Мы с моим племянником Мстиславом, ipse Славиком, шли вечером к метро "Новоделовская". За далёким Манежем то и дело вспухали земные облака, чуть позже слышался приглушённый грохот. Славик, мимоходом почесывая свежую лысинку, объяснил, что это взрывают и никак не могут взорвать Кремль - работа уж очень солидная, Аристотель Фиоравенти как-никак.
- Ага, - отозвалась я, - вот во времена моей молодости публичный туалет на станции Салтыковка этак ликвидировали. Хотя там кирпич факт не на тухлых сырых яйцах был замешан. Несмотря на благоухание, которое от него доносилось, пока лежал в пирамиде.
Потом Слава добавил:
- Знаешь, тетя Таня, ведь оттуда народ чемоданами добро таскает. Я Кремль имею в виду. И попасть под рухнувшую стену не опасается.
- Жаль всё-таки, - развивала я свою мысль. - Единственный попутный сортир на всю округу. Был на рынке похожий, но закрывался с ним одновременно: в понедельник и вторник. А кусты в округе все повывели вплоть до ближайшего леса.
- Я в Кремле занавески прихватил, - он двигался со мной параллельно. - Толстые, тёплые, в самый пол и ещё с гербами по всей массе. Как раз то, что надо.
- Ты с реставрированным Большим Театром не спутал? - отозвалась я. - Хотя там вроде парчовые.
Мы малость потолковали насчёт возможности разжиться кое-чем на знаменитой Сухаревской барахолке: тащиться к зубчатым стенам мне было лениво, да и ловкость не девичья, однако. Фарфора в доме не требовалось, я перешла на китайскую фиолетовую глину, в которой что чай, что кофе заваривались чудненько и очаровательно. Вот серебро, даже лом, пригодилось бы в водный фильтр засунуть.
- Это там дёшево - серебро, - откликнулся он. - Всяческой работы, особенно немецкой, перуанской и кубачинской. Хрусталь обходится более-менее в солидную сумму - ему трудно уцелеть. Бьётся вдребезги.
- Да я хрусталь никогда не любила, - ответила я. - Разве что горный...
- Самоцветы и ювелирка в стенах хороши. Но тоже редкость: их надо незадолго до разделки уволочь, а ведь это не по правилам. А после неё драгоценные камни становятся пылью, золото плющится. Оттого и на рынке почти не появляются. Знаешь, теть, за одно яичко Фаберже, если не разбитое, можно квартиру в модном пригороде взять. С тотальным евроремонтом, унитазом из сусального золота и бамбуковыми обоями по всему полу и стенам. И мебельный антиквар хоть и дороговат, но вполне прикупить туда можно. Сундуки из Думного Приказа, например, стол, инкрустированный по типу бидермейер, ванну из розового мрамора, как у Монтескьё, кресла ампирные и из резной слоновой кости...
Я слегка заинтересовалась квартирой, хотя и сама жила за кольцом, в окружении вольных дерев. Но в этот момент грохнуло посильней прежнего. И как всегда: стоило мне чуть отвести глаза, как Славик с его разговорами исчез. Места вокруг тоже сделались совсем незнакомые: вокруг значительно смеркнулось, крыши нахлобучились на каменно-серые стены, люд заметно поредел.
Ткнулась в одну стену, в другую, поднялась на ржавую лесенку - тупик. Да и небо - тоже тупое какое-то. Непробиваемо чёрное.
- Простите, - обратилась я к прохожему. - Кажется, я Новоделовку пропустила. Где ближайшее метро?
- Что за жаргон у всех вас, тётка, - едва ли не окрысился он. - Новоделовка, Ризоположенка. До кучи Непорочнозачатовка скажи.
Ничего подобного я в жизни не произносила и не слышала, в чём мигом и призналась.
- В общем, прозевала - сама ищи, - ответил он чуть помягче. - Найдёшь - будет тебе счастье без возврата.
Почему он так сказал? Я ведь давно поняла, что в подобных переделках никакого ходу назад не бывает - даже если, скажем, путь от дачи к рынку и обратно огорожен двухметровым дощатым забором из неструганых досок без единой щели.
Тут что-то вроде как подвинулось, и под тяжким небом возник курьёзный городок: домики из бруса или оцилиндровки приятно светились тускло-жёлтым, в довершение сходства с фонарём некоторые из них были о шести гранях и в полтора высоких этажа. В отдельно взятых окнах наличествовали стёкла, за ними расхаживали приятного вида женщины в домашнем и стояла винтажная мебель годов этак шестидесятых. Вокруг домов были разбиты робкие палисаднички с аконитом, наперстянкой, морозником, гладиолусами и золотой розгой, стояли горшки с засохшими побегами. Одна из халатных женщин оперлась о калитку локтями: лицо средних лет, вроде симпатичное. Ног я не увидела из-за всеобщей темноты и неграмотности, а за спину побоялась заглянуть: вдруг её вообще нет, этой спины, как у мавки.
Я осведомилась, что это тут за самострочный посёлочек.
- Да вот, посносили всей мэрией наши пятиэтажки: говорят, согласно генеральному плану, - объяснила она охотно. - А новых квартир пообещали, но пока не строят. Вот и пришлось выкручиваться по ходу дела. Как говорится, мы жильё слепили из того, чем были.
В самом деле: пристальный взгляд угадывал в некоторых брёвнах ростральные и триумфальные колонны, опиленные до полной неузнаваемости, над скромными входными дверцами из морёного палисандра высились мраморные то ли пилястры, то ли палестры - я никак не могла вспомнить, что обозначает школу, а что - колонну. Звуковые соответствия путались друг с другом, как ноги вдребезину пьяного.
- Отыскали вот этот свободный зелёный лужок, застроили - и все довольны. Партия жилых собственников, - с охотой объясняла женщина тем временем.
Я не стала спрашивать, как обстоит дело с выходом из создавшегося положения: скорее всего, положим, не лучше, чем у меня самой. Наверное, женщина прочла вопрос у меня в глазах, потому что вдруг сказала:
- Вот, возьмите - свежие, только что выдула. В подарок вашей дочери - ведь у вас есть взрослая дочь? И сами покушаете.
Откуда-то у неё в руках появились четыре чёрных бокала на длинных, как у розы, стеблях, которые она загрузила в мою дамскую сумку. Я подумала, что пока суд да дело, стекло разобьётся, но отказаться сочла невежливым, тем более что поверх бокалов легла плёночная трубочка с безейными пирожными, уложенными торец к торцу, как плитки мостовой. Каждое из них по форме напоминало кекс, по цвету - молодой гриб-дождевик: вся белая головка испещрена мелкими крапинами. Для того чтобы извлечь одно безе, его приходилось выдавливать из трубки, как из тюбика.
- Спасибо, - поблагодарила я, отчего её свежая физиономия слегка скисла. может, зря я косвенно упомянула верховное существо?
Пошла дальше, на ходу лакомясь. Вкус был слегка приглуш`нный по сравнению с дневной жизнью, однако приятный.
За окраиной дачного поселка возвышалось нечто вроде бугристой стены, одетой в шаровую, то есть синевато-серую краску. Так в прежнее время красили по железу линейные корабли, чтобы сливались с водой и горизонту. Первоначальное тюркское значение, "пёстрый, пятнистый", закрепилось в собачьем имени "Шарик" и в производных: Шариков. Стоило бы в этой связи рассмотреть прилагательное "дикошарый", что должно, по всей видимости, означать не "дикоглазый", от "шары" - глаза, очи, но окрашенный одновременно в шаровые, истемна-серые, и дикие, то есть зелено-голубые, морские оттенки.
За этими филологическими, физиологическими и этимологическими рассуждениями я не заметила, как почти врезалась в саму стену. Опомнилась тогда, когда сидящая на цепи трехголовая дворняга вполне свирепо меня обгавкала.
- Кербик... то есть Шарик, безешки не хочешь?
Я пригнулась к пёсику, но вместо пирожного чмокнула в среднюю из морд, поросшую грубым волосом. Другая, левая, была подлинней и поглаже, но клыки, что торчали оттуда подобно саморезам, не вызвали у меня никакой встречной симпатии. Третья, правая и приплюснутая будто прямым ударом кулака, была в это время занята тем, что беззаветно меня облизывала. От сей возни и тормошни в мягкой сумке что-то хрупнуло, но я не обратила на это должного внимания.
Покончив с делами, я выпрямилась и тут заметила, что на стене всё больше вырисовывается рельеф: плотно сдвинутые набекрень трубы, пирамиды орудийных башен и туго притачанные двери с закруглёнными углами. Краска кое-где облупилась и свисала длинными лохмами, из-под неё сыпалась вполне ржавая порохня,
Хозяин плоского дома вышел на лай, но не заговорил со мной, а пошёл куда-то вверх, держась строго вертикально по отношению к стене. Отношение его ко мне было тоже индифферентным: хочешь - проходи в кстати распахнутую дверь, не хочешь - катись мимо.
В прямоугольный люк мне видно было небо, по крайней мере, иное пространство чуть посветлей окружающего и не такое унылое, но ничем своим оттуда не пахло.
- Благодарю попёрло, - сказала я ему в спину, - может быть, немного погодя.
Немного погодя мне, однако, попались пухленькие богомолки в платочках: окружили сидящего на скамье слепого старика и над ним хлопотали.
- Юродивый это, - полушёпотом объяснили мне. - Тоже без крова остался. Не дадите ли ему на прокормление и на почин... то есть помин души?
Еды у меня почти не осталось, а столовым хрусталем нищенький не заинтересуется, - примерно так подумала я. Но всё-таки оторвала от - или из? - себя последнюю печенку и положила рядом с его рукой.
- Не побрезгуйте.
Старец покачал ладонью над пирожным - тем легко узнаваемым жестом, который я видела у своего наполовину глухого и почти немого отца, когда он отказывался от сладкого. Неуместный глаз его на том прижмурился.
- Ну, не хотите - и не надо. Было бы предложено.
Я засунула безе целиком в рот пятнистым концом и захрустела поджаристой корочкой, выдавливая себе в рот малофейный сок.
Тот, кто ест пищу загробного царства, должен остаться там навсегда, - вдруг стукнуло мне в голову. Но та же маорийская сказка утверждала, что ихняя жратва имеет прямо-таки отвратный вкус: никакого сравнения с ритуальной человечиной.
- Не удаётся путь вверх - попробуй вниз, - проговорило нечто полупрозрачное за моим плечом. Я оказалась на краю парапета или очень высокой ступени: под ногами была мостовая, по ту сторону мостовой возвышались модные фахверковые дома. Их черепичные крыши с красной флюгаркой или - вариант - попирающим дракона всадником из жести непрестанно поворачивались на уровне моих глаз, грязно-белые стены были располосованы дубовыми балками прямо, наискосок и крест-накрест, поверх одной оказалась прилеплена часовая башенка с угрюмым ликом и бледным взором. Пиковые усы стрелок были подкручены вверх и почти касались отверстий для завода и поворота времени. На полосе тротуара, высыпав из домов, неправдоподобно чёткой шеренгой стояли карлики в лихо заломленных набок ночных колпачках и гримасничали мне навстречу.
- Толкай речь. Ну же, - сказало оно. И пододвинуло ко мне стульчик размером в половину моей ступни.
Я кое-как взгромоздилась на сиденье стоймя, чувствуя невероятную легкость во всех членах.
- Граждане гномики! - начала я. - Как я понимаю, от меня требуют попроситься сюда спуститься. Или выразить пожелание, чтобы зеленолужковые дачники обрели у вас настоящий дом и кров, а юродивый - вечное пристанище. Так вот. Ничего этого я не сделаю, пускай поработают на себя сами. Каждому - только то, что заказано. Ваше здоровье - и не поминайте лихом!
На этих словах я достала из сумки последний бокал, оставшийся целым, и наполнила его тем, что обильно полилось у меня из запястья после того, как я располосовала его вдоль и поперёк прочими осколками. А потом швырнула в народ сумку, оттолкнула ногой табурет - и выпила свою чашу залпом.
Мир закружился, затанцевал вместе с моей буйной головой: часы протекли разбитым белком, стены и башня осели, как застарелый омлет из желтка яйца, мёртвые домики мира запрыгали, точно живые, и поскакали во внезапно открывшийся небесный проём; крейсер "Аврора" рассыпался в пух и прах. Освобожденный от цепи Кербер, радостно потявкивая, воспарил вниз и стал гоняться за бесперечь визжащими гномами, активно пробуя их на зуб.
Небо мигом поголубело. Перед моими глазами открылась двойная голубая штора из китайского синтетического шелка, через прогал, на фоне сероватого ноябрьского дня, вовсю светила розоперстая Эос в форме пронзительно-поросячьей надписи на соседней парикмахерской: