Это была нескладная старая ёлка, выросшая наперекор разуму и всем ветрам. Мало того, что её угораздило вырасти на правом берегу реки, чьё быстрое течение постоянно подмывало корни, а весенние паводки усугубляли дело - ещё и ветер, что неделями задувал в одну и ту же сторону, трепал крону как хотел и не давал как следует сформироваться. От всего этого половина хвои на ветвях, обращенных к воде, побурела, мочковатые корни торчали из песка наподобие грязной метлы, да и сама ель больше всего была похожа на несуразный веник с длинной ручкой ствола. Ствол, кстати, тоже был исхлестан ветром и почернел от брызг, а обрубки сучьев казались скрюченными сухими пальцами.
- Она же упадет с минуты на минуту, - говорил Кай.
- Вот и получится недурная переправа на тот берег, - неизменно отвечала ему Кайя.
Они были муж и жена, вот и не оставалось им ничего, кроме как вести диалоги по разным пустякам.
- Что там такого - на дальнем берегу? - спрашивал ее Кай. - Какой-то лесок тощий виднеется. Вот, скажи, если не завалить эту шелудину, так того и гляди рыболова раздавит или матроса-речника на палубе катера.
- А если отпилить верхушку - недурная выйдет новогодняя ёлочка, - смеялась Кайя. - Только до неё еще надобно дотянуться.
На следующее утро после этого разговора супруги, выйдя на прогулку, с удивлением увидели, что ель упала навзничь, вывернув из обрыва лепёшку мочковатых корней вместе с землёй и дёрном. Игольчатая шевелюра оказалась на противоположном, левом берегу - такое длинное оказалось дерево.
- Смотри, вот тебе и путь на другую территорию, - рассмеялась Кайя.
- Комфортный мостик, - ухмыльнулся Кай. - Задиристый и сучковатый, как дорога в рай из популярного анекдота. Ты, случаем, не хочешь им воспользоваться?
- Отчего же нет, - вдруг отозвалась женщина.
- А я вот не стал бы, - вдруг проворчал Кай. - Вода внизу какая-то странноватая: мутного вида и почти чёрная. Ствол так отражается, что ли. И тень падает широкая не по понятиям. Эй, а ведь солнце за тучи зашло - как же это, а?
Только его жена уже подхватила подол, ловко поднялась на комель и зашагала по стволу, изящно обходя огрызки ветвей.
Кай остался на безопасном месте.
Но, очевидно, ему был от рождения придан немалый запас мужского куража. Оттого он, только чуть помедлив, взобрался вслед за женщиной. Правда, его природная храбрость значительно уступала гордыне - оттого шагать, по примеру супруги, он не рискнул и решил продвигаться над темной водой более надежным методом: сев задом на кору и перебирая перед собой руками. Уж очень его тянуло вниз, в воду; а вдобавок после того, как его Кайя прошла середину елового моста, оттуда натянуло туману. Марево было пестрое, как сшитое из лоскутьев, и все цвета в нем непрерывно колыхались.
Нет, Кай трусом не был и самоубийцей - тоже. Это ведь только суицидникам начхать и на высоту, и на глубину, а нормальные люди - они всего такого опасаются.
В общем, муж Кайи всё-таки наплевал на бездну под ногами и постарался не обращать никакого внимания на сомнительную хмарь. Это при всём при том, что внизу что-то не переставая колыхалось, как гигантские червяки или... ну да, это же было, как он себя убедил, простое отражение еловых корней. Постепенно Кай входил в ритм шлепков, кои производила его хилая задница при поступательном движении, и даже рискнул несколько увеличить скорость продвижения вперед.
Всё было чудесно - даже непроницаемая радужная пелена впереди... Даже...
Звонкое эхо, которое слегка отставало от его собственных звуков.
Будто в лад каждому его движению цокало тонкое копытце.
Раз.
Кай осторожно приподнял тыловую часть и так же аккуратно опустил.
Два.
Теперь резче, смелее.
Три.
Почти без звука провёз тренировочными штанами по коре.
Четыре.
Мужчина не выдержал, ойкнул, встал на четвереньки, помогая себе руками, и почти побежал.
Цок-цок-цок. Уже внаглую.
Нечто вовсю звенело и стучало бубенцами, звуки которых слагались в не очень стройный аккорд.
Почти на грани обморока муж Кайи преодолел границу с туманом и упал вдоль древа на живот.
Стало очевидно, что радужный занавес имеет толщину от силы в две-три молекулы. Или вообще ее не имеет.
Тот же час - именно минуты через две - из-под него вынырнул курьёзный двойной силуэт.
На крошечном минипиге угольно-черного цвета с кельтскими орнаментами поперёк каждого копытца, в богатом мексиканском седле восседал еще более крошечный скелет.
Мыши.
В лапке скелетик держал миниатюрную косудамасской стали, насаженную на древко, которое, в свою очередь, упиралось в стремя декоративного кабанчика.
И пропищал Великий Мыш, отцепляя свою стальную косицу:
- ВОТ ОБЪЯСНИ ТЫ МНЕ, РАДИ БОГА: КУДА ТЫ ТАК ТОРОПИЛСЯ, ДРУГ СЕРДЕЧНЫЙ? И БЕЗ ТОГО В УРОЧНЫЙ СРОК НА МЕСТО БЫ ПОПАЛ.
В этот самый миг Мировое Древо, воскреснув из небытия, торжественно наклонилось и рухнуло прямо на Кая, величественно помавая роскошными ветками. Как и водится, перед ним прошла вся прошлая жизнь. Еще более удивительным было - что и вообще вся, до позорного возрастного финала. Он хотел было заорать от ужаса того, что ему предвиделось...
...но из самой еловой гущи появилась женщина.
- Да полно тебе, Поросячья Смерть, моего муженька пугать, - сказала она. - Пусть уж без церемоний переходит.
- Где я? - наполовину в беспамятстве произнес Кай. - В раю, что ли?
- Во всяком случае, в новой земле, - ответила Кайя. - Вернее, в Земле Нового Года.
II. Человек
Отец в кой-то веки раз проснулся в своей маленькой спальне от жаркого солнечного света, бьющего в лицо, а не оттого, что Софья деликатно теребит его за одеяло. Впервые за девяносто лет его сознательной жизни не ныли кости во всем теле, кровь бурлила, как молодое вино, постоянное и нудное желание помочиться обратилось в свою противоположность, хотя каким образом следует сие понимать, он не сумел бы объяснить себе и сам. К тому же глаза - как четко и ярко они вбирали в себя образы, будто и не было никогда этой паршивой глаукомы. Он снова закрыл их, потом враз открыл, будто испытывая на прочность, и с наслаждением потянулся под пышным одеялом. Встал. Интересно, кто меня вздумал уложить одетым? Причем не в тот черный костюм с орденами, который я просил у моей нескладехи дочери, а в сорочку, да еще бабскую, с оборочкой на горловине. И в тапочки обул - тьфу и еще раз тьфу!
Из кухни доносился великолепный мясной аромат: явно не пельмени и даже не сосиски, которыми его пичкала Софи, а натуральное, кусковое.
Он заторопился проверить.
Три больших кастрюли, в которых дочь обыкновенно кипятит его грязные пеленки, и во всех не то что кипит - бурлит, что твой пароходный котел, и дребезжит, как жестянка на хвосте собаки. Ну и растяпа Сонька - сама делась куда-то, а крышки хоть бы подвинула немного в сторону.
Открыл первую. Нет, не то: мясом и не пахнет, зато какие-то кругляши. Постучал ложкой - лежала наготове. Натуральные булыжники, иного слова не подберешь, и еще в густом травяном бульоне. Хотя варево довольно-таки аппетитное...
Закрою-ка и еще посмотрю.
Вторая посудина. Ох, ну что за шуточки? Суп... натуральный суп из топора, да ещё кривого какого-то. Лезвие будто полумесяц. В жиже плавают унылые ошмётки, пятна жира, еще и пшеном заправлено. Однако негусто: как шутили во времена его солдатской юности, пшенина за пшениной гоняется с дубиной. Зачерпнул, отхлебнул для пробы: хм, не так уж дурно. Собаку, что ли, она решила покормить? Ну да, верно, вот с ней и пошла на улицу, тем более что денек отличный.
Третий лагун, как называла большие кастрюли жена лет эдак пять назад, когда еще могла кой-как готовить. Заглянул внутрь...
Вот это и есть, наконец, то самое!
Ну да, роскошные куски и такой обалденный запах - селезёнка ёкает. Отец запустил в бульон большущую вилку о двух зубцах. Кто-то выложил её рядом с ложкой - испытывать пищу на готовность. Уварилось - не уварилось, а ему хватит. Зубы... он провёл языком по их ровному ряду. Надо сказать, классный протез поставили, причем сразу - вот от чего ему, наверное, так хорошо спалось. От общего наркоза.
Вытянул большой кус, шмякнул на тарелку, где до того находился прибор: вилка, нож и еще та самая ложка с дырьями - снимать пену. Это правильно дочка придумала: с прибора же капает.
Кое-как разрезал, сунул в рот.
Какое нежное мясо, прямо тает во рту. Наверное, молочная поросятинка, незадолго до Рождества этого полно на рынке. Единственное благо проклятой капсистемы. Восковой бледности тела, умильно прижмуренные глазки, а за каждым правым ухом - алый рубец от ножа. Он уговаривал Соньку купить хоть одного - ну, атеист он, чего уж там, однако Новый Год всё равно для всех, - а она ни в какую: убийство живого существа, да ещё маленького. Снизошла, однако, в последний момент. Уважила.
Отец наелся, отвалился от стола. Вот теперь и кофе можно с куском чего-нибудь сладкого - торта, замороженных персиков или слив.
Рванул дверцу старого ЗИЛа - чёрт, как заедала ручка, так и заедает, никак починить не может, лахудра безрукая. И это на седьмом десятке совместной жизни.
В "салоне" пусто. В ящике для картошки - пусто, одни земляные комки перекатываются.
В морозилке...
Целлофан. Красновато-бурые, страшные куски. А на переднем плане, заботливо укутанная в пленку, - голова его маленькой, двухлетней ещё Сонюшки.
Он выронил сверток из рук - тот покатился с грохотом. В ответ на шум из большой комнаты вышла покойная жена: в таком же, как у него, саване с рюшечками, только не в белых похоронных тапках, а в ее обычных шаркающих башмаках, сбитых на сторону из-за неизлечимого плоскостопия.
Укоризненно посмотрела на него, подняла детскую головку с земли, бережно распаковала. С гордостью произнесла:
- Дочка и после смерти о нас заботится.
И воткнула вилку прямо в улыбчатый серый глаз.
"И понял я, что я в аду".
... Серебристое существо наподобие кальмара, что зависло под потолком симулякра, который казался квартирой, и над симулякром, изображающим человеческое тело, наблюдало эту душераздирающую сцену с неким ироническим трепетом.
"Вот идиот, - подумало оно - не словами, от этой дурной привычки оно уже отучилось,- а всей полупрозрачной, как студень, плотью. - На полном серьёзе воспринял. Ну ничего: лет через двести-триста поймёт, что это всего-навсего морок его больной совести. Когда он кардинально пересмотрит...хмм... (тут оно перешло на человечий язык) свою жизненную концепцию, тогда я с ним и поработаю. А пока..."
Существо изящно сложило щупальца и воспарило в верхние слои, где в тумане, похожем одновременно на жидкий жемчуг и текучую радугу, играли миллиарды ему подобных.
III. Зверь
Матёрый одинец с седой гривой по всему хребту втянул в себя воздух чутким носом, прижмурил крохотные подслеповатые глазки и на мгновение замер, пробуя разделить плотно заплетенную струю запахов на отдельные прядки.
Обильно пахнуло молодым снегом - почти как в тот день, когда он впервые отвоевал себе и взял молодую самку, самую лучшую из гурта. Ее ещё не крыли, от него она принесла дюжину поросят с полосатой, как у бурундука, спинкой, со смешно закрученными хвостиками. Выжило и стало подсвинками целых восемь, хорошая была тогда зима, не многоснежная, как нынче, эх...
Из нижнего, заледеневшего слоя пробился дух прелого листа, гнилых желудей, давленой брусники. Мало-мальски свежее и целое уже съели братья и сестры, причем давно, теперь остаётся корни рылом выкапывать. Уж такие они стали сладкие после недавних морозов, да мало их. Сегодня старшие вершки и корешки потравят, завтра младшим ещё хуже теперешнего с голоду тощать. Желуди да яблоки с рябиной - другое дело. Они хоть на ветках остаются. Не кабанье это дело - наземь их сбивать. Тогда уж лучше мышковать, будто ты лиса, или всяких жучишек с червяками жрать. А ведь и приходится же - не то ноги носить не будут. На ноги нынче вся его надежда. И еще на калкан - мощную броню из шкуры и тугого жира, что прикрывает спину и шею. В хорошие времена эту защиту не пробивали даже трехгранные, как боевой кинжал Стоячих, клыки боевых соперников, только этой зимой всё не так. И сала нет почти, да и к весеннему гону оно уж не отрастёт. Не успеет. Он признанный вожак, это верно. Как много кругов он прошёл вместе со стадом - и не сосчитать, даже если б и умел.
Гурт ушёл, он остался. Нарочно отбился в сторону, почти никому не подавая знака. Запах родного навоза ослаб настолько, что ни один из младших самцов с их не таким пока опытным нюхом не почует ушлеца. Не принято было такого у них раньше: становились в круг отбиваться. Однако что-то сдвинулось во всём лесу и в кабанах тоже.
Одинокий вепрь ждал, снова и снова пропуская колючий декабрьский воздух через нежные ноздри.
Лисовин. Едкий запах зверя мешается с духом дряхлости и болезни.
Лисица, его самка. Эта пахнет пободрее: видно, и сама подкормилась, и детей соблюла.
Барсучья струя. Не сама жидкость - желёзка под хвостом. Далеко. В норе спит, голодные сны видит.
Мыши-полёвки. У этих пока силы есть играть и под снегом ходы пролагать - набольшим зверям на радость.
Хрупкие землеройки - вот тоже потешные твари: сколь живут, столь и кормятся, так и кишат под снегом или под сухим листом. Когда спят и детей плодят, никому не известно, а уж мрут - и летом, и осенью, и зимой, но особенно такой злой зимой, как эта.
Секач насторожил крошечные ушки и внюхался еще вдумчивей.
Вот оно.
Волчья стая, самая голодная, самая лютая изо всех в этом лесу. Бока ввалились, хвосты бьют по ребрам, глаза вспыхивают в молодом лунном свете - уже ночь настала.
Встопорщил гриву, пригнул тяжелую голову к передним копытам - поскакал тяжко. Уводя от гурта, от младших секачей, от подсвинков. от нежных самок, от детенышей.
Тощие тела пластаются по истемна-белому, ожившие тени, бесплотные острозубые тени.
Ноги кабаньи коротки, снег глубок и пушист, тропа не пробита - но стая убийц ещё далеко, а впереди - он рассчитал, он знает! Впереди из земли торчит нагой каменный клык, похожий на те, что во рту. В самый раз упереться задом и не дать себя обойти с тыла. Лоб вожака сам как каменный, клыки бьют получше любого ножа, по бокам щетинится броня. Не пробить, не ухватить кривым зубом.
Стал, покрепче упёрся.
Вот они. Тусклое серебро шкур, ярый огненный опал глаз.
Сели чётким полукругом, ждут.
Впереди у них тоже старик, здешние Стоячие зовут его Акела, "Седой Орел". Водит стаю от зимы до зимы - даже не вспомнить, сколько кругов.
Секач выбил передним копытом снег. Знак, что хочет драться один на один. Так всяко почетнее, чем когда всем скопом набросятся рвать шкуру вместе с мясом. Тогда хоти не хоти - на копытах не устоишь.
Акела пригнулся для броска. Значит, согласен. Принял вызов.
Кинулся почти в тот же миг - и попал под удар узкого крутого лба, на выставленные вперед живые острия. Но недалеко отлетел с распоротым брюхом - прямо под тяжкие кабаньи копыта.
Секач не удержался от своего же удара, рухнул наземь - и подмял под себя Акелу, подставляя ещё живой и яростной судороге волчьих зубов набухшие кровяные жилы под челюстью, орошая снег обильной чёрной кровью и копытами взбивая порошу вокруг полумертвых тел.
Поединок закончился в один краткий миг. Победой обоих.
Стая Серых Шкур не ждала утреннего часа ради поминального пира по вожакам. Сгрудилась над поверженным бойцом и погрузила узкие морды в его жилистую плоть.
Когда насытились все - и загонщики, и их жёны, и малые дети - настал черёд Нелюдима и обоих Пышнохвостов. Они тоже рвали кабанье мясо так, будто не кормились с самого начала зимы, поспешно заглатывали снег, пропитанный кровью, и Серые не смели их трогать во имя Голодного Перемирия.
Прискакали по ветвям местные Угольные, Чернокрылы и семейство Яркопестрых: муж, жена и семеро взъерошенных сорочьих детишек. Эти тоже водили знакомство со Стоячими Оглоблями - к вящему неудовольствию последних. Таскали у них: кто вяленное Им мясо, кто крашеные бусы и полоски коры для Её рукоделья.
Затем пришел черед безымянной мелочи: снегирей, синиц, плотоядных землероек, кротких полевок (эти грызли скудное содержимое кабаньего желудка), а также Бурых Домушниц. Крыс, как всегда, пытались отогнать и поставить на законное место, но больше того ради порядка. Они были негласно приписаны к Жилью, но Вставшим на Дыбки, как и всем прочим, ни к чему была суета вокруг их личного хозяйства.
Великое Кормление продолжалось всю ночь. Так гласил Закон Леса.
А ранним утром, когда ещё не сошел с бледного неба месяц, пришли сами Прямоходы. Мужчина и женщина в пушистой одежде из шкур и войлочных пимах.
- Смотри, ни клочка кожи, ни шматка мяса на ребрах, - произнесла Она сокрушённо.
- Брось. Что одно, что другое - жёсткое и вонючее. Не угрызешь и ни в какое ремесло не пустишь. Зато кости все наши. Иголок тебе наточу, остов для малой корзинки выйдет или даже небольшого ларца. Из черепа - чаша. А из клыков - рогатина. Или знаешь что? Начну себе мастерить шлем.
- Какой такой шлем?
- Я же тебе рисовал. Из пластин, вырезанных продольно - по три штуки на клык - и просверленных на обоих концах. Соединяется всё это колечками. Получается вроде шапки. Очень гибкой и прочной. Я такие у миносцев видел.
- На войну собрался, что ли?
- А то! Перед другими жёнками весной повыставляться.
- Дождись их сначала.
- Так и украсы делать - много времени займет.
- Ой, ты посмотри, - Она почти перебила Его. - Шкура Акелы Белого почти не повредилась. И в голове Секаши мозг остался, а ворон даже глаза ему не выклевал.
- Это нам почёт оказали, - ответил Он с торжеством. - Приняли в Дубовое Братство. Мозг - чтобы думали, как Лес, глаза - чтобы видели, как он, а мех - чтобы ходить невредимо его зимними тропами. Летними-то мы в одной крапивной одежонке бегали. Слушай, ты помолись за обоих, поблагодари, а я шкуру сниму, пока совсем не застыла. После уж выскоблим и выделаем, как должно. Медный ножик в работе хорош, да орудовать пока тяжеловато, а всякая звериная малышня уже, наверное, слюни в кустах пускает. Говорится ведь: лесных сколь ни корми, а всё место в курсаке отыщется. В желудке то есть.
Пока они работали, лес молчал. Потом оба поднялись с колен и двинулись домой.
В благостной печали и размышлениях шли люди через деревья: Он тащил волчью шкуру, обернутую вокруг чужих ребер, Она - голову вместе с клыками.
Хижина была упрятана посреди скал - чтобы супругам не так страдать от непогоды. Стены поверх ивовой плетенки были обмазаны глиной и для защиты от сырости обожжены горящим смоляным факелом, дверь представляла собой обтянутую кожей раму, сзади нее висело двойное покрывало из шкур: волосом наружу - волосом внутрь. Такое же было постлано на пол поверх утрамбованной земли; шкуры поменьше были брошены на спальную скамью. Стены были украшены хитро сплетенными циновками, на полках, весьма изящно вырезанных из липы, расположилась выгнутая из дублёной кожи посуда. Были тут и глиняные чашки и кувшины, не знавшие гончарного круга, но довольно выразительных форм. Ложки и вилки были костяные, ножи - по большей части кремнёвые, с аккуратными сколами на лезвии. Масляные и жировые светильники в виде кувшинчика или плошки, большие кувшины и ведра для воды, лари для одежды - все было сделано тщательно и даже с любовью, украшено нехитрым орнаментом - для оберега.
Очаг у одной из стен еле тлел. Она вынула заглушку из трубы, отодвинула в сторону влажный торф и стала дуть.
- Знаешь, младшие Серые Братья донесли, что в дне пути завелся медведь-шатун. Бродит по округе - ни умереть не может, ни жить никому не дает. Собираются правильную облаву устроить. Ты ведь хотела еще одну большую шкуру?
- Для чехла на Софийкину зыбку и еще на комбинезончик с прорезью между ножек, - усмехнулась Она. - Мы ведь так ее назовем, если и впрямь девчонка родится? Софией Премудрой? Только, боюсь, вместо одной медвежьей шкуры нам достанется пяток волчьих, причем таких, что еле держатся на своих обладателях.
- Не беда: в доме положишь, раны травками да мазями вылечишь. На них же как на собаке...
- Ой. А если они обидятся, что тут у нас их прародитель?
Он рассмеялся.
- Не забывай про Закон. Всё, что может приносить пользу Живущим, - ее приносит.
- Я помню... Помню, кем мы стали - должны были стать - под конец нашего прошлого людского века. Кай, а ты не жалеешь, что мы начали Новый Год и с ним - новое исполнение времён?
- Нет, Кайя. Не жалею нисколько. И когда будет надо рассчитываться под самый конец, как Клыкану и Белому, - тоже не передумаю.
![Маленькая девочка [Домашний архив Т..А. Мудрой]](/img/m/mudrowa_t_a/swin/sonja-solnyshko.jpg)