. Летать научился именно в этом, весьма позднем возрасте. На фронт попал в сорок втором. И сразу начал очень успешно воевать. Помнились ему эти всполошённые крики с немецких постов наблюдения: "Ахтунг! Ахтунг! Петрофф ин дер люфт! Руссе ас Петрофф ин дер люфт!"*
Лицом и статью Петров в те годы здорово походил на Чкалова. Было приятно, хотя, конечно, особого значения этому он не придавал. Главное - не на кого ты похож, а что ты делаешь.
Но было у Петрова с его знаменитым земляком и определённое несчастливое сходство в судьбе.
Сентябрьским утром тридцать восьмого года он занял место в пассажирском самолёте, отправляющемся в Крым. Его, в числе лучших рабочих двадцать второго авиазавода,
----------------------------
*Внимание! Внимание! В воздухе Петров! В воздухе русский ас Петров!
премировали отдыхом в южном санатории. Старенький, заслуженный "Юнкерс-13"
разбежался, оторвался от земли, пошёл на высоту - и вдруг натужное гудение мотора оборвалось... Люди на заводском аэродроме видели, как "Юнкерс" клюнул носом и, не успев выровняться, рухнул на краю лётного поля. Вскинулся и опал чёрный фонтан земли... Горящий самолёт быстро потушили. Вытащили всех; кое-кто был жив, но впоследствии умер. Выжил один Петров. Это ему рассказали через полгода, в больнице.
А собственная память сохранила один лишь момент: его несут на носилках по лестнице. Очень плохо и больно. Всё сломано. Рёбра не позволяют ни вдохнуть, ни выдохнуть. Хочется сжаться, замереть в неподвижности, не выпасть из жизни, удержаться... В какой-то момент он непроизвольно, рывком глубоко вздохнул - и понял: всё, не удержался.
И несколько столетий прошло в каком-то промежуточном пространстве, ни там, ни тут.
Пока, наконец, он не понял, что жив. Хотя и ничего-ничего не помнит.
О его прошлой жизни ему рассказывал лечащий врач. И ещё - Сергей Семёнович. Тоже в белом халате, но не медик, хотя и старался казаться врачом. Голос тихий, бесцветный. Лицо не медицинское. И вообще какое-то совсем невыразительное, серое, конопатое, с невзрачной бородёнкой. Встретишь на улице - не заметишь...
Слабый и нездоровый, он прибрёл домой, по адресу, сообщённому врачом. Дома застал молодую женщину, в которой узнал свою жену Катю. Фотокарточкой его снабдил Сергей Семёнович. При жене находился незнакомый мужик. Катя объявила, что они с Витей решили пожениться и что Петров как порядочный человек должен дать развод. Петров не возражал. Ни любви, ни ревности не шевельнулось в душе. Тем более, как он знал, детей не было. (Не завелось их у Катьки и позже, но это его уже не волновало).
Он пришёл на завод, к своему фрезерному станку. Заново познакомился с мастером и с ребятами. Одного - Саньки Романова - не было: разбился вместе с Петровым, умер в больнице... А вот рабочие навыки Петрова, видимо, напрочь вышибло. Его пришлось учить заново. И даже - без особого успеха.
Но именно тогда его с невероятной силой потянуло к самолётам. Не к тем балкам моторамы, которые он фрезеровал под потайные болты, а к готовым машинам, уже собранным. Горячим от впервые взревевшего мотора, нетерпеливо вздрагивающим, рвущимся в небо. На стене цеха, неподалёку от его станка, висел известный в те времена плакат: "Комсомолец - на самолёт!" Петров знал, что вышел уже из комсомольского возраста. Но ему не давала покоя странная мысль: будь тогда за штурвалом старенького "Юнкерса" он сам - сумел бы выровнять и посадить машину, спасти себя и людей.
Он понимал, что с таким здоровьем никуда не примут. Стал отъедаться, бегать на лыжах, ходить в физкультурные секции. Позже начал боксировать, играть в футбол.
Именно в ту зиму, когда ему безуспешно пытались вернуть навыки лучшего фрезеровщика, его сходство с погибшим в декабре Чкаловым ещё усилилось. Очень-то удивляться этому не приходилось - Петровы тоже были василёвские. И когда-то, в прошлых столетиях или десятилетиях, две крови вполне могли соприкоснуться - через брачные узы или хотя бы через затаившуюся в неизвестности супружескую измену.
У генерала была старая фотография, недавно переснятая и увеличенная: он в обнимку с хохочущим Чкаловым. Карточку ему отдала бывшая жена. Рассказала: однажды знаменитый лётчик приехал на завод, и ребята свели их в цехе. Дали зеркальце. Валерий Павлович посмотрел на себя, на Петрова, рассмеялся и попросил принести фотоаппарат...
Помнилось ему, и как начальник выпускного курса лётного училища майор Тихонов сказал на прощанье, пожимая руку:
- Ты уж там, Валерий, повоюй и за меня...
Эта обмолвка не вызвала у выпускника внутреннего протеста.
Летом сорок четвёртого к ним в дивизию прилетел Яковлев. Прилетел не как конструктор - дивизия воевала на "Ла-7" и "Ла-5ФН" - а как заместитель наркома авиапромышленности. Командир полка Петров сел в самолёт, взлетел и показал высокому гостю, что может "лавочкин". Все замерли, стараясь уследить, как истребитель, отсверкивая плоскостями в синем небе, неуловимо переходит из фигуры в фигуру, взмывает и падает, стремительно кружится и переворачивается под раскатистый рёв тяжёлого звездообразного мотора... Петров красиво спарашютировал, подрулил к штабу, вылез, начал докладывать. Темпераментный, взрывной Яковлев не дослушал рапорт, шагнул, обнял за плечи:
- Всегда, всегда уважал Семёна Алексеевича!* Да ещё с такими асами, как ты, майор! - И чуть понизил голос: - Переходи в моё ОКБ. "Яки" будешь испытывать.
Петров молчал.
- Проблем не будет! - нажимал конструктор. - Перевод я тебе пробью моментально!
- А кто же будет фрицев сбивать?
- Так неужели не найдётся, кому?
- Нет, товарищ заместитель наркома. Спасибо. Моих за меня никто не собьёт.
Яковлев опустил руки. Пробормотал странное:
- Поликарпову работал, а мне не хочет... - И ушёл.
...Хорош, очень хорош был "Як-3" - хозяин неба, истребитель истребителей. Но Петров всё равно предпочитал "лавочкины". Любил мощь, высоту, превосходство на вертикалях.
Свою вторую жену, Машеньку, он встретил после войны. Как-то зашёл в городскую библиотеку. Из-за стеллажей к столу вышла она - лёгкая, с тонким интеллигентным лицом - и его вдруг ударило: это моя жена! Странная, в его-то сорокалетнем возрасте, любовь с первого взгляда. Он, можно сказать, вырвал её у мужа, заставив влюбиться в себя. Ему казалось, что он просто вернулся к ней после долгой разлуки. Лётчик-истребитель Петров и тут оказался верен себе: на фронте от его атаки не ушёл ни один "мессершмитт" или "хейнкель".
Ему попалась книга о Чкалове. Увидев фото Ольги Эразмовны, жены знаменитого испытателя, Петров сначала удивился и даже взволновался её сходством с Машей. Но потом подумалось: пусть будут похожи и наши жёны, если уж мы с Валерием Павловичем так похожи. Ничего особенного. Даже интересно.
С годами он всё дальше отходил от этого сходства. Причина была ясна: никто не знает, как бы выглядел великий лётчик в свои пятьдесят, семьдесят, восемьдесят лет...**
--------------------------
*С.А. Лавочкин (1900 - 1960) - выдающийся авиаконструктор. Отличался новаторством, смелостью технических решений. Во время войны его самолёты были "элитой" советского истребительного парка.
**В.П. Чкалову в день гибели было тридцать четыре.
* * *
- Аккуратно, чисто у тебя, - сказал Петров.
Старик вздохнул.
- А как же, товарыщ генерал! Всё сохраняю, как при Настеньке. Порадок держу... - И -
добавил: - Четыре года, как схоронил. Досталось ей. И в войну, и после войны...
На стене висел портрет пожилой женщины с удивительно светлым взглядом живых глаз.
Старик принёс из кухни вино.
- Не откажете, товарыщ генерал? Лёгкого, грузинского.
- Не откажу, - улыбнулся Петров, садясь. - Только где ты видишь на мне погоны?
Сегодня Петров был в тёмно-синем штатском костюме.
- Извините, това... Аляксей Иванович.
- Ладно, хозяин.
- Раз уж вспомнили... За упокой души Настасьи Андреевны.
- За упокой...
Старик налил по второму бокалу.
- Где воевал? - спросил Петров.
- А не очень далеко от здешних мест. В Беларуси, в Смоленской области...
- А ещё где?
- В Монголии. Халхин-Гол. И на финской.
- А с немцами?
- Больше нигде.
- Рассказывай.
- Да что рассказывать... Сбили на пятую неделю войны. Машина горит. Прыгать нельзя - внизу фрыцы. Ну, я самолёт на них и направил. Не хотелось почём зра помирать. Ребята не возражали.
- И врезался?
- Врезался...
- А как жив остался?
- В последнюю секунду сдвинул фонарь. И всё... Открываю глаза - лежу на земле. В
башке колокола гудят. Колено - как отломанное. Пошевелиться страшно. Рядом вороны
похаживают... Тоска меня взяла. На что, думаю, опамятовался? В сознании помереть?
- А потом что?
- Настенька подобрала. Бой ушёл на восток. Фрыцысвоих закопали, а меня так бросили. Подарили воронам. Это и спасло. Документы, гады, не забыли вытащить. И орден сняли. Не застрелили, думали - помер. А ребята погибли. Эх...
- Ты же не виноват, Трофим Леонтьевич.
- Как посмотреть, Аляксей Иванович, как посмотреть... А один кто-то из стрелков хотел спастись. Выпрыгнул. Совсем голову потерял, бедняга. Высота-то уже - ста метров не было.
- Да, с такой высоты один Коля Остряков мог прыгнуть нормально... - проговорил Петров.
И на мгновение стало странно - почему назвал Колей только заочно знакомого ему Острякова.*
- И что дальше?
- Выходила Настенька. Стал на ноги - начал думать, куда идти. На восток, через фронт? Нашлись люди - провели к партизанам. Там и воевал до сорок четвёртого. А потом - в пехоте...
- До Берлина дошёл?
- Нет, - коротко ответил Старик. Помолчал. - Да что я всё про себя? А вы, ЛяксейИваныч?
Петров повёл рассказ с сорок второго года.
- Начинал-то на "ишачках". Страшная школа была. Что ни бой - то неравный. Трое против десяти! Семь против пятидесяти! На "ишачках", на "чайках" против "мессеров"... Горели ребята, но не уступали. Бились до конца. Таранили... С кем я начинал, погибли все. Мстил за них, как мог. У меня парашютистов почти не было. По моторам, по хвостам не бил. На секунду сойдутся наши дорожки - и разойдутся. Я в небо, он - в землю... Свалил пятьдесят пять машин. А по факту, между нами говоря, и гораздо больше. Бывало, дарил молодым, для моральной поддержки. Я их не считал. Считали другие. Звёздочки рисовал техник...
- Истребители, - вздохнул хозяин. - Короли воздуха. Не то, что мы, бомбовозы...
- Зря скромничаешь, - возразил гость. - Истребители - это всего лишь оборона и защита. А главные на войне - вы. Атака и наступление.
- Скажите, ЛяксейИванович... Правда это или нет, что ихние асы гораздо больше сбивали?
- Правда, - усмехнулся Петров.
- А почему так?
- Их и было не столько, сколько у нас. Гораздо меньше. Но уж это были такие... стахановцы. От всего прочего освобождённые. Только летай и сбивай. А у нас? Ты должен и группы водить - на прикрытие войск, на сопровождение бомберов и штурмовиков. И командирствовать, и молодых в дело вводить. И на земле сидеть - управлять делами полка... Бросить бы, переложить всё на зама - а зам тоже боевой лётчик, тоже Герой, тоже хочет летать и сбивать. И со штурманом полка та же история... Между прочим, асы у немцев были - одно название. Ударить в спину и удрать. Настоящий бой мало кто выдерживал. Шкодники. Подберётся из-за облаков, выскочит, даст пару очередей... Попал, не попал - домой! На форсаже и со снижением. Хрен догонишь... Наш Покрышкин Александр Иванович что говорил? "Высота - скорость - манёвр - огонь". А эти? "Увидел - решил - атаковал - оторвался". Помню, мы с ребятами одного вчетвером зажали. Не потому вчетвером, что один на один не можем, а просто чтобы не оторвался. Удирать-то были мастера. Повадился девчонок сбивать, которые на
---------------------------
*Н.А. Остряков (1911 - 1941). Герой Советского Союза, генерал-майор авиации. Командующий ВВС Черноморского флота. Погиб на земле во время налёта немецких бомбардировщиков. Был великолепным спортсменом-парашютистом.
"У-два" летали. Я его самому молодому из нашей четвёрки записал.
Старик разлил остаток вина и поставил бутылку на пол.
- Погоди-ка, - сказал Петров. Он сходил к портфелю и принёс своё "Киндзмараули". -
Тоже грузинское. Не возражаешь?
- Нет, - озорно улыбнулся Старик.
- А скажи, пожалуйста, - начал Петров. - Твоего штурмана как звали?
- Василь.
- По фамилии - Бондаренко?
- Так само. С Украины был.
- Гм... Знаешь что, Трофим Леонтьевич? Либо я дурак, либо лыжи по асфальту не едут.
- А что?
- Я немножко интересуюсь историей. Особенно историей авиации. Ты почему темнишь? Какой однофамилец? Ты Герой Советского Союза Трофим Шершеневич, повторивший подвиг своего однополчанина Николая Гастелло. К счастью, не погиб! Это же здорово!
Старик долго молчал. Встал, отошёл к окну. Повернулся. На лице его была горечь.
- А что с того? Это кому-то надо?
- Мне это точно надо.
- Диссертацию с меня напишете?
- Да ну тебя. Это мне самому, для души здорово, что я тебя вдруг живого нашёл.
- Спасибо... А мне это было не очень здорово. Сколько раз думалось: лучше бы погиб...
- Рассказывай, Трофим Леонтьевич.
Старик глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду.
- Ну... как Минск взяли, наш отряд из лесу вышел. С тех пор я никого и не видел из наших партизан. Только командира. Он сразу в гору пошёл. А меня определили в пехотный батальон. Выдали хэ-бэ, каску, автомат. Я сразу подал рапорт на восстановление. Воюем, значит, в наступление идём. Вышли на польскую границу. Тут меня вызывают в особый отдел. Сразу ремень отобрали - и в трибунал.
- За что?
- Самозванец. Так решили. Хотел примазаться к славе Героя Советского Союза.
- А проверка? Старых товарищей, лётчиков, или начальство, или из семьи кого-то запросили?
- Не стали заниматься. Мне потом мужики сказали, там какой-то поганый полковник в генералы метил, сажал пачками.
- И что потом?
- Пять лет в лагере. Архангельская область.
Он помолчал, собираясь с мыслями.
- Как в сорок девятом стали документы выписывать, спрашивают: какую фамилию тебе писать? Отвечаю: пишите мою. Вы что, однофамильцев никогда не видели? Написали, как просил...
- Что же ты к своим не поехал? К жене, к детям?
Старик долго молчал. С трудом выговорил:
- Сломали меня. Самозванец... Да на что я им, туберкулёзник? - так решил. В лагере у меня туберкулёз сделался. Думал, года через два помру. Настенька вылечила. Тогда-то, больной, приехал к ней - приняла, будто только вчера расстались...
- И с тех пор ни разу не пытался?
- Ни разу... Страх в меня вошёл. Опять доказывать, терпеть, мучаться. Ещё по новой арестуют... Жизнь-то наладил. К своему партизанскому командиру пошёл. Он уже вторым секретарём был. Признал, обрадовался. На работу устроил. Подтвердил статус партизана. Вот она, медаль... - Он, не вставая, протянул длинную руку, вынул из ящика комода коробочку, показал латунный кружок с профилями Ленина и Сталина.
- А по тому-то делу, по главному - что?
- А ништо. Я ему и говорить не стал. Он сам вспомнил. Куда-то наверх обратился - а сверху на него гавкнули. Он человек хороший, но и место у него хорошее. Не мог рисковать.
- Так ты и до сих пор живёшь?
- Так само. А что?. Судьба так положила.
- Сейчас-то давным-давно другие времена. Пробьём тебе реабилитацию. Я всё же депутат...
- Не надо бы, ЛяксейИваныч...
- Несправедливо, Трофим! Как ты можешь мириться? Люди восстанавливаются...
- Как хотите, Ляксей Иванович...Вы, конечно, генерал, депутат, дважды Герой. К вам прислушаются. Но только потом мимо моего дома не ходи... историк хренов! - лицо Старика побагровело.
Петров поднялся, обогнул стол.
-Трофи-им! Я вовсе не собираюсь железной рукой загонять тебя к счастью. Раз не хочешь - всё останется между нами. Слово лётчика.
Он протянул руку. Старик взял её.
- Спасибо, Ляксей... Спасибо. Извини за резкость - нервы. - И отвернулся.
Оба чувствовали, что самая трудная точка в разговоре пройдена. С облегчением пили из бокалов вино, закусывали салатом. Старик потихоньку оживал.
- А я, ЛяксейИваныч, одному писателю недавно втык сделал. Ну, вы же знаете, тут дачный посёлок. Писатели, артисты... Есть такой Афанасий Зотов.
- Ага, что-то читал Зотова.
- Несколько лет назад читаю его книгу - и встречаю про дружка моего погибшего, Колю Гастелло.
- Уважительное?
- Не скажу того. Насмешливое! На странице упоминает его - так, ни к селу ни к городу, для мебели. А внизу сделал сноску. Без сноски его, значит, не поймут. "Гастелло - это был такой военный лётчик, капитан. Модифицировал подвиг Александра Матросова, закрывшего своим телом амбразуру вражеского дзота".
- "Модифицировал", значит? - невесело засмеялся Петров. - Поддел он вас, поддел. Как же твой друг - и ты, вскорости - ухитрились за полтора года до подвига Матросова модифицировать его? Что за фантастика?
- Так само я ему и сказал. Встречаю его - у него дача тут недалеко, в Осиновом, - "здравствуйте, читал вашу книгу, где вы про Гастелло упомянули, спасибо вам". Я же, говорю, вместе с ним в двести седьмом полку воевал. Только одно неясно: Александр-то Матросов, царствие ему небесное, подвиг совершил в феврале сорок третьего. А Николай Гастелло, дружок мой, погиб в июне сорок первого. Так что же он такое там модифицировал? Авансом, значит, сработал? Дырка, говорю, у вас, товарищ писатель, на брюках получается. На самом интересном месте.
- Срочно прикрыть дырку!
- Не захотел, Аляксей Иванович! Говорит мне: а вы на дырку не смотрите. Вам что, больше смотреть некуда? Не смутился нисколько. Тогда говорю ему: если уж я, старый грыб, это заметил, то и другие такие глазастые найдутся. Страна большая. На нас, стариков, плевать, мы скоро закончимся. Но молодые-то, вы думаете, нет таких, которые прошлыми делами интересуются? И все они скажут: писатель Афанасий Зотов - брехун, шут гороховый, и принимать его всерьёз не следует. И друзьям, и девушкам своим скажут... Помрачнел, надулся. "Ляпы, - говорит, - возможны у кого угодно Хорошо, не буду в следующие издания включать, только и всего". Тут и расстались.
- Если уж пишешь, - сказал Петров, - должен знать, о чём пишешь! Ну, я понимаю - о Степане Разине, о Дмитрии Донском можно написать что бог на душу положит. Скажут - оригинальный поворот темы, оригинальное видение образа. Всё равно про них сейчас никто ничего достоверно не знает и не помнит. Но про нас-то! Мы ещё живые, и мы всё помним! Куда торопятся со своими дурными выдумками?
- Но, АляксейИваныч, выдумки - ещё не самое обидное. Хуже всего - тон этот глумливый. "Был такой военный лётчик, капитан. Модифицировал...". Ко мне бы его в самолёт! Стрелком!
- Пижоны... - вздохнул Петров. - Сейчас много таких развелось. Были-то и раньше, но сейчас языки развязали.
- Обрадовались, что бояться нечего.
- Нет, это понятно, кое о чём надо писать. И даже о многом. Но чтобы разом оплевать и проклясть всё, абсолютно всё, чем мы жили, за что воевали и гибли! "За Родину, за Сталина" - и этим для них всё сказано. Тупые! Никогда не поймут, что мы сражались не за Сталина. И не за твоего поганого полковника.
- О нашей победе сожалеют! - воскликнул Шершеневич. - Говорят: пили бы сейчас баварское пиво...
- Дурачьё... - поморщился Петров. - Пили бы они третьесортные помои. Под видом баварского, под красивой наклейкой. Горе побеждённым, известно же.
- Плюс с какими-нибудь "полезными" добавками, - усмехнулся Старик. - Чтобы поскорей вымирали.
- Не исключено, Трофим, не исключено...
- А к этому баварскому пиву мы, кажется, двинулись.
- Не заплатить бы за него лишку...
И они заговорили о новых веяниях. Молодой генсек Горбачёв обещал неслыханные перемены, коренную перестройку всей жизни.
- Всё всколыхнётся, - сказал Старик. - Уже начало. Аж страшновато.
- И как думаешь, большая польза будет?
- Не знаю... Что-то станет лучше, что-то хуже. А в целом-то - нам, простым людям, переменят шило на мыло. Но - через большие муки пройдём. По традиции нашей, по российской...
- Изменится многое. Внешне.
- А ты обрати внимание, ЛяксейИваныч. Шило и мыло - предметы между собой очень разные. По внешности, по применению своему. А ценность у них в прынципе одинаковая.
* * *
Петров не исключал, что Старик со временем одумается. Всё-таки реальный шанс восстановить справедливость. Но - только не давить! Пусть сам об этом заговорит - вот тогда, не раньше, потребуются все возможности генерала Петрова.
Душевные раны не заживают. Лишь покрываются этакой плёночкой. Не терпят ни малейшего прикосновения! Боль эта передалась Петрову через замученный взгляд Трофима, дрожащие губы: не ворошить старого!
Разговор со Стариком растревожил у Петрова собственную, не очень давнюю, досаду. В журнале "Время" он прочитал новый роман писателя Куракина о предвоенных годах "Гроза на горизонте". Писателя этого он знал по произведениям: талантливый, собака... Читать его было - удовольствие. Но не сплошное. Местами он настораживал, местами заставлял поморщиться. Разило между строк каким-то вонюченьким цинизмом. Ощущалось отсутствие доброты - к героям, к читателям. Отсутствие элементарной человеческой порядочности. Всё яснее становилось Петрову, что писатель Куракин - из тех, страшных, которые ради красного словца не пощадят никого и ничего. Сейчас много таких, молодых.
А в новом романе позволил себе неуважительно задеть авиацию. Более того - персонально Чкалова. Конечно, не это было целью. Это было средством - выставить ещё омерзительнее сталинское время, сталинский режим. К авиации вождь особенно благоволил. И значит, авиация несомненно заслуживала внимания писателя Куракина. В средствах этот писатель, как было видно, не стеснялся. Чего там, цель оправдывала...
Петрова всё больше тянуло посмотреть на Куракина, поговорить. Уяснить: что за человек? Как он может позориться, писать явно сомнительные вещи? Думает, что поверят? Ну, а почему бы и нет. Очень даже могут. Особенно кто не стар, кто не является современником Чкалова, Гризодубовой, Осипенко, Расковой... Поверят талантливому и остроумному рассказчику, не задаваясь вопросом: а что у рассказчика за душой? Кроме злобы и жгучего желания измазать дерьмом? Которого у него, видимо, большой запас...
Писатель жил на Фрунзенской набережной. Петров поднялся в лифте на седьмой этаж и позвонил. За дверью раздалось рычание, затем голос:
- Вам кого?
- Куракина. Я генерал Петров, мы созванивались...
Дверь открылась. Хозяин оттащил за ошейник дёрнувшегося было вперёд чёрного рыжемордого пса и с заметным усилием вкинул зверюгу в боковую комнату. Щёлкнул замок.
-Фу, Анчар, фу! Сидеть! Проходите, товарищ.
Самым заметным во внешности Куракина была коричневатая бородка с усами. Чем-то он напоминал Сергея Семёновича.
- Прошу вас. - хозяин показал на кресло, сам сел в другое. - Извините, я временно один. Жена в Турции.
- Переживём, - усмехнулся Петров. - Мне на вас посмотреть хотелось, парой слов перекинуться.
- О чём же, если не секрет?
- О литературе. О вашем новом романе... - Он помолчал. - Так, значит, трусом себя показал Валерий Павлович?
- Какой Валерий Павлович?
- Чкалов. Если помните: "проголосовала" знакомая женщина, он её подобрал. Но как только узнал, что её мужа недавно арестовали, испугался. Вы пишете - "задёргался, засуетился". Довёз её до трамвайной остановки и высадил.
- Ничего особенного. Тогда было время всеобщего страха. Вы должны помнить. Вы же тогда уже были взрослым?
- Был, - кивнул Петров.
- Человек мог не побояться лететь через полюс в Америку, но внутри страны мог не решиться на какой-нибудь простой поступок. Казалось бы, ерунда - подвезти попутно молодую привлекательную женщину...
- А я не верю, - перебил Петров.
- Как не верите?
- Я знал Чкалова. Лично знал. Не мог он так позориться. Даже если понимал опасность. Не мог.
- В жизни - допустим, и не мог. Хотя маловероятно. В такое-то время... А в художественном произведении - почему бы и нет?
- Так вы же задеваете реальную историческую личность! Пожалуйста, придумали бы какого-нибудь... Иванова. А то Чкалова почём зря лапаете.
- С "Ивановым" не тот художественный эффект... Да что мы спорим? Вы, извините, не человек искусства, вы лётчик, всю жизнь штурвал держали. Что вы можете понимать в специфике литературного творчества?
Похоже, писатель начинал сердиться.
- Я понимаю в людях, - ответил Петров. - Всю жизнь среди людей, особенно среди лётчиков. Если он герой - так всюду герой, а не избирательно. Реальный Валерий Павлович, в отличие от вашего выдуманного героя, был цельной натурой, как говорится у вас, литераторов. Он не мог где-то проявить смелость, а где-то - трусость. Помри, но оставайся самим собой! Как он мог её, бедную, из машины прогнать? В таком-то горе! Когда от неё и так все шарахнулись? В общем, гнидой ты его выставил. Спасибо, хоть в извращенцы не записал...
- Я тоже кое-что понимаю в людях. Валерий Павлович был смелым человеком, но адекватным. Не берсерком. В случае с Галиной он поступил очень естественно, как нормальный человек. Я обычно примеряю поступки героев на себя. Это никогда не подводит. Не представляю себя таким храбрым в тех обстоятельствах.
- Вот ты, ясное дело, так бы и поступил! - не выдержал Петров. - Ты бы её сразу катапультировал без парашюта. А потом ещё машину проветрил. Чтобы НКВД, не дай бог, не унюхало.
Петров, со своими мгновенно переходивший на "ты", с этим писателем намеревался держать расстояние. Не получилось...
- А девчонок тоже не обошёл вниманием, - продолжал он. - "Стояли три монументальные девы"! Сам ты "монументальная дева". Впрочем, на такую не тянешь.
- Я, между прочим, хороший боксёр...
Петров в кресле не пошевелился. Только неспешно обвёл взглядом фигуру писателя.
- Ты и так-то мужик из себя не шибко видный. А душонка и вовсе щуплая. - И закончил неожиданно: - Тебя Каменский бил?
- Не ваше дело! - взвизгнул Куракин.
- Ну ладно, ладно, успокоились... - проговорил Петров. - Я, между прочим, тоже боксёр. Но с весовой категорией у меня поприличнее будет... Так вот, Гризодубова была изящная и интеллигентная дама. Маринка, штурман, была и вовсе миниатюрная. На некоторую монументальность могла претендовать, может, одна Полина Осипенко. Самолёт у них был не трёхмоторный, а двухмоторный. И в Тушине он не садился. Старт был со Щёлковского аэродрома. Без митинга, без всяких трибун... Но это уже мелочи.
Куракин смотрел на собеседника со смешанным чувством раздражения и беспомощности. Он обычно не лез за словом в карман, мог при необходимости и кулаком образумить зарвавшегося оппонента. Но от сидевшего напротив широкоплечего седоголового лётчика, выглядевшего не старым, но просто заматеревшим, веяло такой духовной мощью, физической несокрушимостью и, главное - несокрушимой правотой. Писателю, привыкшему ловчить ради усиления эффекта написанного, неприятны были ортодоксы-правдолюбцы, и он одёргивал их беспощадно, не стесняясь в способах. Но этого человека, он чувствовал, осадить не удастся.
Петров поднялся.
- Пойду, - сказал он с досадой. - Шкодливый ты... Читаешь тебя - интересно, занятно, местами даже здорово. Только нет-нет, да и наступишь в дерьмо. И уже не тот интерес.
Куракин молча отщёлкивал дверные замки.