ДЕВЯТОЕ ИМЯ КАРДИНЕНЫ
![Денгиль - Даниль Ладо []](/img/m/mudrowa_t_a/cardinena/dengilxr.jpg)
![Та-Эль Кардинена []](/img/m/mudrowa_t_a/cardinena/kardinenar-1.jpg)
![Нойи Ланки []](/img/m/mudrowa_t_a/cardinena/nojir.jpg)
Страна Динан делится на три части. Такое начало - сознательный плагиат из Юлия Цезаря, именно - его "Записок о Галльской войне", но что поделаешь, если оно, во-первых, являет собой идеальный знак в ряду подобных знаковых святынь, а во-вторых и не в главных, отражает реальность? Действительно, как мы видим: а) Бог любит троицу; б) все города, которые хоть чего-либо стоят или стоить пытаются, стоят на семи холмах, даже если холмы эти от лица земли не видать; в) ну, а у кошки, как говорят, девять жизней. То есть три на три, авось и дырку протрёшь.
Что же до реальности, то мы видим на этом благословенном острове посреди неясно какого океан-моря (предположительно, Тихого, причем его северной части) влажный зеленый Эдин с его степями, озерами, ручьями и светлыми рощами, где утвердилось миссионерское католичество; Лэн, горная часть которого называется Южным Лэном на отличку от холмистого Северного, - Лэн, сказочно богатый рудами, камнями, человеческой отвагой и гордостью, где ислам обрел формы, невиданные по свободе выражения. Третья часть - Эрк, лесистый и холодный: здесь древняя религия и наслоившееся на нее кафолическое христианство соседствуют с ярым протестантским неофитством обитателей северных холмов и предгорий, не раз порождавшим как беспримерный героизм, так и не менее беспримерное насилие.
Рядом с этим тройственным союзом всегда существовало нечто четвертое, но его почти никогда и не пытались именовать Динаном; пустынное и глиняное мусульманское царство Эро. Ведь несмотря на общность материнских вод, в которых на равных началах дрейфуют все здешние страны, нечто более мрачное и непреодолимое, чем Лэнские горы, отделяет страну Динан от земли, то наспех присоединяемой, то в гневе отпадающей. То, скажем так, сердца, то отрезанного ломтя.
И, чтобы сразу перейти к основному сюжету, заметим: на всем этом разноплеменном и разноязычном пространстве, во все времена - считать ли их от Рождества Христова или от Хиджры, - не случалось такого непонятного брачного союза, как тот, что заключили между собою родители девочки, которую много позже называли "Женщиной с девятью именами".
Ина, то есть госпожа, Идена была из аристократического эдинского рода, и легендарная кровь пришельцев-скандинавов ощущалась в белокурых волосах, белоснежной коже и невероятной прямизне осанки. Про такую местные обычно говорят: "Отлили из доброго материала, да так в форме и оставили". Ее предки прославились отнюдь не на поле брани. Последнее не слишком уважалось в вооруженном по передние зубы государстве, где разговоры о всякого рода стычках и распрях были своего рода трюизмом. Нет, Верховный Правитель Трех Земель в свое время отличил их дальнего предка за то, что он разместил в своей городской резиденции великолепную библиотеку без малого из тысячи томов, каждый свиток, кодекс, манускрипт и инкунабула в которой стоили примерно как полный рыцарский доспех от хорошего мастера. А потом вручил один ключ от здания почетному градоначальнику, коим считался сам Верховный Правитель Трех Земельь, другой же - главе городского совета, своему коллеге торговцу, с тем, чтобы последний учредил первую в Динане общедоступную библиотеку, иначе Дом Книги.
Супруг ины Идены, Эно Эле, происходил из крестьянского рода, такого же славного и не менее, пожалуй, древнего.
Вот краткая история этой семьи. Еще во времена кабальной "крепости" кучка отважных земледельцев внедрилась в самую непроходимость эркских лесов, заняла там единственное сухое место среди топей и бурелома, отбилась от всех, кто покушался на ее свободу, и учредила союз трех вольных охотничьих деревень, называемых Зент-Антран, Зент-Ирден и Селета. Свобода эта, говоря откровенно, оберегалась не столько личной крестьянской храбростью, сколько доводами из области практической экономики. Вошедшие в боевой азарт дворянские чада, которых с малолетства обучали разнообразным воинским умениям, раздавили бы непокорных холопов в первую же сколько-нибудь серьезную зиму, пройдя на лыжах по замерзшим болотам. Но дворянские жены и дочки хотели кушать мед и одеваться в меха, а лучших бортников, следопытов и звероловов, чем болотные сидельцы, еще не рождалось в ту пору в Динане. Ну и, кроме них, кому еще была охота селиться в тех безблагодатных местах, что они по доброй воле для себя выбрали?
Со временем из пообтесавшихся жителей "болотной кочки в Диком Лесу" вышли неплохие торговцы и даже негоцианты. К тому же болотники как повадились посылать своих детей в науку, так от того и не отставали: охота на пушного зверя была прибыльна, спустя лет эдак двести стало хватать не только на насущное, но и на баловство. К примеру, на философию истории, классическую лингвистику и общую теорию чисел.
Эно был самым младшим и самым даровитым из дома своей бабки Цехийи, включавшего примерно семь десятков сыновей, дочерей, зятьев и невесток, внуков и внучат, а также двух мужей: покойного и ныне здравствующего. Именно поэтому его после окончания Селетской основной школы отпустили в коллеж отцов-миссионеров имени святого Игнатия, которое он с блеском окончил и был, по его просьбе, рекомендован на отделение военных переводчиков Военной же Академии. Не то чтобы его так уж тянуло под ружье: но данное учебное заведение было тогда самым демократичным в смысле набора изо всех слоев населения и в те времена числилось среди главных рассадников свободомыслия.
Хорош сей Эно был необыкновенно и являл собой тип классически эркский. Тонок в кости, широк в плечах и гибок в стане: поступь одновременно легка и тверда; на бледно-смуглом лице с "союзными" бровями светились ярко-голубые глаза, а чуть вьющиеся волосы были цвета меда. Когда он шел по улице столичного города Эдин (одноименного с провинцией) в щегольской форме академического слушателя, девушки прямо шеи себе сворачивали, стараясь подольше глядеть ему вслед.
В Академию он попал, можно сказать, по знакомству: еще до подачи документов у него образовались приятели из старшекурсников, которые и научили его, как миновать тот очевидный факт, что сюда берут уже официально обстрелянных граждан. Оказывается, те три деревни, откуда он явился, в одном из старых архивных документов числятся в статусе пограничных, и их жители считаются служилыми по факту самого рождения, вроде как русские казаки, хоть и не совсем. А для того, чтобы этот документ выкопать и предъявить, нужно всего ничего: согласиться по окончании курса отправиться в действующую часть и обаять пожилого профессора Стуре, он как раз архивами и заведует и вообще мужик что надо, любит умных.
Эно сделал и то, и это, и много больше. Ибо за день до прибытия в назначенное ему для службы место даровитый простолюдин взял увозом дочку того самого профессора бумажных дел (с молчаливого согласия отца и под негодующие вопли домочадцев), наспех окрутился в католической церкви и - к вящему возмущению света и полусвета - скрепил эти узы еще и гражданским контрактом, по которому риск возможного развода компенсировался передачей жене в качестве махра половины имущества мужа. "Будто собрался через день ее от себя гнать. Тогда бы уже сразу тащил ее не в храм, а в мечеть", - сплетничали гарнизонные дамы. Впрочем, религиозная всеядность, если не безверие, входили тогда в моду.
Вышеозначенную половину мужнина добра составляли два предмета: почти новый ковер из медвежьих и волчьих шкур с невыветрившимся запахом дикого зверя и детская серебряная ложка, истертая до тонкости бумаги (сказывалось многочадие старой Цехийи). Ковер стелили на пол летней брезентовой палатки и вешали на стену зимней, из двойного войлока, а с ложки кормилось овсяной кашкой потомство, которое ползало по ковру и выдирало из него ворсины, бегало босиком от снега до снега, плескалось во всех озерцах и лужах и не боялось ни утонуть, ни заболеть, ни потеряться. Ибо у ины Идены, матери, по здешним меркам, не слишком рассудительной и заботливой, дети рождались каждый год. Двое мальчишек-погодков удались в нее: белотелые, чуть неповоротливые, на диво сильные и крепкие в драке, но нрава самого покладистого.
А третьей была девочка - вся в отца: бело-золотая, нежно-смуглая и тонкая, как горностай. Отец, кажется, сразу выделил ее, еще когда ему на руки положили нагой комочек. Дал ей странное, неуклюжее для степного уха имя одной из лесных родоначальниц: Танеида, из племени варанги-склавов. Ночью вставал пеленать ее, чтобы у жены от недосыпа не сгорело молоко. Пеленки и то сам на руках подрубал, чтобы не натирали грубыми краями тончайшую кожицу. Как и все эркени - неважный наездник, совершил над ней старинный эдинский обряд "приобщения к коню". Когда у смирной кобылы его ординарца родился жеребчик, тайком от жены поднес к ее сосцам дочку, а кобыльего сына напоил из рожка сцеженным молоком ины Идены. Так его милая Тати сделалась молочной сестрой всему конскому племени и через это всему живому на земле, ибо лошадь - средоточие всего самого прекрасного, чем жаждут овладеть и хотят защитить руки человеческие.
Девочка росла вольно, как дикая трава, но уже в четыре года всем было видно, с какой удивительной гармоничностью сплелись в ней черты отцовские и материнские. Кожа ее, несмотря на постоянную беготню под открытым небом, была матовой; чуть вьющиеся волосы - цвета старого золота, или ржаного поля, или солнца; брови, как в песне, - "тёмна соболя", носик прямой, а глаза - как грозовое небо, и в точности как у неба, трудно было уловить их оттенок в каждую из минут и настроений. А еще была она тонка без хрупкости, гибка без слабости, движения же плавны, точно танец. Голос, чересчур низкий для такой крохи, был звучен, как серебряный колоколец. И петь она стала чуть ли не раньше, чем говорить.
Счастливы ли были все пятеро? Конечно: ведь им хватало своей внутренней, семейной целостности. Были суетливые летние дни, полные друзей и вольных разговоров о наилучшем устройстве мира и государства, и уютные зимние вечера, когда полк стоял на квартирах. Ина Идена вечно что-то вязала и вышивала, Эно переводил Омара Хайама на эдинский, с успехом избавляясь от влияния небезызвестного английского перевода Фицджеральда на суфийский подтекст поэта и геометра. Сочинял он и свое собственное, стихи и прозу. Ему прочили славу, но он шутя отмахивался от нее и по своим книгам, рукописям и наброскам обучал детей алфавиту, Сыновья, старший Эно и младший Элин, учились без особой охоты: куда больше любили носиться по лугам со своими сверстниками. А Танеиде вся наука давалась будто играючи, и во всем ухватывала она, как за выбившуюся из косы прядку, самую суть. Отец болтал с нею на всех трех динанских диалектах, которые отстоят друг от друга менее, чем английский и равнинный шотландский, - и дивился, как точно она проводит разницу между ними.
Беда пришла извне. В стране захватила власть военная диктатура генералиссимуса Эйтельреда Аргала, опирающаяся на выходцев из Северного Лэна и Эрка. Пауперы к этому моменту оказались предусмотрительно накормлены и напоены, Военная Академия - реорганизована. Демократический мятеж, который начали идеалисты и возглавили "академисты" - былые выпускники и старшие по возрасту и чину товарищи Эно Эле, полковники Лон Эгр и Марэм Гальден, - подавлен. Сами полковники скрылись. Эно расстреляли за всех них сразу.
После его ареста ина Идена, несмотря на явную свою непричастность, была водворена в централ, или "замок" Ларго. Ее отец и прочие родственники, которые, как-никак, о ней помнили, выхлопотали ей замену тюрьмы ссылкой в Лес, куда она и отправилась уже вдовой, всё такая же невозмутимая, только чуть осунувшись с лица, вместе с обоими сыновьями и третьим во чреве. Дочку, ибо в ней явно проступала аристократическая порода, родичи собирались взять в семью и дать ей соответствующее воспитание. Но Танеида исчезла.
Впрочем, тогда еще, по горячим следам, можно было о ней узнать кое-что от некоей семьи, шапочно знакомой с Эно Эле. В дикую и расхристанную ночь, когда штурмовики Эйтельреда пошли по домам с автоматами, девчонка, вся зарёванная, выскочила из окна и прибежала к ним домой - спасать их от ареста, а себя, как потом стало ясно, - от или приюта, или удочерения. (Видимо, разговоры о будущем детей в случае несчастья с отцом велись старшими в семье не однажды.)
Волна катилась дальше. Весь Динан повязан цепями родства и дружбы, и по ним шли сейчас люди Эйтельреда. Но вперед них по тем же цепям передавали из рук в руки светлую девочку, ищейкам вроде бы и не нужную, но для тех, кто ее прятал, служившую залогом грядущей свободы. И так шло, пока не были выбраны все цепи и не порвались все нити.
Так Танеида стала, по распространенному здесь выражению, "всехним дитём".
Здесь следует некое отступление.
Общеизвестно, хотя и весьма спорно, что о самом святом для народа можно судить по ругательствам, первоначально имевшим смысл оберега. Поэтому чистоплотные немцы и изысканные французы в споре поливают друг друга грязью и экскрементами, набожные итальянцы вовсю брюхатят мадонну, русские возводят над своими матерями целые небоскрёбы многоэтажных выражений. В подобных случаях весь Динан прохаживается насчет детородных функций собеседника или подвергает пристальному и нелицеприятному рассмотрению его потомство. Ибо динанцы до крайности чадолюбивы. Из этого, в частности, следует, что дочь Эно-ини в своем новом воплощении сделалась не нищенкой и не беспризорницей, вовсе нет, - но пчелой, которая собирает пыльцу со всех цветов. В любом доме такому ребенку перепадают и сытная еда, и крепкая одежда, лишь бы у самих хозяев это было. Если дитя остается на ночь - Божья милость дому; прибивается на неделю, месяц, год и того более - знак счастливого избранничества. Знаниями и умением с такими детишками делятся еще свободнее, чем материальными благами. "Всехние" - затычка во всякую бочку, верховоды и судьи справедливости в играх. Почему при таком подходе к воспитанию из них не вырастают самодуры и баловни - вечная загадка для чужестранных педагогов. Может быть, вся суть в том, что растут они в атмосфере добра, а держатся на свете, неласковом для всех в равной мере, - силой своего характера и ума?
Танеида впитывала в себя знание, как губка масло.
В лэнских предгорьях Эро, где культура была смешанной, более горной, чем пустынной, ее, как и всех девочек, обучали сложнейшим ритуальным танцам со скачущей ритмикой и особым языком жестов и всего тела (этим языком мастерицы умудрялись передавать даже стихи); но также, будто мальчишку, учили гимнастике, предваряющей фехтование на взрослых, так называемых "тяжелых" клинках.
В высокогорной южной деревушке, напоминающей крепостцу, она, плотно обтянувши голову белым платком, проникала в медресе слушать Коран по-арабски: мальчишки-муталлибы по обычаю отводили глаза от ее лица, а имам чуть улыбался в усы и громче обычного скандировал кашляюще-гортанные и торжественные слова, похожие на страстный любовный призыв.
Пожилой эркский священник, которому она нанималась мыть посуду, приветствовал отроковицу кухонной латынью, она с грехом пополам отвечала, и Катулловым медом отзывались на ее устах певучий верлибр Августина, четкая проповедь схоластов.
Ну, а в седло она всела еще лет пяти-шести, когда ее эроский дядюшка неосмотрительно поставил свою полудикую степную кобылку вблизи глинобитного забора, такого удобного для того, чтобы прыгнуть ей на спину. Почуя легкий вес, лошадь понесла не разбирая дороги, а девочка намертво вцепилась ей в гриву.
И ведь подействовала отцова магия! Танеида не упала под копыта и не сползла под брюхо. Когда дядюшка на чужой кляче перехватил их, ему пришлось буквально отдирать девчонку от конской спины - полумертвую от страха и усталости, но куража отнюдь не потерявшую. Сгоряча он хотел было выдрать ее камчой, как норовистую лошадь, что выказала непокорство всаднику, но поглядел на сдвинутые брови и упрямый рот, вздохнул и сказал только:
-- Завтра буду учить тебя настоящей посадке и как стремена подбирать. А то сгорбилась в седле, как дикий кот на ветке!
И несказанно щедр и просторен был мир вокруг нее.
Это все предыстория. История начинается сейчас.
-- Ну, положим, как это меня все потеряли и позабыли? Это в Динане-то, где на ребятишек, а особо на малых девиц, едва не молятся? - отвечала ина Танэа на вопрос одного приятеля (а друзья и так знали). - Режимы "черных полковников" страшны первые год-два, а потом делаются только отвратными до не могу. И конечно, дед меня сразу начал искать по своим каналам, научным, а прабабуся - тоже по своим: торговым. И уж на что археологи в Динане дошлые, прямо землю носом роют, но купеческое сословие - это прямые пройды, у которых и в аду найдутся влиятельные сокотельники и сокорытники!
Словом, картина в результате получилась еще та. Искали-то меня все, но на решающем этапе включились главные заинтересованные лица... И вот теперь представь: раннее утро в лэнской деревне-крепостце, ворота нараспашку, а внутри - узенькие улочки да глухие заборы в полтора человеческих роста, сложенные всухую. Ты ведь там бывал, верно? И шествуют внутри этого каменного кишечника две персоны грата: мой пожилой профессор в сюртуке, белой рубашечке, начищенных туфлях и при галстуке бабочкой, а бок о бок с ним - долговязая старуха на голову его выше и прямая, как ствол карабина, что висит на ее спине книзу дулом: чтобы не выстрелило по нечаянности. На старухе - темная сорочка, поверх нее - черный сарафан до пят, башмаки из семи бычьих шкур, а на голове - распущенный покров вдоль всего стана, весь в таких завитых огурцах. Все и вся дремлет, только из-за самого главного и самого высокого забора кто-то блажит:
-- Господин, а господин! Эта холера эроская, белобрысая обратно Астарота угнала!
А в ответ этак сонно:
-- Ну и ладно, ну и хорошо. Его все равно под седло заезжать пора, а то одно умеет: бегать вокруг дома на цепи и воров кусать!
Обычай был такой: жеребчиков - двухлеток в денник на ночь не заводить, норовом они злее любой собаки. Этот самый вороной Астарот, белые чулочки, белая проточина во лбу, красавец был. Один недотепа польстился, с цепи снять и со двора его увести хотел - рваный картуз наутро остался и рядом большая лужа крови...
Ну, мои родичи переглянулись и говорят друг другу:
-- В самом деле отыскали. Кроме нашей внуки, и быть некому.
В калитку постучались, во двор вошли. Наш сеньор - он сам не местный, из Эдина родом - велел меня спешно выдать ему на погляд. Ну, отыскали, сняли с жеребцовой спины, вымыли в ближайшей горной речке и предъявили. А гости вместе с хозяином уже в главной зале кофейничают, где сабли да книги по стенам. До клинков мне дотронуться ни разу не дали, а вот кой-какие книжки, когда руки вымою с мылом, - это да. Смотрела. Примечаю еще: не по первому разряду родные мои гостюют. Кофе у нас контрабанда, но плохая, вовсе без кофейного дурману. Вот чай даром что местный, а хорош: так забирает, что мне по малолетству и понюхать не давали.
Говорит наш благородный Сандо-ини:
-- Вот, Тани, приехали твои близкие, так не разорвать же тебя надвое! Выбирай, к кому идешь.
-- А здесь остаться никак нельзя? - спрашиваю.
-- Хм! Это мы будем посмотреть, - такое у него присловье было.
-- У меня твоя матка с детями, - говорит прабабуся, - третий, кого ты не видала, помер, двое живчиком бегают. Мать в нашей деревенской школе учит.
-- Я тебе, внучка, еще и не таких учителей найму, - это дед говорит. - Отставных студенческих преподавателей, лекторов с мировым именем.
-- А выездку, айкидо и кэндо они тоже умеют? - говорю.
Дед со смеху покатился:
-- Какие слова выучила, мелкота нахальная! Вся в мой род. Манеж у нас отменный, ипподром рядом с домом, так что нет проблем, кроме как с монетой. А если захочешь, я тебя и сэнсэю покажу. Вот станет он с тобой цацкаться или нет - в том я не властен.
-- Вся в наш род, лесной, - возражает прабабуся. - Только у нас для игры лук и стрелы в ходу, для дела - нарезные ружья, а дерутся стенка на стенку и одни парни. Верховых лошадей не держим, почитай: сено жёсткое и по узкой тропе разгону не возьмешь. Но след берем не хуже любой нашей охотницкой псины.
Заспорили оба. Тут мой старшой не выдержал:
-- Между прочим, - говорит, - наш мулла кончил Аль-Азхар, а наш патер - Коллегиум Динаникум с отличием. Лингвисты превосходные, да и в точных науках блистают.
-- Вы еще скажите, что ваш раввин по совместительству работает в главной иерусалимской синагоге, - это дед мой съязвил.
-- Нет, - отвечает господин. - Но он и в самом деле иностранец: из любавичских ребе.
Тут мой дед почему-то спрашивает:
-- Тани, внучка, тебе что интереснее, узнавать или знать?
-- Знать вообще нельзя. У знания границ нету, - отвечаю. - Главное - идти и брать то, что на пути попадётся.
- А что у тебя за путь?
- Тот, что под ногами, - отвечаю.
Вот оттого и осталась я вне своей родни, зато при источнике разнообразных премудростей.
Так и было, если отбросить привнесенную романтику и сказочность. Когда Танеиде исполнилось семнадцать и она уже года два как осела на эркском побережье, в рыбацкой деревне близ морского и нефтяного города Гэдойн, в окружении сосен и дюн, сложенных из белого песка - именно тогда на Танеиду натолкнулся Арден Лаа, долговязый и застенчивый последыш знаменитой этнологической династии. Он наисерьезнейше считал себя художником и в соответствии с принятой на себя ролью искал в этих краях яркие простонародные типажи для зарисовок и просто возможность с блеском убить время. Как-то пустили его переночевать в порожнюю девичью светелку, наполненную кружевными рукоделиями, цветами и книгами, от которых кренилась набок ветхая этажерка. Книги были потрёпанные, прямым ходом из гэдойнского букинистического развала, но подбор озадачил Ардена еще больше самого факта их существования. Еще не гимназия, но уже не университет, как говорится.
К тому же, воспрянув ото сна вместе с солнышком, узрел он на скамье возле дома долгожданную натуру - прекрасную бледную деву с золотой косой до пояса. Была она в праздничном эркском костюме: длинная, вся в плетеных кружевах, рубашка сурового полотна, распашная синяя юбка с тканым на деревенском стане пестрым узором, замшевое ожерелье, низанное стеклярусом, и такой же пояс.
Пребывала же Танеида на улице, потому что только что вернулась с посиделок, наряд был на ней самый лучший, ибо из комнаты, где было кое-что позатрапезнее, ее выселили, а томная бледность происходила по причине того, что рыбацкие парни всю ночь вертели ее в танце, как мутовку в маслобойке.
И ведь пленился бедняга Арден в свои тридцать два непорочных года нежной красой, и забрал вольную пташку в город Эрк, и не нашел ничего умнее, как предъявить ее своей грозной матушке - матерой вдове Диамис.
Эта Диамис на первый взгляд показалась девушке донельзя похожей на старую и жутко умную обезьяну. Сутулая, широкоплечая, сидит на пуфике посреди комнаты, охватив колени длинными руками. Серая грива спускается по спине свободно, лишь по бокам подобрана двумя-тремя заколками: верный знак того, что женщина хочет еще нравиться. Губы подкрашены коричневым, в тон глаз, а ясные карие глаза из-под припухших век глядят со вполне молодым нахальством.
-- Вот нам и подарочек с морского берега. Сын, привёл - теперь выйди, у нас разговоры пойдут дамские.
И чуть позже:
-- Ты знаешь, что красавица?
-- В зеркало смотрюсь время от времени, когда протереть надо.
-- Господи, чистейший староэркский тип: овал лица европеоидный, надбровные дуги крутые, свод лба высокий, форма носа классически прямая, только ноздри слегка округлены. Такого красивого черепа я не видывала и когда занималась древнейшими захоронениями. Любопытно, мозги в нем найдутся хоть на наживку?
-- Ваш сын же... так сказать... клюнул.
Диамис от такой дерзости удивленно открыла глаза и хмыкнула.
-- Ну, мой олух - добыча легкая. Всю жизнь холостякует и к тому же шибко занаученный. В чувствах он тебе признавался?
-- Нет, я не допускала. У меня с этим строго. Я ему сразу сказала, что поеду в город только учиться.
-- Учиться? Чему это?
-- Всему, я мало что знаю.
-- Что именно всё-таки? В школу ходила?
-- Не пришлось. Но на тройки сдам все предметы, наверное. Плюс философия, генетика, языки.
-- Языки? Какие?
-- Ну, латынь, классическая и Вульгаты. Библия - это ясное дело. Плиний, Катулл, Овидий, немного святой Августин. Старый северобедуинский разбираю сносно, а вот язык Корана похуже: дальше суры "Бакара" не продвинулась.
-- Неинтересно, стало быть, оказалось читать о женских правах и обязанностях, - хмыкнула Диамис.
-- Немецкий, французский, итальянский - читаю почти без словаря, а говорить не с кем было, вот и не умею, - невозмутимо продолжала девушка.
-- Английский тоже знаешь?
-- Да в Гэдойне сэров столько, что их разговору только дурак и ленивый не обучится. Мне один кэптен том Карлейля подарил, Сартор Резартус и Французская Революция - за банку маринованной сельди и кружевную наколку в подарок своей жене, которые я сама изготовила. Родные диалекты - это уж само собой. Но если честно, три динанских в разговоре не спутаю, а вот эроский у меня плохо идет, и то предгорий, а не центрального района.
-- Эрудит, как я посмотрю. Тогда вот что. Учить тебя я в состоянии: я вроде как богата. Если еще и коллекции присчитать - вообще миллионщица. В чем тебя образовать потребуется - подумаем. Но Ардена не тронь. Поняла?
Танеида кивнула.
-- Развяжу.
Студент-репетитор в те поры был дёшев и истекал знаниями, как спелая груша соком. В огромном доме Диамис, пыльном и забитом редкостями, как антикварная лавка, их перебывали десятки, один свободомыслящей другого. Преподавание велось преимущественно по методе древних греков, то есть перипатетически: гуляли по эркской столице и травили анекдоты на архитектурно-исторические, историко-философские и историко-математические темы. Ардена в эти прогулки не впутывали: Танеида своё слово держала.
Изо всех городов девушка знала лишь Гэдойн, весь из камня, вылощенного и просоленного морскими ветрами, и немало дивилась городу куда большему - и сплошь деревянному, золотисто-смуглому или побуревшему от старости, резному и причудливо-легкому. Жизнь тут шла тоже легкая. О приобретении капитала мало кто заботился. Что ни месяц где-нибудь горело, про жителей так и шутили, что спят с огнетушителем под подушкой. Отстраивались с беспечным упрямством из того же дерева, благо леса подступали едва не к самым окраинам. Лето и осень в тот год стояли тёплые, долгие, с обильными ночными ливнями и умытым солнышком - гуляй не хочу!
Диамис так бы и махнула рукой на Танеидино учение: ну, хороводятся, так и лучше, для сынка безопасней: замуж попрытче выскочит. Но как-то друг покойного ее мужа, сам историк и специалист по средневековому искусству, заговорил с ней о ее воспитаннице:
-- Послушай, эта твоя питомица знание впитывает уж не как губка, а как вампир. И откуда ты такую пиявицу выискала? Час с нею всего пробыл в твое отсутствие, мило улыбнулась раза два, а уже вытянула из меня ту теорию о нетрадиционном образе эдинской Богоматери, которую вынашиваю лет десять. "Мать Ветров", помнишь? Ну конечно, я тебе тоже говорил. Но вот что самое забавное - я, спеша уложиться в малый срок, нашел тот логический стержень для своих выкладок, которого мне не доставало. Девица с задатками, клянусь моим блаженством! Ярко выраженный гуманитарный склад ума в совокупности с личным обаянием. Знаешь, коли надоест ее образовывать - передай в нашу епархию, договорились?
-- Она сама учится, компаньеро, - ответила Диамис. - И кто-то без нас ее опекает и по головке гладит. Дай бог, чтобы той левой рукой, о которой наша правая попросту знать не должна.
Вот что еще было необычно: хоть Танеида хозяйка была по молодости лет никакая, их сарай неуклонно приобретал уютные жилые очертания. Возвращаясь из экспедиций, Диамис заставала студента-историка за чисткой ее уникальных серебряных поясов; физик ремонтировал люстру; биолог смахивал пыль с чучел; математик составлял налоговую декларацию, до чего у нее самой никогда не доходили руки. А Картли на кухне изготовлял кофе по какому-то особо вонючему рецепту.
Вот этот Картли, неясно чей знакомый, приятный с виду молодец, похожий на иберийского еврея, был приставлен непонятно к какому делу. Как-то, впрочем, Диамис поймала их с Танеидой на заднем дворе. Выставив на линию огня штук тридцать пустых бутылок, они с непоказным усердием разносили вдребезги стеклотару, причем стрельба с обеих сторон шла кучная. Что радовало еще меньше - карикатурные граффити на противоположной стене были с изяществом дополнены пулевыми отверстиями на месте глаз, сердец и прочих жизненно важных органов.
-- Серьезный народец, однако, - пробурчала Диамис почти без голосу.
Кто-то из учителей уже пытался в ее присутствии склонять имя настоящего отца ее приемной дочери во вполне определенном краснобойцовом контексте, великой тайной это, понятно, было только для официальных лиц. Однако сама девушка никак в этот контекст не вписывалась.
-- Умение вышибить мозги ближнему своему бывает весьма полезно, - сказала Диамис, когда они остались наедине с Танеидой, - но есть и лучшие способы с ним поладить.
-- Им я учусь тоже, - кратко ответила девушка.
"Как бы это не о принцессиной свите было сказано", - подумала про себя старуха. Но нет, пожалуй. Единственное утешение для Диамис в таковых ее скорбях: люди вокруг были серьезные, ни поросячества, ни обжимания по углам себе не позволяли. Танеида держала себя со своими мужчинами ровно, по-деловому и без малейшего кокетства. Не муза ученых, не фея революции - просто искатель знаний. "Клеймо носит", - непонятно подшучивали над ней. Впрочем, эту шуточку Диамис довелось разгадать в то роковое утро, когда она вернулась из поездки несколько раньше ожидаемого срока. Неслышной своей походкой, чтобы не разбудить старуху-прислугу, прошла в парадную спальню, где стоял гардероб с ее городской одеждой и бельем, и в центре широкой супружеской кровати увидела некую ожившую скульптурную группу.
Завидев ее, Картли вскочил, отряхнулся, как собака, и деликатно прикрыв ладошкой срам, побежал за ширму одеваться. Танеида натянула на себя простыню. После того, как он, облачившись и вежливо попрощавшись с обеими дамами, удалился, настала долгая пауза.
Танеида первая прервала ее, ляпнув:
-- Мы ничего не испортили. Верховая езда, "большой шпагат", ритуальные танцы...
-- И парные гимнастические выступления особого рода, понятно, - саркастически прибавила Диамис.
-- Мы женаты со вчерашнего дня.
-- С кем, этим-то боевичком? И, верно, по католическому закону. Ведь имущества у него, я полагаю, столько, что как на два ни дели, всё нуль будет. А в недалеком будущем и вообще получится по девять грамм свинца на каждого.
-- Ина Диамис, я думала, вы добрее. Хотя мне и так нельзя здесь оставаться.
-- Я тебя не гоню, дочка. Просто я уж такая старая чертовка всю жизнь... Ох, а учение твое? - спохватилась.
-- Что поделаешь, не судьба, - Танеида совсем по-взрослому пожала плечами. - Отложить придется. В городе про дочку Эно Эле только глухой не слышал. Кстати, учиться ладить с мужем - тоже наука немалая.
-- Муженек-то у тебя ненадежный. Слинял и оставил тебя мне на съедение.
-- Положим, вы не очень-то страшная, верно?
Вдруг Диамис опустилась на пол, по-бабьи мотая головой от горя. И Танеида, как была, во всем великолепии природной своей оболочки, вскочила с постели, уселась рядом на ковер, обнимая и утешая.
Из сказанного и сделанного в прошлые времена, из мрачноватого пророчества Диамис вытекает нижеследующий разговор в ложе для прессы зала Верховного Военного Трибунала города Эрка.
-- Слушай, Имран, что для тебя с Кергом интересного в этих нескончаемых процессах экстремистов и всякой прочей оппозиции? Ну, он хоть практикуется в своем ремесле, защищает других и заодно свою персону от тайных на нее покушений.
-- Но твоя газета послала же тебя сделать репортаж?
-- Эх, я старая, заезженная газетная кляча, а ведь тебя пускают по следу сенсаций.
-- Нынче я сам пустился. Керг адвокат отличный, помимо всего прочего: с подковыркой. Один он стоит целой второй полосы. А в подсудной группе, ну которая своих соратников по эксу выводила с боем из централа, есть одна любопытная девчонка. Вместе со своим то ли мужем, то ли просто дружком прикрывала отступление, так ей почем зря шьют половину трупов. Вот, смотри - рядом с тем цыганом, это они оба и есть.
-- Прехорошенькая. Однако на мой вкус бледновата.
-- Если она не оправдает наших надежд, хоть полюбуюсь. Что бледновата, оно понятно. Ходят слухи, что была беременна, но это дело в тюрьме уж очень быстро рассосалось.
-- Поскольку беременных нельзя приговаривать к расстрелу и даже выводить на суд, им чреватый, тюремная прислуга, так сказать, способствует. Ну, времена пошли! Доказать, ясное дело, ничего нельзя, и сами жертвы помалкивают. Слушай, ты, никак, их последние слова на диктофон собираешься записывать? Всё чушь. Кто отказывается, кто толкает свою идеологию, кому рот зажимают - как обычно. Противники у нашего президента не очень солидные.
-- А вот и моя подопечная встает. Ну же!
И тут голос, не такой уж громкий, но совершенно необычного тембра и полетности, наполняет залу суда, отдаваясь во всех ушах:
-- Я хочу только просить прощения. У убитых мною, если они слышат. У тех, кто родил их на свет и делил их ложе. У их детей. У моего сына, которому не дали родиться в камере сапоги моих охранников. Пусть все будет взвешено, измерено и признано тем, что оно есть в самом деле!
Слова, на первый взгляд, не такие уж значимые, но идущие вразрез с тем, что ожидалось в зале и ложах. И молчание, поглотившее все разнообразные чувства.
Имран с торжеством обернулся:
-- Вот тебе и бомба, кляча газетная, жучок бумажный! Черт, вот умница ведь, скажи? Если бы она начала с самой сути, ей бы живо рот запечатали. Положим, у собак дяди Эйти есть, как всегда, хороший шанс отмыться...
-- Да беги же ты отсюда, Имран, уноси свою бомбу в диктофоне вместе с башкой, пока обе целы! А я приговор еще послушаю. Надо же, с прощения начать, а кончить... Чего она добилась наверняка, так это расстрела за своё финальное "мене, текел, фарес".
Мелкий дождь липнет к лицу, губам, векам. И боль давит грудь всякий раз, когда вздохнешь. Старая сука - боль ждет у края земли. Картли велел: не удерживайся на ногах, когда выстрелят, сразу катись под откос, это твой шанс. Он был умный, Картли, и всегда ее учил, а она училась, ведь учиться - ее работа. Так она и упала, поэтому тяжело, невозможно теперь подняться. Глина. Липкое. Темно вокруг или это только в глазах, ведь через темноту она видит тех, кого заставляет сторониться: и старика, и молодых, и самого Картли. Холодно, хотя одежду им всем оставили. Надо бы взять и надеть пиджак Картли, как по вечерам, когда они разгуливали по городу, но духу не хватит.
Танеида встает, опираясь на правую руку; она откуда-то знает, что надо уходить к противоположному краю оврага. Пока землей не засыпали. Не сейчас, ладно? - спрашивает она кого-то невидимого, но ощутимо близкого. Утром, когда дождь перестанет... Хотя утром те как раз и придут, копатели... Там, в невообразимой дали, отчетливо белеет ствол березы. Ну ладно, вот сейчас дойду до нее - и конец.
Почему-то ей удается удерживаться на ногах без опоры. То не я иду, то мной идут", - по-дурному вертится в голове. Мамушка Катерина, Кати, говорила так к концу дня, когда уставали ноги у обеих. Мы пробирались из Южного Лэна все ближе к северу и обменивали нитки, ленты, бусы и прочую мелочь на зерно и чистый хлеб, и к концу дня короба оттягивали спину, но тогда это было хорошо, это означало и еду, и ночлег. А сейчас спереди тянет - онемело, а чуть шевельнуть и то страшно. Спины вовсе нет. И лопается, булькает при вдохе и выдохе. Взяться руками за ствол и стоять. Опуститься на колени и ползти. Трава лезет в лицо, какая она соленая! Всё, я больше не могу. Еще немного. Она опирается на сжатые кулаки, пытаясь оторваться от земли - и проваливается в чьи-то объятия: теплые, надежные, огромные как мир.
И с дальнего конца этого мира слышится:
-- Нет, ты смотри! Полкилометра ползти с глубокой раной. Это чего, сердце?
-- Что ты, тогда ей бы сразу конец. Скорее, лёгкие - видишь, пена розовая. Пуля не разрывная, живой останется, вон какая упрямая.
-- Если бы не двигалась и крови не теряла...
-- Потому и останется. Ты представь: холодная осенняя, считай, почти зимняя ночь, и еще ей полчаса нас дожидаться. А ведь она, факт, о братьях лишь обрывки знает. Ладно, перетяни рану покрепче и неси к нашим, раз ты такой сильный, а я сбегаю, посмотрю, может быть, там есть кто еще живой... в овраге.
В последнем усилии Танеида разлепляет веки, видит над собою - как бы через щель в двойной тьме - удлиненные, как лист ивы, глаза, подернутые влагой. И с испугом и восторгом догадывается, что на нее смотрят через прорезь в круглом капюшоне, закрывающем голову.
...Маленькая комната - вся голубая, и голубые плоские лампы в низком потолке. Танеида чуть стонет, пытаясь приподняться. Атта плотно обхватывает ей плечи сзади, сажает в кровати.
-- Ну чего взбулгачилась, пить хочешь или сон дурной опять снился?
Атта - нянюшка и медсестра: ясноглазая, крепенькая, уютная и поперек себя шире. Как игрушечный медвежонок: ее и дразнят "Атта Тролль", по имени персонажа Генриха Гейне.
-- Здесь потолок низкий, неправильный.
-- Это у тебя в голове неправильно. Контузия мозгов и ретроградная амнезия. Вообще-то ты везучая, Катринка. Доктор еще все удивлялся: как тебе скверно - мигом отключаешься. Есть-пить понимаешь, по именам нас всех зовешь, а боли не помнишь. Тебе ведь пять пластических операций сделали, не считая перевязок.
-- Пластических? Зачем?
-- Боже ж мой! Ты ведь вся обожжённая. Шрамы тоже - старые, пулевой над грудью, от ланцета на спине. И новые, эти помельче. Первых мы и не трогали, недосуг было. Туберкулез в верхушке левого легкого, но это, считай, обошлось. Главное - волосы тебе что ни день частым гребнем чешу, а там и мысли причешутся.
Она становится на постель тугим коленом - знакомая и в то же время чужая, не ее поза - и вдруг, мгновенно, соединяются разомкнутые времена, Танеиду относит к давним годам и далеким берегам, и память о них стоит в горле комком.
-- Атта, я помню. Я правда все помню.
...Потолок шатром сходится в необозримой вышине, и там, под стрехой и на стропилах, висят пучки трав. Густой теплый запах лета идет оттуда волной, раскачивает огромную колыбель, зачем-то повернутую к стене не боком, а изголовьем; и сладко дремать, и терять, и снова находить себя. От окна с опущенными шторами из реек радужные полосы по стенам. И пахнет нестерпимо вкусным, перебивая запах снадобий и мокрой шерсти.
Тетушка Глакия ловко лезет по стремянке под самый верх, шевелит свои веники, иногда обрывает с них веточку или листик. Она вся в сером, короткие волосы под платочком тоже серы - юркий мышонок с бойкими глазками.
-- Ну чего ты, дева, на меня смотришь, как на икону? Ты вот улыбнись. Живая осталась, красивая. Ой, не ворохайся, болесть свою разбередишь. Сейчас-то ничего, а сразу как приехала, бредила так, что ото всех стен звенело.
-- А чем была больна?
-- Гонконгским гриппом по причине огнестрельного легочного ранения, - тетушка звонко фыркает. - Еще спасибо, тебе швы уже наложили и рубцеваться начало, а все равно я кучу кровавых бинтов в плите сожгла. Стирать боязно было.
-- А и заразная ты оказалась - все врачи были в темных масках, которые тебя ночью привезли, - невинно добавляет она. - Ну, обошлось, не видал никто. А что до прочего, здесь привыкли, что я вечно какую-нибудь живность выхаживаю. Нищий ногу вывихнул - тоже здесь отлеживался. У кошки трудные роды были. Восемь котяток, и все живые, всех к делу пристроили. Теперь щенок лапу поранил, правую переднюю. Сейчас я вам обоим супчику налью. Того, Того, кушать!
Груда бурой шерсти в дальнем углу встряхнулась и оборотилась полуторагодовалым кобелем северолэнской "волчьей" породы: тупомордым, короткоухим, с глазами в черных обводах. Прихрамывал он уже несильно. Тетушка налила ему в мисищу на полу, миску поменьше поставила на грудь девушке - посадила ее, взбив подушки - и оперев коленку о низкую кровать, стала кормить с ложечки.
-- Чуешь, какое от пола тепло идет? Внизу ой какой важный человек обретается, в ноябре, еще до снега, печи топит.
-- А кто?
-- Скажу - не забоишься?
Танеида, наконец-то улыбнувшись, мотает головой.
-- Сам градоначальник эркский, высокий господин Лассель. Я у него главной кухаркой.
-- Да ну. Вот уж точно - нет места темнее, чем под светильником.
-- Не в нем одном дело. С твоими врачами тоже никто не захочет ссориться без нужды. Вообще сюда, ко мне, не захаживают, а вниз тебе ходить не потребуется, не то что собаке. Плита здесь, вода тоже, даже ватерклозет имеется. Так что...
И тетушка Глакия без обиняков разъяснила, что они обе будут делать на голову высокому господину Ласселю.
Став в кровати, где спали они обе, на колени, Танеида рассматривала картинку на синей эмали, повешенную в изголовье: томный розовато-белый Христос, склонив голову и смежив глаза, возлежит на цветущем древе любви, как бы сам в него превращаясь. Ни следов от гвоздей, ни крови.
-- Вот это распятие. Сколько их перевидала, а такое чудное - впервые.
-- Ты католичка?
-- Вроде бы так. Крестили в миссии.
-- Это мне мой святой отец подарил. Тебе, говорит, непочётница, только такой Бог и простит, что людей и скотов равно жалкуешь.
Чердак, помимо лестницы, ведущей к домашним службам, имел особый выход в маленький парк за домом, и окрепшая Танеида, укутавшись в старое тряпье тетушки Глакии, спускалась вниз за компанию с Того. Пес охранял ее бдительно, как свою самую любимую кость (с весьма, однако, жалким количеством мяса). Позже осмеливалась и на вылазки: тетушка, вооружившись корзиной, прихватывала новоявленную родственницу с собой на рынок. Мало кто обращал внимание на двух "мирских монашек" - бегинок, накрытых тяжелыми платками.
В городе кончалась осень: звонкий холодный ветер царапал по земле бурыми листьями, скрюченными от старости. Дома и деревья стояли нагие и беззащитные. Зато улицы ощетинились людьми. Как никогда, много стало полиции. Прибывали наемники из Северного Лэна. Кэлангами прозвали их южане в одной из минувших средневековых битв, то есть не-лэнцами, выродками: за фанатизм в вере и самодовлеющую жестокость в бою. Имя это прижилось и распространилось по всему Динану, когда Эйтельред сделал их опорой своей диктатуры.
-- Знаешь, в чем дело? - сказала как-то ей тетушка. - В красных плащах. А это, если иначе сказать, самые что ни на есть военспецы из Эдинской Академии и их приданные части. Они идут сюда из гор и лесов и уже скоро станут под городом. Ведет их Марэм Гальден, который приехал аж из самой главной Британии, а Лон Эгр, по слухам, в скорой скорости высадится в Гэдойне и тоже к нему приткнется. Вот здесь и побесились все эти...
Оба этих имени Танеида помнила, но смутно, как детскую сказку. Даже со своим Картли в откровенные разговоры не вдавалась. Подумаешь, в детстве колыбель твою качали...
Их вылазки приносили теперь мало. Чаще всего тетушка покупала мешочек крупы и варила вместе с особыми травками, чтобы дух казался вроде мясного.
-- Время такое, дева. И провизия у людей есть пока, да в предвиденье плохих времен уже сейчас задницей на закромах сидят. У самого градоначальника и то ничего не утянешь: продукты на кухню выдают по записи. Вот доиграется, что самому будут подавать жареный лопух на фарфоровой тарелочке!
Но и смеялась она уже не так заразительно. Наконец, набралась духу и сказала Танеиде:
-- Вот что. Ты не думай, что мне с тобой плохо, осаду бы выдержали как-нибудь. Только если хочешь к своим, уходить надо не сегодня-завтра, слово мне такое сказали. Пока из города еще легко выйти, а войти нельзя: но когда красные всадники подтянутся, все станет наоборот. Как бы тогда кэланги эти не вспомнили о тебе снова.
Кто бы ни ворожил ей в последующую ночь: то ли тетушка, то ли те, что в масках, то ли просто темно было, - но через рубеж Танеида перешла, будто и не было ее, этой границы.
В ставке людей Гальдена на нее смотрели очень даже искоса, однако с вежливой улыбкой препроводили к офицеру, который знал и ее, и Картли. Бывший студент, Рони Ди, курчавый и смешливый, в картинно потертой и засаленной замшевой куртке обрадовался, что она жива, но тут же вздохнул:
-- Ну куда тебя деть, такую доходягу? Нам здесь военные нужны. Разве что, знаешь, просят у меня молодых, что обучены хорошим манерам, для особых заданий. Учить будут месяца два-три, за это время хоть отъешься, а потом... "Потома" ни у кого из наших нет. Война!
Разведшкола показалась ей, вопреки былым представлениям, внушенным Картли, учреждением довольно-таки нудным. Никакой романтики, одна зубрежка и физические упражнения, что выматывали тело и душу. Большинство дисциплин вели "новые военные" Марэма, даже в помещении не снимавшие даже своих знаменитых плащей, по которым были названы: короткие, чтобы не мешали садиться в седло, они защищали от дождя и снега и в темноте маскировали лучше, чем черная одежда. Капюшонов на них не было никаких, ни с прорезями, ни без.
Две отдушины Танеида для себя все же обнаружила. Пожилого учителя дзю-до и каратэ, чьи тренировки легко ложились поверх ее специфических танцевальных навыков. Он и медитации потихоньку обучал, видя, что она к этому тянется: это тоже было сходно с древней наукой предгорий. А еще она встретила здесь девушку.
Как-то, проходя мимо одной из полуоткрытых дверей, Танеида услышала, что за ней стучат на ключе будто бы в ритме ее любимого "Мимолетного вальса", и тут хрупкий девичий голосок в самом деле пропел:
- закончила Танеида полустрофу. Девушка поднялась из-за рации и подошла к ней. Движения были так легки, будто она ничего не весила.
-- Тебя зовут Танеида Эле, а еще Катрин, да? А меня - Маэа Ди, я чужого имени не брала, нас таких в Эрке тьма-тьмущая. Мне брат о тебе говорил. Он и меня сюда рекомендовал. Говорят, мы вместе отсюда выйдем?
-- Ой, и говорят тебе много, - улыбнулась Танеида, а у самой будто сердце опустили в теплую воду: так ему стала мила эта Маэа, малорослая, тонкая, с певучими руками. Каштановые, легкие как пух волосы закрывали лоб, лицо сияло, а глаза будто впервые открыли для себя сияние ближнего мира.
И действительно, в город Эдин они были посланы вдвоем: Танеида, по легенде, - секретарем-референтом в одно из министерств, Маэа - гувернанткой в хороший дом и ее личным радистом. Дружбы своей они почти не скрывали, так казалось удобнее тем, кто их послал.
И "легендарная", и настоящая работа, которую выполняла Танеида в Эдине, была рутинной почти до ужаса: там машинистка, здесь - среднее между резидентом и живым почтовым ящиком. Кому-то наверху понадобилось, чтобы она сводила те данные, какие ей удавалось добыть, с донесениями из народных бригад - своеобразных и глубоко законспирированных партизанских соединений, которые сотрудничали с красноплащниками. Поскольку это были не совсем свои люди и беречь их не было сильной необходимости, ей вменялось в обязанность встречаться со своими информаторами лично и знать их не только по внешности, но и по кличкам, чтобы лучше контролировать.
Только ли неопытно было ее руководство (а к тому же еще небрежно), то ли просто желало быстрейшей и наиболее эффективной отдачи, не заботясь о последствиях, но конечный провал их с Маэой деятельности вытекал изо всех служебных и личных обстоятельств почти неизбежно. Агенты на час.
Всё же то, как и когда произошел этот провал, было делом случая. Танеиде приходилось записывать свои донесения, чтобы ужать их и перевести на шифр. Маэа этого сделать не умела. По столбцам цифр, найденным у радистки, которую засекли во время передачи, неожиданно для всех легко угадали руку, что их написала.
... Ее вбросили в железную дверь, норовя, чтобы она упала ничком. Детина, который почему-то оказался тут же в камере, неторопливо присел на корточки, перевернул вверх лицом.
-- Бабец. Впрочем, это и по космам было ясно. Как говорится, подарок за услуги от благодарной администрации. Только вот некстати они над тобой эдак поусердствовали, голуба. Сырого мяса я не ем.
Перетащил ее к себе на подстилку, кое-как затер мокрой тряпкой кровавые подтёки на теле, прикрыл одеялом.
-- Жратвы на тебя не дали, и верно - не до нее тебе сейчас. Ничего, потом раздобуду.
Под утро его увели "по причине слесарной части", как он выразился. Руки у него были сильные, пальцы гибкие, а в централе Ларго вечно ломалось что-нибудь: сейфы, замки, наручники и особого вида инструмент, о котором ей не хотелось думать. Придя в конце дня, парень приволок ведро горячей воды, старое, но, как оказалось впоследствии, теплое платьишко и тряпку, которая в отдалённом прошлом считалась пледом.
-- Меня пузырем чистого спирта наградили за срочную починку, а я непьющий. Отнес политическим для обмена: их тут полно, всяких толков, и чего им только в передачах не присылают!
Раздел, промыл все раны и ранки водой, запеленал в тряпку и начал раздирать пальцами колтуны на голове. Танеида ругалась по-своему, по-женски.
-- Обстриг бы... к матери.
-- Чем бы это? Отломить планку от кровати или кусочек от унитаза и финку смастерить?
Черный юмор заключался в том, что первым для них обоих служило гниловатое сено, а второе заменяла дыра в полу, накрытая фанеркой.
Потом он кое-как скрутил ей волосы в косу, напялил платье, точно на куклу, и напоил вскипяченной бурдой. Она беспрекословно подчинялась. Почему-то хорошо было ей рядом с этим огромным, забубенно рыжим типом, от которого исходило щедрое тепло.
-- Ты кто, политическая?
-- Нет, военно-промышленная шпионка, - ответила она грустно.
-- И зря ты от своих отказываешься.
-- Врать ни для кого и ни для чего нельзя. Какой я, к черту, политик.
-- Хитрить с неприятелем - не вранье, а сноровка. Да я не подсадная утка, не беспокойся. Чего ты им, здешним, сказала и чего нет, меня не колышет. А вообще-то, мы дядю Лона уважаем.
-- Мы - это кто?
-- Разный самостоятельный элемент. Я, например, вор, - доложился он. - Профессионал почище тебя. По железной части работал: медвежатник.
-- Как же ты попался, такой профессионал?
-- Да дуром. Не выдержав безделья, скусил с цепочки такой портфель, в котором хрусты обычно носят, ну, вроде портативного сейфика, а там оказались чертежи. И всё бы ничего, сошло, да за тем типом следили, кому он их вотрет.
-- Так что получается, мы с тобой оба по разведчасти пошли. Давай тогда друг с другом по правилам познакомимся. Я Катрин.
-- А я - Локи.
От неожиданности Танеида рассмеялась и тут же сморщилась.
-- Локи. Бог огня у древних скандинавов, такой же, как ты, рыжий и пройдошливый.
-- Ученая. Ну, я же сразу понял, что у тебя на плечах Сорбонна!
И вот ему она рассказала то, о чем боялась и помыслить лишний раз. Что подельщица ее, та самая Маэа, ничего не знала - виртуозные руки, и только. И чтобы заставить Катрин выдать сотню имен информаторов, перед ее глазами двое суток измывались над ее подружкой.
-- Они думали, я куплю ее невинность, потом жизнь, потом смерть. Думали, я сама так скорее поддамся. Тогда, в самом начале, они меня и пальцем не трогали. А она... кричала, как зайчонок. Сломалась почти сразу. Не могу! Локи, она же мне была дороже всех людей вместе взятых, чего ж я молчала? Из патриотизма, что ли, или из дурацкой честности? Бригадники ведь после нашего ареста и так и эдак затаились.
-- Про тебя я пока ничего не знаю, а вот они точно решили, что вы с девчонкой трахаетесь, - Локи выразился еще грубее, но это почему-то ее успокоило, вернуло к реальности. - И поступили в соответствии. Да ты себе душу не мусоль, Кати. Здесь люди хитрющие и еще не такое могут над человеком сотворить.
Она это знала. Было у ее истории продолжение, настолько для нее непонятное, что она умолчала. С ними двумя - привязанной к стене и умирающей - остался врач, чтобы продлить второй жизнь. "А если я позволю твоей любимой сейчас уйти, чем ты заплатишь?" - внезапно спросил он. Этот был таков же, как и все прочие, здесь она не обольщалась. Комиссарского тела, кстати, в виду не имел - кто хотел, тот уже взял без спроса. "Когда я выйду отсюда, я дам тебе хорошую смерть, такую же, как ты - моей подружке", - неожиданно выпалила она. Врач усмехнулся и вколол той что-то иное, чем собирался. "Ты особа, я вижу, рисковая, - сказал он, - а я риск уважаю. Иду на пари!". Следующего дня для Маэы уже не было, вот те и осатанели, Локи. Только этого я тебе не скажу, ни к чему тебе; не всё ли равно, отчего ты получил свой подарок?
Дни шли. Несмотря на кровоподтёки и лиловые пятна, Танеида стремительно возвращалась к своему человеческому и женскому естеству. Настолько, что, поймав на себе вполне недвусмысленный взгляд своего хозяина, сказала:
-- Ты бы себя попусту не изводил.
В ответ он совсем неожиданно опрокинул на нее ушат такой черной ругани, какой она и от эркских матросов не слыхивала. А заметив, что она сделалась как каменная, добавил уже добродушнее:
-- Не бойся, Катри. Вот обернут тебя по второму заходу, так почувствуешь, что лучше уж ругаться, чем даром орать. Больше отключает, знаешь, особенно если специально наворачивать покруче.
И, погодя немного, произнес уж совсем серьезно:
-- Я тебя раскусил, Катринка. Ты такая, как и я. Нам с тобой завет от Бога: ни в какую не делать того, на что тебя вынуждают...ну, толкают. Все равно кто: враги или кореша.
Умение, наспех преподанное ей рыжим, пригодилось Танеиде в полной мере. Почему кэланги не ломали ей костей, из какого суеверия щадили лицо и вообще жизнь? Из почти сакрального почтения к физической красоте, что внушают динанцам буквально с рождения? Из боязни ответить перед некими незримыми защитниками? Или куда проще: ее информация по некоей тайной причине сохраняла ценность даже и тогда, когда красные части вошли в город Эдин и стали вокруг Ларго.
Но в то время ей было не до раздумий и прикидок. Ее опустили еще ниже, чем в первый раз - в камеру, вырубленную в монолите, на котором стоял замок. Воздух - но не свет - проникал в щель у потолка. Пока были еще силы, можно было, во весь рост протянувшись по стене, почувствовать кончиками пальцев холодное дыхание. По щиколотку стояла густая влага. В ней она сидела все время, привалившись к осклизлой стене. Подбирать куски, которые бросали ей в эту жижу, по большей части опасалась: когда жажда вконец доняла ее - попробовала смочить губы, и ее тотчас вырвало.
Где-то через тысячу дней дверь лязгнула в последний раз, и оттуда в самую мокреть выпало тело. Она подползла, осторожно приподняв голову за рыжие волосы - лицо было начисто, до костей, стесано, вокруг плавали кровавые ошмётки.
Тогда она поняла, что больше ничего не будет.
-- Я вспомнила, Атта. Я все вспомнила.
ЧАСТЬ I. РАЗВИТИЕ ОСНОВНОЙ ТЕМЫ
ПРОЛОГ
ТАНЕИДА - ИМЯ СТАНОВЛЕНИЯ
КАТРИН - ИМЯ ТЯГОТЫ
***
- "Ах, все пройдет, словно ласковый дождь..."
- "В землю падет и опять возродится..."
***