Под кроватью что-то лежало и распространяло на всю комнату тяжелое зловоние. Так пахнет сандалета римского легионера, откопанная в Эфесе полубезумным археологом и выставленная под стеклянным колпаком где-нибудь в Британском музее. Но это была не она, нет. Это было кое-что другое: Олег, мой старый приятель Олег, был растерзан в этом самом помещении неделю назад сумасшедшим рецидивистом по кличке Фанера. Растерзан, то бишь пропорот раскаленной кочергой (точно в пупок), а затем разделан на части - огромная жирная туша с болезненной желтоватой кожей, разрубленная на отдельные фрагменты. Один из них и лежал под кроватью, укрытой грязным покрывалом, на которое я не раз, признаться, спускал с совершенно неописуемым восторгом. Небольшой и почти уже безликий фрагмент: ступня в полуистлевшем носке, также, разумеется, гниющая, истекающая в окружающее жизненное пространство тяжелыми приторными каплями жировоска - некогда грязная ступня в некогда дырявом шерстяном носке: пять толстых пальчиков, шаровидная выпуклость пятки, размер 44 с половиной.
Позади кровати в стене была вырублена уютная ниша (0,5 * 1 * 0,5). В ней находился Хуго. Или его отец... Хотя нет, отец погиб еще в 94-м под Гудермесом. Там был Хуго. Худощавый высокий блондин. Точнее, высоким он был раньше, теперь же другая ситуация - в нише лежало его туловище, просто туловище: без рук, без ног, без головы. Запах, исходивший от него, еще не вполне окреп, поскольку Хуго три дня назад был жив. Мне говорил об этом Валентайн - он видел его в среду в Музыкальном клубе: ничего, смеялся, расточал комплименты направо и налево, и девочкам, и мальчикам, а особенно - жене Валентайна, черноглазой симпатяшке Оленьке. Но что делать?! Оленька того стоит. Стоила, однако, ибо два ее хрупких пальчика сейчас можно наблюдать в стаканчике со вчерашней заваркой, одиноко стоящим на столе, прямо напротив кровати, той самой кровати с обспусканным грязным покрывалом. Основания пальчиков были обильно измазаны кровью, а потому производили впечатление весьма колоритное: зловеще-бордовое на невинно-белоснежном. Правда, в белизне уже растворилась трупная синь, но, тем не менее, можно было сказать, не сомневаясь: "Да, у энтой Оленьки оченно красивая, нежная и гладкая кожа". И, наверное, приятная на ощупь. Однако, была, ибо остальная часть Оленьки (кроме пальчиков) находилась как бы на небольшом отдалении от самих малюток (Безымянного и Мизинчика), была от них как бы отделена. И покоилась под столом. Старым деревянным столом, антикварным столищем, напоминавшим мне отчасти знаменитый стол Карлейля, тот самый, который так почитал юный Оскар. Стол был буквально усеян множеством надписей на разных языках: воинственные немецкие фразы соседствовали с высокомерными английскими, с лукавыми итальянскими, с обжигающими надписями на языке Сервантеса и Торквемады. Часть надписей была наспех нацарапана чем-то острым, другая часть тщательно выведена тушью или чернилами. А иногда - кровью. Чьей, сейчас трудно сказать - столу не один десяток лет и, очевидно, крови на своем веку он повидал немало. И самой разной. Фоном же для этого лингвистического разнообразия служила весьма живописная карта мира, нарисованная, как мне теперь кажется, рецидивистом Фанерой. Ни для кого не секрет, что он испытывал страсть к геополитике, и в свободное от основной работы время с удовольствием переставлял по столу деревянные фигурки, изображавшие древних скандинавских богов и тибетских идолов. "Жизненное пространство нуждается в расширении", - говаривал Фанера и делал ход, в результате которого карта на столе приобретала новое содержание. Это было понятно только ему, рецидивисту Фанере: ни Хуго, ни Валентайн, ни тем более его жена ничего не смыслили в геополитике. Манипуляции Фанеры казались нам безумными.
А все дело было в "жизненном пространстве". Это понял Олег, когда однажды пришел сюда и неожиданно увидел (возможно, открылся третий глаз), что в комнате очень тесно. Как в склепе. "Послушай, Фанера, как мы тут живем"? Но тот не ответил. В это время он сосредоточенно смотрел на расположение деревяшек на столе, словно те могли что-нибудь подсказать. Он молча смотрел на них в течение получаса, - Олег успел за это время вдоволь наболтаться с Хуго и женой Валентайна, - а потом резким движением переставил три фигуры. "Все, - произнес Фанера зловеще. - Проблема почти решена". Этим вечером они с Хуго и порешили Олега. Жена Валентайна вначале испугалась, но потом, видя, как Фанера ожесточенно работает топориком и беззаботно мурлычет под нос "О, майн либен Августин, Августин, Августин", видя, как с каждым взмахом тело Олега все уменьшается в размерах, как расширяется ее, Оленькино, жизненное пространство, ей овладело игривое и возбужденное настроение. В тот вечер я в очередной раз кончил на покрывало: Оленька!.. Оленька!..
Хуго не принимал участия в разделке трупа. Когда Олег испустил дух, Хуго занял место в нише и вжался, словно летучая мышь, в холодные стены. Эстетика мясника его пугала и отталкивала - слишком тонкая натура (недаром же регулярно посещал Музыкальный клуб). Впрочем, Оленька его тоже посещала. Тем не менее, это не помешало ей присоединиться к небольшому пиршеству, устроенное нами по случаю локальной победы. Правда, мясо Олега не вполне проварилось - было достаточно жестким и годилось, пожалуй, лишь для таких крепких зубов, как у меня или у Фанеры. Оленька же разрезала его на очень мелкие кусочки и проглатывала, не разжевывая, запивая прелестно сваренным грогом со свежей кровью.
Кажется, со стороны наш ужин выглядел весьма привлекательно. Мы ели столь аппетитно, что порой совсем забывали об этикете: чавкали, вытирали жирные пальцы о камзолы, звенели шпагами и шпорами, а также кидали обглоданные кости на пол (Оленька последнее не совершала, ибо кушала исключительно вырезку). Хуго сидел в своей нише и строил из себя элиту. В его голубых глазах явственно читалось презрение к нашей трапезе, к нашему образу жизни, к нам вообще. Я спросил Фанеру, как у него возник интерес к геополитике. Он совершенно серьезно ответил, что в прошлой жизни был Карлом Хаусхофером, имел собственную школу, собственный журнал и огромное влияние. Тогда я сказал: "А интересно, кем в прошлой жизни был Хуго?" И мы пристально посмотрели Хуго в глаза. "Кем?" Хуго молчал. "Я знаю кем, - произнес Фанера. - Бременем белого человека". В этот момент я понял, что мы захватили еще один важный стратегический объект: Хуго был обречен.
Однако ему дали шанс. Как-то в ноябре Фанера подвел его к столу (хотя, какой там подвел - ниша находилась в двух шагах от стола) и попросил переставить фигурки. Хуго долго отнекивался, ссылаясь на слабое зрение, боли в суставах и т.д. Но Фанера сказал довольно строго: "Это Геополитика, друг. Либо ты нас, либо мы тебя". И Хуго сделал ход. Ужасно глупый безумный ход. Более нелепый, чем ход Олега, который он мог бы сделать, предоставь мы ему такую возможность. В результате и умер Хуго более страшно: ему живому отрубили конечности, туго перевязали раны и заставили смотреть, как его родные ноги и руки с аппетитом поглощаются голодными геополитиками. Мной, женой Валентайна и Фанерой то бишь. Представляю всю глубину и широту чувств и ощущений, испытанных Хуго. Оленька в экстазе дошла до того, что засунула ему в рот его собственный безымянный палец, сказав при этом совершенно очаровательно: "Пососи малютку, милый", намекая тем самым, что в былые времена ей частенько приходилось у Хуго отсасывать... Так он и умер с пальцем во рту. Так и остался навсегда в моей памяти. Хуго. Высокий голубоглазый блондин.
Как погибла Оленька, я в точности не могу вспомнить, - в то время меня трепала жестокая лихорадка. Помню лишь, что Фанера поднес мне стакан горячего чаю, где вместо ложки находились два женских пальчика: два длинных, тонких, музыкальных пальчика жены Валентайна. Мне ли их не узнать! Позднее, когда сознание окончательно вернулось в мою физическую оболочку, я первым делом взглянул на карту. Я понял, что... Впрочем, свобода и власть - такие вещи, понимать которые нет необходимости. Их просто чувствуешь. Карта была пуста. Ни одной фигуры. Хотя, почему ни одной? В центре стола стоял пресловутый стакан со вчерашней заваркой и Оленькиными пальчиками. Но это было вне правил - стакан не мог участвовать в игре. Тем не менее, ход был сделан. И это был МОЙ ход. Последний. Я встал из-за стола, старого исписанного стола, на котором была нарисована уже никому ненужная карта, и сделал шаг. Потом второй, третий, четвертый... Пол был буквально залит кровью. Утопая в ней по щиколотки, я еле передвигал ноги. Но все же шел. Вскоре наткнулся на старого рецидивиста Фанеру. Имея десять глубоких ранений в живот, грудь и чресла, он сумел доползти почти до порога - все-таки нельзя не признать, что Фанера был талантливым игроком. Я вспомнил, как сосредоточенно он вглядывался в карту... Но все же проиграл. "Неужели, - подумал я, - будущее стоит всего этого безумия, всего этого дерьма за спиной и всей этой крови под ногами?" И тут же ответил себе: "Безусловно, Валентайн. Жизненное пространство не имеет ограничений". Я аккуратно перешагнул через труп Фанеры, открыл тяжелую дверь и вышел на свежий воздух.