Школа была рядом. Старый бетонный забор оберегал её посетителей от шума и пыли дороги, проложенной к магазину, где минуту назад я принюхивался к теплу помещений. Давно нестриженые кленовые деревья сгорбатились навстречу прихожанам в услужливом реверансе, потрясая до самого асфальта ещё зелёной, но уже местами желтеющей шевелюрой; а поодаль за ними высвечивался старый одноэтажный барак - учебный корпус. Свежевыбеленный он, казалось, помолодел и радостно улыбался, дожидаясь первых учеников. Отмытые дождями от пыли листочки деревьев трепетали, и белыми яблоками по фасаду мельтешили весёлые зайчата - это солнечные лучи, прорываясь через тенистые поросли сада, указывали дорогу к знаниям.
Школа имела два корпуса. В первом, огороженном от второго отдельным забором, училась поселковая детвора - жизнерадостные и здоровые малыши от счастливых родителей, а во втором - неосновном её корпусе, в небольшом помещении... Вот уже много лет подряд обучали детей особых - нездоровых детей - с нарушениями речи и слуха врождёнными или приобретёнными в раннем детстве с силу семейных обстоятельств. Перепуганные злыми людьми заики и переболевшие менингитом парии большого мира получали иное воспитание от взрослых - "дополнительную заботу и ласку". По каким-то непонятным мне - шелудивому ослу критериям они считались умственно отсталыми. "Дебилы, - называли их генетически более благополучные сограждане, - не такие как все, - угловатые и угрюмые малыши, чем-то похожие на меня, - ослы!..".
- Вы тупицы! - осерчавшие педагоги кричали на них от устали, размахивая линейками. - Вы бы только увидели себя со стороны! - и в самом деле: малыши выглядели неважно, потому что верили взрослым, умеющим рисовать мелом на доске загадочные цифры и знаки. Больные от бога дети жаловались на обиды шепотам разве только врачам в надежде на исцеление. Да и как они могли пожаловаться кому-то другому, если боялись поглядеть в зеркало, если стеснялись выдавить из себя два тёплых слова любви, опасаясь насмешек здоровых людей? Их дразнили и гнали. Даже мамы и те не всегда понимали, о чём пекутся их заики - нежелезные мамы, уставшие мамы... Именно этих малышей-первоклашек ждали сегодня из города в спецшколе учителя, тревожно пересчитывая табельные часы, выделенные директором, пропорционально тарифной сетке...
Боже ты мой!.. Я совершенно забыл о Таеньке - о моей маленькой воспитаннице. Заяц я - хваста, горе-болтун - ослиные уши!.. "Критик приватизации"!.. Как она надоедала мне и маме каждую осень из года в год, провожая восторженными глазами в школу за знаниями вытянувшихся в небо подружек. Как завидовала им белой завистью, прислушиваясь к их учёному стрекотанию. О чём поведала на уроке строгая учительница? Сколько в грамматике гласных?.. Ей очень хотелось, чтобы кто-то снизошёл до неё на минутку, помог бы вылепить кренделя в песочнице и пересчитал её куклам "гостинцы" по научному точно, не складывая пальцев в ладошку. Но в одночасье повзрослевшие девочки уже свысока поглядывали на её игрушки...
- Когда я пойду в школу, мама?
- Когда ты вырастешь.
- Но я уже большая, - лепетала Тая.
- Ты не выше Яши.
После этих строгих слов девочка всякий раз подходила ко мне, чтобы померяться ростом, и я наклонялся как мог, а Таенька поднимала высоко ручонки вверх и, заливаясь от хохота, звала маму или бабушку Мотю:
- Я ввы-ыы-ше Яшенькиных ушей!
Она ожидала, дрожа, на цыпочках подхода взрослых, чтобы воочию увидели факт её быстрого роста.
Таенька летела по дороге вприпрыжку и пела. Моя маленькая воспитанница была на седьмом небе от счастья. Кожаный ранец на спине подпрыгивал в такт её весёлому детскому танцу. Туго увязанные бантами косички дрожали около самых плеч. Словно крылья огромной птицы, они поддерживали её полёт. Накрахмаленные воротнички и белые манжеты выглядывали из-под огромного вороха свежих цветов: гладиолусы и астры, начинающие уже осыпаться пионы, хризантемы и лилии, даже одна роскошная алая роза. Она солировала в самом центре праздничного букета.
- Это твой осёл, девочка, - строго спросила у неё Татьяна Борисовна, - нагадил у магазина?..
Я хотел уже провалиться сквозь землю вот на этом же самом месте - возле колонки, где вылизывал горячими губами холодную лужу, хотел уже спрятаться где-нибудь за стенами остановки и не выглядывать на дорогу, но поздно - моя девочка увидела меня.
- Это мой осёл.
Она растерялась. Радость у неё лице померкла. Розовый румянец, так украшавший ещё минуту назад её щёки, побагровел - ей стало стыдно.
- Вава... - она медленно подошла ко мне и увидела на боку огромную болячку от ожога, гной из-под лопнувшей корочки ещё не успел подсохнуть. Жадный до крови овод настырно кружился рядом, норовя оторвать от меня новый кусок жизни.
- Яшенька!
Да, праздничный огонь у неё в глазах потух, но не закрыла моя девочка от испуга ладонями лицо и не побежала прочь, отрекаясь от меня перед авторитетом вышестоящей особы. Не сумела она меня предать и бросить в беде одного - вонючего и грязного, больного от одиночества, "...пропащего в этом мире на долгие годы, если не на всю жизнь". Так любила воспитывать нас её мама в минуту сентиментальности.
- Ты потерпи немного, Яшенька!
Девочка аккуратно положила цветы на землю около моего понурого носа и открыла ранец. Она достала из него какие-то книжки, пенал и, о чудо, массажную щетку с металлическими зубчиками на мягкой резиновой подушечке. Потом моя Таенька подобрала валявшуюся поодаль полиэтиленовую бутылку "полторашку", и, наполнив её доверху чистой водой из колонки, стала меня мыть и расчёсывать с ног и до головы. Как это здорово, когда тебя купают и массируют, восстанавливая в скрипящем теле нормальное кровообращение.
- У меня, Яшенька, ты же знаешь, - мурлыкала она мне на ухо, - нет ни братишки, ни куколки - я взрослая стала, пришла пора набираться в школе ума и мудрости, а не в игрушки играть. Я тебя расчешу и помою, ты не фырчи...
Настырный до боли овод нашёл у меня на теле вкусное место и принялся за болячку. Я решил его сдуть, сотрясая ноздрями воздух.
- Фыр-ррр-ррр!..
- И зубы надо почистить, Яшенька, - заметила Тая. - Что это за запах?.. Опять, наверное, чеснок на огороде без спроса ел?
Я только мечтал об этом.
- Ты голодный?.. Ах, какая же я всё-таки невнимательная девочка - не угостила ничем.
И я - бесстыжий осёл принял эти слова, как руководство к действию. Пока моя суетливая Таенька, расчёсывала мой загаженный круп, выдирая из него сырые репейники и солому, я не удержался от соблазна и слопал её цветы, все кроме розы - её колючий стебель мне не понравился, я его отодвинул в лужу.
- А бабашка Мотя тебя на ишачке поженит...
Я замер. Какие-то новые мышцы под животом искали работу, жгли, напрягаясь, тело, росли, увеличиваясь в размерах.
- Да, да!.. - повторила мне Тая. - В посёлке одна ишачка.
Так называли люди мою симпатию Татьяну Борисовну Ушакову - председателя сельсовета. Я повернул отмытую морду в сторону магазина, где та ещё отчитывала техничек в головотяпстве.
- Ты мне не веришь, Яшенька?.. Я сейчас обработаю тебя зелёнкой, и ты станешь похожим на дерево.
Тая достала из рюкзака гуашь и перекрасила мою болячку в зелёный цвет.
- Потерпите, больной!
Она играла со мной в милосердие. Незаметно - за свитком свиток, ухоженные мамой, косички у девочки расплелись и потеряли праздничный вид. Вольные волосы щекотали мне нос - я жмурился, а растрёпанная Тая вертела в руке распустившийся бант. Заплести ей косу обратно было трудно - ветер мешал, и девочка приспособила ленточку у меня на спине в качестве перевязочного материала. Она приклеила её скотчем на рану, словно медицинская сестрица. Я мужественно страдал, понимая, что это от чистого сердца.
- Кажется всё...
Тая собрала свои краски в коробку и захотела их положить обратно в ранец, но тот растолстел: замок не защёлкивался, вещи мешались друг другу и не укладывались так, как ранее. Сидя на корточках, девочка вытащила обратно на волю пенал и книжки; тетрадки - тоненькие, как капустные лепестки - те тот час же зашелестели на воздухе, отпугивая мух; маленькое зеркальце и розовый флакончик туалетной водицы - маленькая мисс торопилась стать взрослой. Она поглядела на себя в зеркало и ужаснулась: как быть? Лицо стало зелёным и страшным, и, позабыв про всё на свете, Тая решила отмыться сама. Минуты четыре она отфыркивалась, как я, и высмаркивалась, охорашивалась, изучая свой внешний вид, и, когда, наконец, её щёки порозовели, расплела у себя на голове последний бантик и цыкнула, чтобы я не лягался. Она приспособила ленточку у меня на хвосте возле самой кисточки - для красоты, как сигнальный флажок.
- Смирно, Яшка!.. Иначе тебя ишачка не полюбит...
Девочка угомонилась и успешно сложила в ранец свои пожитки.
- Как я, Яшенька?
Она побрызгала на себя ароматной водицей из розового флакончика и оглядела одежду, но прежней белизны уже не было - манжеты поблекли, а передник был безнадёжно помят. Благодарный до глубины души я деликатно ластился к ней, желая поцеловать малышку.
- Фу, Яшка, фу! - розовый флакончик всё ещё был у неё в руках. Она брызнула из него мне прямо в рот ароматную жидкость и повторила в назидание:
- Зубы, Яшенька, надо чистить два раза в день! - и, не жалея косметики, Тая освежила меня с головы и до хвоста туалетной водицей.