Она вела машину и щурилась от багровых лучей заходящего солнца. Правой рукой придерживая руль, левую по привычке чуть свесив из открытого окна. Насыщенная бронза, оставленная солнцем, тянулась от тонкого запястья до локтя, что выдавало ее любовь к такой езде. Беспечно глядя вдаль, она прислушивалась к сбивчивой, но энергичной речи собеседника, который то и дело терял ненадежную нить рассуждений.
- Не поможешь мне собрать волосы? - перебив его затянувшийся и изрядно поднадоевший монолог попросила Габриэль.
Неожиданно вклинившись со своей просьбой, она перечеркнула все его попытки блеснуть своими умозаключениями. Дрожащими пальцами, как к чему-то сакральному, он дотронулся до ее спутанных локонов и обнажил смуглые плечи.
Она была как обычно горделиво-недоступна, но не отказывала себе в удовольствии поиграть с чьим-либо воображением, демонстрируя совершенство своего тела или как бы невзначай выбалтывая милые подробности своей жизни. Пусть посторонние и знали, что она не может жить без солнечной ласки, сворачивается калачиком перед сном, намурлыкивает грустные песни во время грозы - им было позволено это знать. Таким поведением она только приоткрывала завесу личного для любопытных глаз, но редко впускала дальше порога. Пробуждала интерес и давала понять, что ближе вытянутой руки не подойти. Одаривала теплом улыбки и остужала равнодушием.
Взгляд Микаэля скользнул по ее плечам и зацепился за замысловатые крючки вязи, аккуратно выведенные на загорелой коже. На лице его изобразилось недоумение и немой вопрос.
- Мактуб. Так предначертано. - отрезала Габриэль.
- Но ты же не веришь в эту ерунду? - возмущенно бросил он. Ему было обидно за бесцельно пролитое красноречие.
Ему было не дано увидеть едва заметную перемену в ее лице: чуть подернутые усмешкой губы, презрительный прищур карих глаз, скептически изогнутую бровь.
-Если бы не верила, не запечатлела бы это на своем теле. Логично, не правда ли? - не без тени издевки намекнула она на нелепость такого вопроса.
Микаэль понял, что сказал глупость и сконфузился. Он был из тех людей, которые считают себя отнюдь не глупыми и даже способными поддержать глубокую беседу на любую тему, касающуюся духовной жизни, а также об искусстве, так как сам себя мнил поэтом. Стоит отметить, что о его поэтическом даре знал только он один; остальные хоть и были посвящены в его план наваять великую поэму и сделаться знаменитым, как-то мало верили в это. И неудивительно: на суд публики была вынесена одна кабачная песенка, распеваемая им в компании таких же недооцененных талантов, пара-тройка плохеньких сонетов, которые появились в подражание незабвенному Шекспиру, и около десятка страдальческих стишков, претендовавших называться любовной лирикой. Все это и служило опорой непомерному самомнению. Но даже такого ослепленного мечтателя временами посещала мысль о тщетности ожидания светлого будущего, бессмысленности стесывать карандаш о бумагу, на которой надеялся увидеть конец своих мук, а видел только перечеркнутые нетвердой рукой строки и соленые следы горечи. На музу он был обижен. Горечь, как полагается, он топил в вине, а на утро просыпался снова полным душевных сил, забыв о вчерашних невзгодах, с заточенным карандашом. С каждым рассветом он начинал жизнь с чистого листа - с каждым закатом заканчивал ее одинаково.
Не знаю, или было знакомо Микаэлю выражение ЈIn vino veritas" (истина в вине-прим. автора), но ему вино помогало как раз забыть истину и дарило очищение.
Так молча они и добрались до придорожного мотеля. Она - погруженная в свои мысли, далеко отсюда, забыв о его существовании. Он - злясь на себя за то, что не нашелся что ответить, чтобы исправить положение.
Захватив выцветший шерстяной плед, который был неизменным спутником Габриэль во всех ее странствиях, она взяла ключ от номера и поднялась по скрипучей лестнице, чтобы предаться размышлениям в уединении, не привлекая лишнего внимания и избегая расспросов. Увидев опрятную комнату с простенькой деревянной мебелью и клетчатыми занавесями, Габриэль благодарно улыбнулась - это именно то, чего не хватало ей в последние несколько дней.
Микаэль тем временем подкрепился сэндвичем с куриной грудинкой и выпил две кружки яблочного сидра. Немного захмелев, он вышел на улицу. Восприимчивость притупилась, острые углы сгладились, возмущавшие его до этого вещи уже не казались такими важными, напряжение сдало позиции истоме. Широкая скамья на заднем дворе показалась ему подходящим местом для ночлега. Небо бы затянуто тучами, в воздухе витала духота, в окнах то появлялись, то исчезали тени постояльцев. Он прилег и мгновенно уснул крепким спокойным сном.
С восходом солнца он пошел изучать окрестности. Ни молод, ни стар, он мнил себя юношей, хотя зелень глаз уже не казалась такой глубокой, и былой блеск покрылся налетом прожитых лет.