Аннотация: Не столько логически-сюжетное, сколько бесформенно философское...
ГИНАНДР
Ноябрь в средней полосе России сладко и печально пахнет прелой листвой и вяло зеленеющим газоном сплошь в морозном крахмале. Эльфийское золото октября пало наземь тусклой бронзой, ветви обнажили свой замшелый скелет, прыткая вода стынет в жилах земли медленно текущей кровью, и страшно подумать о том, чтобы окунуться туда: затянет в недра, растворит в крепко забытом лете. В середине октября я ещё рискую погружаться в бегучую воду, в конце - уже нет. Даже если сверху моросит, осыпая капюшон моего плаща каплями той же унылой влаги.
Унылая пора, очей очарованье...
Когда в столице начинается дождь, приезжий открывает зонтик, абориген - жабры. Ему так легче дышится.
Особенно в пригороде, который ещё не вполне укрощён и выстроен согласно ранжиру. Старинные резиденции знати, довлеющие над заурядным архитектурным ландшафтом, человек пытается либо разрушить, либо, для видимости отреставрировав, прибрать к рукам.
Оттого дворец усадьбы Розумово похож на лимитную голову куклы Popodoll Ramiel. Центральное здание, с довольно заурядными шестью колоннами фасада и правым крылом, изогнутым, как у летящей птицы, но представляющим собой лишь череду наглухо заделанных оконными рамами арок, слева простирается в парк сквозной галереей облупившихся каменных стволов. Сверху серебристо-серое небо в раме обрушенной крыши, внизу - пожухлая зелень травы. Из галереи, минуя своего рода портал или раму, по мшистым ступеням, нижняя из которых к вечеру дождливого дня скрывается под водой, выходишь к тихому озерцу со склонёнными ветвями. Некоторые из прибрежных деревьев осмеливаются отдалиться от берега - или это вода всё пытается подмыть их корни? В недалёкой перспективе из неё выступает целый небольшой остров, покрытый соснами, время от времени туда приплывают назойливые паломники.
В самой галерее любят устраивать променад клиенты здешнего санатория под названием "Красная Роза" - как можно заключить из последнего, туберкулёзники со стажем, - и резвиться случайные дети.
Да, Рамиель - это такая кукла для взрослых. Лицо юноши, почти подростка, сложено из двух резко отличных профилей. Правый - сама нежность: прикрытые сладкой дрёмой веки, романтически потупленные глаза, губы как бы трепещущие в недавнем поцелуе. Левый изъеден проказой. Лоскутья изгнившей кожи, угловатый провал глазницы, редкозубая ухмылка древнего черепа.
Контраст, поистине достойный Дориана Грея.
И некое горестное умиротворение при виде этого контраста. Потому что он - наша судьба. Непреложная правда, извлечённая из бездны во имя всех нас.
Все глубокомысленные параллели однобоки и лживы. В самом нашем времени есть нечто, побуждающее ко лжи. Однако я нипочём не пройду к берегу по галерее, только параллельно ей. Хотя на обратном пути легко могу позволить себе углубиться в неё и сделать шаг-другой, а то и третий по примятой траве. Но не более десятка - и нечего говорить, что к торцу жилой части особняка я нипочём не приближусь.
Зачем я вообще туда прихожу? Рисовать воду, сидя на ступенях, и высокий портал в точке, где колонны соединены как бы перемычкой, из-за ветхости кирпичей обратившейся буквально в нить. Замалёвывать похабные надписи, которые появляются с удручающей регулярностью. Возжигать костры из чужих бумажек и обломанных сучьев. Наблюдать за событиями.
Однажды один из кучки шатающихся праздно парней забрался на колоннаду, подобно кошке, и уселся там. И, в точности как кошка, боялся слезть, а окружающая его кодла подбадривала. Мне в тот раз захотелось уйти до наступления темноты, что для меня совсем необычно - как правило, я именно такого момента дожидаюсь. Утром (тоже необычно для моих визитов) от вчерашнего происшествия не осталось и следа. Хотя в другой раз мне пришлось наблюдать группу уже хмурых мужчин, которая собралась резать колбасу и распивать напитки на массивном блоке совсем рядом с порталом. Это вызвало у меня досаду, однако честная компания, стоило мне отвернуться, рассеялась, как не бывала. В другой раз две тётки умеренно преклонных лет, одна красная, другая в чём-то оранжевом, занялись примерно тем же, но с куда большей пристойностью. После нудного употребления кофе из термоса и крупно нарубленных бутербродов обе подошли ко мне и спросили, как выбраться из парка. Надеюсь, они не последовали моим советам слишком уж буквально: так можно и заплутаться, особенно в те дни, когда сама природа творит драконов из хлопьев снега, скрещённых ветвей, крыльев опавших семян и чуть пожухлых, но покамест ярко-багряных глаз тронутой морозцем калины.
В тот, самые последний раз, из глубин портала на меня с визгом ринулось нечто поросячье-розовое, но не свинья, а ребёнок, судя по раскрасу, девочка в такой вот ядовитой одёжке.
Мне захотелось сделать то, что логично напрашивалось (хотя логика свойственна мне далеко не всегда) - натянуть мысленный лук и пустить мысленную же стрелу, поразив цель. Но нечто удержало мою руку. Существо взвизгнуло, словно угадав мои желания, и повернуло вспять.
В ответ на судорогу, которая сначала сжала, и в тот же миг отпустила мой мозг сладостной волной, подобной женскому оргазму, нечто в этом же роде произошло с галереей. Она заглотила чудище, как бы померкла - и исторгла в ответ нечто. Впрочем, нечто одушевлённое (не что, а кого). То бишь вполне одарённое душой.
Пришелец, возникший внутри арочного свода, показался мне силуэтом, вырезанным из чёрной бумаги, но может быть - из ослепительной тьмы. Обликом (абрисом, обрисом, обрезом) был худощав, долговяз, тёмные кудри рассыпаны по воротнику старинного редингота, в поставе ног, обтянутых панталонами и сапожками, чудилось нечто странное. Почему-то он напомнил мне Паганини, которого, по местной легенде, всё зазывал к себе учёный и хлебосольный хозяин, да великий музыкант так и не собрался. Может быть, наоборот, таки собрался, опоздав на век-другой?
По мере того, как мысль овладевала моим разумом, контур непроницаемого силуэта заполнялся линиями и красками. Нет, он нисколько не походил на Скрипача Дьявола: черты лица при всей их чёткости казались мягки, брови выведены и глаза прорезаны узко, кожа в раме локонов белела, как лунное молоко, маленькие руки с изящно выточенными пальцами вряд ли были созданы для скрипичного смычка или гитарных струн.
И ещё он умел говорить так, что долго после этого мне казалось, что люди лишь хрипло каркают. В бархат и шёлк его голоса были вплетены металлические нити, как в старинную парчу.
- Я пришёл, потому что меня позвали, - сказал он. - В обмен на существо, которое ты нам прислал. Удивительное создание, подарок и невидаль, достойные ответного дара! Мы никак не предполагали, что дитя от большой высокоразумной расы может родиться изнутри, будто оно из младших.
На миг мне примерещилось, что ребёнок погиб и теперь родители будут безутешны, но всё было слишком непонятным и в то же время угадываемым с первого же, наилегчайшего намёка, чтобы придавать значение ещё и этой мелочи.
- Младшие - это звери? Животные?
Он не сразу понял и слегка наморщил безукоризненный лоб:
- А. Конечно. В меня вложили ваш язык и понятия второпях. Долг велел не медлить. Зверь ничем не хуже человека, однако он другой. И зачинает не так, и родит иначе, и летает, расправив крылья, а не душу.
Летает?
- Как же ваши люди появляются на свет?
- Благодаря всецелому тяготению двоих, но воплощая лишь собственную страсть. Оттого и уйти мы можем лишь по своей воле, причём сильно её напрягая.
_ Мы считаем себя творениями Божиими, получившими от Него дар существования, отчего не вправе собой распоряжаться ни в рождении, ни в смерти.
- Да, в точности как звери. Но мы, в отличие от всех, приняли на себя тяжкий дар свободы. Истинно свободен тот, кто не связан ничем, кроме завета, который побоялись нести небеса, земля, воды и горы.
- А как насчёт законов, природных и божеских? - в этих моих словах, как и прежних, была некая провокация.
- Природа - это мы. Боги сами пытались с нами покончить или хотя бы укротить - и им это почти удалось. Но уже в самом названии...
- И как же тебя звать? - почти машинально сорвалось с моих губ, чтобы помешать ему завершить мысль в легко угаданном мною направлении.
- Гинандр.
Это показалось мне его собственным именем или хотя бы именем собственным; но отсутствие пафоса и нажима делало его скорее нарицательным. Также он не попросил меня назваться в ответ, как то сделал бы человек, но лишь сказал с той же ровной интонацией:
- Ты мне по плечо и можешь приклонить туда голову. Мои волосы - остывший пепел, твои - жаркий огонь. Старшие были мудры: знаки таковы, что, думаю, мы скоро сойдёмся.
Мне пришло на ум, что уже сошлись - и так плотно, что любой вопрос и ответ на него словно записаны в книге, которую мы оба читаем попеременно. Словно в мозговых извилинах, переплетённых наподобие двойной спирали Ватсона.
Взявшись за руки и не размыкая объятий, мы двинулись к выходу из парка. Было непонятно, куда нам идти, - разве что ко мне домой, а он не интересовался такой незначительной подробностью. Однако с его - вряд ли с моей - подачи осенний мир вокруг нас менялся и словно подталкивал обоих в желаемом направлении. И это был не вполне мой мир. Вокруг вздымались и рушились невидимые глазу арки; трепетала, опадая в талый снег бусинами порванного ожерелья, берёзовая листва, схваченная морозцем; вода в озере покрылась мёртвой зыбью - или ледяной зябью, если счесть его за ниву, как в старинной поэзии. Ручей из жидкого льда, выходящий из водоёма, звучно тёк сквозь огненно-медные трубы, шевеля мёртвую, как волосы, траву и колыша тела рыб, уснувших в заводях у самого дна. Лишь мой спутник оставался неизменным и двигался рядом со мной, тихий и неотвязный, как тень, душа или привидение.
Оттого в прозаической душе моей слагались непонятные строфы:
Рябь на воде
Дрожь по коже
Дерево без корней
Посреди потока
Осенние острова
В сердце зимы
Нить брошенная переправа
Через окаянную воду
На незнаемый берег
Это было вовсе не моё, но чьё - непонятно. Быть может, исходило от фигуры, которая высилась на противоположном берегу воды в некоем отдалении от нас. Льдистая, искристая мантия облекала стройное тело, глаза на снежном лице затягивали, словно двойной омут в глуби оцепеневшей реки, поверх голубоватой седины кос неярко светилась корона в виде серебристого нетопыря с распахнутыми по сторонам крыльями. Да, мне явно достался обрывок чужой паутины - почти что близко или, вернее, не так уж и далеко от меня сидела на склоне женщина, раскинув по мелким камням широкую, как у цыганки, юбку из желто-алых кленовых лохмотьев. Рябиновые кораллы и калиновые рубины её ожерелья падали на грудь и в воду, легко минуя золотой пояс; двойной обруч белокурых кос венчал царственное чело. Нечто нелогичное виднелось на самом верху короны: туманная вуаль, которая заволакивала косы, опускаясь на лицо унизанными речным жемчугом нитями. Подобие рясен кокошника или - паутин конца лета, когда на них собираются капли утренней росы, пришло мне в голову сравнение.
- Самайн, - ответил мой спутник на невысказанный вопрос, и это древнее, почти истёртое молвой слово показалось мне чуждым слуху. - Граница между половинами года. Королевская чета может свидеться только в этот день и лишь на краткий срок смены караула. Но коснуться друг друга на переправе, хотя бы вскользь, им не суждено, хотя все и вся создания неба и земли невозбранно смешивают в своей крови оба начала.
- Разве король стоит на страже трона, а не восседает на нём? - вырвалось у меня.
- Нет. Позже ты поймёшь. - Его ответы, в отличие от пышных, как сентябрьская роща, объяснений, отличались суровой лапидарностью: возможно, оттого пространство с невидимым уху щелчком выправилось и вернулось к самому себе, фантасмагория перестала крутиться и отбрасывать блики на реальность. Мне было даже отрадно избавиться от былых мороков и видеть знакомые окрестности словно через сильную лупу: желтоватые камешки в глубине прозрачной воды, на тропе - замшелые швы старой клинкерной кладки, кирпич которой слегка округлился по бокам, - вдыхать аромат прелой листвы и запоздалых грибов.
Незаметно мы начала выбираться из парка и шли по неширокой улочке, что вела к станции между заборов и огородов. Здесь то и дело попадались немного шутовские реплики усадебного стиля: ограда из кроватных спинок с шарами на концах прутьев, ржавые садовые перголы, которые смотрелись позапрошлым веком, вдохновенно разбитые куртины, на которых летом произрастало сырьё для ведьмовских зелий, но теперь оставалась лишь унылая ботва.
На подступах к железной дороге нам должна была встретиться лавочка со вкусными пирожками и подобной снедью, оттого мне стало любопытно - неужели Гинандр и его сородичи и кормятся не по-человечески, как множатся, передвигаются и распоряжаются жизнью?
Однако получив в руку солидный ломоть курника, он недолго взирал на него с некоей добродушной иронией; поднёс ко рту разделался в два-три укуса. Кажется, переправляя сюда, его снабдили поверхностными инструкциями, чтобы на первых порах не вызывал вопросов и казался вполне от мира сего.
На поезд пришлось поторопиться и почти бежать, держась за руки. В Светлицах они редко останавливаются, и пропустить подходящий, да ещё и с таким необычным спутником, было бы глупо. Внутри вагоны этой линии почти не изменились со времён моего детства: тот же лязг на стыках, те же деревянные сиденья из поперечных реек, чадные электрические печурки под ними, единственное отличие от прежнего - распахнуть окна так легко не удаётся, и никак не избавишься от запаха пыльной гари и душевной тошноты при виде скопления толп. От всего этого с моего спутника быстро соскочил готический налёт, и в туго набитом людьми вагоне никто не обратил на нас внимания. Последнее меня обрадовало, а сам Гинандр, угадав, о чём я думаю, усмехнулся навстречу иронически и совсем по-земному.
Два сидячих места рядом отыскались до изумления быстро. Он сел между мной и окном, словно загораживая меня от быстро несущихся в полутьме пейзажей. Сами эти виды казались незнакомы - это при том, что чаще всего я приезжаю в Розумово позже, чем мы оба сегодня возвращались, будто время поделилось пополам.
Кажется, ни у кого из нас двоих не возникало сомнений по поводу того, куда мы направляемся. Мой новый друг даже не поморщился, когда его опахнуло типичным подъездным парфюмом: избавиться от него было невозможно, люк мусоропровода открывался прямо на лестницу, дрянные веяния оттуда множились и расползались по всей вышине здания, как тараканы.
Мне, между прочим, никогда не приходило в голову посчитать моё нынешнее пристанище домом: только зданием. Как и моё тело - моим настоящим "я".
Услышав, как лязгнул замок, чуткие коты ринулись ко входу, шелестя лапами и хвостами, но при виде чужака замерли.
- Рыжий трикотаж, - сорвалось с моих губ. Как обычное приветствие и небольшая шарада для Гинандра. Да, конечно же, он понял: ему ли не понять!
- Осень бывает рыжей, огненной и золотой, её истинный цвет - изменчивость. И твои любимцы не одинакового цвета, потому что у каждого из них - свой характер и своя личная история.
- Откуда ты о том знаешь? Явно не от меня, такого не могло быть даже в моих мыслях. По причине полного незнания. Первый из них летом подошёл к костру, который мы с подругой разожгли на берегу озера. Яркостью шерсти он был похож на тот самый костёр, и в ней также мельтешили чуть более светлые искры и тёмные частицы. Это был Яр, самый смелый из всех, прирождённый вожак прайда.
- Тезис.
- Второго я подобрал ближе к зиме, его шкурка выделялась на фоне свежевыпавшего снега будто лоскут алого бархата с муаровыми разводами, а белые меты на груди и лапах сливались с землёй. Он не мог быстро двигаться - сильно отощал, задняя лапа была сломана. Мне пришлось подойти к нему, спрятать в сумку и сразу же тащить к ветеринару: мало ли чем он мог быть болен в придачу к видимым несчастьям. Он явно был домашний и, я думаю, любимчик. Его вообще, кажется, искали - с месяц назад на столбах расклеили объявления с приметами. Но возможности позвонить и сказать, что кот нашёлся, теперь уже не было. Имя ему стало - Ал, Алик. Первое время он на него не отзывался: прятался под диваном и выходил только поесть, попить и сделать остальные дела. Потом расхрабрился настолько, что дело дошло до драк.
- Антитезис.
- Третий встретился мне нескоро - следующей осенью. Если первые два были уже подростками, этот был худ и тонок, словно ленточка в проворных пальцах - месяца три от силы. И всё шастал вдоль дороги, пытаясь броситься под колёса машин. Может быть, его из такой выбросили или сам по нечаянности удрал на остановке, не знаю. Увидев меня, он вроде бы немного испугался и застыл на месте. А я испугался, что пока хожу по своим делам, его таки раздавят, как он ни ловок. Только и оставалось, что сгрести в охапку и плюнуть на дела. В объятиях кот сразу замурчал, и презвонко. Он был такой чистый, по виду домашний, весь в длинном, чуть волнистом бежеватом пуху. Удивительно хорош собою: как перс или персик. То был Бася - от "баский", красивый. Он моих матёрых котов примирил и с собой и друг с другом - стали хором его воспитывать.
- Синтез. Однако ты в самом деле не знаешь всей их истории. Они - три искры от костра Осени.
Пока мы обменивались глубокими мыслями, а три кота тёрлись вокруг наших ног (пришельца они в конце концов приняли как своего), мне пришло в голову, что и животные, и человек проголодались. Гинандр уже не вызывал у меня особенного пиетета - обыкновенный юнец вряд ли старше меня, с лёгким закосом под готику. Было приятно смотреть, как он упихивал в себя бутерброды из микроволновки, в то время как коты поглощали содержимое своих мисок, причём все четверо работали в одном ритме. Видно, парень отлично успел вникнуть, для чего служит ротовое отверстие, помимо выспренней говорильни.
Потом мы выпили по бокалу красного вина и даже чокнулись, прозвонив в хрустальные бокалы. Меня всегда чаровали как красная, словно кровь, жидкость, так и сам обряд; однако мой сотрапезник, едва распробовав, поперхнулся.
- Это ведь кровь земли и тех, кто на ней произрастает, - сказал он, кое-как проглотив вино. - Она под запретом, хотя не абсолютным: для поддержания жизни мы без препон пьём друг от друга - ведь мы более чем братья, мы - одно. От существ, у которых красное в жилах - потому что мы их защитники и проводники. Но деревья и травы сами поддерживают бытие всего быстро живущего, значит - главенствуют. Там, где я родился, куда меньше морей и озёр, чем здесь, притом они способны лишь давать оксиген... да, кислород, а не очищать воздух, как растения.
Впрочем, тут же он добавил:
- Однако бывают исключения из правил. Если некто приносит жертву, он имеет право испить из древесных жил - как это? Живицу? - или выдавить сок из плода, который кустарник роняет наземь, чтобы прокормить младшего-брата-который-в-меху-и-чешуях. О-о. Какой же у людей неуклюжий и бедный язык по сравнению с многообразием оттенков и насыщенностью цельной мысли. Это оттого, что они оторвались от матери и воздвигли перегородки между ней и собой - и каждым из себя; можно так сказать или нет? Люди и сами друг друга отчаялись понять, несмотря на сооружённые протезы.
- То есть ты (мне хотелось обратиться к нему на "вы", но мне хотелось поддержать его стиль) - тот, кто причисляет себя... тот, кто приносит жертву?
- Видимо, да. Знаешь, кем было то дитя, которое теперь в наших руках? У некоей матери из племени русских родился гермафродит. Снаружи то была пока ещё девочка, но внутри прятались зачатки мужских органов, не менее весомые, чем то, что снаружи. Они грозили развиться. В полную или хотя бы в половину истинной силы. Женщине советовали отказаться от плода своих трудов. Но она решила бороться и настояла на полостной операции. Новорождённого долго готовили, прежде чем удалили то, что, по мнению хирургов, было лишним. Новой девочке предстояло всю жизнь пить препараты, чтобы поддержать изобретённую для ребёнка форму. Он - при редком стечении обстоятельств - мог вызреть, а вызрев - родить младенца; но в любом случае предстояло множество исследований. При этом мать твёрдо намеревалась соблюсти тайну - то бишь лгать дочери всю жизнь.
- Хотелось бы мне знать, как та женщина собиралась выкрутиться, - сорвалось с моих губ. - И, главное, зачем было всё это.
- Ваше племя лживо - и слишком часто без весомых причин. Я, собственно, говорю о большом племени людей, но можешь принять на счёт малого. Разрешаю тебе не принимать мои слова на свой счёт: тебе, я думаю, выживать куда сложнее многих и многих.
Теперь он сидел напротив меня на табурете, обхватив колено руками и уперевшись в пол носком другой ноги; не особо устойчивая поза, удивительно было, как он не теряет равновесия.
- Где-то теперь эта девочка, - сорвалось с моих губ. Интонация, впрочем, была слегка равнодушной: так англичанин интересуется погодой, а штатник - как идёт бизнес. Чтобы не дать беседе увять на корню.
- Она - или лучше говорить оно или он? - здесь, но ты не видишь. Вас обманывают чувства, точнее - интерпретации, что сообщают реальности ваши органы чувств и которые вы читаете так, как велит людская традиция. В мире нет почти ничего, кроме волн, излучений и сил, которые притягивают и отталкивают. Время-пространство - единая константа, но в своей целокупности это больше похоже на кодекс или свиток, созданный для чтения, последовательного или вразброс. Взор воспринимает одну часть того, что вы зовёте реальностью, а мы - тенью; ухо - другую, люди и животные - в зависимости от рода и вида. Разные люди и то не сходятся в том, какой цвет или звук они восприняли. У каждой протекающей жизни - свои часы, идущие то слишком быстро, то слишком медленно. Вы поверяете себя искренности своих чувств и проверяете мир чувствами. А поскольку все показания со всех сторон сходятся, ибо существует некая круговая порука, считается, что - так или иначе - по ту сторону от вас находится истина. На деле же...
- Матрица. Тени на стене грота, - подумалось мне вслух. Того самого, в усадьбе, где когда-то хранили шампанское для пиров, а теперь забрали решёткой, чтобы помешать современным недорослям лазить туда, мусорить и жечь костры. Что они, однако, без особых трудов продолжали делать.
Ничто на самом деле не кончается, - кивнул Гинандр, - ни плохое, ни хорошее. Ты вспоминаешь вашего Платона? Я тоже. Как у него сказано о могучих двойных людях - мужчинах, женщинах и обоеполых. Непрестанном ужасе богов, которые, в конце концов, решились их разделить телесно, оставив вечное тяготение сиротливых половинок. Но, похоже, сей грек не был хорошим математиком: если древних андрогинов была лишь треть, то такое общество быстро бы вымерло, ибо лишь одна шестая часть человечества могла бы по своему желанию родить дитя. Или в том обществе должно было быть во много раз больше насилия и нелюбви - всё во имя того, чтобы силой завладеть противоположным полом и не дать роду исчезнуть с лица Земли.
- В нашем социуме, похоже, так и было и во многом осталось - причём с обеих сторон. Захватить трофей и использовать.
- Может быть; но те, древнейшие, по большей части не подверглись ни насилию, ни умалению мощи. Они вовремя покинули богов и населили собой... Как бы сказать понятней для тебя? Параллельный мир?
Надо сказать, что обжитые земли уже не являют собой первоначальный хаос: люди постепенно согласовывают друг с другом свидетельства чувств, религии куда раньше науки создают и тем самым утверждают концепцию бытия и инобытия. Элизий и Эреб, кстати, существуют на самом деле, только рай - это место, где упорядоченность вселенной достигает высшего развития, ад же - разгул неприрученных стихий, где показания пяти чувств у каждого обитателя рознятся, мир неустойчив, и оттого неизбежны свары ради того, чтобы отстоять свою личную точку зрения. И слуха, и вкуса, и обоняния с осязанием, конечно же.
Однако мы, в отличие от людей, не держались за своё так яростно, по природе своей были миролюбивы и оттого недоумевали: как боги могли устрашиться и счесть нас враждебными себе?
- Первое понятно, а второе логически вытекает из первого, - вырвалось у меня. Он кивнул:
- Олимпийцы (а с ними все прочие божества) давно стали подобны людям. Поистине человек сотворил их по своему образу и подобию. Но продолжу. Едва укоренившись на новой земле, мы задумались: что есть в нас такое особенное, что заставило богов устрашиться нашего народа или расы. И первым было следующее. Мы не то что взяли лучшее от обоих известных людям полов - мы этого изначально не теряли. "Двойные" мужчины и женщины, которые позже были разделены, были результатом эксперимента Геи, желавшей таким образом получить от их силы более обильный приплод. Но не естественным положением вещей, которое подразумевало единство и смешение противоположностей, словно в акте первого сотворения. Иначе говоря, как вначале, так и потом исконным народом были андрогины, и сила их была в том, что ни одна из двух составляющих не содержалась в чистоте. Собственно, так наблюдается у людей вплоть до нынешнего времени, хоть они и мнят о себе иначе.
Второй же задачей, которую поставило перед нами новое бытие, было - упорядочить еле зародившийся космос. Если люди первым делом бы устремились накладывать на мир, бурлящий неизведанными потенциями, сеть должного и желаемого лишь ими, то мы задумались: чего от нас хочет он сам.
Мы почти сразу же назвали его "Страна вечной осени", хотя вторая половина здешнего года была больше похожа на зиму. На старой земле ведь тоже не везде замечена смена четырёх времён года - бывает, к примеру, два сезона, сухой и дождливый, или Великая Ночь, что перемежается Долгим Днём. На Земле Странствий (так мы иногда звали её, потому что желали исследовать всю её без остатка, чтобы понять, что она сулит пришельцам) попеременно господствовали время сна и время бодрствования. Первое было морозным, снежным и окрашенным по преимуществу в белый и зелёный тона. Второе одевалось во все переливы жары и тепла, в оттенки алого, янтарного и золотого, среди которого терялся, но и изысканно дополнял первые цвет травы и хвои.
Ты знаешь, чем отличается гемоглобин тёплой крови от хлорофилла холодной? - вдруг спросил он, слегка помедлив.
- Почти одинаковы, - был мой не вполне обдуманный ответ. - Только в центре первой молекулы - атом железа, второй - магния. Их ещё окружает такое кольцо из связей. То, что с гемоглобином - поглощает кислород, то, что с хлорофиллом - питается углекислым газом и по сути солнцем, но дышит тем же кислородом.
- Ещё учти, что в несколько иной атмосфере цвет воспринимается по-разному. И что окраска шерсти и чешуй тех, кто в отличие от деревьев, из листьев и семян, передвигался не по воле ветра, была сходна с той, что одевала Страну Осени. Звери и мельчайшие организмы были так же пестры, чем привычные людям, но уловить подспудный оттенок червонного золота или, напротив, старой бронзы, можно было без труда. Царства сходились куда более плотно, чем на старой Земле. Словом, у нас, уже имевших некий опыт познания, была веская причина утверждать, что ойкумена живёт, будто сложнейший организм. Куда более веская, чем у людей тогда и даже теперь: мы понимали это наглядно. Каждый из нас сделался для Страны Осени тем, что вы называете жрецом или магом; но на самом деле не был ни тем, ни другим. Мы могли сделать акцент на своё мужское или своё женское, но не старались полностью истребить ни то, ни другое.
- Прорицатель Тиресий побывал и мужчиной, и женщиной, что дало ему невероятную силу. За которую его ослепили.
- Именно это я имею в виду. За дары приходится платить: это жертва. То, что в тебе открываются неведомые прежде свойства, не является чем-то сверх естества и природы, но это всегда сопряжено с болью.
- Вы платили тем, что не могли продолжить свой род?
- Почти что так. На новой земле, как и на покинутой, дети у нас появлялись крайне редко. Каким точно образом было прежде - не знаю, земле богов сохранились лишь предания, но здесь в миг наивысшей любовной страсти двоих между солнцем и морем сплетался сияющий кокон, который через недолгое время обращался в подобие скорлупы из тонких энергий. Внутри него медленно, годы и десятки лет, созревал плод. Ты можешь заметить, что не стоило бы мне упоминать о времени, когда я только что отверг его существование; но так ты скорее поймёшь. Не было предречённости, предначертанности, жёстких сроков вынашивания, как у вас. Всё шло своим чередом, так, как было нужно юному существу.
Однако - до чего редко и скудно сплетались обоюдные желания, будто никто не проторил тропы между ними!
Ещё надо сказать, что между обоими мирами по-прежнему существовала связь. Робкая, по сути запретная и недоступная богам, потому что пролегала она в мыслях.
И вот однажды... Тебе ведь известна история легендарных любовников, известная начиная с Овидия, прославленная Мусеем Грамматиком, переложенная Милорадом Павичем с языка водных пространств на язык времён?
Впрочем, Геллеспонт между Сестом и Абидосом отделял - и отделяет - Европу от Азии; века пролегли между красавцем-монахом с лебединой шеей и девушкой с такой длинной косой, что она могла использовать её как рожок для обуви. И если Леандру суждено было утонуть, а Геро - броситься со своей башни, монаху - лишиться головы от турецкой сабли, а девушке - погибнуть от взрыва в лаборатории.. И если Павич соединил обоих, поменяв судьбы и перевернув их во времени, то здесь...
Здесь тоже было двое, предназначенных роком к единению. Поскольку ты воспринимаешь не мысли, а те звуки, которые я издаю, надо бы предупредить тебя: наш язык часто подменяет один сонорный согласный другим. Так вот, Гено, или иначе Гино, была смотрителем маяка, жила там безотлучно и поддерживала в огромной чаше жаркое пламя. Сырьё для огня давали недра земли: можешь подумать о нефти, сгущённой крови древних растений, и будешь почти прав. Эту влагу Гино черпала из колодца кожаным ведром и постоянно добавляла в резервуар, связанный с главной чашей. То было опасным занятием, хотя особого рода мембрана между сосудами, большим и малым, препятствовала пламени обернуться вспять. Не изумляйся, что этим занималась женщина: во-первых, то была не настолько она, чтобы страдать от телесной слабости, во-вторых... Служили огню весталки, как помнишь. Возможно, также не женщины в полном смысле этого слова, но чистые девы. Лишь им удавалось усмирить стихию.
Ненандр, или более кратко Неандр, был отшельником с той стороны перешейка. Ибо мы уходили из старого мира как бы по нити, которая была тоньше лезвия самого острого меча, и по пятам за нами шла погоня. Верные псы богов... На середине Лезвийного Моста наши преследователи не выдерживали и либо поворачивали назад, либо срывались вниз, в Море Мрака. Да, тебе вспомнилось, что так называли Атлантический океан, безбрежной туманной рекой простиравшийся от Геркулесовых столпов до неведомого древним морякам двойного континента. Быть может, то был именно он - во всяком случае, Атлантиду и атлантов люди разместили именно посреди этих вод.
То ли в отместку, то ли не желая терпеть в своей среде ренегатов, из презрения, но вряд ли из страха - но в ответ на гонения, которым подверглись на Старой Земле, обитатели Новой Геи наложили встречный запрет. Никто из людей не смел проникать туда, где против них восстало бы всё - начиная с обладателей высокого разума и кончая мельчайшими анималькулями. Кстати, это не было жестокостью: сама природа в своей давней гармонии и единстве легко могла быть уязвлена теми, кто пришёл, привычно желая навязать ей свою волю. Тем более что обоеполые уже дали ей много лучший пример.
Что делал на самой границе земель последний из живущих вдвойне, который не захотел уходить, или первый из загонщиков, которому, по всей видимости, поручили стеречь Мост, чтобы никто не ступал на него с этой стороны и не возвращался с той? Никто не знает. Может быть, он страдал от своего изгойства и в тяжких размышлениях старался его избыть. Быть может, просто спасал свою плоть или душу, обеих вместе, и для того взял на себя обузу, которой никто не хотел себя обременять: ибо кто хотел - тот уже отважился, кто не хотел или страшился - те давно уже проросли в почву корнями.
Однако Неандру дела не было до тех, кто оставался позади. Вперёд же он видел, будто бы не было безбрежных пространств: ночью как днём, днём же - словно рядом с солнцем стояло семь полных лун в расцвете. Взор его отчего-то был настроен таким образом, что лицо и фигура красивой смотрительницы заслоняли собой всё зримое и происходящее. Что Гино была хороша собой - так в сказках и не случается иначе. Тем более если смотреть на одно и то же долгое время. Что она была существом противоположного Неандру пола, взятого в чистоте, - тоже не удивительно. Изумило его другое: она в точности отвечала ему всеми очертаниями. Как говорится, там, где у него была впадина, у неё рисовалась выпуклость; там, где у неё была нехватка, там у него наблюдался преизбыток богатств. Лишь в одном оба уравновешивали друг друга: в умении читать конфигурацию и движения души. Представив себя рядом с ней, Неандр впервые в жизни почувствовал себя мужчиной: не особью, от соприкосновения с которой у другого могут завестись мелкие, но мужем, способным на битвы и свершения.
И вот однажды он встал с места, где длилось его затворничество, прошёл к берегу и спустился на Кинжальную Тропу.
И знаешь ли - под его ногами она стала подобием прочной, отменно натянутой и чуть липкой нити, и эта паутина держала путника по виду так надёжно, что, казалось, сорвись он - ему грозит лишь оказаться кверху ногами в позе того, кто раскачивается на больших качелях.
Звучит забавно, скажешь ты? Однако внизу дышала и курилась туманом стылая тьма: одного её касания хватило бы, чтобы враз остановить любое сердце. К тому же рассудок мог подсказать Неандру, что морозная смерть витает несколько ближе, над самой поверхностью моря, иначе его волны были бы видны глазу. Но он видел перед собой гигантское пылающее сердце невообразимой величины - так представлялся ему маяк. Это пламя не просто согревало канатоходца, но и придавало мужества. Этому сердцу ничего не было страшно: а Неандр всё сильнее чувствовал единение с ними в то же время - со своей прекрасной мечтой...
Надо сказать, что не одна Гино - и сам он был по-особенному хорош собою: тонок в кости, без мускульного панциря, которым так кичатся иные мужчины, усмешлив взором, гибок и лёгок на ногу. Таких люди одной из здешних земель называют "бисёнэн". И вот Гино, у которой вошло в привычку наблюдать за морем и небом, глянула на шум, который производило его приближение - и увидела полупрозрачный огненный шар, огромный и великолепный живой сердолик, который парил над водами словно в облаке, приближаясь к маяку. В его центре, как бы двигая сооружение, ступал божественный танцор.
Надо сказать, что сама Гино была коренастой, широкоплечей, широкоскулой и чуть печальной на лицо, между её торчащими грудями легко могла уместиться ладонь зрелого мужчины. Такой тип человеческих женщин нередок в Полинезии, и тамошняя богиня вулканов, по слухам, выглядит старшей сестрой Гино.
"Он моя мечта, - подумала она. - Только он правит прямым курсом на башню, и стоит обоим сияниям слиться, как они вспыхнут до неба и сожгут всех крылатых, которые правят свой путь вдоль берега, не желая отдалиться от путеводных огней, и всех водных и подводных тварей, которые живут верхним светом".
И сказав себе это, Гино подняла гигантскую волну, которая шла не на берег, а от берега (надо сказать, что это не было особо удивительным, ибо трясение морского дна происходит от глубинного пламени). А когда вал поднялся почти до верхушки маяка, прыгнула прямо на пенный гребень.
Неандр увидел, что наперерез ему мчится всадница, оседлав волну и искусно балансируя, словно под ногами была не зыбкая влага, но гладкая доска; не мертвенный холод, но такой же пылкий жар, который окружал его плоть и гнездился в утробе. Он не испугался, потому что утерял к тому всякую способность, и лишь напряг силы.
Так оба поняли друг о друге, что принадлежала Гино к стихии воды, Неандр - стихии огня, хотя служили они каждый божеству другого.
Познание это было мгновенным и ошеломляющим. Ибо когда на самой середине пути (ибо всадница мчалась куда быстрее того, кто пребывал в колесе) противоборствующие в природе силы схлестнулись, - тогда грянул взрыв.
Одновременно с этим обрывистый берег, на краю которого стояла хижина отшельника, рухнул в воду. А величавая башня с ног до головы оделась пламенем, от которого тотчас расплавились даже камни, и стала вровень с прахом земным. Ибо настало время окончиться служению обоих.
А когда развеялся дым и опали огненные лохмотья, посреди Моря Мрака встал фонтан тёплой воды, и в его струях, обволакиваемое ими словно пальцами гигантской ладони, повисло яйцо, идеально круглое и как бы сотканное из прядей червонного золота. Внутри него виделось дитя, и дитя это провещало - а может быть, некто свыше нарядил его в слова, как до того в одеяние двух стихий:
- Жертва принесена, и чаемое совершилось. Отныне сомкнулись две створы мироздания, восстановлено изначальное равновесие, связана порванная связь верха и низа - ибо разделённое богами, наконец, соединилось и обрело знамение имени. Истинные люди отныне смогут иметь потомство, как, когда и сколько захотят, в обеих наших землях и множестве иных; и все пути станут для них открыты.
"Так гинандр - всё же общее имя для возвышенных созданий, или нет?"
- Поэтому ты здесь? - Кофе на плите, сосуд с которым я водрузил на газ почти незаметно для себя, начал закипать, вздымая вулканически тяжкую пену. Пришлось им заняться, и кстати: нелегко вникать в узор чужой мысли, когда руки ничем не заняты.
- Поэтому мы здесь, - ответил мой собеседник. - К сожалению, на старой земле мы рождаемся лишёнными памяти - видимо, чтобы, сравнивая, не устрашиться неприглядности открывшихся перед нами картин. Разумеется, ты со мной не согласишься: но апеллировать будешь либо к природе, либо к искусству. Первое - блёстки изначального величия, второе - прорыв к утерянному раю.
И, вздохнув, добавил:
- К великому сожалению, мой народ, рождённый на этом берегу, настолько не догадывается о себе, так блуждает в поисках определённости, что только и примеряет на себя ярлыки, отбрасывая один за другим и боится даже свой пол обозначить. Будто "секс", способность вложить или родить, - главное, что определяет суть.
Пока он так рассуждал, а мы оба дегустировали кофе - назвать это действо распитием не получалось, слишком мала была турочка, а второго раза он не захотел, - настала окончательная тьма.
- Поэтому кофе и зовут чёрным? - спросил Гинандр (иного имени он всё равно не сообщил, пришлось мне обходиться). - Из-за того, что оно... он? - погружает мир во тьму?
Логика у него была странная. Ещё было заметно и его лёгкой гримасе, что он снова смиряет плоть, уговаривая себя, что жертвователь или там сама жертва имеет право на отвар сожжённых и перемолотых семян, приправленный выжимкой из тростникового сока.
Ну а поскольку время настало позднее даже для меня, природной совы, решено было отдохнуть до утра. К этому ритуалу стоило отнестись серьёзно: поэтому главной частью меблировки в квартире был огромный диван, обтянутый чьей-то кожей, возможно, натуральной. Уж очень красиво она была потёрта.
Несмотря на попытку широкого жеста с моей стороны, Гинандр отказался составить мне компанию и заявил, что отменно выспится на полу - только брось туда, прошу, какой-нибудь старый плащ или плед.
- Ты разбросал по паркету осенние листья, - заметил он, - так что мне будет почти так же уютно, как в роще. Я нередко так сплю в дороге - в объятиях земли. Ведь ты тоже хочешь иметь рядом с ложем лес и осень, правда?
И в самом деле улёгся навзничь не раздеваясь, подложив под голову кулак и натянув на себя моё старое байковое одеяло с полосой по краю - почти как североамериканский индеец. Меня на моём диване тотчас обступили коты: они считали своей обязанностью оберегать меня от покушения всякого рода, хотя. С другой стороны, нынешний гость был принят ими радушно и без задних мыслей.
Итак, я закрыл глаза и мгновенно погрузился в пушистую тьму: и лишь на самом дне колодца сообразил, что мой нынешний сосед, жалуясь на робость здешних своих соплеменников, имел в виду меня. Что я боюсь, вопреки логике и внешнему виду, определиться с собой. Разве что в те минуты, когда в преддверии ночного забытья размыкаются цепи, вновь сковывающие душу с наступлением утра.
Спал я ещё меньше обычного. И поднялся на поверхность яви от его взгляда - двойного колодца снов, подобного тому, что вёл вглубь.
- Спи, я тебя не потревожу, - проговорил он непривычно низким голосом: бархат по бархату. - Знаешь ли ты, что в древней Албании - так называлась эта страна в легендах, - было в обычае зрелым мужам влюбляться в прекрасных юношей, но ни в коей мере не домогаться их плоти - лишь следовать за своим предметом повсюду? И если тот юноша от робости или по иной причине покидал своё обиталище и отправлялся в соседний город на ярмарку или в паломничество к святым местам, старшему из влюблённых прилично было следовать за ним в отдалении и по временам проделывать долгий путь, лишь чтобы полюбоваться, как отрок спит прямо под звёздами или в пещере, словно ягнёнок в яслях, а его конь дышит ему в лицо, согревая дыханием. Знаешь? Я едва отыскал тебя посреди покрывал: должно быть, ты слишком далеко ушёл в своих сонных мечтах. Ты прекрасен, дитя моё: малые груди и узкие бёдра твои словно вылеплены из полуночного света, тонкий стан перевит кудрями, голубое серебро при луне, рыжее пламя ясным днём; на выгибе талии, предваряющем двойную сладостную выпуклость, у тебя две впадинки, а крошечный угорь, младенец-угорь, который (таковы повадки этих рыб) движется во влаге так же бодро, как по суше, и готов согреть любую ладонь, его обхватившую.
Коты напряглись и еле слышно зашипели - мне показалось, что всего лишь от белой ревности. Почти сразу их тела обмякли и уютно свернулись вокруг нас: меня лежащего и его - сидящего на краю постели так. что колени упирались мне в бок.
- Вот видишь! Они приняли меня как своего. Не тревожься: я не посягну на тебя, если ты не захочешь. Высшей отрадой мне будет любоваться тобой - в точности как тем старинным мусульманам, о которых до нас дошло предание.
Миг забвения. Обрыв ленты на кассете. В сетях тотально вырубилось электричество, информация двинулась неведомыми путями.
Утро возникло яркое, свежее и холодное. Чтобы поднять меня с ложа, одного света с воздухом недостаточно, приходится ставить пять будильников разного свойства, и то их трезвон действует далеко не вмиг.
Но сегодня меня разбудил бесподобный запах, сочащийся из кухни: смесь рыбы в кляре, кофе, корицы, мускатного ореха и свежайшей выпечки.
Я кое-как выбрался из гнезда и поковылял к месту события. По пути отметил, что коты мне временно изменили, переместив дислокацию.
Геннадий соизволил выбраться из готического прикида (а то едва ли в нм не спал): стоял у плиты в широкой футболке с принтом моей любимой метал-группы и легинсах. Мне было показалось, что это мои, но тотчас я понял, что нет, всё было цвета палой листвы, я же принципиально ношу только чёрное. А ещё он был босой, что показалось мне опрометчивым: ради котов я держу в лотке землю, они у меня очень привержены натуре. А листья на линолеуме он сам вчера видел. Касаться всего этого голой ступнёй было, признаться, опрометчиво.
Разумеется, сами коты пристально наблюдали за процессом готовки - в ненапрасной надежде, что им тоже кое-что перепадёт.
- Полуфабрикаты - из холодильника, а одежда на тебе откуда? - спросил я, когда мы поздоровались.
- У вас тут рядом круглосуточный маркет, никаких проблем, Ани, - ответил он. - Я ещё и обувь взял, но только уличную.
Проблема была в другом: никакого "наличника" у меня дома не водилось, даже с карты снять было нечего, если кто угадает код.
- То есть ты...
- Взял, что мне надо. Меня даже поблагодарили, представь себе. - Он что-то помешал, что-то снял с плиты и тотчас на неё вернул, и меня вновь опахнуло волной будоражащих ароматов.
- Вот видишь? Ты проснулся вместе со своим аппетитом. - Геня покачал головой, улыбнулся - вроде бы не мне, а сковородке или джезве - и снял вторую с огня, другой рукой слегка покачав первую. - Воспрянул ото сна. Свет и звук на тебя мало действуют, толкать в бок или как-то иначе тактильно воздействовать бесполезно, время ты не чувствуешь вообще, а вот запахи сработали исправно. Видишь ли, всё на свете - сплошные электромагнитные колебания разной частоты, и лишь одно из пяти чувств не кодирует их, но выдаёт в чистоте: нюх, который роднит нас со зверьми. То, что вы считаете вкусом, ведь тоже в большой степени он. Эти чувства сильнее всего у новорождённого младенца, но потом уменьшаются вдвое; и у женщин куда больше чем у мужчин. Подумай, почему.
Меня куда больше интересовало, как это я вмиг утвердился в мужском роде. И моего коллегу в нём утвердил. Это при том, что дно древней сковороды стало чуть выпуклым, а у турки издревле отсутствовала ручка, и управлять ею приходилось щипцами.
- Летучие ароматические вещества ведь тоже электромагнитные колебания, весьма, однако, слабые, - возразил я непонятно чему. - И если мир в своей чистоте - всего лишь волны и корпускулы, если человек окутан ими...
-... как покрывалом Изиды... - подхватил Геня мою реплику...
- В общем, вопрос только в перекодировке. И том, какой слой восприятий лидирует.
- А кто их задаёт - ты, часом, не задумывался?
Я задумался об одном: каким манером он приобрёл такую способность к телесной эквилибристике. Хотя кошка тоже балерина и гимнаст не чета любому из двуногих.
- Высшие животные воспринимают свою среду преимущественно обонянием. Мы сначала приматы, а уж потом нечто иное.
- Ну да, ну да.
Говоря это, мой приятель раскладывал свою стряпню по тарелкам. Возможно, исходники этого чуда также были присвоены вместе с благодарностью былых владельцев, пришло мне в голову. В моих скромных запасах такого и не ночевало.
- Что, тоже у ближних позаимствовал?
- Ничего подобного. Плачу им, и щедро: телесной крепостью, силой мысли, гармонией с окружающим... У вас попросту нет таких понятий. Те, кто говорит "спасибо", - правы, но не понимают, насколько.
Я тем временем восхищался не столько видом и запахом еды, сколько его руками: короткие рукава открывали гладкую смугловатую кожу, под которой набухали голубоватые кровеносные жилы и перекатывались длинные мышцы, словно живя самостоятельной и прекрасной жизнью. Воистину "крепость тела", что заставляет в местах рисовать себе другие органы и члены столь же мощные и обладающие такой же изысканной формой.
- Прошу к столу, Анн, - сделал он, наконец, широкий жест. - Стола вообще-то у тебя нет, остался один краешек, зато сидений целых двое: табурет и его жена табуретка. Того и гляди размножатся. Прибыль в семье будет, однако.
Есть ещё кое-что, подумал я. Брать на рынке задаром - то был своего рода налог, которым облагали население средневековые палачи. В отместку, что их звонкой монетой брезговали все поголовно. Хотя я ведь тоже благодарный гость магазина "Дары помойки", и в этом смысле мы два сапога пара.
После того, как мы поели, а я вымыл тарелки (в связи с качеством моей посуды дело куда более рискованное, чем готовка), наши пути разошлись. Я отправился в офис, он - по неким неведомым делам, и мои собственные головные тараканы прощально помахали обоим лапками.
Тараканы - привычные гости в нашей семье.
Когда я появился на свет, мало кто из врачей и даже сама родильница ожидали, что хилый младенец выживет. Отец резко возражал, говоря, что надо лишь обозначить его в метрике как сына, тогда точно останется на этом свете; предпосылки к тому и этому были. (Не помню, как называется лоскуток бумаги с рожицей и надписью "поздравляем с рождением", которые вешают на роддомовскую доску объявлений, но рожица там была мальчишечья, а пол дочерний.) Но отца не послушали, потому что он, как обычно, шёл на поводу у суеверий. Тем более что вопреки всем ожиданиям я благополучно выжил и даже укрепился в здешнем бытии настолько, что оба родителя стали нагружать меня всем тем знанием, которым владели.
Родители? Ну конечно, я звал их "папа" и "мама", нередко с французским прононсом, словно у меня был хронический насморк. И с малых лет enfant perdu - чувствовал себя дитятей, брошенным на передний край битвы. Хотя по-настоящему это значило просто идущего на бой в самых первых рядах или дозорного на передней линии фронта: стих Генриха Гейне с комментариями я читал.
Отец у нас был по образованию экономист-металлург, а по призванию на все руки мастер: отлично шил на руках всё, начиная с моих батистовых распашонок и кончая маминым палаточным брезентом, а управляться с электрическими машинками "Чайка" (ублюдок легендарного "Зингера") и "Эрика" (та, которая берёт четыре копии, и этого достаточно), а также со стиралкой "Ардо", когда она ломалась, вообще было его прерогативой. Вязал на спицах, вышивал крестом и гладью, умел изобразить на тончайших крючках так называемое "филейное кружево", кухарил (здесь пошла аналогия с филе) тоже неплохо, а если не сравнивать с шеф-поварами больших ресторанов, так и вообще виртуозно. Умеренно столярничал и мог вкрутить шуруп или вбить гвоздь в любую дырку. Однако ни к компьютеру, который был вершиной электротехники, ни к рулю семейной "нивы" мать его не подпускала. Даже посидеть во время прокачки тормозов. Вообще ведь автосервис тоже должен на что-то жить, верно?
Сама она была самоучкой-редактором каких-то ТЗ и ТУ, а во время отпусков - увлечённым туристом - пешим, колёсным и даже конным, хотя, как подозреваю, эти животные для неё были тем же механизмом с дополнительными проблемами. (Единственная её доченька, как полагаю, тоже.) Готовить она умела лишь чисто по-туристски, из консервированного и сублимированного, мало что туда прибавляя. Виртуозно разжигала костры с одной спички (или зажигалки, в чём таки есть небольшая разница). Кажется, не было ни одной горной осыпи, с которой она не съехала с минимальными для себя потерями, ни одного гейзера или проруби, где она не попробовала искупаться, и ни одного островка в океане, куда она не принесла нотку стихийного бедствия.
Очевидно было, что отец желал передать накопленное им наследство сыну, как все они: оттого и настаивал, вопреки голой очевидности, что я мальчик. Матушка, напротив, была довольна тем, кто я есть по свидетельству о рождении, а затем и паспорту, но женские умения понимала вполне своеобразно.
Все премудрости из обоих списков обрушивались на меня с силой и протяжённостью Ниагары все те годы, когда я выправлялся, поправлялся, рос, учился в неизбежной школе и колледже, а затем (почти незаметно для себя) в университете. Друзей у меня не было - одни хорошие приятели, которые кое-что прибавили к общему фону; репутация у преподов была никакая - то есть на твёрдую тройку. Как результат всего этого, я обучился почти всему, кроме самой жизни. И когда родители погибли почти поочерёдно, - первый выпил слишком много кондитерского коньяка с добавками, вторая почти одновременно с этим излишне переохладилась, выпав из байдарки во время рейда по Белому морю, - без особых раздумий похоронил их. Родственников с обеих сторон поналетело много, словно у них были деревенски-простонародные корни, но я с неожиданной для себя ловкостью разбросал королевскую милостынь в виде наследства и отмёл слезливые покушения выдать меня замуж за работящего парня с золотой головой и такими же руками. Затем поступил в первый же офис, который предложил мне сколько-нибудь внятную работу не по выпускной специальности, которую ненавидел. И довольно об этом.
Геня покидал дом одновременно со мной (вторые ключи он как-то незаметно для меня заказал) и отправлялся непонятно куда. Я, однако, спрашивал - ответы были расплывчатые: походить по галереям и вернисажам, наведаться в музей-другой, пройтись по зимнему парку (в окрестностях наблюдалось целых три). Иногда ронял как бы случайную обмолвку: "Повидаюсь со своими". "Кто эти свои? - интересовался я. - Знакомые, родственники?" "Коэн, койн", - пояснял Геня, не вдаваясь в детали, отчего я вскорости понял, что случайностей и неточностей у него не бывает - зато материала для догадок он подкидывает вдоволь. Возвращался он, как подгадывал, чуть раньше моего. Я нередко заставал процесс расшнуровки башмаков, распутывания завязок шапки и расстёгивания липучек на куртке; некоторые привычки у него были прямо как у штатских амишей. Надо заметить, что упомянутые предметы верхней одежды у него появились на второй же день совместного бытия и выглядели добротно, хотя без особых причуд. Готовку он постепенно оставил на меня, что вполне устраивало нас обоих: эквилибристика с посудой давно стала для меня привычным делом, а кулинарные изыски можно было оставить для праздника.
А ещё за едой мы вели неспешные диалоги. Обыкновенно начинал он, и некоторые фразы словно слетали с губ моей покойной матери:
- Чем ты, по-твоему, думаешь?
- Головой. Мозгом, - отвечал я.
- Примерно как тот футболист из анекдота? Не отпирайся, сам же мне и рассказал. Его спросили, что он делает головой, кроме как виртуозно мячи отбивает. Он подумал и говорит: "Ещё я в неё ем".
- Мозгом, я сказал.
- А как мыслят животные?
- Так же, только у людей мозг крупнее по отношению к массе тела. А величина образуемых нервных связей больше на порядок, - ответил я наудачу: никогда не любил точных цифр.
- Тогда чем же человек отличаются от зверя, помимо нескольких количественных показателей? Разумеется, тебя уверяли, что количество переходит в качество и что взрослый человеческий мозг во много раз морщинистей... Но ты ведь над этим размышлял и сам?
- Дельфины в этом смысле сопоставимы с нами, но извилин у них вдвое больше. У человеческого зародыша вообще отсутствуют извилины, а потом появляются словно бы ниоткуда. Говорят, их предки вышли из моря, как большинство теплокровных, но вернулись назад в океан, а чрезмерное развитие серого вещества - своего рода реликт.
- Ты с этим согласен?
- Похоже, в этом что-то есть. Но чтобы судить, нужно куда лучше знать Большую Воду, которая обнимает собой Мир Человека.
- В твоих интонациях слишком много прописных букв, но хорошо уже то, что ты думаешь и задаёшь себе вопросы. Видишь ли, этот гигантский комок жировой ткани у вас на плечах - слышал ведь поговорку - "мозги заплыли жиром"? - довольно сомнительное преимущество даже для бытия на суше. Страдают матери, рождая на свет жутких головастиков. Детёныши их незрелы по сравнению со всеми прочими существами, это касается не одного тела, но и мозга. Их приходится подращивать и обучать долгие годы, прежде чем они смогут вступить в полноценную жизнь - всегда такую короткую... А вытеснить или хотя бы подвинуть дикую природу и иные виды, без чего люди не мыслят себе жизни на Земле, можно лишь энергией безудержного размножения. Создавая жуткий перекос в истинном бытии.
- Может быть, истина в соли? В смысле жизнь перекочевала в море-океан? Ведь мы его до сих пор почти не знаем.
- Браво, Анн!
Однако на этом разговор, и без того для меня сложный, зашёл в тупик, нам же пришлось разбегаться по дневным делам.
Но была другая, ночная сторона. Всё время, начиная с появления на свет, я ощущал некую пустоту внутри, которую тщетно пытались и не могли заполнить никакие близкие (читай - интимные) связи, и даже привык к ней. А мой новый сотоварищ абсолютно естественно нагружал эту пустоту собой.
К тому же странные совместные беседы, во время которых меня пытались натолкнуть на не менее странную мысль, непременно заканчивались моей полудрёмой в постели и его славословием. Так же, как в первый раз, он сходил со своего места на полу, садился рядом и начинал - может быть, соло на флейте своего голоса, может статься, безбожную литанию:
- Как ты прекрасен, дитя моё! Волосы твои - того же цвета, что и огонь в твоих жилах, и так же вольно струятся, окутывая голову и стан. Однако всё остальное в тебе заковано в ледяной панцирь. Слёзы из твоих очей солоны, молоко из твоих грудей сладостно, те же соль и сладость в твоём семени, и все три до поры скрыты внутри тебя. Ты словно огонь внутри ледяной глыбы. Ты для меня первый изо всех живущих, но твоего льда одному мне не растопить. Помнишь свои полудетские стихи?
Пронзая осени последние пределы,
На юг летит скворцов крикливых стая;
В скупых лохмотьях листьев пожелтелых
Уходит осень - нищенка босая.
Вослед ей небо кроет пеленою,
Клочками осыпается на землю
Ноябрь застылый; я в немом покое
И холод, и полёт его приемлю.
Сиянье света, сердца устремленье
Там, где мы все найдем успокоенье.
А снег - предвестье ледяного рая -
Всё сыплет из прорехи в мирозданье
И тает вмиг: его преображает
Моей земли последнее дыханье.
Но всё же неуклонно, неустанно
Он падает, окутывая раны;
И дали, что беременны тоскою,
Любовью он до времени укроет.
В краю легенд, в необозримой дали
Огонь пылает в ледяном кристалле.
Там всё, чем здесь тела людские бренны,
Сотрёшь ты вмиг ресниц единым взмахом,
И я, как некогда Кеведо несравненный,
Развеюсь прахом - но влюбленным прахом!
Свет незрелой ноябрьской луны сквозил через узкую прореху в оконной занавеси, и я видел, что он наг до пояса: сплошная броня тонких мускулов и выпуклых жил, как тогда на его руках, плоский живот и литые груди, размером и формой почти равные моим. Две округлые бронзовые чаши, полные лунного света...
Но нечто придавило и сковало мои члены, словно льдом стал сам воздух; и я не умел двинуться с места, хотя три пары кошачьих глаз тянули меня вверх за алые нити своего блеска. Один мой разум сиял в этом мороке "тонкого сна" как алмаз и был так же ясен и твёрд.
Так бывало каждой ночью. Следующее же за ней утро приносило с собой если не забытьё, то некое притупление чувств - словно заботы дня сего затемняли некую ночную тайну.
В то же время Геня чем дальше, тем больше подковывался для дневных споров со мной.
- Чему удивляться? - говорил он, ловко взбивая омлет нам на завтрак. - Люди уже сплели сеть знаний, чем-то похожую на нашу, с той разницей, что в мире гинандров связи эти выходят из самой натуры предмета и оттого бесспорны. По сути они практически одинаковы с теми, которыми пользуешься ты; я блуждаю по здешней Паутине лишь ради понятных тебе аргументов.
- По инету надо уметь передвигаться. Задавать правильные вопросы ради верных ответов.
- Нас этому учат: возможно, лишь этому, остальное приходит само. А у людей с последним весьма плохо, ответ нередко приходится получать механическим или вообще хирургическим путём. Вот тебе пример: они не так давно вскрыли геном человека - и застыли в испуге и недоумении. Хотя уже полезли в хромосомные цепочки с виртуальным ланцетом - иначе им неясно, что там к чему. Отыскали отрезки, ответственные за образование чешуи и яйценоскость особей, и полагают природу неэкономной: типа механизм работает - и будет с него.
- Говорят, мы произошли от динозавров и в какой-то части сами рептилии, - кажется, усмешка на моих губах выглядела двусмысленно. - Это если логически соединить шкуру, скорлупу и самый древний из мозгов.
- Ты лучше моего знаешь термины, - кажется, в моём голосе звучало осуждение.
- К тому же я и куда лучше готовлю, - он снял кушанье со сковородки ещё пышным, ухитрившись разрезать и разложить по тарелкам, нисколько не испортив внешнего вида. - Кстати, вот тебе это блюдо ничего не напоминает? Некое живое безе, что застыло над первичным образцом, словно сей омлет над половинкой печёной картофелины?
- Кора головного мозга, - осенило меня. - И подкорка.
- Неокортекс, коли ты любишь термины, исходящие из моих уст. Он считается наиболее прогрессивной частью мозга, тем, что отличает примата от ящерицы и человека от зверя - хотя имеется у всех современных животных вообще. По поводу конкретных различий общего плана мы уже с тобой беседовали.
- Верно. И что теперь? - проговорил я невнятно, уминая за обе щёки божественно вкусную еду.
- Считается, что рептильный мозг - ну, плюс ещё лимб - отвечает за основные инстинкты: самосохранение, стремление размножиться, стадность. Почти основа пирамиды Маслоу: побуждения этой троицы незатейливы, утилитарны и по сути сводится к одному: сохранить действующий статус кво и расширить его. Имеется и кое-что ещё по части встроенных инстинктов: так, по мелочи.
- А неимоверно разросшаяся верхняя оболочка пытается осознать и проконтролировать древние устремления, но получается не всегда, - кивнул я. Сам я не однажды вступал в виртуальный спор с невидимыми собеседниками - по поводу того, есть ли у человека инстинкты и в какой степени он может их приручить.
- Хорошее слово: "неимоверно", - он кивнул. - Вряд ли ты понимаешь, о чём обмолвился? Но если напротив: неокортекс раздувает огонь глубинных, мало осознаваемых эмоций? Животное мыслит конкретными категориями. Оно не проводит своё бытие, непрестанно дрожа за свою шкуру. Гон и связанная с ним похоть занимают лишь малую часть годичного круговорота. Вскармливание и обучение детёныша длятся ровно до того момента, когда природой ему даруется самостоятельность. Стадо, стая, слаженность, иерархия создаются для конкретных целей - охоты, например, - и не являются абсолютом. Однако развитый неокортекс как бы раскачивает импульсы рептильности, резонирует с ними, увеличивая амплитуду, зацикливает на себе. Жажду человека во чтобы то ни стало уберечь жизнь властный мозг обставляет уймой ритуалов и запретов: на убийство, суицид, опасные развлечения, сильнодействующие снадобья. Тягу к самцу или самке раздувает во влюблённость, замыкает и усиливает повторяемостью, обращая в великое чувство и невозможность жить иначе, кроме как в союзе с избранницей; накручивает иллюзию до полного нездоровья и подменяет реального человека мифическим идеалом, своего рода фантомом. И заставляет губы изрекать нечто вроде "Жизнь даётся один раз, и надо прожить её достойно", "Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя", "Семья - это ячейка общества" и так далее.
- Однако ты не привёл ни одной цитаты о любви.
- Только потому, что здесь её нет ни при каком раскладе, мой Анн. Одно успокоительное чувство собственности на самца или самку - и ещё того, что твоя личная ячейка вплетается в гигантскую общую сеть. И вот ради сего успокоительного эффекта непомерно развитый мозг искажает истинную картину мироздания.
- Но подлинной картины нам ведь не выдержать. Никому из нас, - возразил я.
- Вот на этом хорошо остановиться; не так много людей - и не совсем людей - признаёт, что истина куда сложнее того, что предстаёт перед глазами. До встречи, Анн!
До сих пор точно не знаю, чем он занимался в отсутствие меня. Тоже отыскал службу - отсутствие документов его никак не стесняло, зачаровать он умел любого? Сошёлся с приятелями, с ковеном, с семьёй, на которую туманно намекал, и они, помимо прочего, помогли ему вписаться в чуждую жизнь? Но была ли эта жизнь по-настоящему для него чуждой?
Колесо года катилось дальше. Студёная и ветреная осень с пришествием моего Гинандра переломилась ещё в Самайн, обратившись в суровую зиму, застывшую в ледяном спокойствии. Была у этой суровости ещё одна частная черта, которую я отчего-то связывал с моим другом: морозные узоры на окнах. Такую роскошь я наблюдал последний раз совсем ребёнком, в деревенском доме, где между двойными рамами лежала вата, присыпанная крупной солью, как говорил отец - чтобы окна не запотевали и не покрывались льдом. На моё счастье, всей красоты это не устраняло. И на обоих окнах моей светёлки высились горные хребты с мощными складками, а на их вершинах произрастали леревья с бугристыми стволами и шишковидными наростами на них, разворачивались победные пальметты того воскресения, которое предваряет Пасху. Чуть ниже на изысканно изогнутых ветвях распускались диковинные цветы чистейшего хрусталя, веяли драгоценные веера, реяли страусовые перья, на фоне неба возникало тончайшее переплетение трав. Мир снаружи разительно менялся от этих игр, и я невольно вспоминал тот из прошлых январей, когда после внезапной оттепели, съевшей снег, внезапно нагрянул холод и одел все изгороди и ветви хрустальной коркой.
В ту странную и страшную зиму изобилие льда ломало хрупкие ветви; мелкие звери, обманутые теплом, опрометчиво праздновали весну; и гибли во множестве плоды и завязи земли, преподавая людям некий шокирующий урок.
- Ничего не попишешь. Прекрасное, такое, как эти рельефы, скульптуры и узоры, - говорил мне Ген, - нередко бывает вредно для человеческого благополучия. Жизнь смертных по определению полна риска, хотя куда в меньшей степени - азарта. И всё же люди полагают, что лёд - куда лучшая для них защита, чем изначальное кипение страстей.
А нынешними ночами падал обильный снег, окутывая внешний и оттеняя внутренние пейзажи, и мой Гинандр кутался в одеяло цвета луны на пороге зрелости, выставляя из его складок лишь изящную ступню с необычно удлинённым большим пальцем, по временам слегка дотрагивающимся до моей щеки. Так, по слухам, делали небесные апсары и земные девадаси, теша пришельца своими историями перед тем, как завлечь его пляской: однако он ласкал меня одними глазами, выразительными до того, что, казались, они говорили.
Я по-прежнему был скован и зачарован, несмотря на то, что коты на сей раз сгрудились на моей груди клубком невесомого тепла, который тянул меня кверху наподобие живого шара Монгольфье.
...И слушал удивительную повесть о том, как в Самайн умер прежний Король Года, знаком которого, по его словам, были Зима и Луна, но в утробе его бессмертной Осенней Королевы, Солнечной Царицы, отделённой от него потоками, уже зародилось золотое дитя, малая капля, которой суждено будет вызревать там всю зиму вплоть до следующего годичного перелома. Но пока всё застыло в природе, и Великое Колесо остановилось.