Нет, в эти лета мы не слыхали про любовь, иначе нас сжила б со свету моя покойница-свекровь, милейшая Советида Властьевна.
Постойте-постойте, какая свекровь? Родная бабушка Шура. Скрюченная в свои пятьдесят - метра полтора от силы, с покрытыми алой рожистой паутиной щёчками, едкая, словно царская водка. Весь дом на этом характере держался: в своё время удалось ей отпугнуть своим видом саму смерть. Выдавила себе пустяковый прыщик под глазом, пошло по всему лицу заражение, но выкарабкалась из могильной ямы да ещё как-то исхитрилась мужа-поповича Зину к свету вытянуть и двухлетнюю дочурку Лидочку. Некому, кроме мамы, было ей валеночки на зиму добыть, а Зине собачий полушубок, чтобы в дальневосточных снегах не замёрзли.
Нашла выросшей Лидочке славного мужа: сам - офицер из укрепрайона, отечественной войной не тронутый, брат его и вообще калмыков да ингушей отселял. Сам Ворошилов у них в кумовьях ходил, пока был в фаворе у Батяни. Муж Лёша и перетащил всю связку в подмосковный посёлок. В столицу им, не весьма благонадёжным, ходу не было, да что за беда, если полчаса до станции, полчаса на электричке - и Курская площадь? После приамурской халупы и пятистенок дворцом покажется. Воздух свежий, сосновый, печь жаркая, ненасытная.
Вот в печи оказалось всё дело. Былая слава денег давала немного, все в человечий прокорм уходили. Людям три раза в сутки надо есть, печи - два. Дед работает, вечернюю рабочую молодёжь учит, молодые родители хором в вузе учатся и денежную степень обретают, бабушка по-прежнему домашний воз тянет. Как внучка Таня подросла - и её в упряжку. Школа не на весь день, можно ведь и в лес прогуляться, верно?
... Мы сосновые хлысты в тот день тянули. Из-под самого лесникова носа. Волоком - не на плече, но это ж всё равно ствол метра два длиной и ветки за снег цепляются, а снег рыхлый. И вообще мы с бабашурой первопроходцы получаемся, так она и сказала.
Как вышло, что в знакомом, можно сказать, ручном лесу потерялись? Где на каждом шагу хоть чья-нибудь, да усадьба? Бабушка не скажет: вообще потом не признается, что блукали в сумерках. Нам бы обратно по своему следу вернуться, но ведь он в сердцевину ельника приведёт. Такой лес - смешанно-хвойный, островками, и срубленные ветки не своей породы можно брать, покрестясь не на то плечо. Ну, не всё дерево тащить, какое оно ни молодое, конечно. Это уже воровство в чистой форме.
Мы, хоть и безбожники, покрестились от лешего, чтобы не водил и глаз не туманил. Наверное. Потому что вдруг я увидела с левой стороны заросший окоп, две корабельных сосны, под которыми любила летом читать книжки, а напротив штакетник, крашенный в зелёный колер, и дом, под кровельным суриком обшитый свежей травяной вагонкой. И другие зимние дачи, они у нас приметны каждая на свой лад. Только яркое всё, словно за те часы, когда нас не было, кто-то прошёлся по всему пейзажу широкой кистью-макловицей.
- Баб, - крикнула я, - вот же наш посёлок и наша улица, давай сворачивать.
- Не она, только похожая, - отвечает.
Ну скажите, может ли быть такое, в самых мелочах, совпадение? Мне сделалось досадно, а ещё показалось, что дурит она меня в отместку за какую-то прежнюю дерзость либо шалость. Случалось такое не раз. Вот я и говорю:
- Она самая. Вон справа дом шатровый, вон слева веранда с цветными стёклышками, а вон прямо из нашей трубы дым, то дедусь печь затопил, на крыльцо вышел и нас подзывает.
Чистой воды враньё, да ещё и с досады. Никого живых я не видала, ни дедызины, ни соседей. Только бабушка с чего-то испугалась и говорит:
- О чём толкуешь, дурында? Нет его там. И никого из наших там нет.
- Тогда я одна схожу, - отвечаю. - Проверю. Недалеко же.
Посмотрела она через то же левое плечо, какое крестили, и говорит в сердцах:
- Раз упрямишься - иди, лгунам туда самая дорога.
Я было и сделала шага два-три с опушки, но там хоть твёрдое было под снегом, а дальше рыхлое до самого мха и по самый пояс малявке. И, снова же, богатую добычу придётся бросить, бабашура все четыре лесины одна не выволочет. В сердцах не значит, что от всего сердца, однако...
Вернулась. Ворчать друг на друга у обеих не было сил. А скоро и на хорошее место попали, откуда до дому было раз-два и в дамки.
Конечно, я своих сомнений в себе не держала. Но родные объяснили то, что случилось, куда менее убедительно, чем бабушка. Хотя она вообще-то не объясняла.
- Одно тебе скажу: вот этого меня, что перед тобой, там точно не было, - чуть усмехаясь, проговорил дедушка. Улыбался он крайне редко, а в полную силу - и вообще никогда.
- Читала Пантелеева про коменданта снежной крепости? - спросил папа. - Как мальчик слепил орудийную батарею из снега, чтобы отвлечь фашистов от настоящей, железной?
- И как в Ленинграде делали фальшивые фасады зданий, чтобы немцы не радовались на успех бомбёжек? - поддакнула мама.
Я хотела сказать, что с таким названием была книжка Гайдара и совсем о другом, а щит с красивым рисунком должен, по логике, прикрывать не разруху, а стройку. Но папа продолжал чуть коряво, будто слова давались ему с трудом:
- Здесь примерно такое дело. Маскировка. Чтобы немцы не знали, где удобный вход в Москву.
Война кончилась не так давно, я была девочка наивная, несмотря на третий, что ли, класс. И всё-таки...
Плутовали все мы пятеро, весь вопрос когда, в чём и до какой степени. И что тем довольно-таки очевидным враньём покрывали - другой вопрос. Я не умела определить всё это даже для самой себя, не говоря о других членах семейства.
А потом я выросла, они кто умер, кто постарел, в моём доме стали появляться книги, которых не потерпел бы никто из них. Разве что дед, который ушёл самым первым.
Вот одну повестушку я и расскажу. Она, в отличие от иных суфийских притч, поразила меня до глубины пяток.
Был такой знаменитый афганский кузнец Ахангар. Во времена мира он работал плуги и бороны, подковывал лошадей, в неспокойные годы ковал мечи, которые одной своей красотой могли удержать противника от атаки, а хозяина клинка - от ответного удара по безоружному.
Но что самое главное, Ахангар, когда работал, сочинял стихи и клал их на мелодию. Эти песни любил весь народ долин. Люди приходили с покрытого снегом Гиндукуша, из Катагана и Бадахшана, из Канабада и Кунара, из Герати и Пагмана, только чтобы услышать кузнеца.
Песнь же песней Ахангара была о некоей прекрасной долине. Мелодия её обладала странным очарованием, а слова одной своей непонятностью захватывали настолько, что слушатели чувствовали себя посреди того заветного места, лежащего в чаше гор, словно птаха в горсти Всемилостивого и Всемилосердного. Да и сами они были такими же малыми птахами в родном гнезде.
Однако исполнял эту песню Ахангар лишь когда был в некоем особом настроении - тогда как бы незримый свет или аромат окружал его волосы. Иногда его спрашивали, существует ли райская долина на самом деле, и Ахангар мог ответить лишь одно: "Она истинна настолько, насколько что-либо вообще может быть истинным. Если что-то вообще может существовать, то тем более существует рай".
"Но откуда ты знаешь? - спрашивали люди.- Ты бывал там когда-нибудь?"
"Нет. Если говорить о плоти и крови, а не о мыслях, то я там не был", - отвечал Ахангар.
Тем не менее, когда он пел и даже когда разговаривал с кем-то одним на свою любимую тему, третьим собеседником всегда была та долина - "настолько подлинная, насколько любая вещь можно назвать подлинной".
Однако Айша, девушка, которую он любил, сомневалась, существует ли такое место. Сомневался в этом и молодой Хасан, хвастун и вояка, который поклялся жениться на Айше и не упускал ни одного удобного случая подразнить кузнеца и умалить его в глазах Айши.
"Если ты веришь в то, что эта долина существует и что она находится, как ты говоришь, в горах Сангана, откуда поднимается голубой туман, почему ты не попытаешься найти её?" - сказал он однажды.
"Я точно знаю, что это было бы неправильно",- сказал Ахангар.
"Ты знаешь то, что тебе выгодно знать, и не знаешь то, что тебе знать невыгодно,- закричал Хасан.- Так вот, говорю тебе в лицо: ты лжец и к тому же лентяй. Хочешь доказать иное? Пройди через испытание. Ты любишь Айшу, но она не верит в твою чудную долину, а значит - не верит и тебе самому. Ты никогда не сможешь жениться на ней, потому что когда между мужем и женой нет доверия, они несчастны и стремятся причинить друг другу зло".
"В таком случае ты ждешь от меня, чтобы я пошёл и посмотрел?"- спросил кузнец.
"Да", - сказал Хасан, и все слушатели поддержали его.
"Если я схожу туда и благополучно вернусь, согласится ли Айша выйти за меня замуж?"- спросил Ахангар.
"Да",- прошептала Айша.
И вот Ахангар, взяв с собой немного сушёного тутовника и горбушку хлеба, отправился к далеким горам. Он взбирался до тех пор, пока не добрался до стены, которая окружала весь гребень. Когда он одолел её, то увидел другую стену, ещё более отвесную, чем первая. После второй стены была третья, затем четвертая, и, наконец, пятая. Спускаясь с другой стороны пятой стены, Ахангар обнаружил, что находится в долине, поразительно похожей на его собственную. Люди вышли встречать его, он увидел их лица. И тут он почувствовал, что происходит нечто непостижимое...
Несколько месяцев спустя Ахангар-кузнец неверной походкой вошёл в родную деревню и направился в свою покосившуюся хижину. Когда весть о его возвращении разнеслась по окрестностям, люди собрались перед его домом, чтобы послушать о приключениях, которые он испытал. Хасан Вояка заговорил от имени всех и позвал Ахангара к окну. Все ахнули, когда увидели, насколько тот постарел.
"Ну, усто Ахангар, достиг ли ты райской долины?"
"Достиг".
"И что же там было?"
Сначала кузнец только и мог произнести:
"Вовсе не рай".
Чуть позже, кое-как подыскивая слова, он смотрел на собравшихся людей с такой мукой и безнадёжностью, какой он никогда не чувствовал раньше. Он сказал: "Я взбирался без конца. Голод и жажда, зной и холод стали, казалось, моими вечными спутниками, которые терзали меня попеременно. Когда мне показалось, что в таком заброшенном месте уже не может встретиться никакое человеческое поселение, я пришел в долину. И вот: она была в точности такой, как и та, где мы живём. А затем я увидел людей, и знаете - они не только похожи на нас, они и есть мы сами. Для каждого Хасана, для каждой Айши, для каждого Ахангара, для каждого из нас, кто живет здесь, там есть другой, в точности такой же. Это наше подобие и отражение, когда мы зрители. Но когда они сами глядят на нас - это мы, живущие внизу, их подобия, отражения и двойники..."
Каждый подумал, что Ахангар сошел с ума из-за тех испытаний, что выпали ему на долю, и опечаленная Айша вышла замуж за Хасана Задиру.
Ахангар за считанные дни состарился и умер. И все те, кто не только слышал этот рассказ из уст Ахангара, но и пытался верить ему, сначала потеряли сердце в своей жизни, затем состарились и умерли. Они поняли, что есть на земле некая вещь, важнейшая и важнейших, над которой они не имеют власти, в которой не отыщешь надежды - и напрасны будут все упования на неё.
Лишь раз в тысячу лет эта горькая истина является человеку и завладевает всеми его чувствами. Когда он проницает её, он меняется, когда рассказывает голые факты другим, они изнашиваются и умирают. Ибо лишь ложь радует. Но тот, чьё сердце храбро от лона матери, а на душе лежит клеймо предназначения, с легчайшего намёка понимает, что у него больше "я", чем одно, больше надежд, чем одна, больше выходов, чем один: там, в раю из песни Ахангара, великого кузнеца".
Сказка замирала на такой печальной ноте, что я, которая в девяностые годы прошлого века была ещё довольно молода, тотчас начала изобретать ей окончание.
"Наверное, Айша всё-таки любила кузнеца и пошла бы к нему безо всяких условий. Потому что после свадьбы часами глядела на ту саблю, что бывший жених сковал для нынешнего мужа: вынимала из ножен и смотрелась, будто в стальное зеркало. С того она забросила все домашние обязанности, но Хасан не особо перечил - что взять с беременной, которой и без того нелегко носить. Спасибо, хоть зарезаться той саблей не пробует.
Ибо трижды принималась за дело Айша и дважды кончалось это великой печалью.
Однако на третий раз жена Хасана благополучно выносила и легко сложила свою тягость, и был то желанный сын. Хасан подбросил его к небу и сказал:
" Я хорош собою и силён, но мой сын будет ещё лучше. Пусть зовётся Хусейном - Самым Красивым".
Однако мальчик был хоть и крепче большинства сверстников, но слишком любил мечтать и даже пробовал перелагать свои мечты на музыку, словно стихи. "Ему бы зваться сыном Ахангара, а не Хасана", - сплетничали женщины за спиной обоих супругов. На самом деле это были не более чем досужие сплетни: до замужества была Айша несверлёной жемчужиной, а кузнец в пору её свадьбы - давно уже не кузнецом и не человеком. К тому же прошли все мыслимые сроки, о которых говорится в легендах.
Разумеется, Хусейна учили и отец, и мать, и новый мастер железа, который пришёл на место Ахангара, и старенький домулло, который держал школу в ближнем селении.
Однажды мальчик, прервав своё чтение нараспев, произнёс в сходном тоне:
"Пять крутых стен отделяют джанну от нашего мира. Но лишь дух, мечта и сон могут одолеть их. Ошибкой было бы посылать в хадж бренное тело".
Мать благоговейно промолчала, а отец крикнул, почуя в словах мальчика неявный упрёк:
"Благородный Коран существует не для того, чтобы его толковали недоучки!"
Однако Хусейн не обратил взгляда в их сторону - он был поглощён своим трудом.
Немного времени спустя отрок заметил, разглядывая свой первый нож - слегка кривоватый, но уже отлично прокованный:
"Истина, какая она есть, не прямее моей поделки. Но много прочнее. Так, с одного взгляда, ни то, ни другое не оценишь".
Айша поняла, что он близок к тому, чтобы стать вровень с её любимым. Хасан же лишь усмехнулся:
"Кинжальчик-то никак не досужая выдумка. Видно, быть тебе хозяином железа. Вот, смотри на ремесло знатного оружейника!"
И хвастливо обнажил саблю работы Ахангара перед глазами сына. Волны узора на клинке извивались змеёй, скручивались виноградными гроздьями, и шло от дамаска словно бы серое свечение ранних сумерек.
Внезапно вспыхнул клинок, будто поймав далёкую солнечную искру.
А Хусейн, видевший это, запел.
То была касыда о райской земле, куда человек уходит с опустевшей стоянки своего рода-племени, рвётся из объятий возлюбленной, вооружённый одним лишь смутным упованием и сердечной тоской, и стремится к цели, ни на что не надеясь. Но тем не менее, покидая земные горести и прелести, обречён достигнуть одетой влажным туманом земли, ибо он, по сути, с самого рождения пустил туда корни.
И слыша эту мелодию, так похожую на песню духовного отца юноши, жители селения распрямляли спины, и глаза их загорались картиной дальнего Рая".
Вот и вся сказка. Ложь в ней была или намёк на истину, я не знаю. Только своих родичей я, по-моему, поняла. Пуганая жизнью бабушка прочла наше видение как смерть обеим, если не поостережёмся. Отец - как обманку, отвлекающую от реальной жизни, чем было для него вообще всё религиозное. Мать - как примитивно фальшивый фасад. И лишь дедусь мог объяснить, в чём дело, но боялся уничтожить прямыми словами понимание, которое должно было озарить меня позже и само по себе, наподобие пламенной и безрассудной влюблённости.