 |
Однажды трое путешествующих мастеров пришли в некий дом, где была стена, в ожидании их работы оштукатуренная самым лучшим, белым и гладким алебастром. Ни одного пятнышка иного тона не было на нем, а гладкость была такова, что даже легкое перышко, пущенное с верха стены, плавно скользило до самого низа, не пытаясь оторваться. Прозрачность алебастра была такова, что свет мог пройти стену насквозь, - так светится чистое масло в сосуде из гробницы фараона Тутанхамона.
Остановились перед стеной мастера и задумались: а были они - христианин, мусульманин и бродячий суфий.
-- Что бы вы хотели нарисовать на ней, друзья? - спросил дервиш. - Чего, по-вашему, достойна эта идеальная поверхность?
-- Я бы воплотил на ней райский сад во всем великолепии и кипении его образов, - ответил, подумав, христианин. - Пусть вечно распевают птицы на ветвях огромной смоковницы, и трудолюбивые осы вечно жужжат в ульях их ранних плодов, чтобы опылять поздние. Пусть розы и виноград обовьют ее ствол, и в тени их пусть вечно бродят олени, чьи рога подобны ветвям и временами сплетаются с настоящими, покрытыми листвой, чтобы тут же без вреда рассоединиться. А меж корней смоковницы пусть летят, кружась, благоуханные потоки, и прекрасные девы и отроки, вечно юные, пусть резвятся на их берегах безо всякого греха. Все это и многое другое изобразил бы я так, чтобы глаз скользил по веренице перетекающих друг в друга образов и почти незаметно для себя наполнялся и проникался их благом.
-- Ты описал наш рай, - улыбнулся мусульманин. - Однако молодец ты, что дошел до мысли о необходимости движения: ведь Ветхий Завет устами своего Экклезиаста говорит о мертвечине всего остановленного и проповедует, что оно есть не что иное, как тлен. Я уж боялся, что ты захочешь крепко запечатлеть тут ваши излюбленные символы: крылатых ангелов, которые, на мой взгляд, ничем не лучше гурий, нимбы, лики, арфы и мистическую розу о семнадцати лепестках. Слов нет, это, пожалуй, и в самом деле верные, хотя приземленные изображения иного, двойники того высшего, что через них проглядывает. Такую уступку я, истый правоверный, так и быть, сделаю тебе по причине нашей дружбы. Но посуди сам: зачем переносить в небо те земные вещи, которые сами суть его отражения? А если ими небо говорит с землей, это еще не значит, что тебе удастся сманить его вниз еще раз. Так что пускай миры дальний и ближний, горний и дольный пока пребывают на своем месте.
-- Допустим, ты прав. Но как бы ты сам поступил с этой стеной? - спросил христианин.
-- Я бы постарался изобразить или хотя бы намекнуть на неизобразимое, то, чего не встретишь в природе: вписать в восьмиугольник шестилучевую звезду, а в звезду пусть будет вписан треугольник, а в него - снова звезда; и внешние октаэдры этих замкнутых орнаментов пусть откроются наружу и сплетутся, образуя в своей глубине иной узор, невиданной сложности и соразмерности, который поворачивается то внутрь, то вовне себя, даря стене одновременно объемность и проницаемость и скрадывая ее ограниченность - так, чтобы казалось, что ты вот-вот пройдешь ее насквозь, как пророк Иса, или ускользнешь по ней вверх, в сияющие выси. Ибо такой узор, как и прочие любимые нами, но более простые, указывает на рай лучше, чем ваши мечтания, ограниченные слабостью фантазии и следованием природным образцам.
-- Хороша твоя мысль, но уж больно холодна, - ответил христианин, - да и говоря о природе, недооценил ты щедрость, с какой она раскрывает себя в деревьях, зверях и цветах и сосредоточивает в каменных картинах, которые нарисовал вовсе не человек и не художник, а ради них всех - сам Всевышний.
И они начали со всем знанием дела обсуждать обе идеи: ибо мусульманин знал толк не только в художественной геометрии, но и в рисовании миниатюр, а христианин уже не раз соблазнялся абстракцией и фантазиями в духе родившегося много позже Мориса Эшера.
Слушал их дервиш и ничего не говорил, не желая мешать их собственному пути. Однако вот что он думал при этом:
"Не так уж будет плохо, если они отойдут от намеченной работы, ни в чем не согласившись и ни на чем не остановив свой выбор. Не стоит портить совершенство этой стены, пытаясь совместить ее с неким другим идеалом: вот мои друзья насытятся увиденным, постранствуют в своё удовольствие - и разойдутся по своим убежищам, защищающим от мира. Один создаст на полотне или картоне для гобелена свой земной рай, другой оденет лазурной сетью соборную мечеть в родном городе; и то, и другое будет не таким прекрасным, как мыслилось им, когда они вдохновлялись алебастровой гладью, и даже чуть хуже, чем то, что могли бы они изобразить на ее поверхности. Но ведь она не сумела бы вместить и то, и другое сразу! А так - самые разные люди будут воспарять душой, разглядывая два таких несходных шедевра, и кое-кто вдохновится чужим, чтобы сочинить свое. Ведь сделанное творчески само побуждает к творчеству и таким образом само творит из себя прекрасные вещи. Но, главное, Стена так и останется девственной, и еще не один человек будет приходить сюда, к истоку, и отпускать себя на волю, отдаваясь вымыслу, а уходя - нести в себе свое собственное дитя: картину, песню, книгу или стих. Ибо нескончаемы - я вижу - порождения благодати, что воплотились в чистоте Стены. А если иссякнет благодать и разрушится Стена, пусть снова воссоздаст ее Аллах и нарисует на ней, что захочет, и извлечет из нее то, что Он Один знает!"
|
 |
