Сын Веры обладал ещё более загадочными свойствами, чем казалось Арсену вначале. Желая скрыться от чужих глаз, обращался в практически невесомый и не видимый простым глазом ореол вокруг отца, особого рода излучение сродни тому, что открыли Беккерель, Кюри и прочая достославная компания, но безусловно доброжелательное к своему носителю. Собственно, ни урановые руды, ни извлечённая оттуда материя не могли особенно повлиять на Вечного Доктора. Ему издавна приходилось прописывать кое-кому из пациентов припарки и вытяжки из иоахимстальской земли; он был прекрасно осведомлён о свойствах радона и урана, как целительных, так и губительных, хотя не на своём примере. Его это никак не прошибало.
Оказываясь в интимной компании отца, изумруда и ящерки, крошечный отрок материализовался. Он по-прежнему был похож на изысканную статуэтку величиной в ладонь-полторы, хотя по временам распускал жаберные веера подобием старинного кружевного жабо. Цвет тела также слегка менялся - от чистейшего талого снега до слоновой кости. Черты лица были прекрасны и напоминали нечто полузабытое и исполненное тихой печали. Волосы отсутствовали, но лысым, как обычные младенцы, он не выглядел. Так же как и будучи практически неподвижным, не казался ни спящим, ни (тем более) неживым.
Арсен долго прикидывал, какое дать ему имя, но не остановился ни на каком особенном. Решил пока называть "Кем-то Юным". "Некто Юный" - так, по слухам, называли индейских ребятишек до того, как они выйдут из времени детства и совершат первое славное деяние.
После этого шага доктор крепко задумался, как ему поступить с самим собой. Отчество "Евграфович" в свете неблагих перемен, которые стояли у порога, слишком напоминало о дворянском титуле. "Евдокимович" звучало не в пример нейтральней. Фамилию тоже выпал отличный случай переменить - в нынешней Одессе, как, собственно, и в прошлой, имелась благодарная почва для шахер-махера всех видов и форм. Арсений Евдокимович Пестунов, вот именно так, подумал он. Ещё и настоящее отчество скрытно пустим в ход, да ещё и с намёком: Yersinia pestis, Йерсиниа Пестис - так назвали недавно открытую в Гонконге бациллу чумы, автором открытия был некто Йерссен, хотя ни в коей мере не родич давно покойному батюшке Арсена.
Следовало также прикинуть, оставаться ему в России, готовой кануть в море с обрыва, или нет. Новопровозглашённая Новороссия с фактической столицей в Одессе и Крым под защитой Перекопа явно доживали последние дни. Арсен же, под скрытным влиянием Юного, умел не только предвидеть возможные варианты событий, но и в какой-то мере воплощать выбранный им прогноз. Мало того, по мере размышлений этот прогноз воплощался въяве - как некий параллельный и самостоятельный вариант событий. Ибо цепь причин и следствий, воплощаемая в реальность, воспринимаемую нами, - не единственная. Далеко не.
Также его несколько смущало, что предсказанное Нострадамусом чудесное дитя должно было появиться на свет не иначе как в России, - но с другой стороны, не увези он своего сына прочь отсюда, оба они могли вообще не состояться. Свою принципиальную неуязвимость Арсен таки не испытывал как следует: подумаешь, через огонь перебрался и (было дело) развёл руками небольшой камнепад. Грядущая Чека вполне могла быть куда как похлеще любого стихийного бедствия, да и кормиться на красных было слегка брезгливо.
С другой стороны, если уж грузиться на один из военных транспортов, идущих в неизвестность, - разумеется, не в Одессе или в Новороссийске, там ожидался привычный бардак и шансов попасть на борт предвиделось немного, - а в Крыму, где хозяйничал умница Чёрный Барон и куда перебирались все разумные люди. Это в принципе могло сойти Арсену с рук вполне благополучно. Всё, что ему было нужно пронести на корабль, - это смену белья, приличную визитку и пачку выменянных на еду Вериных фотографий, мало кому нужных в те заполошные дни. Мальчик ведь должен знать свою матушку в лицо...
В гальюнах наш знакомец категорически не нуждался, так что эта главнейшая проблема корабельной жизни его ни в коей мере не волновала. (Кстати, с чего это она вообще возникла - на старых кораблях для того были шпигаты, а грязную палубу регулярно окатывали из шланга забортной водой.) Питаться с успехом мог сыпным тифом, крысами, в том числе тыловыми, и - предположительно - дизентерией, неизбежной при ожидаемой антисанитарии. Приступ кровавого поноса, прохватившего Арсена в самом начале знакомства с лазаритами, явно был того же рода-племени. Питьё логически также не составляло для него проблемы, не говоря уж о том, что азовская и черноморская вода были примерно той же солёности, что и кровь и, следовательно, вполне годились. Брать плату целитель планировал, помимо натурального налога, изящными вещицами и стильной, слегка обветшалой одеждой. Подобного у людей отчего-то оказывается немало даже в самой крайней крайности, когда спать и то приходится, сидя в угольной яме, а ходить исключительно под себя. Своего рода заём в пользу Юного, чтобы ему было, выросши, на что полюбоваться, вздыхал новоиспечённый родитель: что поделаешь, святое материнское чувство побуждает к известной безнравственности. Это при том, что Арсен загодя, ещё в пятом году, поделил всю наличность между Цюрихом и Берном, где завёл несколько счетов на предъявителя. Золото, драгоценности и константиновские рубли ушли тем же путём, большевикам был с недобрым умыслом оставлен лишь роковой бриллиант. Он должен был со временем их погубить, хотя, вполне вероятно, его много ранее сплавили бы за границу. Стандартная практика тиранических режимов: сбывать национальное достояние, чтобы удержаться у власти. Чаще всего практикуется, когда от прежнего величия остаётся лишь оболочка, сиречь территория, а душа отлетела в иные края.
Что до питания младенца, это беспокоило Арсена меньше всего. Во-первых, все человеческие дети суть кровососы по своей натуре и остаются такими долго. Кровь сменяется молоком, молоко - душевной энергетикой, энергетика - прочной социальной зависимостью. Это касается генов Юного со стороны матери и не так уже приятно, хотя мать ему досталась наилучшая из возможных. Во-вторых, для свежеобращённого вампира, как можно было судить из популярной беллетристики, наилучшим способом поддержать силы было пить ихор старшего сородича. (В последнее время Арсен узнал о себе много нового.) И хотя единокровным отцом он Юному стать никак не мог, они вдвоём плюс ящерица уже составляли малый клан... "Маленькая, но семья", как позже скажет популярный советский поэт.
Он провидел многое. Тягомотное стояние на стамбульском рейде и полнейшее падение нравов; новый приют - полуостров Галлиполи, земля которого удобрена множеством разноязычных трупов и щедро полита кровью прошлых сражений; разгромленная, павшая духом армия, которая поднялась с колен и подняла с собой всех, кто не утратил силы духа. Зерно, из которого проросла новая, непобедимая Россия. Рассеяние по всему миру - под стать иудейскому.
И себя видел - как незаметную песчинку в потоке, которой, тем не менее, всё кругом ведомо и всё послушно. Как судью, кто ранее довольствовался тем, что вытягивал нить из запутанного клубка историй, а теперь держит и взвешивает весь клубок в вытянутой руке, словно державу.
Существовал для него, однако, и другой вариант действий, не исключающий первого, но несколько более романтический и предсказуемый: не пытаясь сесть в какую-нибудь брошенную лодчонку или прорваться через бутылочное горлышко Перекопа, уйти от моря вглубь, затаиться там и не вестись ни на какие провокации красных. Реальная опасность угодить в кровавую баню неслыханных масштабов в случае Арсена уравновешивалась давней легендой о вольных конских табунах, крымских мустангах, низкорослых и длинногривых, которые паслись на пустошах и никому не давались в руки. Их популяция периодически скудела из-за браконьеров и вновь пополнялась - каждая волна совпадала с очередным истреблением или хотя бы уходом двуногих хозяев. Так и казаки Добровольческой Армии покидали Крым, оставляя на окраинах городов, у дорог, у причалов тысячи коней, которые сбивались в табуны и долго вдоль берега в поисках своих седоков, сотнями гибли без присмотра, но потом пробивались в горы. В глубине последних скрывалось немало потаённых лощин с прохладными ключами и зелёной травой, где можно было пастись и посреди зимы, выбивая корм копытом. Да и сами Таврические горы представляли собой, по сути, огромные круглые холмы, поросшие шкурой некогда почти непроходимого, а теперь пострадавшего от хищнических вырубок леса, вместо острых пиков увенчанного яйлами, или джейлау. Последнее слово обозначало волнистое плато, служащее привычным летним пастбищем для скота: скудную осеннюю растительность, снег с которой временами сдувал верховой горный ветер, весной сменяло влажное цветущее разнотравье, живущее как бы ни для кого. Привычных стад здесь в эти окаянные дни не паслось, и вольные табуны могли быть видимы как на ладони. Арсен рассудил, что лучше бы им здесь не высвечивать без надзора. Тем, кто за ними скрытно надзирает, если таковые нашлись, - тоже.
Что до разгула революционных страстей, который постепенно, по мере размышлений Арсена, разворачивался внизу, с ним мало что можно было поделать. После Большой Французской Заварухи он казался неожиданным лишь по размаху, но от своей полной предсказуемости не делался менее мерзок. Однако питаться красным террором, революционным неврозом, резко переходящим в психоз, и обоюдным страхом было бессмысленно: эта хворь была попросту неизлечима, лекарю же делалось настолько худо, что он лишь ярился на окружающее, а предпринять хоть что-то стоящее не умел. Хотя всё чётче представлял, что именно ему предстоит в недалёком будущем.
Ибо неким непостижимым образом бытие лошадей и спасение их наездников было завязано на существовании могучего приморского мага, который себя им нисколько не считал.
Личность это была прелюбопытнейшая. Гибрид немца-колониста и запорожского казака, он в юности исходил и изъездил весь мир, начав с ремесла путевого инженера - при всей своей наследственной высоколобости. Учился по пути всему, до чего только досягал. Особенно импонировала Арсену его любовь к разгульным парижским, монпарнасским празднествам. Низкорослый, обросший густым волосом и чуть смахивающий на античное лесное божество, он казался настолько несовместимым с идеей плотской страсти, что женщины чувствовали себя с ним в полнейшей безопасности - ровно до тех пор, пока он не обаял их всей силой ума, сердца и плоти. Благодаря тому сей шармёр мог составить донжуанский список нимало не короче пушкинского, но не придавал значения этой стороне своей жизни. Женился на древней египтянке, алебастровой царице Таиах, и ненадолго её оживил. Создал из реальной женщины, хромой, сухорукой и некрасивой, возвышенный миф - пылкую испанку и католичку Черубину де Габриак. Для того скрестил её с забавным морским чёртом, выброшенным на берег Коктебеля: отполированная морем коряга, "однорукая и одноногая", но с милейшей мордахой, стала своего рода фамилиаром для обоих. Выстроил дом - такую же прекрасную химеру, какой являлся в глазах людей он сам: сзади добротная деревенская хата, спереди - башня старинного замка, кругом лестницы, что соединяют несовместимые уровни здешнего бытия. Бродил по окрестностям, писал акварельные пейзажи, надписывая их тут же своими же стихами. Днём и ночью держал двери открытыми, привечая собратьев по ремёслам, в годы междувластия спасал красных от белых и белых от красных, искренне считая, что милосердие не имеет цвета. Философствовал на всякие лады, западные и восточные. В нём сосредоточилось короткое цветение "Серебряного века" - ходкое название двух десятилетий в начале двадцатого столетия, автором которого считали философа Бердяева, поэта Маяковского, а вообще любого, кто мог о том заявить. Арсен честно мыслил первовыдумщиком термина себя самого.
По всем этим причинам наш герой тайно поселился нёподалёку от Коктебеля, откуда мог всякий день лицезреть гигантский каменный профиль Александра Пушкина, вдающийся в море (а похож, право, похож), или самого хозяина сих мест, изрядно с годами обородатевшего и вросшего в землю. К тому же великое трясение земли, послужив самочинным скульптором, усилило сходство со вторым, пообтесав первого. Сам Арсен, напротив, пожелал сделаться вышиной с гору - фигурально, разумеется. Едва проходимыми тропами прошёл через рощу могучих дубов, чьи стволы, видимо не брали хищная пила со злодейским топором, и восстановил заброшенный пастушеский шалаш. Жилище, сотворённое когда-то с умом и тщанием, разрушили не столько прошлые снега, сколько уныние сердца прежних владельцев: скот пограбили или порезали, сами перемёрли с голоду или выбрались из крымской западни, - неведомо. Новый жилец не доискивался причин их долгого отсутствия: просто укрепил стенки, сделал навес над входом, убрал мусор, расстелил по полу тканый ковёр-килим хорошей местной работы, двумя другими обтянул стены и ещё одним завесил то место, где полы покрышки неплотно находят друг на друга, обозначив дверной проём. Соорудил шкафчики и поставил там несколько чеканных бронзовых и глиняных кувшинов с пиалами, горшками и прочей насущной посудой. Незваных гостей он опасался не особенно - умел при случае так отвести глаза, что и память на короткое время отшибало. Котосфинкса по природной доброте дала ему несколько уроков.
Ни овец, ни их пастырей, как можно было ожидать, здесь не появлялось. Зато дикие и одичавшие лошади приходили на пастбище почти не таясь: Арсен давно привык, что они к нему тянутся. Обнаружить табун здесь было не так уж легко - воздухоплавание едва входило в моду, да и туману он как следует умел подпустить.
Они были легендарно красивы - даже с буйным, нечёсаным волосом по самые копыта, даже с отвисшим животом у кобыл, за долгую жизнь родивших несколько жеребят. Недавней чужеродной примеси в них отчего-то не чувствовалось. В массе невысокие, поджарые, с сухой головой и круглыми ноздрями, выглядели так, словно седло и шпоры их никогда в жизни не касались; стригунки были здоровы и веселы, жеребцы благородны, их подруги, особенно детные, - величавы.
В связи с непарнокопытными, однако, возникла проблема. Некто Юный полюбил их настолько, что почти перестал таиться, и его небольшая фигурка, словно вылепленная из небесного молока, так и сквозила в погожий день среди зелени, временами повисая на гриве или хвосте, точно ласка, а то и карабкаясь на холку. Не то что он мог сильно повредить себе и не то что его самого могли заметить чьи-то недобрые глаза, однако...
"Пареньку нужна нянька, - твердо решил он. - Преданная делу и клятве, которую она мне безусловно даст, быстрая на ногу и на руку, отлично владеющая русским и иностранными языками в их наиболее литературном варианте - в конце-то концов, если ребёнок пока не говорит, то слух у него вполне прорезался, - и да, разумеется, чтобы отлично держалась в седле. Владение разными видами холодного и стрелкового оружия, пожалуй, тоже не помешает. Но откуда я, ко всем древним богам, такую раздобуду?"
Помог случай. Килимы и бронзу он приобрёл у некогда зажиточного татарина как плату за излечение всего семейства от неясной хвори - типа затяжной голодной чахотки. Позже не однажды навещал ту деревню, чем умел, подкармливал малых, брал, что приглянулось, из брошенных и наполовину разорённых домов. Взятые вещи можно было починить только с трудом и лишь ему - примерно так же, как Арсен поправлял людей.
Мясо, которое он доставлял, было незавидного происхождения, но хотя бы охотиться на продармейцев он себе не позволял. Помнил, как одна милая татарочка лет четырёх похвасталась на ломаном русском:
- Мой смелый братец Арсен, я вчера кушала такую вкусную люджатину!
После того он и призадумался о том, что воспитание подрастающей смены, как говорили красные русские, - дело весьма насущное.
Со старым хозяином по имени Фазиль Аргынов они почти приятельствовали. Вот он - тощий, как скелет, заросший бородой по самую тафью, но парадоксально элегантный, - озираясь, сказал однажды Арсену:
- Хочу тебе один секрет доверить. Больше ждать нельзя. А ты зовёшься по-нашему, "Сильный" или "Бесстрашный", и дышишь пламенем, как добрый аждерха-йилант; и зелёный цвет Аллаха и Рая - он тоже тебе принадлежит. Пошли со мной.
Оба подняли ладно пригнанный люк, спустились в погреб. Массивные плахи пола нависали над ними, тёмные стены теснили - Фазиль тихонько пояснял, что остов дома сделан из местного дуба, стоял сто с лишним лет и ещё столько, дай Аллах, проживёт. Внутри было пусто, лишь вплотную к стене валялось какое-то грязное "смитьё". Тот, кто на практике познал легендарную татарскую чистоплотность, мог с одного этого заподозрить неладное и оказался бы прав. Ибо когда тряпки отодвинули и открыли низкую дверь, стало видно глубокую потайную нишу. Внутри на толстой кошме лежал человек.
Он был заботливо накрыт халатами и одеялами, драными, но чистыми. Лица не рассмотреть за спутанными светлыми волосами, но молодой. Глаза закрыты, губы обмётаны лихорадкой, на щеках алые пятна. И явно не татарин.
- Пришёл в мороз голый, босый, в крови и совсем башсыз. Мы укрыли, перевязали, кормим, чем удаётся, меняем грязное тряпьё и не говорим никому. В чувство кое-как пришёл, себя помнит, но говорит совсем мало. Кашель у него плохой, жар, иногда кровь горлом - и уже три дня как вовсе ничего не хочет.
- Белый, ак-джигит, - уточнил Арсен. - Похоже, офицер. Расстреляли, но не до конца. У них принято раздевать донага, ставить в шеренги и давать залп. А потом жалуются, что выкапываются, убегают в горы, являются перед крестьянами точно призраки, и оттого местное население не доверяет совработникам, испытывает перед ними животный страх и злобу. А чего они ещё ждали?
- Русский умирает? - спросил Фазиль.
- Затяжная чахотка, в тюрьме, должно быть, обострилась, - ответил врач. - Дыхание хриплое и сбоит.
О том, что прятать больного в сыром подвале тоже никуда не годное дело, он из деликатности замял - и так люди делают куда больше, чем могут. - Да, жить ему осталось всего ничего.
- Ты спасёшь?
- Постараюсь.
- Унесёшь к себе?
- Нет, такого он сейчас не выдержит. А сейчас уйди наверх, пожалуйста, и чтобы сюда никто носа не совал.
Фазиль понял - по крайней мере наполовину. Он уже соединил Арсена в одно с волшебным кольцом и "драконом"-Котосфинксой.
Когда лесенка кончила скрипеть, а люк гулко захлопнулся, лекарь склонился над пациентом и сделал первый глоток из шейной жилы. "Бесполезное дело забирать болезнь - туберкулёз уже захватил всё, что мог. В любом случае мне надо набраться мощи для предстоящей операции: до сих пор я творил случайно, по наитию, и получались у меня спящие летаргическим сном. Сам пить он, пожалуй, не сможет. Шприца у меня нет - Фазиль же ни о чём не предупредил заранее. Нож только финский, заупокойный подарок от Бени Крика, зато остёр словно бритва. Полоснуть и прокапать прямо в вену? Сосуды могут быть забиты сгустками. Хотя терять нам нечего. Или нет, погодите-ка..."
Он приложил свои губы к чужому пересохшему рту, втянул жаркое дыхание и с силой выдохнул назад. Ещё раз - как утопающему.
Лёгкие, наконец, заработали без перебоев, глубоко, сильно и ровно.
- Вот, пейте, - приказал Арсен, поднося к губам больного порезанное запястье. - Не думайте, не пытайтесь говорить - ещё успеется. Да не гримасничайте так: большая часть лекарств - штука противная.
Пациент морщился, стискивал веки, словно от яркого света, но пил так жадно, что кадык ходил поршнем. Кулаки сжимались и разжимались в том же ритме.
Наконец, он сморгнул и открыл глаза - ярко-голубые с сиреневатым отливом в глубине.
- Кто вы?
- Медик. Можно сказать, фтизиатр, хотя тем не исчерпываюсь. А вы?
Юноша помедлил:
- Это допрос?
- Чушь не порите. Меня сам хозяин к вам пригласил, он наверху. Хотите, поручится за мою добропорядочность? Может, полагаю, и на Коране поклясться.
- Сначала ваше имя.
- Что вымени тебе моём? Арсений Евдокимович Пестунов, так будет ладно, по-моему. Потомственный дворянин в своём единственном лице и настоящем продолженном времени.
- Ладно, чего мне осталось терять, - лицо юноши стремительно розовело, губы наливались краской. - Пчелинцев Сергей Иванович, поручик из штаба генерала Врангеля. Остался в Крыму. Не хотел бросать родителей, которым не было места на корабле, да и не хотели уезжать с родины. Арестован красными комиссарами, сколько-то времени томился в подземелье, как зимний овощ. Неудачно расстрелян, должно быть, в январе двадцать первого - редкий снег шёл, когда выводили.
И - после небольшой паузы:
- Можно дать моим знать о себе, что жив? Беспокоятся, думаю; наводят справки, рыщут по всему полуострову.
- Кажется, уже обыскались, отыскались, в смысле что кончили искать, и эмигрировали. Не будем предполагать худшего - что их пустили в расход из-за хлопот по поводу вас, любимого. И вы, между прочим, далеко не живы - в техническом смысле, имею в виду. Может быть, немертвы. Возможно - гиперсущностны. Вопрос, полагаю, чисто терминологический.
- Теперь вы не порите чушь. Всяких обормотских философий я давно и под завязку наслушался.
- Это не философствование, а информация, данная к обстоятельнейшему размышлению. Как вы, кстати, себя чувствуете?
- О, не извольте беспокоиться. Распрекрасно. А... что?
- У вас задолго до ареста был туберкулёз, запущенный, с вечерними температурами и кровохарканьем. Час-два назад вы, простите за вульгаризм, конкретно загибались в дугу. Не думаю, что современный человек в вашем лице верит в чудеса.
- Тогда - что? - повторил Сергей.
- Излечить такую запущенную инфекцию я не мог. Я изменил человека. Думаю, у меня получилось. Вы теперь почти как я сам.
- И это называется... называется вампир? - Как все нынешние, юнец оказался догадлив, с удовольствием отметил для себя Арсений Евдокимович.
- Примем термин в качестве первоначального варианта. Есть тонкости, которых и я могу не знать. Дневной свет мне привычен, но вы столько времени пробыли в темноте, что, в общем, сами понимаете. В дремоту меня периодически не вгоняет, предаюсь мечтам когда хочу, но вы сильно ослабли от передряг, сиеста вам может понадобиться. Я могу есть полусырое или вообще сырое мясо - вам, возможно, на первых порах понадобится более деликатная пища. Но в любом случае обоим надо скорей отсюда убираться. Фазиль-ака с семейством давно подвергают себя риску, и, пожалуй, то же можно сказать за всех деревенских. Завязывайте себе глаза, берите меня под ручку - и канаем отсюда по-быстрому.