- Вы защитники Родины!.. Соблюдайте военную тайну. Пишите в письмах домой одно хорошее и не пишите про кормёжку, - внушал Цимерман - замполит нашей роты.
Как-то я пренебрёг его советами и попросил у родных немного денег для покупки конфет. Переводы не возбранялись. На объекты военного строительства заезжала автолавка, и состоятельные солдаты имели ириски.
'Мне не хватает глюкозы, - написал я отцу. - В столовую привезли испорченный сахар, от которого пахнет соляровым маслом'.
Это не было ложью. Более месяца нас поили вонючим чаем. Многие кружки хранили в себе запах дизельного топлива даже после того, когда сахар закончился.
'Папа!.. Я хочу сладкого'.
Письмо было вскрыто цензурой, и грозный политотдел приказал разобраться '...по существу поднимаемых в нём вопросов'.
Меня позорили перед ротой целый день. В ленинской комнате задыхался от гнева Цимерман:
- Ты пожаловался домой на невыносимые условия труда и отдыха в нашей воинской части. Тебе мало наваристой баланды и хочется конфет. Ты дискредитируешь армию в глазах у гражданского населения страны.
На плацу его эстафету перенимал старшина Шекера и развивал эту тему далее:
- В Красной Армии покончено с голодом!
В своих назидательных речах он подчеркивал, что ещё в тысяча девятьсот восемнадцатом году командарм Фрунзе телеграфировал об этом Ленину с Восточного фронта.
Далее... в штабе части меня объявили лжецом, опозорившим '...солдата - освободителя Европы от фашистского ига'. Я опорочил историю и общественный строй, за мной закрепили цензуру. Письма отныне я должен был нести 'особисту' в развёрнутом виде для их совместного изучения и правки.
'...ты, наверное, уже наедаешься, сынок, мы рады. Новому старшине вашей роты удалось навести порядок в подразделении. Папа получил письмо от начальника штаба капитана Капустина, где написано о том, что кормят тебя в соответствии с нормами пищевого довольствия и денег тебе не надо... что крадущие масло люди наказаны гауптвахтой. Целую, мама'.
Неожиданный денежный перевод из газеты 'Комсомольское племя' усугубил неприятности с командирами. В юности я сочинял стихи и надеялся стать поэтом, рассылая их по изданиям прессы. До сих пор не знаю, какое моё стихотворение понравилось литературному редактору, но оно было опубликовано, и гонорар перечислили мне на службу по адресу, предоставленному родными. Вместе с бумагами на выдачу денег приехали люди из политотдела дивизии, чтобы узнать подноготную сочинительства. Они вытягивали мою душу по стойке 'смирно' на глазах у начальника штаба части и пытали, накатывая за вопросом вопрос...
- Почему ты не бритый? - подкрадывался полковник. - Что написал в газету?..
Я молчал, глядя в сторону, как непослушный школьник, солгавший учителю.
- Отвечай же, скотина! - заорал на меня Капустин, желая стать сопричастным к работе политотдела. - Ты почему не бритый? - повторил он вопрос вышестоящего руководства и взял меня рукой за подбородок, собираясь '...оторвать мою голову'.
- Это вы, товарищ капитан, у его старшины спросите, - стреножил его полковник, повышая голос до металлической ноты. - А здес-сь!.. Я попрошу вас-с... молчать.
У того опустились руки, а следом поникла моя оскорблённая голова. При упоминании старшины я побледнел, ноги дрогнули, и холодный пот от испуга покатился по телу. Крут был Шекера с такими, как я: неотёсанными, небритыми, попавшими на карандаш к вышестоящему руководству...
- Вы, пожалуйста, мне, товарищ солдат, расскажите про своё обращение в областную газету.
- Не могу знать, гражданин полковник.
- А кто может знать? - покосился он в сторону начальника штаба. - Как получилось, капитан, что у вас в подразделении - шпион? - но поправился: - Я говорю - возможно шпион!.. Что мы будем с ним делать?
- Я сотру его в порошок!..
- За что?.. - рассердился полковник. - Ровно неделю срока вам разобраться с газетой и принять воспитательные меры к этому солдату!.. Вы, почему молчите, словно воды набрали в рот, капитан?..
- Есть, товарищ полковник! Мы примем меры к этому человеку...