Мунтян Елена Григорьевна : другие произведения.

Единорог натурального цвета

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Что можно сказать: что на воздух жизни можно смотреть с разных точек реальности и над-? Это все знают - или догадываются.


  
  
   Единорог натурального цвета
  
  
  
   I
  
  
   Слава расплатился с хозяином разбитой машины, подбросившим его на вернисаж, постоял перед гостиницей, глядя на театрально мерцающее небо; вспоминал, как в десятом классе на урок астрономии их водили в московский планетарий. "В сущности, здесь звездный колпак висит над клоакой, - подумал Слава. - Зовущее подмигивание кажется нелепым, зря растраченным. Но с другой стороны, как же это нужно именно на помойке: таблетка надежды, доступная любому, у кого есть....У кого есть что?". Двери гостиницы автоматически раздвинулись, Слава вошел внутрь и с удовольствием засунул ногу в старом ботинке в чистящий аппарат; проделывать эту процедуру было приятно, будто получил приз ни за что. Каждый раз перед таким аппаратом Слава испытывал детский страх, - что его затянет между щетками в неведомое.
  
   Владелец одного из ресторанов, расположенных в этой гостинице, человек по прозвищу Медведь, регулярно устраивает в своем заведении вернисажи, небольшие праздники. На стенах ресторана вывешиваются картины, приглашаются знакомые Медведя: художники, коллекционеры и журналисты. Гости Медведя, в том числе и художник Слава, торопились миновать скользкое пространство вестибюля побыстрее, стремясь отделить себя от тех, кто обречен постоянно жить жизнью обветшавшего заведения; охрана и лакеи, искатели приключений, командировочные, проститутки, обслуга, - хаотично перемещались между казино, кафе и лифтами, сидели на холодных диванах, настороженно наблюдая друг за другом.
   " К счастью, я здесь только наблюдатель, я избранный", - думал каждый из пришедших на выставку, проходил сквозь эту суету и поворачивал направо.
   Гостей на вернисаже встречали празднично - молоденькие официантки, одетые почему-то баварскими крестьянками, у входа в ресторан (который так и назывался - "Медведь") дарили гостям белые камелии. Едва ли Медведь сознательно подражал утонченной куртизанке Мари Дюплесси; возможно, камелия каким-то образом ассоциировалась в его голове с артистическим Парижем; вот только Лора (Медведица) злилась по поводу бессмысленных трат на недешевые эффекты - каждый раз она автоматически переводила стоимость ведра камелий на стоимость пар дорогой женской обуви - и ужасалась.
  
   В тот вечер открывали выставку художника П., недавно вернувшегося из-за границы. Всех интересовали не столько картины П., сколько факт его возвращения на родину: некоторое недоумение (" неужели у нас действительно лучше") и стыдливо скрываемое злорадство ("никому он там оказался не нужен") обеспечили открытию выставки явку почти всех приглашенных. Знакомые П. и люди, лишь слышавшие о нем, спешили удостовериться - в каком виде художник вынырнул на новом витке своей творческой жизни. Кроме того П., вдохновленный обманчивой легкостью контактов с людьми в родном городе, позаботился о рекламе выставки: он лично доставил приглашения особо важным персонам и обзвонил журналистов. За границей П. был лишен возможности действовать столь энергично, поскольку так и не научился говорить по-английски.
   Галерейщик Марк, на которого П. работал четыре года, арендовал для художника из России квартиру и просторную студию. Иногда Марк приводил клиентов или своих богатых приятелей полюбоваться как художник работает. "Видите, - говорил галерейщик, почесывая загорелую голень (он всегда ходил в шортах), - я дал ему все, он мне как сын родной". Приятели Марка глубокомысленно таращились на безмолвного П., прилежно прильнувшего к мольберту. Толстый галерейщик особенно гордился тем, что установил в студии художника аппарат с питьевой водой, он был уверен, что чистой воды П. не пробовал с самого рождения. По-своему Марк привязался к художнику и даже жалел его, иногда по субботам приглашал П. и его флегматичную жену Алину на ужин к себе домой. Тогда жена Марка, добрая Эстер, кормила их оранжевыми сосисками. Но по истечении четвертого года работы П. стало раздражать, что все нарисованные им картины идут на оплату квартиры, студии и бодрых сосисок. Марк же считал, что наличные деньги, даже в малых количествах, повредят русскому художнику. В конце концов П. очень захотелось начать разговаривать с кем-нибудь кроме жены - и он вернулся в Москву.
   Между той живописью, которую писал П. до американского контракта и после него существовала огромная разница: поменялись техника и цвет, поскольку художник по требованию галерейщика несколько лет старательно вырабатывал яркую манеру письма, не огорчающую жизнелюбивых потребителей.
  
   Слава, получив свой букет из трех камелий, вошел в пока еще безлюдный зал и стал добросовестно рассматривать картины П.; по привычке он пытался смотреть на полотна взглядом случайного зрителя, не думая о том, чьи это работы, стараясь не оценивать сразу "нравится-не нравится". В природе многое имеет право быть, считал Слава, и не спешил анализировать свои чувства по поводу чужого творчества.
   "Славка!" - это был, конечно, голос П., они были знакомы с юности, последний раз виделись очень давно, Слава сам не узнал бы П. в жизнерадостном господине.
   - Ну как картины тебе? - спросил П. простодушно.
   - Классно, здорово, - не задумываясь ответил Слава, - я еще не все посмотрел, но общий план выглядит великолепно.
   Пространство искусства отличается тем, что даже те, кто всю жизнь находится внутри него, не могут отличить правду от поспешной лжи в собственных словах. Да и в мыслях тоже.
   - Ты знаком с Алиной?
   Слава увидел вялую красавицу, которая нерешительно приближалась к ним, и сообразил, что это, наверное, нынешняя жена П. Когда-то он знал студенческую жену П., затем жену П. времен его духовных исканий. Было заметно, что новый русский период П. его жене из американского периода не очень-то по душе, и она еще не решила, останется ли музой художника на этом этапе его биографии.
   Среди накрытых столиков возник Филипп Р-ский с белой камелией в петлице пиджака. Слава соскучился по Филиппу, потому что тот не только легко читал живопись, но и обладал кроткой незлобливостью, удивительной и редкой в наши дни. В ресторане "Медведь" Филипп, поэт и писатель, был постоянным куратором всех выставок: он рекомендовал хозяину, какого художника выставить в очередной раз, составлял экспозицию, а на самом вернисаже являлся ведущим вечера. В Филиппе интеллигентно соединились польская, греческая и армянская кровь; его отец всю жизнь играл роли красивых мужчин в Малом театре, а мама когда-то выступала в первом и единственном советском танцевальном ревю времен нэпа. Филипп как никто умел, глядя на любые картины, пусть это даже были рисунки в стиле комиксов, придумывать редкие и точные слова, вспоминать цитаты из хороших книг и затем веско произносить их, медленно и вальяжно растягивая фразы. Естественным недостатком этих устных рецензий, которые чаще всего получались талантливее развешанной на стенах живописи, было то, что подчас даже самые образованные из слушателей не могли понять и половины прозвучавших слов, а тем более вникнуть, куда в конце концов вынырнули значения витиеватых выражений. Людей, не уверенных в себе, это раздражало.
   Однако многие завсегдатаи приходили на вечера в "Медведе" именно благодаря старомодному шарму Филиппа Р-ского. То, что его отцу преподавали на уроках изящного сценического движения сразу после революции уцелевшие и замаскировавшиеся под актеров аристократы, Филипп впитал в детстве: всегда целовал руку даме, упорно но не нахально глядя ей в глаза, с мягким одобрением кивал в ответ собеседнику, что бы тот ни говорил (даже если это была Медведица, имевшая скверную привычку поносить Филиппа перед посторонними), органично носил шелковые шейные платки. Единственное, что мешало Филиппу выглядеть вполне элегантным - это длинные и малочисленные белесые волосы, плохо маскировавшие крупные уши.
   В начале вечеринки Филипп всегда немного рассеян: ему надо не только встретить и усадить за определенный столик каждого гостя, но и попутно сказать несколько фраз о картинах. Сейчас он быстро покинул Славу, поспешив навстречу нарядной паре. Художник П. замер.
  
   Что такое успех выставки для художника? Вы думаете, что он будет счастлив, если двести человек, глубоко тронутые его картинами, расскажут ему о том, какой след в их душе оставила эта живопись? Нет, он будет рассеянно молчать и нервно смотреть по сторонам, ожидая того, кто может купить картины. Мы не имеем права говорить о меркантильности, скорее здесь речь идет о своеобразном взаимоотношении творчества и общества; пока общество не отдаст художнику часть своей энергии, то есть немного денег за картины - он не уверен в правильности выбранного пути. Продав одну-две работы, художник успокаивается; он уверен, что не конкретный господин в дорогом пальто дал ему средства для последующей работы - художник считает, что само Провидение одобряет его творчество и позволяет быть свободным и заниматься живописью. Без этих подтверждений, потребность в которых возникает периодически, так как деньги скоро заканчиваются, - надо быть воистину святым или одержимым, чтобы продолжать творить "в никуда". Как Филонов, к примеру. Но чаще Господь жалеет художника, и на его путях внезапно возникают посланцы, которые протягивают ему деньги.
  
   Итак, художник П. замер, поскольку увидел потенциального покупателя. Для П. было очень важно, чтобы сегодня что-нибудь купили - иначе как оправдаться перед собой и перед женой в том, что не выдержал и уехал, бросил скромный гарантированный заработок в далеком Сан-Франциско? Достойная пара привлекла внимание П.: высокая юная женщина с застывшим, словно замороженным лицом и грузный пожилой господин. Муж - известный нотариус, втайне ненавидящий показной, как ему кажется, интерес жены к живописи. Он считает, что куда естественнее и дешевле было бы оформить их многокомнатную квартиру в центре города и загородный особняк симпатичными картинками, купленными во время семейных прогулок по ярмарке в Измайлово. Еще лучше украсить стены трофеями вечернего променада по набережной в южной стране: нотариусу нравились те приятные двадцатидолларовые пейзажи, написанные безо всяких выкрутасов; но нет, сокрушался он, кто-то расчетливо сыграл на комплексах его жены, на ее чувстве собственной недообразованности, и теперь для нее потратить немыслимые деньги на плохо исполненную картину - единственная возможность самореализации. Нотариус сам умел манипулировать людьми, а здесь недоглядел и теперь расплачивался. Хорошо, что пока всего лишь деньгами, но дорого.
   Нотариус устроился на низком диване, положил камелию рядом, демонстративно достал из портфеля бумаги и начал читать. Его жена Маргарита сбросила манто на руки Филиппу и расцеловалась с ним почти по-родственному: "Ну, показывай". - "Маргарита, как всегда великолепны! Воистину прав был Михаил Афанасьевич, назвав самую поэтичную музу двадцатого века вашим именем!". Маргарита царственно улыбалась, при этом естественные и нарисованные линии ее лица складывались в несимметричные фигуры; она ждала от этого вечера радости, комплиментов, хотя бы возможности продемонстрировать новый наряд.
   Филипп комментировал полотна, следуя чуть поодаль от Маргариты: рассказывал о выставках художника, об известных покупателях его картин. Художник П. в этот момент счел возможным тоже подойти к прекрасной даме, - приблизился, не испугавшись жесткой волны запаха ее духов, представился, церемонно поцеловал ей руку и вручил каталог своих работ, выпущенный за границей. Филипп продолжал неторопливый рассказ:
   - Да. Видите ли, уважаемая. Я не случайно настаивал, чтобы вы посетили именно сегодняшний вернисаж. Хотя вы, конечно, и раньше уже были знакомы с творчеством П. Нет? Ну как же, ваше исключительно тонкое эмоциональное чутье, я надеюсь, в полной мере позволит вам проникнуть...в экзистенциальное поле этих аллегорий. А-ха... Прошу меня извинить, - Филлип устремился навстречу пожилому человеку с сизым лицом. - Приветствую вас!
   Это был председатель мало кому известного творческого союза. Художник П. подвел Маргариту к своей жене. Алина неловко привстала, смутившись вниманием дорого одетой дамы. Но Маргарита лишь кивнула ей, продолжив осмотр экспозиции.
   Тем временем уже пришли многие гости: грустный художник, живущий затворником и пишущий, помимо картин, спокойные книги безнадежного одиночества; поэт в поисках спонсора или на худой конец работы; пожилая дама в вечернем платье с тремя буклями на голове, - Филипп, питающий странную слабость к титулам, почитал ее княгиней или герцогиней неизвестно какого государства.
   Слава занял столик в самом углу, налил себе воды и стал неторопливо обдумывать вопрос, привычно возникающий в голове любого человека, оказавшегося на подобном мероприятии: зачем он сюда пришел и почему не послушался голоса разума. "Видишь же, ничего радостного и интересного нет. Сиди дурак и запоминай, чтобы хотя бы в следующий раз понять - ничего хорошего в таких местах не случается...Но не могу же я быть всегда один, и телефон молчит уже месяц".
   Художник П., мельком оглядывая входящих, продолжал оставаться подле высоченной Маргариты; та уже попросила принести ей прайслист и начала отыскивать в нем цены на понравившиеся картины.
   Алина сидела в одиночестве на диванчике и уныло разглядывала камелию. "Как хорошо было бы сейчас лежать на берегу океана и наблюдать за пеликаном. Или за фламинго. Просто лежать и есть мороженое. Неужели это было со мной, я жила там среди чудес - и совсем не ценила это", - думала она грустно.
   Вбежал в ресторан модный художник Кукис. Его не приглашали, но Кукис привык сам являться туда, где будут нужные ему люди. Никто бы уже и не вспомнил: Кукис - это фамилия или прозвище, возможно, псевдоним; считать его модным принято не из-за качества работ, а вследствие необычайной коммуникабельности и мужской привлекательности, редко свойственной художникам. Дамам он казался опасно романтичным, мужчинам - импозантным и на редкость складно рассуждающим на темы бизнеса. Поскольку картин Кукиса, кроме как в известном каталоге, давно никто не видел, с ним не надо было натужно пытаться беседовать о живописи, что многих устраивало и делало Кукиса еще более привлекательным в глазах окружающих. Иногда Кукис писал заказные портреты - известного политика или актрисы; этот образ тут же появлялся в глянцевых журналах и на уличных плакатах; качество портрета, как правило, ничем не уступало продукции уличных арбатских художников с разницей в цене раз в пятьдесят в пользу Кукиса.
   Вертлявый Кукис бурно расцеловался со всеми присутствующими, поздоровался с Маргаритой. Он сумел преподнести ей свою камелию столь торжественно, будто только что купил цветок, заложив свой "Хорьх" 1918-го года выпуска. Кукис прошептал Маргарите на ухо что-то приятно-значительное, а затем смело уселся рядом с ее мужем.
  
   Вешалки уже ломились от шуб и пальто, однако не начинали, ожидая хозяина. Почти пустовали еще "привилегированные" столики, отделенные от основного помещения золотым шнуром. Эти места, окруженные пышными кустами живых цветов, предназначались личным гостям Медведя.
   Зал гудел, художника П. поздравляли пришедшие друзья, столик перед Алиной был завален букетами. Цветы унес подбежавший официант. Филипп беседовал с журналисткой, у которой постоянно заедал диктофон.
   На диванчике рядом с Алиной поместились: искусствовед с официальной репутацией знатока авангарда и толстый жизнерадостный художник, давний приятель П. В их окружении Алина почувствовала себя гораздо увереннее. Искусствовед курил и произносил слова гнусаво, будто с большим трудом, - казалось, что он не был уверен, стоит ли здесь иметь и расходовать мысли. Толстый художник по другую руку от Алины, наоборот, излучал доброжелательность; улыбка на его цыганском лице не гасла ни на минуту. Алексей, так звали веселого художника, рассказывал, что два-три раза в год уезжает в небольшой город на юге Франции, где сотрудничает с местной галереей:
   - Иосиф, прикинь, я ему говорю как-то, Алинк, слышь, говорю ему: Жан, мон ами, сделай ты рамы пошире, побогаче, твою мать, не жидись! Он мне: сэ трэ шер, трэ шер...Дорого, значить. Привез ему вот сейчас в сентябре три работы - большие, классные! Пока с Иришкой съездили туда-сюда за покупками в Марсель...Алин, прикинь, она у меня привыкла теперь одеваться только во Франции, - ну и там Борьке накупили опять. В общем, нас всего два дня в галерее не было, а он уже для моих картин успел сделать рамы. И поставил, ты не поверишь, Иосиф, на такую огромную работу вот такой тоненький паршивенький багетик. Белый! Ну тупые! Там у меня на одной картине - огни, огни, - марсельский порт, в общем. А он ставит белый багет. Соображать надо, нет, как ты думаешь? Как они бизнес делают я не понимаю, кто у него в таких похабных рамах купит за семь тысяч евро? Проценты от продаж дерут дикие, дорогу мне никто не оплачивает - достали, короче, послать бы их куда подальше. Будь в Москве хоть одна, ну две приличные галереи, которым подошла бы моя живопись, - ни за что не стал бы туда мотаться.
   Надо заметить, что оба свидетеля крика души художника сомневались в искренности его слов.
   - Понимаете, Алексей, - искусствовед рассматривал воздух перед собой и дергал носом, будто осторожно принюхивался, - огромная проблема наша заключается в полной утрате галерейной традиции, преемственности...
   Почти испуганно зашел в зал секретарь одного из иностранных посольств. П. было обрадованно кинулся к нему, но вспомнив, что разговаривать придется по-английски, просто сказал: "Хай, Мартин" и повел его туда, где сидела Алина. Там уже зависли облака табачного дыма, продолжался разговор о работе с иностранными галереями. Художник П. легко подтянул к столику щуплого, вяло улыбающегося иностранца, ладонью указал на Алину и радостно произнес:
   - My wife.
   Потом поочередно указал на художника Алексея и искусствоведа и сказал еще задорнее:
   - My friends.
   В России еще десять лет назад любой гражданин западного государства (и Югославии с Венгрией тож) рассматривался сообществом художников как потенциальный покупатель или, по крайней мере, считался вероятной причиной будущего успеха. Теперь же иностранными бывают чиновники или журналисты, и самое большее, чего от них ожидает художник - это неопределенный разговор о возможности выставиться за границей. Такой разговор является просто некоей особенностью международного этикета, обязательств никаких не накладывает и, как правило, последствий не имеет. Ныне почтение к иностранцам проявляется скорее по привычке, выработавшейся во времена "железного занавеса", когда в Россию проникали очень редкие и, очевидно, выдающиеся иностранные особи; традиция пиетета по отношению к людям, говорящим на англосаксонском или галльском наречиях, остается устойчивой в России.
   П. снял с Мартина не по сезону легкое пальтишко и усадил за столик, где иностранец робко примостился на краю дивана, опасливо косясь на дым.
   Муж Маргариты за соседним столиком тоже страдал от дыма, сокрушаясь, что его вредное воздействие может свести на нет усилия массажиста-китайца, столь благотворно повлиявшие на его здоровье всего час назад.
   Гости слушали музыку и обменивались незначительными фразами в ожидании начала вернисажа и подачи более крепких напитков. Самые воспитанные шли рассматривать картины, но половина публики на живопись даже не взглянула.
   Филипп и художник П. постоянно оглядывались в сторону входа в ресторан и переглядывались между собой, но гости не могли по этим взглядам догадаться, кого ждут - то ли самых желанных приглашенных, то ли самого хозяина "Медведя"; может быть, просто не готово угощение?
   Вскоре пришел и шумно занял свое постоянное место художник по прозвищу Большой и его жена, сухопарая блондинка Наталья. Большой бывает на каждом вернисаже в "Медведе" и знаком здесь со всеми, - хотя свои картины не выставлял ни разу. Художник П. подчеркнуто дружески поприветствовал Большого; глядя на его уверенные манеры, П. невольно задумывался, не упустил ли золотое время, те годы, что торчал за границей, под пресным чужим небом. Вероятно, оставшись в Москве, думал П., можно было бы добиться того же, что и Большой. Чего именно добился Большой, никто не знал, но ему приписывали успех.
   Между тем по крайней мере одну картину на выставке уже можно было считать проданной - покупательница, темпераментная дама с длинными черными локонами, водила Филиппа вдоль стен, тыча пальцем то в полотно, то в прайслист. Филипп рассеянно смотрел по сторонам и многозначительно молчал. Брюнетку звали Екатерина; по местным правилам она должна была во время вечеринки пользоваться особым вниманием Медведя, Филиппа и художников, - за это Екатерина щедро платила, покупая картины, которыми уже был забит её особняк в Брюсселе. Филипп особенно тонко чувствовал, как надо вести вечер, чтобы побудить коллекционершу к эффектным публичным действиям; проделывал он это почти неосознанно, старался не для себя - для художников. Вернисажи были для Екатерины единственным местом, где она, жена очень старого учёного с мировым именем, чувствовала себя, пусть всего на два часа, этакой озорницей с манерами студентки.
  
   Внезапно появился сам Медведь, он был без жены: Лора осталась в номере наверху, так и не сумев справиться с истерикой, которая настигала ее каждый раз при виде документов, фиксирующих расходы на "бессмысленное богемное безобразие, сборище неблагодарных оборванцев, нелепый каприз провинциального бандита, маразматическое проявление детских комплексов бездушного отца" и так далее.
   Медведь (подтянутый, ухоженный, лицо в шрамах, похож на бывшего спортсмена, которого вдруг назначили министром) стремительно прошел к скрытому цветами столику, на ходу приветствуя собравшихся, чаще всего ласковым кивком, - но нигде не останавливался. Филипп занял место у микрофона рядом с роялем; художник П. присел на диван прямо перед площадкой для выступлений, коллекционерша Екатерина, успевшая расцеловаться с хозяином, отправилась за столик к Большому.
   - Дамы и господа, - начал Филипп, - приветствую вас на открытии выставки полотен художника, я бы сказал, совершенно необычного. Смею предположить, что многие из вас наслышаны о грандиозном успехе экспозиций П. за рубежом. И нас немало не удивляет то обстоятельство, что картины нашего соотечественника в полной мере были оценены интеллектуальной элитой Сан-Франциско, Нью-Йорка, Майами. Несколько лет подряд полотна Петра П. украшали экспозицию американской галереи на таком престижном шоу как Нью-Йорк Экспо, его картины были закуплены для украшения фешенебельных кругосветных лайнеров...
   Все поаплодировали.
   - Зато мы - мы были лишены возможности лицезреть как развивается наш талантливый соотечественник. Но, господа и уважаемые дамы! Хочу нас всех поздравить: мы присутствуем при зарождении новой тенденции в отношении невидимых потоков энергий, овевающих нашу жизнь, полную эзотерических флюидов...
   Екатерине надоело следить за гладкой арией Филиппа.
   - Похоже, - сказала она и толкнула Большого локтем в бок, - похоже, что пока не закончатся все выступления, вина не принесут.
   - А мне Медведь обещал на каждом вернисаже бутылку "Мартини", - вспомнил Большой.
  
   ...и этот новый символический орнаментализм в совокупности с элементами, как я бы определил - ориентального модэ-эрна, - Филипп без осуждения сделал полупоклон в сторону Екатерины в знак того, что она мешает ему говорить.
   Художник П. смотрел на открывающийся рот Филиппа и обдумывал, каким образом можно довести до конца наметившиеся сделки. Хорошо было бы получить деньги уже сегодня; впрочем неважно, лишь бы купили.
   ...слово предоставляется ведущему искусствоведу государственной...
   - Как это ответственно, господа, впервые сегодня, здесь, представлять российского художника, вернувшегося туда, откуда...и т.д. И мне вдруг вспомнились слова Поля Валери...
   - А сейчас я хотел бы попросить к микрофону президента международной ассоциации графиков, работающих тонкими перьями.
   - Мне очень приятно в этом зале видеть такие разные, но чрезвычайно одухотворенные лица...
   - И наконец, слово имеет мэтр неоклассицизма, большой художник...
   - А теперь перед вами выступит представительница московского Дворянского собрания, графиня...
  
   Почему нет Оли со Светой? - Видишь, народу набежало, их наверное не пригласили, а мы уж не стали им говорить, неудобно. - А вообще, зачем они? Какую пользу приносят обществу? - Придираешься, они хорошие. - Да, но зачем они существуют? - Тусовщицы. - Между прочим, это ошибка - не приглашать тусовщиков. Они просто изрыгают облака любви. - Любви к чему? - К процессу, да это же совершенно неважно! Петька молодец, правда? Картины здесь здорово смотрятся. - Ты же с ним не знакома! - Ну и что, сейчас познакомлюсь. Петя! Можно вас? - Подожди, Кать, ему еще речь говорить. - На минуту! Мне вон та картина понравилась. Как она тебе? - Какая, покажи. - Вон та. - Чепуха полная. - А мне нравится...
  
   Ярко накрашенная дама в вечернем платье прочла стихи о посещении мастерской художника. Шум и хихиканье в зале нарастали, хотя спиртное еще не принесли. Вдруг Медведь, увидев кого-то издали, пробежал к выходу и вернулся в сопровождении грузного человека - за ними, оглядываясь по сторонам, пробирались двое с микрофонами в ушах.
  
   Глухие ребята? - Охранники, они просто его охранники. - А что за тип пришел? - Из этих, чиновников. - Так это же Б.! - Какая известная сволочь! - Не ругайся хоть здесь, прошу тебя. Заболеешь!
  
   Художник П. возбужденно привстал, Филипп мягко оттеснил с эстрады поэтессу, рассуждения которой по поводу луча солнца на полотне одинокого творца все равно никто не слушал, и элегантно поклонившись, сказал гостю:
   - Приветствуем. Наконец, слово имеет герой сегодняшнего вернисажа художник Петр П.
   - Спасибо. Ну, во-первых, я искренне благодарен...
   В это время внезапно начала свою деятельность женщина-фотограф в цветастом платке, туго повязанном вокруг головы: она делала резкие прыжки в пространстве вокруг микрофона, размахивая камерой.
   ...картины смотрят на нас, ведь никто еще не открыл, не догадался, как они живут, а они сами изучают людей - и люди обличаются через них: кто полынь, кто рожь...
  
   Между прочим, она мне камерой чуть по уху не съездила. Дайте же книгу посмотреть, прошу-прошу! - Большой, как думаешь, нам вина принесут или, может, заказать? - С ума сошла, тут цены знаешь какие. - Да плевать! Правда нам плевать, Натусь? - Мне кажется, все наказаны до конца официальной части. Или пока этот...жирный отсюда не уберется. Халявщик! Все чиновники халявщики. - А мы кто? В следующий раз обязательно принесем с собой.
  
   Разнесли вино, налитое в бокалы. Носительница фамилии известного композитора ХIХ века стала играть на рояле пьесу предка с небольшими ошибками. Создавалось впечатление, что слушает ее только Филипп: он стоял, красиво облокотившись на рояль, изредка делая пассы рукой с дымящейся сигаретой. Художник П. ринулся к Екатерине, та решительно взяла его под руку и повела к картинам. На расстоянии пяти метров за ними следовал Кукис, которому тоже не терпелось попасть на прием к коллекционерше. Большой проводил их взглядом: в коллекции Екатерины больше всего было его работ, и втайне ему хотелось, чтобы картины других художников вызывали у нее лишь насмешку, но приходилось мириться с тем, что Екатерине нравился сам процесс покупки разнообразной живописи.
   Кукиса перехватила дворянская дама и попыталась втянуть в разговор о роли искусства в сохранении духовного потенциала человечества; красавец не отвечал на ее вопросы и досадливо крутил головой, ища возможности сбежать.
   В ресторан зашли двое - сотрудники галереи "для избранных" в центре Москвы. Не снимая пальто, они четким шагом промаршировали вдоль стен. Лица галерейщиков ничего не выражали. Улыбнулись только Медведю, который приветливо вышел им навстречу, - но снять пальто не пожелали. Если бы галерейщики несли над головой знамя, то на нем было бы начертано: " Художник всего лишь пишет картины, а ценители выбирают, какую из них сделать шедевром".
   Большой наблюдал за галерейщиками издали: полгода назад они также по-чекистски прошли по его мастерской, затем молча выпили предложенный чай и, сурово попрощавшись, удалились. "С такими лицами, наверное, опричники подбирали невест для царя: нагрянут бывало в деревню, заглянут во все избы и курятники, но что ищут - не говорят и виду не показывают, если им кто понравился", - вдруг пришло на ум Большому, он рассмеялся и отправился поболтать с Филиппом и художником Славой.
   Екатерина тем временем уже расплатилась с П. и, довольная новым знакомством и приобретением, присела за столик к Медведю.
  
   Шумные объятия и комплименты. Демонстрация фотографий детей, внуков и интерьеров.
  
   Медведица Лора страдала наверху. Уже было поздно спускаться в ресторан как ни в чем не бывало, но и оставаться в постылом гостиничном номере, превращенном мужем в захламленный кабинет, было для нее невыносимо. Медведица была достаточно умна, чтобы понимать, что теперь, когда муж вдруг перестал слушаться, ей правильнее всего было бы уступить и сделать вид, что она разделяет его чудачества. Но иногда у Медведицы не хватало терпения: вот сегодня она сорвалась, увидев счет за французское шампанское, и даже не пожелала услышать, что Медведь заказал это специально для Б., она не смогла остановиться, а ведь должна была...Сидела бы сейчас в новом розового цвета платье, кокетничала с тем же Б., он ей нравится, - властный, спокойный мужик. Богатый очень, вхож даже в Кремль...И сумочка, и туфли под цвет платья. Она же осталась здесь наедине с неряшливыми кучами бумаг, а эта, как ее - царит на вернисаже в своих безвкусных нарядах, трясет бриллиантами.
   Екатерина действительно приятно проводила время, но решила уже, что пора ехать домой, к внукам. Ее шофер унес две купленные картины, и коллекционерша, бурно распрощавшись с хозяином и чиновником Б., с которым успела выпить на брудершафт, прошлась вдоль столиков, приветствуя знакомых.
   - Большой, давай я вас подвезу!
   - Спасибо, Кать, мы поедем попозже, мне надо побеседовать с журналистом. Не забудь про наш четверг.
   Екатерина направилась к выходу в сопровождении счастливого художника П; он держал на вытянутых руках ее легкую шубу, где поверх меха лежали камелии. Кукис ринулся было догонять, но передумал, сообразив, что присутствие П. все равно помешает общению. Кукис зычно крикнул:
   - Екатерина, я в отчаянии, мы с тобой так и не пообщались!
   - Ничего, Куконька, в другой раз, созвонимся.
   "Погоди-погоди, сама будешь мне звонить, дура старая. Обзвонишься", - подумал Кукис, тряхнул ухоженными волосами и решил обрушить обаяние на жену нотариуса. Маргарита чувствовала себя обделенной вниманием, и от нечего делать презрительно поглядывала на мужа, пытаясь внушить ему, что из-за его жадности она только что упустила понравившуюся картину. Нотариус мучился от духоты и, вытирая пот, вяло парировал:
   - Ты сама говорила, что никак не можешь определить, подходит ли эта картина к интерьеру в малом холле.
   - Неправда, я тебе сказала, что уже поняла - она там будет смотреться хорошо! Это ты заявил, что дорого, тебе все дорого, а надо было начинать торговаться. Почему-то когда касается моих интересов, даже когда речь идет о нашем доме, - ты всегда считаешь копейки.
   - Прости, но мне кажется картины не очень отличаются друг от друга: посмотри - квадратики, кружочки. Хочешь, сейчас вместе выберем и купим другую?
   - Ты издеваешься, да? Так судить об искусстве - это позор, сразу видно, что в вашей семье...
   Кукис сел рядом и мягко взял Маргариту за длинное запястье:
   - Маргарита, вы здесь сегодня самая красивая, впрочем, что я говорю, вы всегда самая красивая и изысканная, - Кукис церемонно поцеловал ей руку. - Пал Палыч, меня восхищает удивительное качество вашей жены - умение преображаться, свойство столь редкое для женщины! Вы, Маргарита, каждый раз другая и становитесь для меня все большей загадкой. Феникс, нежный феникс...
   Пал Палычу благодарно кивнул с легкой улыбкой.
   Вернувшийся с улицы художник П. подсел к жене и шепотом сообщил о результатах сделки.
   - Элин, самое интересное расскажу потом, мы там с Катей разговорились у машины. Слушай, я такую машину впервые вижу.
   - Да? А я такую шубу. - Алина была раздражена долгим отсутствием мужа. - И где же твой любимый Шлямин, между прочим?
   Художник П. пожал плечами:
   - Больше никуда его приглашать не будем: сегодня утром я ему звонил, напоминал в третий раз, и он пообещал прийти. Вычеркиваем из списка.
   - Ты уже зарекался.
   - Все, обещаю. Никогда больше!
   Молодой хирург Костя Шлямин и П. познакомились лет двадцать назад. Шлямин восхищался картинами П. и не скрывал, что считает своего друга-художника необыкновенно талантливым. В те времена из студенческих этюдов художника П. и работ его приятелей закладывался фундамент коллекции живописи доктора Шлямина.
   С годами собирание картин для Кости Шлямина стало необходимой отдушиной и странной любовью; его коллекция уже давно являлась предметом обсуждения искусствоведов, надеждой многих художников, мечтой музеев и также - затаенной болью П. Художник П. не мог забыть, что некогда был первым и единственным увлечением ныне известного коллекционера, и потому ему было обидно слышать: "Шлямин купил у меня десять картин, совершенно не торговался", "Шлямин скупил у вдовы художника из "Двадцатки"* почти все на корню", "Шлямин заказал модному скульптору монументальную композицию для фонтана". Ревность сжимала сердце П., чувство тем более болезненное, что художник не решался определить свою боль, назвать ее честно; П. никогда бы не разрешил себе испытывать такие эмоции - поэтому в действительности испытывал худшие.
  
   Загрустивший было П. вдруг увидел, что Кукис демонстрирует Маргарите собственный каталог шестилетней давности и, спохватившись, быстро отыскал Филиппа.
   - Пардон, что отвлекаю, - П. ласково улыбнулся американскому скульптору, с которым Филипп пытался беседовать на собственном, словно выращенном в алхимической реторте английском, и шепнул искусствоведу на ухо, - Послушай, будь другом, поработай еще с Маргаритой.
   - А я ей все уже рассказал.
   - Но она вроде бы хотела купить "Гольфистку", которую купила Екатерина.
   - Возможно. И что? - Филиппу явно не хотелось отрываться от упражнений в псевдоанглийском. Но П. не отступал:
   - Подведи ее к какой-нибудь другой картине. Давай, поработай, Филипп, получишь свои десять процентов; я тебе, кстати, уже деньги должен, когда все разойдутся - отдам.
   - Ну хорошо, - Филипп начал было строить по-шекспировски церемонную фразу, чтобы извиниться перед скульптором, но П. его перебил:
   - Скорее, а то она уйдет. - И Филипп покорно поплыл по залу, не выпуская из рук свой пустой бокал.
   - Прошу простить, господа, - склонился он над столиком нотариуса, - я осмелюсь похитить на несколько минут вашу прелестную собеседницу!
   Кукису это явно не понравилось, но Маргарита охотно встала.
   - Уважаемая Маргарита, я вспомнил, что обещал сообщить вам эксклюзивную информацию, косвенно касающуюся творчества П; об эманациях, зашифрованных в спектральных волнах живописи. Помните у Гете: цвет - это боль света? Вы наверняка слышали об этом феномене, но особенно любопытно с такой точки зрения взглянуть вон на ту работу. Представим себе...
   Художник П. успокоенно проследил как Маргарита, подойдя вслед за Филиппом к картине, начала пристально вглядываться в нее "новым взглядом"; он понял, что наконец-то может позволить себе выпить и сел на диван рядом с Большим.
   - Передохни, - сочувственно предложил Большой. - Ну как дела-то?
   - Да так, суета.
   - Как всегда. Я смотрю, Екатерина две картины у тебя купила. Или три?
   - Две. Между прочим, я не ожидал, что она так сбивает цены. Но пришлось отдать - для почину. Может и зря.
   - Думаю, ты поступил правильно. Давай выпьем за тебя и твой успех, - произнес Большой проникновенно.
   - Да какой там успех, честное слово, - скромно потупился П., боясь сглазить.
   Подошел Слава, художники заговорили о мастерских. П. работал дома, в маленькой комнате двухкомнатной квартиры, Большой в уютном полуподвале. Мастерской Славы все завидовали: светлая, двухсотметровая, она находилась на верхнем этаже дореволюционного здания типа "полуразрушенный модерн". Обстоятельства сложились так, что он в ней и жил.
   - Как у тебя дела с мастерской? - спросил Большой Славу.
   - Плохо совсем.
   Поговорили о подорожании материалов для работы; цены на холст и краски в последнее время катастрофически выросли. Стало вдруг холодно и скучно, и потому П. радостно отозвался, когда Филипп позвал его с другой стороны зала. Маргарита была готова купить картину! Вот это и называется "удачный вернисаж".
   - Петь, погоди минуту, - Большой удержал художника П. за рукав, - ты за аренду зала здесь платил?
   - Давай потом, а? Ну ладно, - на ходу прошептал П. - Медведь берет себе две картины по своему выбору. А деньги нет, не требует.
   Маргарита торжественно покидала вернисаж, довольная покупкой и полученной от П. скидкой; нотариус нес за ней картину в массивной раме, стараясь не показать, что его короткая рука с трудом удерживает такой груз. Многие гости уже прощались, и только художники знали, что начинается их вечер. Кукис, Большой и его жена Наталья перебрались поближе к Медведю, который проводил "нужных" людей и теперь беседовал то с одним, то с другим. Поэт Эдик вызвался читать перед микрофоном свои новые стихи, но его слушали плохо. Молодой одесский художник извлек из кармана деревянный музыкальный инструмент и наполнил помещение резкими отрывистыми звуками. Повеселевшая Алина смеялась над шутками толстого скульптора. Кто-то басом запел народную песню...
   Слава не остался до полуночи, до позднего ужина завсегдатаев. Маета, преследовавшая его в последние дни, выгнала на слякотную улицу. Он ни с кем не попрощался.
  
  
  
  
   II
  
  
   1
  
  
   Славе надо было пройти от метро Цветной бульвар почти до Трубной площади, и там подняться по переулку в гору. Природа Цветного бульвара представлялась художнику своеобразной как нрав дворняги: это место вследствие специфической энергии подземных вод всегда подпитывало зверей, растения и низменные проявления людей - питейные заведения, цирк (раньше там был манеж), ветеринарная клиника функционировали на Цветном при всех властях и режимах. Слава прошел мимо места, которое навсегда осталось в сознании как "Центральный рынок"; много лет уже здесь стоял лишь скелет громоздкого здания, и особенно ночью ясно представлялось, что там, внутри пустой коробки, сидят два человека и играют длинную партию в шахматы. И именно потому, что их партия никак не заканчивается, со стенами бывшего Центрального рынка никто ничего не делает. А еще по ночам сюда приезжают заблудившиеся грузовики, машины-лунатики; они въезжают, разгружают тонны овощей, потом не выходя из состояния сна загружают их обратно, медленно разворачиваются; машины обслуживает экспедитор-призрак...один из шахматистов недовольно поворачивает голову на шум мотора.
   Слава знал, что не сегодня-завтра дом, где он жил со своими картинами, также выхолостят, омертвят; только в его разрушенной коробке будут играть не в шахматы, а в карты - бродяги будут играть в подкидного дурака.
   С некоторых пор на бульваре появился еще один призрак; памятник доброму клоуну и хорошему, как все говорят, человеку, - почему-то поставили прямо на тротуаре перед цирком. Клоун, отлитый в черном металле, по зловещему замыслу автора теперь должен полуприсев приглашать людей залезть в черную металлическую машину. По ночам Слава старался обходить этот памятник по проезжей части: он боялся, что артист протянет руку и затащит его в черный автомобиль, к которому его приставили навечно.
   Миновав собак и пьяниц, гуляющих по зеленой части бульвара, Слава дошел до Сергиевского переулка, привычно поднял глаза на свои окна - на самом верху холма. И почувствовал опасный укол в сердце: в мастерской горел свет. Слава провалился в собственный страх.
   Что-то необычное должно было произойти, все указывало на это... Но накопившийся страх мог сейчас и убить его. "Единственное, - подумал Слава, с трудом расстегивая пуговицу на вороте и стараясь выровнять дыхание, - единственное, почему я сейчас не хочу умереть - это то, что днем моя картина наконец продвинулась. И как я посмел уйти от нее?".
   Мастерская, большая квартира с высокими потолками на последнем этаже шестиэтажного дома, досталась Славе чудом. Двенадцать лет назад он ютился со своим другом-фотографом в крохотном подвальчике здесь же, в сретенских переулках. Тогдашний начальник местного ЖЭКа, женщина очень простая, но не вредная разрешила Славе отремонтировать сырой подвал и работать в нем; за это художник должен был вести детскую студию рисунка. Слава ничуть не тяготился обязанностью обучать детей рисованию, а начальница ставила хорошую галочку в графе "культурная работа с населением". Художник не роптал на судьбу и даже не мечтал о большем, но в своем подвале мог рисовать лишь при искусственном свете и небольшие полотна. А ему хотелось написать что-нибудь масштабное, обязательно на самый главный библейский сюжет.
   Однажды осенью в дверь постучали незнакомые люди. У порога стояли трое. На вопрос как они его нашли, Славе ответили, что во дворе их направили "к художнику". Посетители представились активистами "Комитета самоуправления" Сретенки. Жизнь Славы очень изменилась после визита странной группы товарищей: ему было предложено организовать выставку в старинном зале в Варсанофьевском переулке - это между зданием КГБ и Рождественским монастырем - и даже "курировать выставочную работу в микрорайоне".
   Славина жена Ольга уволилась с работы и стала делать одну за другой выставки в этом красивом зале, еще недавно бывшем местом собраний парткома Министерства рыбного хозяйства. Время было удивительное, на разломе эпох, но Слава не любил вспоминать о том счастливом полугодии, полном радости и иллюзий. Поздней весной Ольга ушла от него к другому. Но до этого, в марте, произошло вот что.
   Председатель Комитета самоуправления сказал Славе: "Знаешь, я подобрал тебе мастерскую в Большом Сергиевском, недалеко от своего дома". Как это стало возможным, Слава так и не понял, но вскоре ему разрешили въехать в бывшую коммуналку с пятиметровыми потолками. Квартира состояла из четырех комнат-пеналов, была нежилой, и только мешки с непонятным хламом загромождали ее. Силы, забросившие художника в это помещение, тут же отступили и растворились, и никто не объяснил Славе каковы его права и обязанности в отношении столь щедрого дара судьбы. Председатель эфемерного комитета сразу после этого перестал узнавать Славу на улице: завидев художника, он вдруг обнаруживал на небе необыкновенно интересные объекты и не реагировал ни на какие попытки вступить с ним в контакт, точно также поднимали глаза к бесконечности два председательских бульдога, - и троица с одинаковыми физиономиями проходила сквозь Славу. Вероятно, подобный синдром был связан с тем, что председатель стал депутатом Московской городской Думы и заболел чем-то вроде депутатской амнезии. Так или иначе, добиться какого-либо документального закрепления своих прав Слава не смог. Более того, стоило ему начать делать беспомощные попытки "оформить мастерскую", как он натыкался на неожиданные преграды. Знакомая начальница ЖЭКа по-приятельски осадила: "Чего добиваешься, Слава? У тебя есть помещение, оно тебе подходит?" - "Да" - "Тогда сиди и молчи" - "Да?" - "А то отберут обратно". Получалось, что квартира ничья и для властей не существует.
   Между тем дом, где находилась мастерская, тогда еще не выглядел ни старым, ни разрушенным. Здание было построено в начале двадцатого века в стиле модерн: завитки перил, остатки витражей, украшавших подъезд, резные двери и застекленный черный ход очень нравились Славе и его друзьям.
   Слава начал делать посильный ремонт, и мастерская теперь служила ему также и жильем: он не стал делить с женой квартиру в Ясенево, просто переехал сюда. Первым делом Слава заказал большие подрамники, ему не терпелось приступить к новым картинам. Он продолжал заниматься по воскресеньям с детьми; хотя никто теперь от него этого не требовал, - просто Слава считал, что обязан провидению.
   Однажды раздался звонок: перед дверью стоял плотный брюнет - лицо в бородавках; он уверенно оттеснил Славу, зашел в коридор и весело спросил: "Вы тоже теперь здесь живете?"
   - Тоже?
   - Ну да, это и моя квартира, две комнаты принадлежат мне. Вещи мои. Разрешите представиться: Ласло Доби, певец, я венгр по национальности, - незнакомец протянул визитку.
   - Но...но..., - Слава потерялся и пригласил незнакомца на кухню выпить чаю.
   Доби поведал доверительно, что вообще-то у него есть квартира на проспекте Мира, а здесь он появляется лишь изредка и хранит необходимые вещи. Слава хотел спросить, какие вещи имеются ввиду - комнаты не заперты и в них лишь пыльные мешки и трухлявые картонные коробки со ржавыми гвоздями и скомканными тряпками. Однажды Слава заглянул в один из нескольких десятков мешков и обнаружил там старые женские сапоги - штук сорок или пятьдесят непарных ботинок и сапог в облаке подозрительного запаха. Мерзость. "Где вы все это набрали?", - хотел спросить Слава, но вместо этого поинтересовался, какой репертуар исполняет певец Доби. Венгр подробно рассказал о своей артистической деятельности, он был настроен дружелюбно и предложил Славе не смущаться, располагаться в квартире свободно.
   - Мне-то немного нужно, - подмигнул Доби, - одна комната, ну и диван в ней, конечно. Понимаете, меня?
   - Нет, - честно признался Слава и вспомнил, что действительно, есть там диван, а в середине его - торчащая пружина и дыра чуть не до самого пола.
   - Да ладно! - Доби кокетливо покачал головой, - диван, женщины.
   - А, ну конечно, - рассмеялся Слава, - конечно, теперь понял.
   - Вот и договорились, - просиял бородавками венгр.
   Он ушел и не появлялся месяца два.
   Ремонт Славе помогали делать друзья: разрушили перегородку между комнатами - получился просторный зал: на одной его половине паркет выложен под прямым углом, на другой по косым. Когда сдирали ветхие обои в дальней комнате, той самой, где стоял диван, под обоями нашли маленькие устройства вроде микросхем или микрофонов - посмеялись и штучки выбросили. Но для того, чтобы квартира обновилась, надо было выбросить хлам. Слава решился позвонить Ласло Доби и попросил его прийти разобрать вещи.
   - У меня там все нужное, - вдруг рассердился певец.
   - Да здесь же...ну я не знаю, тогда срочно приезжайте и разберитесь.
   - Я приеду, когда смогу.
   - Понимаете, - пытался объяснить Слава, - я хочу, чтобы квартира была чистой, светлой. Это и в ваших интересах.
   - Там посмотрим, - сказал Ласло Доби и опять пропал.
   Во время ремонта в мастерской постоянно появлялись Славины друзья - физик Николай и никому непонятный Дяба, причем оба часто оставались ночевать. И если Николай рушил стенку приемами карате, ездил за стройматериалами, белил потолок, то Дяба лишь наблюдал и давал советы. Кроме того, по гнусной своей привычке, начинал пить водку уже с утра и заводил бесконечные разговоры. В такой активный хозяйственный период Славиной жизни Дяба ему откровенно мешал. Николай же никогда не отвлекался на Дябу: создавалось впечатление, что физик его просто-напросто не замечает.
   Самые дырявые мешки вынесли на помойку, а из оставшихся соорудили баррикаду посреди зала. И когда наконец, уже ранней теплой осенью, явился Ласло Доби, он увидел свои сокровища, сваленными в грязную кучу, а диван - коряво торчащим посреди коридора. Кем бы он там ни был, загадочный венгр, голос у него действительно был поставлен профессионально, он сразу с рычания перешел на визг и угрозы, которых Слава не испугался только потому, что ничего в них не понял. Затем Ласло Доби потребовал телефонный аппарат, чтобы звонить кому-то всесильному, и Слава послушно принес ему раздолбанный ящичек, по дороге путаясь в длинном шнуре, неряшливо подхваченном во многих местах изоляционной лентой. В голове у Славы смутно рождались представления о наряде милиции или отряде гневных дворников, но почему-то эти образы не вызывали страха - по неким ассоциативным ощущениям все, что было связано с Ласло Доби, смахивало на оперетку. Николай замер на стремянке, решив посвятить эту психологическую паузу внимательному изучению недостатков в свежевыполненной побелке.
   Некто, с кем так хотел поговорить Ласло Доби, по всей видимости отсутствовал, поэтому венгр временно перестал накручивать кривой диск и решил еще немного покричать. От этой второй серии угроз вдруг пробудился Дяба. Все-таки у Дябы было потрясающее чувство жанра - или стиля, в том смысле, что с каждым человеком он общался в персональной стихии этого персонажа. Дяба появился из глубины коридора в проеме кухонной двери в позе Нерона или кого-то в этом роде и, оттопырив толстые губы, выкинув вперед правую руку, продекламировал: "Собака ты, не человек, уйди отсюда вон". Просто Ильф и Петров какой-то, - на Славу напал нервный смех. Но Ласло Доби! Венгр страшно испугался: он уронил многострадальный телефон на пол и стал осторожно, неотрывно глядя на фиглярствующего Дябу, отступать к двери. Дяба же не унимался, он изображал поступь командора, при этом почему-то выступая правым плечом вперед и гордо закидывая голову при каждом слове: "И ты! Посмел сюда явиться!". Слава больше всего опасался, что к венгру вернется способность соображать, и он попытается реанимировать инвалидный телефон, чтобы вызвать психиатрическую помощь. Но Ласло Доби воспринимал все на удивление серьезно. Нащупав у себя за спиной ручку двери, он заметался словно жирная мышь, чтобы поскорее выскользнуть, но вдруг замер... В полусогнутом состоянии венгр резко обернулся, лицо его было бледно, даже трагично, словно у человека, который должен исполнить что-то - некий фатальный долг, чем бы ему это ни грозило. Дяба по-прежнему стоял в величественной позе с вытянутой вперед правой рукой, а Ласло Доби - с ужасом понял Слава - начал униженно приближаться, чтобы поцеловать ее. Нет, оказывается, он стремился поцеловать знаменитый Дябин перстень (все считали аметистовый перстень оберегом от чрезмерного опьянения).
   - Дяба, ты чего, ну ладно тебе... - сказал Слава из жалости и оглянулся на Николая. Тот мирно дремал сидя на стремянке. Слава испугался, что друг во сне упадет, бросился его спасать, а когда распихал, оказалось, что Ласло Доби ушел, а Дяба опять пошлепал на кухню пить водку и бормотать свои монологи.
   - Что это было? - спросил Слава строго, заходя в кухню. Только сейчас он заметил, что если Николай и он сам - страшно грязные и одеты в разукрашенные ремонтом лохмотья, то Дябу эта грязь будто и не касалась, он оставался странно нетронутым побелкой.
   - Где? - Дяба смотрел на него удивительно ясным взглядом.
   - Почему он так тебя испугался?
   - Разве?
  
   После этого случая мастерская была быстро очищена от мусора, отремонтирована, и Слава принялся с жадностью писать картины большого формата на библейские сюжеты.
  
   С тех пор прошло двенадцать лет. И не было дня за эти годы, когда бы Слава не прислушивался к шуму лифта, к шагам за дверью. Нет, о Ласло Доби он забыл. Но пребывая в прекрасных условиях, видя из своих окон панораму города на несколько километров, Слава всегда помнил, что не платит за мастерскую и не имеет бумаг, подтверждающих легальное пребывание в квартире. Тревожное ощущение незаконности изматывало Славу. Чувство обострилось на рубеже тысячелетия, когда время вдруг ускорилось, солнце в окнах стало скользить по новому маршруту, а здание мастерской принялось разрушаться с ужасающей быстротой. За три года сильный дом постарел на пятьдесят лет. Соседка по площадке, которая родилась в этом подъезде, твердила что дом должны выселить; она давно ходила по кабинетам районных властей, добиваясь чтобы ее оставили жить в центре. Злая дворничиха по имени Венера продолжала ругаться каждый день, но теперь в ее ругани Славе слышались торжествующие нотки: вот-вот власти города и приближенные к ним богатые люди, эти небожители, исполнят Венерину мечту - выбросят художника с его непостижимым скарбом на улицу.
   В глубине души Слава верил в то, что некие силы охраняют его. Но как долго можно оставаться невидимым в центре Москвы?
   Он уже не знал - любит ли свое пристанище или ненавидит, и чтобы избавиться от навязчивых мыслей, старался больше работать.
   Если раньше мастерская часто заполнялась друзьями или людьми, которым нравились Славины картины, то в последние месяцы телефон молчал, никто к Славе не приходил. Ему казалось, что картины никому не нужны, а он сам разучился писать. И несмотря на то, что бывали и лучшие времена, живопись иногда продавалась - пусть даже и давно, - работ в мастерской накопилось очень много.
   "Ты слишком много наваял, Слава", - говорила Таиша. "Согласен, - отвечал он, - А что теперь делать?".
   Картины висели на всех стенах и стояли у стен, требовали и жаловались, тоже боясь оказаться бездомными. Он ничем не мог их утешить.
  
  
  
  
   2
  
   " И скажи им, ежели они будут о чем ко мне писать впред, и онеб вписмах своих явили имена свои. А будет такоеж от них писмо впред у меня явица, а имен их не будет, и втом бы оне на меня непеняли, что над ними учиню. Понеже такие писма бывают подметныя".
   2-й генерал-фельдцейхмейстер, граф Яков Вилимович Брюс
  
  
   ...По переулку, идущему круто вверх, медленно переставляя ноги, Слава стал подниматься к подъезду. Однажды его уже обворовывали - перевернули все вверх дном, распороли обшивку колонок музыкального центра и взяли полторы тысячи долларов. Слава тогда уезжал отдыхать. Картины не унесли и, самое главное, не изуродовали. Но произведения современных художников, как правило, воры не берут, потому что картины трудно продать при живом авторе. Слава заставил себя пройти в подъезд и ждать лифта как ни в чем не бывало. "Ты забыл выключить свет", - внушал он себе. Слава знал, что такого не может быть, потому что у него в коридоре перед дверью много лет висел плакатик: "Выключить свет и включить автоответчик". Но если поверить в то, что в мастерскую ворвался злоумышленник, то где взять силы войти туда? Хотелось, чтобы лифт ехал долго-долго, чтобы успеть унять дрожь.
   Перед своей дверью Слава провел немало времени: три раза про себя прочитал "Отче наш". Понять, открыта ли дверь, можно было лишь повернув тугую ручку.
   Дверь была не заперта, свет горел во всех комнатах, картины оказались невредимы и даже не напуганы. Слава решил было, что уходил отсюда в какой-то прострации - переутомился, и не только не выключил свет, но и дверь не запер. До чего же может довести обдумывание новой, самой трудной в жизни картины?!
   Вдруг зарычала собака; Слава в это время стоял у окна в дальней комнате - а собака могла быть на кухне. Внутри опять все задрожало, ноги не слушались, - но Слава заставил себя пойти на кухню. Он шел по длинному коридору, видел, что лампа на кухонном столе горит, на столе - беспорядок, стаканы, чашки, начатая бутылка водки. Опять страшный рык!
   На диване, невидимый за клеенкой свешивающейся с кухонного стола, спал Дяба. Удивление и слабость заставили Славу опуститься на стул. Он долго сидел и смотрел на спящего Дябу.
   Слава не видел приятеля около трех лет, тот пропал, как пропадал несколько раз в течение долгих лет их дружбы. Но в последний раз, вспомнил Слава, Дяба жил здесь как раз после той кражи и, значит, исчез прихватив ключи от новой железной двери. Поразительно, как в Дябе неприкаянность и бомжеватость сочетались с невероятной предусмотрительностью и неожиданно проявляющейся педантичностью. "Надо подарить ему картину, любую какую захочет", - подумал художник. Дарить картины Дябе - хорошая примета, Слава помнил об этом широко распространенном суеверии еще со студенчества. Уже в те времена Дяба был немолод и дружил со всеми сколько-нибудь известными художниками. Он появлялся ниоткуда, селился по своему желанию в мастерской то у одного, то у другого художника, а потом также неожиданно исчезал. В кругу живописцев и скульпторов всегда существовала тема - спор о Дябе. Спорили о том, хорошо ли, если дядя Яков Б. (Дяба) вдруг нарисовался в твоей мастерской? Доброжелатели утверждали, что Дяба приносит удачу, и чем дольше он находится рядом - тем вернее рельсы везения. Особенно важно при этом хорошо содержать Дябу и дарить ему не самые худшие свои работы. Куда он девал многочисленные подношения никому не было известно. Мифическая коллекция, которая должна была скопиться за десятилетия, тоже становилась предметом ожесточенных споров. Некоторые из художников, особенно те, у которых Дяба не селился, пытались пересчитать на доллары приблизительную стоимость картин иных дябиных друзей, ставших мировыми знаменитостями. Получались миллионы. И где же теперь эти сокровища? - вопрошали любопытные неудачники и не находили ответа. Одно было бесспорно: Дяба за всю жизнь не купил ни одной картины, но ни одной и не продал.
   Говорили, что часть коллекции Дяба всегда оставлял очередной жене, переходя к следующей. Сколько всего у него было жен никто не знал. Известно только, что все жены становились искусствоведами. Одна даже открыла в Лондоне галерею и - страшно, жутко! - разбогатела.
   Кроме того, Дяба постоянно дружил с десятками музеев по всей России; в каких-то музеях сотрудникам удавалось "выбить" копеечную ставку для ценного консультанта и потенциального дарителя, в другие он просто ходил подкормиться и поболтать с сотрудницами, а заодно помочь с экспертизой какого-нибудь экспоната. Любил также на лето уехать в провинцию и там общаться с местной интеллигенцией, - художниками и бескорыстными хранительницами провинциальных музеев (обычно это дамы среднего возраста с просветленными лицами).
   На кухне у Славы Дяба перевернулся на спину, пронзительно хрюкнул и проснулся.
  
   - Дяба, бессовестный, опять в ботинках залез на диван, - засмеялся Слава. Ему хотелось поцеловать Дябу или хотя бы пожать руку, но в их отношениях было не принято касаться друг друга.
   - Здорово, Славка. Я вот тут подумал, а не зайти ли... - Дяба и сам сиял и протянул к Славе руки. Потом опустил.
   - А не зайти ли - и зашел! Я так рад, Дяба, честное слово! Давай пить чай. Ты любишь зеленый чай?
   Слава снял пальто.
   - Чай пить, пустое это дело. Давай лучше водочки выпьем.
   Слава запер входную дверь, помыл руки, и мастерская вдруг показалась ему уютной и защищенной. Как в прежние времена. Он достал из холодильника продукты.
   - Прихожу, понимаешь, к другу, а тут заперто, - укорял Дяба, разливая водку.
   - Я на вернисаж к Медведю ходил. Знаешь, как испугался, когда свет увидел. Думал сердце остановится.
   - И с чего же ты, Славка, стал таким пугливым? Стареешь?
   - Старею...Достала меня эта мастерская, Дяба.
   Слава рассказал о своих страхах. Все любили жаловаться Дябе, словно он на самом деле был "дядя Яков". Дяба чаще всего молчал и смотрел то ли насмешливо, то ли устало, возможно, это был просто затуманенный пьяный взор. Слава выговорил свои теперешние проблемы, а потом сам не заметил как оказался в уютном, свежем, но одновременно теплом пространстве серо-голубого цвета. Он уже забыл, каково это - ночь напролет беседовать с Дябой, кувыркаясь в таком пространстве, где все становится очень ясно; где ни грустно и ни весело, просто спокойно с обретенным отчетливым видением взаимосвязей. Это было единственное времяпрепровождение, при котором тоска по работе не сверлила душу; будто беседовать с Дябой - это тоже была работа, не менее правильная, чем написание картин.
   - Ты думаешь, они не только здесь остаются?
   - Да что ты, нет конечно, у каждой картины на небесах есть отблеск. И то, насколько он проявлен, зависит от качеств картины. Бесконечное количество энергетических копий картин мерцает в разных мирах. Возможно, живопись Боттичелли, например, заслуживает того, чтобы висеть в кабинете у самого утонченного из Ангелов.
   - В кабинете...почему вдруг Боттичелли? Вот ты так говоришь "Боттичелли", а кто решает - что лучше. Я бы, может быть, в юности сказал, что у лучшего из Ангелов может висеть - ну не помню кто. А сейчас убежден, что это может быть Вермеер. Да, только Вермеер. Но это я так думаю - и кто же все-таки решает?
   - Картина "там" ценится тем больше, чем гармоничнее подобраны волны, прошедшие через индивидуальность именно этого человека-художника.
   - Дяба, ты вроде умный человек и вдруг бросаешься такими словами. Гармоничность, гармония - кто ее взвешивает, где весы гармонии?
   - Они везде, весы гармонии в формуле бытия. Вернее, они и есть формула бытия. Хотя знаешь, смешно сказать, но ответа на этот твой вопрос не знаю даже я.
   - Картины Караваджо пропущены через его натуру - преступную, насколько известно, но...
   - Поэтому мы и говорим "гармония", а не "хорошесть", понимаешь ты? Давай о другом.
   - Подожди, а вот Пушкин тоже мучился этим вопросом: "И не был убийцею создатель Ватикана..." Кстати, не был?
   - Чепуха какая, ему некогда было, по всем творениям Микеланджело видно, какой он был занудный... И что вы заладили: Пушкин-Пушкин, да ничем он не мучился: сидел себе записывал, самый яркий образец автописьма ваш Пушкин.
   - Фу, Дяба, как не стыдно завидовать, разве не любое творчество явление более или менее расслабленного автописьма? И талантом в обиходе называется как раз умение расслабиться и записать все как можно чище, яснее, умудриться не замешать в этот текст пыль окружающей обыденности и глупость ожиданий современников.
   - Ты, Славик, прям поэт сегодня. И что же ты днем-то не расслабился так вот просто, а хотел выброситься из окна?
   - Откуда знаешь?
   - Венера сказала, - Дяба тоненько захихикал. Отношения у Славы с дворничихой оставались неизменными: смесь взаимного любопытства и непримиримости. - У нее от радости в зобу дыханье сперло.
   - Это тебе не шуточки, Дяба, - Слава неожиданно для себя ударил кулаком по столу. Посуда противно зазвенела, бутылка опрокинулась, но Дяба легко подхватил ее.
   - Во, была бы полная - пролилась. Ужас, - Дяба вздохнул тревожно.
   - Если бы ты знал, как я себя ненавидел сегодня днем за бездарность. И сейчас ненавижу.
   - Да брось ты, - Дяба десятью пальцами громко почесал бороду. - Не имеешь права. Ты есть, как любой живущий на земле, осколок кого?
   - Кого-кого, - на Славу нахлынула тоска по решению проблемы с картиной, он вдруг начал злиться, - Никого. Я кусок - чего!
   - В каком-то смысле и это тоже, - протянул Дяба одобрительно. - Но вообще-то, насколько мне известно...пить будешь?
   - Буду. И все, Дяба, расходимся. Ты спать, я работать, - сказал Слава сердито. Благостный туман рассеялся, и приятель показался ему пустозвоном, отвлекающим от сладких мук.
   - Как мне доподлинно известно, - Дяба не обратил внимания на перемену настроения собеседника, - то измерение, которое воспринимается вами на Земле как реальность, является редким, возможно, единственным из тех, где творится нечто. И люди - единственный вид, не только на Земле, а вообще; единственный вид творящий...хорошо, так ты не понимаешь...создающий нечто, называемое искусством.
   - Тогда скажи - что такое искусство. Я голову сломал, но уже ничего не знаю.
   - И я не знаю. Нет, не правильно, знаю. Вижу. И ты - знаешь, но не можешь выразить. Заметил, что самые важные вещи на земле неопределяемы? Преданность, любовь, искусство. Важно только то, что нельзя заключить в кольцо наших плоских слов. Ну и - не сбивай меня, пожалуйста, - только ради этого людей здесь и держат. Резервируют, сохраняют, как угодно. У каждого творца особенно сильный хранитель. Еще помолчи немного, - Дяба напрягся, задумался, покраснел от напряжения, потом громогласно изрек, - потому что искусство это банк творческих идей для Господа!
   Слава захохотал:
   - Пить меньше надо, Дяба, вот что я тебе скажу. Даже во время пошлых разговоров о своей роли в искусстве в студенческом общежитии Строгановки не допивались до такого наглого определения.
   - И не могли, - нормальный цвет лица постепенно возвращался к Дябе, но тон оставался пафосным, - в те замутненные времена им никогда бы это не открылось. У них в головах была смешная каша - недаром на протяжении двадцатого века почти все художники, как и композиторы, транслировали хаос.
   - А я?
   - Ты - другое дело, но давно ли ты нащупал что-то, вспомни.
   Неясно почему, но похвала Дябы всегда была приятной для любого из художников.
   - Если искусство - копилка творческих идей для... - спросил Слава, - То чья же воля - хаос и мусор? Кто допустил?
   - Сложный, сложный, сложный твой вопрос. Мы сами не поняли, - иногда Дяба говорил о себе, всегда очень серьезно, во множественном числе, - знаешь...нет, не буду говорить сейчас. Или скажу, только мне в туалет.
   - Давай.
   Слава начал прибираться на кухне. От усталости и волнений он запьянел и понял, что работать сегодня не будет. А пока мыл чашки, стирал пятна с клеенки, чистил плиту, - так жалко ему стало несчастную, нелепую свою мастерскую. Слава сел с грязным полотенцем в руках и заплакал - впервые о ней, а не о себе и даже не о картинах, которые станут бездомными вместе с ним и возможно даже погибнут.
   - Пройти можно? - толстый Дяба тщетно пытался протиснуться к дивану, и Славе пришлось подвинуться вместе со стулом. - Так о чем пускают слезу счастливые художники? - Дяба оживленно потер руки, и на лице его возникла радостная детская улыбка, всегда появляющаяся перед новой рюмкой.
   - Если бы Господь дал мне хранителя, то разве позволено было бы мне так мучиться из-за обычной жилой коробки с лампочками и теплым сортиром? - тихо пожаловался Слава, - Разве допустилось бы, чтобы я так много времени терял из-за этой пошлости. Как много я мог бы сделать, если бы меня так не доставала мастерская? Где здесь справедливость и целесообразность? Или - я делаю то, что неугодно Ему?! Выходит, что так.
   - Ты лукавишь, потому что не можешь не чувствовать, что помощь есть всегда. Порежь еще колбаски закусить.
   Это было необычно для Дябы, раньше он редко закусывал.
   - А то, что ты не способен понять иногда смысл испытаний и событий - так это нормально. В утешение твоей сегодняшней слабости могу предложить игру. Вот какого бы художника прошлого ты не взял - так называемая рука судьбы или, говоря по-другому, явное вмешательство хранителя - в его жизни просматривается очень четко. То же самое у писателей там или у композиторов.
   Слава понимал, что Дяба пытается внушить ему надежду, и слово Дябы весомо, поскольку он наблюдал и сопровождал самые разнообразные творческие судьбы и, без сомнения, помог многим художникам, - Дябе был дан такой талант или власть. Когда и где Дяба воспринял миссию опекать сих беспомощных, никто не знал, более того, никто не интересовался, поскольку художники эгоистичны и, скорее всего, ни один из них не признал бы постоянство такой опеки.
   - Глядя потом, постфактум так сказать, на любую жизнь, можно очень легко придумать значение рисунка этой жизни. Но во многом это будет подтасовка.
   - Неправда. Ты знаешь, что это не так, - Дяба серьезно смотрел Славе в глаза. - Рядом с художником, с композитором - ищи другую фигуру. Хранителя. Близко она может быть не видна, а со стороны различить можно. Например, у Рубенса...
   - Дяба, не приставай ко мне с Рубенсом, уже просил тебя. Не перевариваю я твоего Рубенса, его целлюлитных теток и байки о том, какие вы получали заказы.
   При упоминании о плодовитом фламандце Слава испытывал неконтролируемую вспышку раздражения: Дяба любил почему-то рассказывать как в жизни фламандца появился некий Жербье и сколько полезного, грандиозного привнес он в жизнь Рубенса; иногда Дяба почему-то отождествлял себя с Жербье. В плохом настроении Слава не желал поддерживать эту странную игру.
   - А кто тогда? - Дяба понимающе усмехнулся. - Назови любого.
   - Хорошо. Допустим, Леонардо. Один как перст. Были, конечно, покровители- заказчики. А что теперь, любого поклонника таланта считать хранителем?
   - Нет. - Дяба поскучнел и молча наблюдал, как Слава режет колбасу; уловив внимательный взгляд, Слава протянул кусок.
   - Спасибо, - вежливо улыбнулся Дяба, колбасу взял, но продолжал смотреть в одну точку. Молчание длилось долго, Слава потерял терпение:
   - Ну, и чего Леонардо? Не было никого рядом с ним! Франциск Первый, что ли?
   - Во-первых, был. Не Франциск, конечно. В случае Леонардо, ты абсолютно прав, дело совершенно не в этом. Ты нашел, в смысле назвал, очень трудный пример...
   - А кто хвастался: назови любого, назови любого! Рассказывай.
   Теперь Слава развеселился, а Дяба сник. Камень в его перстне погас - то ли ему трудно было обезвреживать сегодняшнюю Дябину дозу, то ли на сей раз он работал и на Славу тоже. А может, перстень запачкался чем-нибудь. Дяба заговорил почему-то обиженно:
   - Изволь. Хотя мне грустно об этом говорить. Тебе тоже веселей не станет, предупреждаю, ты и так ревел как бабища беременная...
   - Ничего-ничего, пока что я у себя в мастерской. Хочу - реву, хочу - утешаюсь. Не увиливай.
   - Леонардо, - Дяба поднес перстень к носу и уставился на него, съехавшие к переносице глаза смотрелись комично, зато придавали дябиному лицу трогательное беспомощное выражение. Дяба достал скомканный, видавший виды клетчатый платок, плюнул на него и потер камень, - ну вот. Что вы знаете о Леонардо?
   - Мережковского читали, Вазари, Фрейда. Ты читал Мережковского?
   - Что? - Дяба захихикал, - достаточно того, что я читал все, что читал Мережковский. Впрочем, ничего плохого он не сделал.
   - Как ты добр к нему. А Фрейд?
   Дяба опять плюнул зачем-то на платок, но камень перстня уже сиял почти также как красная настольная лампа.
   - Слава, ты встречал когда-нибудь человека более закомплексованного чем несчастный Фрейд? Это даже не глупо, просто смешно. Конечно, каждое явление можно объяснить через любое другое явление, только никакой истины в этом нет, одна игра слов. Единственное, за что я благодарен Фрейду - он более-менее добросовестно переписал у Вазари то, что относится к Леонардо, и растиражировал, вставив через абзац свой любимый "велосипед" - либидо, получилось как-то...по-дурацки, если честно. И потом...чем уж так хорош Вазари? Если только ограниченной добросовестностью.
   - Хватит поливать всех смертных, Дяба, рассказывай про Леонардо.
  
   За двадцать лет знакомства Слава привык к тому, что темы дябиных фантазий не имеют географических ограничений и реализуются во временном диапазоне от двенадцатого до двадцать первого века. В этих столетиях Дяба ориентировался легко, будто они составляли последние года полтора его личной жизни.
   - Я разве не рассказываю? Хранителем и управителем Леонардо был чудесный Голос - представь себе человека, который не мучается, подобно многим, терзаясь о выборе земного пути, а с ранней юности слышит Голос очень ясно. Леонардо был наделен почти неограниченными способностями и совершенным телом, - то есть абсолютно оснащен для того, чтобы выполнять команды этого Голоса, которые он часто записывает в дневнике. "Пойди к такому-то и пусть он тебе расскажет о квадратуре круга", "завтра займись изучением очень важного, того-то", "расскажи людям о...". Когда я читаю записи Леонардо - у меня мурашки бегут по коже от холода и властного металла этих команд.
   - Что же в этом страшного?
   - Природа...устроена так, что обязательно должно быть противоречие или, если угодно, противодействие. Ужас неповиновения! Наиболее наглядный вид дуализма среди людей - это разделение на два пола, мужской и женский. Собственно, их взаимоотношения и есть самый тривиальный пример единства и борьбы противоположностей, но как раз этого противоречия Леонардо был лишен! Природа даже об этом позаботилась, дабы не тратились время и нервы на пресловутые поиски "второй половины". Не будем рассуждать о его физиологии, но в этом отношении гений был самодостаточен: мужское и женское изначально было в нем соединено в некую усовершенствованную форму.
   - Сплошной фрейдизм, между прочим. Можно ближе к делу?
   - Да. Противодействием отстраненному и властному, но прекрасному Голосу в случае Леонардо были не мечты о хорошенькой блондинке и даже не запретное влечение к смазливому юноше. Трудно мне назвать это! Впрочем, можно сказать просто - вдруг у Леонардо возник протест против Голоса, ведь получалось, что все, чтобы ни сделал художник, было не его. Он словно голем, что ли. Или автомат. Наверное, точнее всего его протест можно назвать гордыней. Нечто вроде стремления робота отключиться от автоматической линии и шуровать самостоятельно. Потому что в каждом из людей присутствует и вертикаль и горизонталь. Леонардо, я думаю, при мощном вертикальном сигнале все-таки тосковал по горизонтальной линии, ее ему почти не дали, не разрешили. А он хотел слабости человеческой, права на слабость...
   - Ты, Дяба, заврался или допился, - Славу неожиданно захлестнули обида и возмущение, - он колосс Возрождения, - а ты, который ничего, наверное, не совершил в своей жизни, болтаешь о нем запросто, под водочку!
   - Сам попросил, - Дяба спокойно облизнул палец.
   - Я просил объективности, про хранителей и художников, а не извращенную байку.
   - Вспомни, кстати: французские солдаты расстреливали статую, дело десятилетий его жизни, а Леонардо стоял и хладнокровно наблюдал. Хотя мог спасти свое творение, мог, ему ничего не стоило! Но для него это было - чужое, понимаешь? Ты бы выдержал - смотреть, как уничтожают твою картину, если считаешь ее частью своей души? Ну представь.
   - Я бы не выдержал. Но и ты не знаешь наверняка - ты же не был там.
   Дяба помолчал. Было слышно как он посапывает; Слава не понял, сопение было от насморка или обиженное. Дяба продолжил очень тихо.
   - Есть и другие свидетельства: Леонардо бастовал, мучился, не работал месяцами, потом выполнял, наконец, - и был счастлив, когда выполнял, - а затем опять уклонялся. Вспомни знаменитую фразу из воспоминаний современника: под летним солнцем Леонардо, ничуть не прячась от жары, словно автомат, мерно переставляя ноги, идет к монастырю кратчайшим путем, там подходит к своей фреске, делает два-три мазка - и вдруг поспешно уходит оттуда и не появляется перед фреской несколько недель. Ускользает. Заказчики рыдали! Именно поэтому у Леонардо была репутация банального лентяя.
   - Это все придумал Микеланджело, он же обзывал Леонардо - как, "балалаечником", что ли?
   - Лютнистом.
   - Зачем повторять ерунду!
   - Ты спросил.
   - Хорошо. Почему же он усердно, отбросив всяческую рефлексию и лень, занимался инженерными работами, часто не безопасными для человечества?
   - Понимаешь, когда человек создает нечто утилитарное, пусть даже усовершенствованную канализационную систему, он больше видит в этом себя. Потому что подобные устройства имеют конкретную форму и функцию. Он мог сказать себе: вот такую модель оружия - неважно, из какого банка данных я взял идею - я сконструировал своими руками. А картины художнику трудно считать "своими", ведь кто знает, для чего они, какими они должны быть; критериев нет, картины вроде прилетают сверху.
   - Это точно, я тоже считаю, что мы лишь исполнители, - согласился Слава.
   - Дай Бог, Слава, чтобы тебе всегда это было лестно.
   - Что значит лестно, просто данность. У меня бывает мерзкое чувство, что я не вполне выполняю свой долг, что меня там, - Слава показал на потолок, - сочли или, если угодно, назначили художником, а я...я тварь ничтожная и ленивая. Вот в такие минуты я себя и ненавижу. Но иногда, знаешь, наоборот: в подмалевке картина получается сама собой, живая, но я стесняюсь того, что она выходит сразу, без труда, начинаю над ней тяжело работать, честно вкладывать свои умения и сомнения. И картина становится точно моей, но робкой и засушенной.
   - А ведь если бы имел смирение доверять первому импульсу, то, возможно, картины лились бы у тебя словно песни у птиц.
   - Нет у меня такой смелости. Свободы, - Слава потер лицо ладонями. - Пытаюсь приложить свою голову, пролить пот усердия - как учили. Возможно, это и есть гордыня...Все равно мне не понравилось то, что ты напридумывал про Леонардо. Циник ты старый.
   - Я предупреждал и давай спать, - скучно зевнул Дяба. - Кстати, ты понимаешь по-итальянски?
  
  
  
   3
  
  
   Вазари о предсмертных словах Леонардо да Винчи.
   "...Mostrave tuttavia, quanto aveva offeso Dio e gli uomini del mondo, non aveva operato dell* arte come si conventia".*
   *Он очень сокрушался, что виноват перед Богом и людьми мира, поскольку не занимался искусством так, как был обязан.
  
  
  
  
  
   IY
  
  
   Прошло два октябрьских дня с тех пор как замок Стен опустел. Никто не мешал работать; дети не кричали и не дергали поминутно, из слуг остались только несколько крестьян из соседней деревни. Настала ясная тишина, о которой он давно мечтал. Но Рубенс работать не мог. Сидя перед открытым окном в мастерской, он равнодушно озирал пейзаж вокруг своего замка. Приступ непонятной болезни - внезапного онемения всего тела - мог и пройти, а мог опять сделать правую руку недвижимой. Прошлым летом после подобного приступа ему два месяца пришлось рисовать левой рукой и терпеть бесчисленные кровопускания.
   Рубенс размышлял о том, что обострение болезни случилось, несомненно, от невыносимой обиды, которую нанесла ему Елена. Мысленно повторяя слова жены, он никак не мог понять их смысл. Она сказала: "Вы не способны полюбить мою душу; для Вас существует лишь мое тело". Это ж надо - придумать такую гадость.
   Он почувствовал новый приступ и замер, ожидая, поползет ли колючее онемение дальше. Рубенса охватила острая жалость к себе: скоро ему исполнится шестьдесят три, девять последних лет он посвятил семейной жизни: радость от рождения детей, удовольствие и покой, которые даются высоким положением и богатством, наслаждение размеренным существованием. А теперь все покинули его, бежали из холодного замка в Антверпен. Он может умереть здесь в одиночестве, он, величайший художник на свете.
   Петер Пауль не позволял себе думать, что разница в возрасте с женой в четыре десятка лет может мешать полноценной взаимной страсти. Почти на всех его последних картинах являлась Елена в блеске полнокровной красоты. Время от времени окружающие осторожно заговаривали с художником о том, что ее изображения становятся все более вызывающими: это уже не абстрактная плоть, не парение заоблачной олимпийской богини, как в его многочисленных аллегориях. Это дышащее, благоухающее тело вполне узнаваемой антверпенской матроны - если ее раздеть.
   Рубенс не собирался прислушиваться к кому бы то ни было и продолжал писать Елену, щедро раздевая ее на картинах - чтобы все видели, какая у него юная жена. Он был искренне убежден, что ей это также доставляет радость; да Елена должна быть счастлива, что гений увековечил ее! Но три дня назад, увидев картину, где она изображена в полный рост лишь прикрытая собольей шубкой, Елена вдруг разрыдалась и стала требовать, чтобы муж немедленно переписал полотно.
   - Вы что, не понимаете, Петер Пауль, что наши дочери... и сыновья очень скоро вырастут - и увидят мать в неприличном виде? И перестаньте хрустеть пальцами, я этого не выношу! - Елена разрыдалась.
   Петер Пауль вытаращил глаза: он и не предполагал, что у его кроткой жены может быть такой громкий голос. Мало того, она способна истерически кричать! Уже тридцать лет ни один заказчик, среди которых между прочим немало персон королевской крови, не смеет делать ему даже незначительного замечания.
   Рубенс ответил сдержанно, с достоинством, подобающим советнику Его Христианского Величества короля Испании:
   - Уважаемая супруга, я полагал, что Вашим непосредственным долгом является воспитание детей и наведение порядка в домах и поместьях. Живопись была, есть и будет исключительно моей вотчиной. Кроме того, Вы всегда утверждали, что повиноваться мне - наиболее приятная из Ваших обязанностей.
   Только после этих слов он позволил себе треснуть крепким табуретом об пол.
   Но, по-видимому, что-то случилось с этой женщиной. Она не ушла к себе, смиренно попросив прощения, - что было бы наиболее разумно с ее стороны. Нет, Елена покраснела и произнесла грубую сентенцию:
   - Я боюсь, что подобными картинами Вы проповедуете похоть, уважаемый супруг.
   И добавила чушь насчет его неспособности любить ее загадочную душу.
   Разразилась семейная ссора, после чего Елена забрала детей и большую часть слуг, села в карету и удалилась в их особняк в Антверпене. Кто внушил ей подобные мысли? Кто научил критиковать - его, великого Рубенса? Воистину ближние - главные враги человека. Петер Пауль застонал, теперь от злости. Волна боли почти прошла, но настроение надо было подправить. Он позвонил в бронзовый колокольчик, чтобы пришел Люкас - любимый ученик и верный помощник.
   - Люкас, принесите шампанского - то "аи", что было прислано из Брюсселя Его Высочеством неделю назад.
   - Да, но... - Люкас замялся; возражать патрону всегда было опасно, а сегодня
   страшная правда состояла в том, что по крайней мере половину ящика с драгоценным напитком он, Люкас Файдербе, выпил в своей комнате, предаваясь по ночам грезам о скорых временах, когда он станет так же богат и известен как Рубенс.
   - Но учитель! Врачи сказали, что при вашей подагре нельзя пить шампанское. Совершенно невозможно.
   - Плевать. Что не позволено быку, дорогой Люкас, то позволено ... мне то есть. Тащите шампанское, живо, - Рубенс попытался бодро встать с кресла, но слабость была еще очень сильной, и он плюхнулся обратно со старческим кряхтеньем.
   - И потом, к обеду обещал быть господин Жербье, он тоже любит шампанское! - сообразил Люкас.
   - А, да, старый прохвост обещал приехать. Хорошо, выпью за обедом. Тогда несите кисти - кисти по крайней мере вы можете принести? Буду работать.
   Художник начал сосредоточенно растирать холодные руки и дергать каждый палец.
   "Как только у меня что-то случается - Жербье обязательно рядом. А я так и не понял - к добру ли?".
   Когда Рубенсу удалось наконец подняться, он принял из рук Люкаса палитру и кисти. С прищуром полкового доктора, осматривающего после боя ряды раненых в лазарете (с приязнью, но чуть брезгливо), он пошел вдоль расставленных на мольбертах неоконченных картин. Сегодня пришло время вот этой, задвинутой в дальний угол. Рубенс пишет ее больше трех лет. Итоговое полотно? Да ни за что! Он не собирается к праотцам, они с Еленой еще заведут и вырастят кучу детей.
   Просто так получилось, что обращаясь к картине "Святой Георгий", Рубенс думает о любимых, живых и давно умерших, - и его рука невольно воспроизводит их лица. Рубенс занялся женскими образами и размышлял: неужели все-таки он упустил что-то важное в отношениях с женщинами?
   Он был какое-то время счастлив с Изабеллой. Пожалуй, так. Что означало для него счастье? Жена не мешала работать, была разумной хозяйкой и оставалась незаметной. Наверное, Изабелла сама хотела быть такой, - незаметной?
   Они строили огромный дом-дворец на канале Ваппер. Для строительства постоянно требовались деньги - Рубенс работал по многу часов каждый день, обучал и приставлял к исполнению заказов учеников со всей Фландрии, ездил то в Париж, то в Брюссель - писать портреты членов королевских семей и придворных. У них с Изабеллой родились дочь и два сына. Рубенс страстно любил малышку Клару Серену: она лицом была похожа на Изабеллу, но гораздо живее, ярче что ли. "Господь забирает тех, кого любишь слишком сильно, - вздохнул художник. - Клара Серена умерла в возрасте двенадцати лет, а я до сих пор пытаюсь представить ее взрослой, пишу ее меняющееся лицо". Тоскуя по дочери, Рубенс брался за масштабные проекты при дворе испанской инфанты в Брюсселе и стал бывать дома редко. Изабелла начала стремительно стариться, взгляд ее становился все более грустным. Она пыталась скрыть печаль, но стыдно вспомнить, Рубенса раздражала всепонимающая улыбка преданной жены. Петер Пауль, даже приезжая в Антверпен, старался избегать общества Изабеллы и редко бывал в роскошных комнатах дворца на Ваппер, где больше не звучало неумелое пение Клары Серены.
   Он работал и проводил дни среди учеников и высокопоставленных друзей. Друзей.
   - Учитель, что прикажете подать к обеду?
   Ах, да, Жербье! Я же хотел вспомнить, как он связан с важными моментами моей жизни...
   - Как всегда. Не мешай. Уйди.
   Тогда, в 1625 году, друзья из Парижа помогли получить заказ на роспись Люксембургского дворца. Мария Медичи наконец сподобилась помириться со своим сыном Людовиком ХШ; в знак примирения король предоставил ей новые апартаменты и заказал Рубенсу для их оформления две галереи. В одной огромные полотна должны были повествовать о жизни самой Марии Медичи, другая галерея посвящалась ее покойному супругу Генриху Четвертому.
   Рубенс написал девять картин, и в 1626 году полгода просидел в Париже, отчаявшись получить хоть какие-то деньги от монарших заказчиков. Мария Медичи была в восторге от композиций, выполненных им в стиле античных аллегорий, - только через аллегории и можно было как-то приукрасить ее нелепые "судьбоносные" шараханья. Ришелье, только что сделавшийся Первым министром, тоже мечтал иметь картину знаменитого Рубенса. Сам король Людовик ХШ посетил мастерскую живописца и заказал свой портрет: в доспехах на любимом коне.
   Если бы они еще и платили! Не "по-королевски", но хоть как-то. Петер Пауль по сей день испытывал прилив желчи, вспоминая, какую огромную картину он презентовал Главному казначею Его Величества короля Франции в надежде, что тот поспособствует выплате гонорара. Вор мерзкий! Ладно, эти-то привыкли ни за что не платить, в конце концов, заказы "этих" привлекали других клиентов. Но собака казначей, сволочь! Он потом объявил, что по случаю грядущего бракосочетания - сестры Его Величества принцессы Генриетты с Его Величеством королем Англии Карлом I - денег в казне совсем нет.
   Рубенс хотел было покинуть Париж, поклявшись больше никогда не иметь дело с французами, но затем рассудил холодно, что на церемонию бракосочетания его, конечно, пригласят. А это возможность приобретения новых знакомств, упускать которую глупо. Тоже работа.
   Странная была свадьба: здесь во Франции невесту передавали не жениху-королю, а замещавшему его герцогу Бэкингему. При дворе сплетничали, что столь пикантный сценарий монархам Англии и Франции (в сущности оба были еще мальчишками, которые в компании с третьим, испанским монархом, делили Европу) навязал Бэкингем, который желал именно очень близко познакомиться с королевой Франции Анной Австрийской. Рубенса чуть было не придавило на свадебном торжестве - подломился помост, на котором он стоял с другими придворными. Балтазар Жербье, тогда еще просто незнакомый Рубенсу человек из свиты Бэкингема, спас художнику жизнь, случайно вытащив его из толпы среди всеобщей паники. А приятель Рубенса Паламед Валаве так расшибся, что потом несколько недель пролежал с сотрясением мозга.
   Год спустя Жербье помог Рубенсу обрести огромное состояние. А затем все тот же Жербье разлучил его с Сусанной. Вот так получается.
   Сестра первой жены художника Изабеллы Брант была замужем за сыном богатого купца, Даниелем Фоурментом. У Даниеля, в свою очередь, было много братьев и сестер, но одна девочка, Сусанна, слыла особенной; их отец, торговец ценными тканями, выделял ее и брал в поездки по Европе, посвящал в подробности коммерции. В шестнадцать лет она уже вела дела семьи на Антверпенской бирже. В 1925 году Сусанна вышла замуж за дворянина дель Монте, и в честь этого события семья Фоурмент попросила своего родственника Рубенса написать портрет новобрачной.
   Петера Пауля сначала раздражало, что "модель" не способна помолчать и полминуты, но вскоре его стала забавлять болтовня Сусанны; Рубенс закончил один портрет и тут же принялся за другой. Более всего изумила ее непринужденность и отсутствие почтительности по отношению лично к нему; - признаться, он уже привык даже к робости принцесс, часами деревянно позирующих в неудобных позах, не смевших пошевелиться...Сусанна поддразнивала его, и какое-то время он находил это забавным, пока однажды они не поссорились: она сравнила его тяжеловесные, как ей казалось, композиции с "воздушными" картинами любимых итальянцев. Рубенс, вспылив, раскричался, Сусанна в ответ наговорила дерзостей. Встречи в мастерской прекратились, и очень кстати, потому что ее супруг, хоть и признавал относительную независимость жены - так было принято в Антверпене - все же начал ревновать.
   "Пожалуй, - думал Петер Пауль теперь, пятнадцать лет спустя, - Сусанна единственная женщина, которую я воспринимал как ровню. Несомненно, я был влюблен и вызывал в ее душе ответное чувство: она всегда краснела на сеансах, несмотря на свою бойкость и, кажется, готова была сутками не выходить из мастерской. Мы очень похожи и могли бы стать счастливой парой, иначе я не возвращался бы к мечтам о ней. С другой стороны очень рискованно: Сусанна весьма своевольна".
   Художнику стало смешно: он, нет, не старик конечно, - и все же странно, что сейчас будто ласкает ее шею и рассуждает о том, хорошо ли им было бы вместе и отчего у него на картинах Елена всегда получается больше похожей на Сусанну. А сама Сусанна - она-то уже тридцатипятилетняя пожилая дама - не догадывается, что в данный момент оживает свежесть ее щек. Ее давний румянец под его сегодняшней кистью! Если бы она увидела то, что он сейчас пишет, то еще лучше осознала, чего лишилась. Своевольная, видишь ли.
   Впрочем, Сусанна не была виновата в их расставании, роковую роль сыграл все тот же любитель шампанского - прохвост Балтазар Жербье.
   В июне 1626 года тяжело заболела и скоропостижно умерла Изабелла. В тот год Рубенс и Сусанна Фоурмент дважды встречались на похоронах: эпидемия не пощадила и мужа Сусанны. Обоим предстоял двухгодичный траур, но Рубенсу казалось, что она будет ждать его столько, сколько потребуется.
   Сразу после похорон Изабеллы пришло письмо от Жербье. Тот сообщал, что его патрон герцог Бэкингем желает приобрести коллекцию античных статуй из собрания Рубенса. Это было подозрительно? Пожалуй. Герцог мог нанять каких угодно агентов и послать их в Италию, чтобы найти там сокровища по меньшей мере сравнимые с ценностями, собранными Рубенсом.
   Жербье вскоре сам появился в доме художника и гостил у него две недели. Он озвучил цену в первый же вечер за ужином, и Петер Пауль потерял дар речи.
   - Мой патрон предлагает Вам, уважаемый мэтр, сто тысяч флоринов за коллекцию античных статуй.
   Рубенс имел опыт ведения подобных переговоров, но в данном случае сумма превышала стоимость всего его имущества включая недвижимость; Рубенс приобрел коллекцию в свое время у антиквара Дэдли Карлтона, чтобы украсить свой дом на канале Ваппер и, отчаянно поторговавшись с сэром Дэдли, отдал за нее 2 тясячи флоринов и несколько своих картин.
   .
   - Позвольте спросить, почему...откуда Его светлость узнал о моей коллекции?
   - Ну, не знаю, - Жербье пережевывал мясо, - это для вас имеет значение? Полагаю, сэр Дэдли мог рассказать ему.
   - Но цена! Цену - тоже назначал сэр Дэдли?
   - Нет. - Жербье вытер рот краем скатерти. - Цену назвал я.
   - Но...
   "Герцог меня покупает. Зачем? Я лучший художник Европы, это понятно, но...Я бы и так согласился писать для него, один портрет Бэкингема уже написал. Но речь не о моих работах! Может быть, в какой-то статуе заключен клад, а сэр Дэдли узнал об этом слишком поздно?".
   Рубенсу такая версия показалась правдоподобной, он все больше в нее верил, потому что Жербье вдруг перестал говорить о деле, а все время болтал о ерунде, о сплетнях при английском дворе, об украшениях Анны Австрийской, дурацких подвязках. Явно хотел отвлечь внимание от абсурдности сделки. Рубенс был погружен в свои вычисления, и так и не понял - кто кому подарил, навесил, украл - и куда потом делись какие-то подвески или подвязки. Чтобы застать собеседника врасплох, Рубенс решился первым сделать выпад:
   - Слава Господу, не в моих же антиках оказались эти бриллианты...ха-ха-ха.
   Художник не мог не заметить, что Жербье, перестав орудовать зубочисткой, смотрит на него как на идиота.
   - Нет, не в ваших. Я не понял, мэтр, причем тут ваши статуи?
   - Ну, - Рубенс растерялся, - а цена. Хотя закономерная, конечно. Но как вы догадались, что мои статуи стоят так дорого?
   - Ах, вы о цене! Так Его Высочество герцог желает вас купить, - Рубенс с восхищением отметил, что Жербье сказал эту фразу совершенно непринужденно и смотрел ему прямо в глаза. Да, умело герцог подбирает доверенных лиц.
   - Я открою вам карты, мэтр, чтобы вы не придумывали там...излишне замысловатых композиций. Произведения искусства, - хотя, мэтр, вы безусловно были и остаетесь "королем художников и художником королей" - моего патрона в данном случае волнуют мало. А вот ваши другие возможности и способности...давайте-ка перейдем отсюда в какую-нибудь более закрытую комнату.
   В кабинете Жербье рассказал, что Бэкингем, затеяв войну с Францией, испытывает огромные сложности и желает заключить союз с Испанией, чтобы все-таки побороть Ришелье. Идея была достойна экстравагантного ума Бэкингема, потому что на тот момент именно Франция и Испания были связаны союзом, а Испания сама по себе только что разработала крупномасштабный план по уничтожению "врага человечества - Английского королевства". Врагом номер один среди английских лордов значился ненавистный Бэкингем, несколько лет назад единолично разрушивший брак испанской инфанты и своего короля Карла Первого. Единственной зацепкой для переговоров мог стать тот факт, что французы втайне от испанцев финансировали борьбу Нидерландов, не-испанской части Фландрии, против Брюсселя и испанской наместницы, инфанты Изабеллы.
   Бэкингему понадобился посредник - нейтральный и неожиданный, такой, чтобы никто не смог догадаться, кто стоит за его фигурой, желая союза Англии с Испанией. В противном случае Бэкингема на родине растерзают патриоты-члены парламента.
   План таков: Рубенс поедет в Брюссель и уговорит тетку испанского короля инфанту Изабеллу ходатайствовать перед Филиппом IY Испанским. Инфанта обожает Рубенса и считает его едва ли не самым мудрым человеком на свете. Если король Испании согласится принять художника, то ни у кого в Европе его поездка в Мадрид не вызовет подозрений - Рубенс едет просто-напросто посоревноваться в искусстве придворного портрета с Веласкесом. И Рубенс действительно будет писать там портреты членов королевской фамилии и влиятельных придворных, а во время сеансов, используя свое редкое обаяние, убедит их пересмотреть отношение к Англии.
   - Вы все обдумайте, сами убедитесь, что это великолепный случай расширить свои связи и возможности. В Испании, в Англии, а? Ведь в Антверпене вас ничего не держит, мэтр.
   - Как, а сыновья? Они только что лишились матери!
   - Перестаньте, вы станете сказочно богаты, мэтр, и сыновья получат должное воспитание - а главное, они, благодаря вашей славной деятельности, станут потомственными дворянами. Король Англии тоже дарует вам титул!
   - Неужели?! - Рубенс разволновался; деньги, титулы! Боже, как жалко, что бедная Изабелла не дожила...
   - Разумеется, герцог...всесилен. Об этом даже не беспокойтесь. И кроме того, мэтр, строго между нами, - Жербье впервые с начала разговора замялся. - Как мне кажется, десятая доля от всех сделок для меня - это справедливо?
   Последнее для Рубенса было самым простым: в Антверпене, самом деловом городе Европы, где бодро функционировали четыре биржи, посредникам всегда платили комиссионные. Переварить прочую информацию оказалось сложнее.
   Тем не менее, собственноручно упаковав скульптуры и проводив их до порта Кале, он направился в Брюссель к инфанте Изабелле. Затем последовали месяцы ожидания решения испанского короля, который был, мягко говоря, удивлен, что с предложениями о переговорах к нему обращаются "лица столь ничтожного звания". Рубенс извелся в ожидании вызова из Мадрида, и чтобы отвлечься, вел обширную переписку со своими эрудированными и осведомленными друзьями. В письмах к французским друзьям, по большей части зашифрованных, он осуждал Бэкингема и писал о том, что если герцог свернет себе шею, ввязавшись в очередную военную авантюру, в масштабную дуэль с Ришелье, то это будет закономерно.
   В своих посланиях в Англию художник выражался несколько иначе, как в письме Бэкингему от 18 сентября 1627 года: "Умоляю Вашу светлость несмотря на неблагоприятные времена, не лишать меня своего расположения и верить, что никакие превратности судьбы и общественные злополучия не угасят моего рвения в служении Вашей милости, которому я посвятил себя однажды и навсегда".
   Наконец испанский король сообщил своей тетке, что готов принять Рубенса в Мадриде. И пусть художник захватит с собой свою переписку! Его Величество желают вникнуть. Рубенс часть переписки уничтожил, другая часть была частично зашифрована, и он взял ее с собой, но рассчитал правильно, - его умение вести беседу и манера работать стремительно затмили подозрительность короля, заставили его влюбиться в художника.
   Рубенс провел при испанском дворе больше года. Филипп IV Испанский присвоил ему дворянское звание (наконец-то дворянин!), назначил секретарем тайного совета Нидерландов и отправил в Англию временным послом Испании. Петер Пауль по дороге на остров хотел было заехать в Антверпен, объясниться с Сусанной Фоурмент, о которой мечтал постоянно, но инфанта-правительница Нидерландов приказала ему направиться в Англию немедленно: ситуация осложнилась тем, что инициатор переговоров, герцог Бэкингем, был убит. Да и Жербье советовал не откладывать поездку в Лондон, пока еще английский король настроен благосклонно к протеже погибшего фаворита. При дворе короля Англии Рубенс пробыл долгих десять месяцев, ожидая замены и проклиная церемонную медлительность испанцев. Сусанна не знала, что он дважды писал инфанте Изабелле с просьбой позволить ему вернуться в Антверпен, но получал приказ оставаться в Лондоне до прибытия полномочного посла Мадрида.
  
   Сусанна Фоурмент не дождалась возвращения Рубенса и вновь вышла замуж в 1630 году; она не верила в невысказанные чувства. Лишь спустя три месяца после вторичного замужества Сусанны Рубенс вернулся в Антверпен. Дипломатическую миссию он выполнил блестяще. На прощание Карл I, король английский, вручил художнику шпагу, золотую цепь и ленту, а также произвел в рыцари.
   Никогда не отличавшийся скромностью, Рубенс широко разрекламировал в Антверпене свое намерение подыскать новую жену. Он повсеместно распространялся о том, что в свои 53 года чувствует себя весьма свежим и отнюдь не готов к воздержанию. А потому, учитывая непревзойденный талант живописца, а также богатство и титулы, он, Петер Пауль Рубенс - один из самых завидных женихов во всей Фландрии. Он так и объяснил в письме к другу: "Меня со всех сторон стараются убедить сделать выбор при брюссельском дворе, но сказать по правде, было бы тяжко потерять драгоценное сокровище свободы в обмен на поцелуи старухи".
   Он стремился скрыть свое разочарование: как могла Сусанна глупо упустить свое счастье - их счастье? Возможно, он ее и не выбрал бы. Но как она могла?!
   Новую жену Рубенса звали Елена Фоурмент. Она как две капли воды похожа на старшую сестру, но волосы светлее, а черты лица несколько неопределенны, расплывчаты; это объяснялось возрастом супруги - ей исполнилось всего шестнадцать. После свадьбы в течение девяти лет в семействе Рубенса царила благодать.
   До вчерашнего дня...вчера первая крупная ссора, а сегодня старый друг Жербье вновь тут как тут.
   " Пожалуй, отправлюсь-ка я завтра в Антверпен и постараюсь объяснить кое-что Елене. Да и холодно спать в замке".
   - Учитель, карета господина Жербье въехала во двор, - сообщил бдительный Люкас.
   - Хорошо, - Рубенс не сразу смог "выйти" из работы, но через полминуты опомнился - Люкас! Срочно принесите парадную золотую цепь.
   Сначала Рубенс показал Жербье изящные башенки, пристроенные к замку, и предмет своей особой гордости - ров с подвесным мостом. Художник купил замок Стен у Ван Дейка и вложил уйму денег, сделав из замка подобие средневекового.
   Затем Петер Пауль демонстрировал убранство залов; проходя с гостем по мастерской, Рубенс пожалел, что не закрыл материей портрет Елены в шубке.
   - Ба! Простите...Я хотел сказать - где же ваша прекрасная супруга, мэтр? - Балтазар Жербье откровенно глазел на картину. - Я говорил вам, что кардинал-инфант в своем письме к испанскому королю назвал ее самой красивой женщиной Антверпена?
   - Вам-то откуда известно, Балтазар, что он там пишет? - спросил Рубенс раздраженно; он с удовольствием схватил бы приятеля за нос и оттащил от портрета. - Не будете же вы утверждать, что кардинал показывает вам свою переписку... лучше идемте обедать. Моя супруга уехала в Антверпен загодя, чтобы подготовить дом к моему приезду.
   За обедом приятели беседовали о былых приключениях и общих знакомых, затем Жербье перешел к делу, ради которого приехал. Он уже несколько месяцев бился над тем, чтобы роспись покоев королевы Генриетты в Гринвиче отдали Рубенсу, но король Англии желал оставить заказ за более молодым художником - Якобом Йордансом, бывшим помощником Петера Пауля. Рубенса последнее время интриги оставляли равнодушным, но тем не менее он был благодарен другу за хлопоты.
   Жербье чавкал:
   - У меня появилась идея, мэтр, как нам все-таки получить этот заказ или хотя бы его часть. Вы услышите о блестящей комбинации, придуманной мною!
   Пока Жербье молча жевал, Рубенс пил шампанское и думал о Елене; ему вдруг очень захотелось оказаться рядом с нею и детьми.
   Уже подали фрукты, а друзья все молчали. Жербье в конце концов надоело ждать наводящих вопросов, и он начал рассказывать о своем плане.
   - Во-первых, я еще раз напишу королю, что Йорданс ничего не смыслит в законах перспективы.
   Рубенс усмехнулся:
   - Полагаете, наш любезный король в них разбирается?
   - Напрасно вы хмыкаете, мэтр, я же еще не договорил. Мы изменим тактику и перехитрим всех: в том же письме я намерен убеждать короля, что лучшим исполнителем заказа мог бы стать наш красавчик!
   - Антонис? Жербье, оставьте беднягу в покое, говорят он совсем запутался и даже якобы опустился...Мне искренне жаль, если это правда; все же он не был лишен таланта. Хотя я, хотя мне, - но ладно, не буду. Я молчу.
   - Никто его не трогает, наоборот, мэтр, чего плохого будет красавчику с того, что я лишний раз распишу его способности; просто повторю то, о чем знает вся Европа! Ну...та-та-та...Ваше Величество, неужели Вы не знаете, что Антонис Ван Дейк обладает более утонченной кистью ...хотя бы потому, что он дольше - чем Ваш любимый Йорданс - сотрудничал с великим Рубенсом.
   - Ну и что дальше-то, причем здесь я - и Антонис Ван Дейк? - Рубенса утомила болтовня Жербье, что-то эти игры перестали его трогать.
   - А дальше то, о чем вы только что упомянули, мэтр. Предположим, король склоняется к кандидатуре Ван Дейка; он дает указание управляющему Гринвича притормозить заказ у Йорданса, отобрать у него хотя бы часть, - и срочно разыскать нашего красавчика-принца. А тот...
  
   Жербье продолжал бормотать с набитым ртом; он оживленно жестикулировал и время от времени прыскал, так что пережеванный десерт долетал до лица Рубенса.
   - Я не слышу, - раздраженно сказал художник, пытаясь смягчить брезгливую гримасу. Странно, как быстро утомил Жербье на этот раз; уж лучше ссориться с Еленой, чем слушать галиматью.
   - Сейчас, мэтр. - Жербье проглотил, запил вином и продолжил. - Я говорю, что Ван Дейк, совершенно промотавшись, теперь связался с какими-то темными личностями и уповает только на получение золота в реторте, представляете? И это наш драгоценный принц, красавчик, у ног которого лежала, - он громко заржал, - вот именно что лежала вся Европа! Даже если они его найдут, ну не знаю, на вилле у какой-нибудь кокотки, то в таком состоянии, что ни о какой работе речь идти не может. А часть заказа, хотя бы часть, мы тем временем от Йорданса уже оттянули, и...Они неизбежно отдадут этот кусок нам. Ну как?
   - Вам виднее, Балтазар, - равнодушно произнес Рубенс. - Что-то мне хочется отдохнуть, вы не обидитесь? Я не совсем здоров эти дни, - но вдруг заметил, что Жербье огорчился его безразличию. - Впрочем, давайте выпьем еще по бокалу.
   Рубенсу захотелось сказать что-нибудь приятное старому товарищу.
   - Я не видел у вас этот перстень. Не могу понять - старинный?
   - А. Вряд ли, хотя не знаю. - Слабые ноты грусти в голосе Жербье; это звучало необычно. - Последний подарок Бэкингема. Он отдал мне перстень, и через месяц герцога прикончил этот псих, Фелтон. - Жербье подвигал пальцами и перстень легко поймал отблеск каминного огня. - Мне он впору, я чувствую себя с ним более значительным, что ли.
   Жербье помолчал, но предаваться воспоминаниям долго он не умел.
   - Оцените, метр. Открываю в Лондоне собственную Академию языков и наук.
   - Смело. Кстати, Балтазар, а как продвигается ваш трактат о ловле сельдей?
   - Это в прошлом! Теперь готовлю проект по разработке золотых и серебряных приисков в Америке, скоро намерен туда отправиться, - похвастался Жербье, и Рубенс вдруг подумал, что разница в возрасте, всего-то в десять лет, сейчас проявилась наглядно; ему уже никуда не хочется ехать, менять размеренный образ жизни.
   - Вы хотели бы побывать в Америке, мэтр? Там, говорят, люди ходят по золоту, у них даже ноги скользят и разъезжаются, а глаза становятся раскосыми от золотого блеска...
   Рубенс серьезно задумался.
   - Нет, пожалуй. Больше всего на свете я хотел бы по-прежнему проводить все свое время с семьей и работать. И чтобы ничего не менялось, долго-долго.
   - Так выпьем за это, мэтр!
   Шампанское закончилось слишком быстро.
  
  
  
  
  
  
   V
  
   "Радиге слишком свободен... он научил меня не искать опоры ни в чем".
   Жан Кокто
  
  
   1
  
  
   "Все-таки ухитрился наснить мне в башку своего Рубенса и сам опять залез в мой сон", - думал Слава в раздражении, шагая по Сретенским подворотням. Вытрясти из головы кусок чужой пышной жизни не получалось; он стал с жалостью размышлять о Ван Дейке. Тот прожил сорок два года, сколько Славе было сейчас. " Получил при рождении много даров - талант, высокое происхождение, яркую красоту, - и так рано все это промотал. Но с другой стороны мы-то его знаем и любим, - получается, не зря, правильно прожил. Господи, что это значит?! В чем благоволение, в чем наказание? Испытание?". Ван Дейка было жалко, но и самому Славе сегодня предстояло испытание.
   Проходя мимо церквушки на Колхозной, он увидел молодую бомжиху, стоявшую
   у ворот с протянутой рукой. Две шапки на голове и три куртки на плечах позволяли бомжихе исполнять роль небольшой ходячей экспозиции: "Одежда москвичей ниже среднего достатка конца ХХ века".
   - Подайте ради Христа, - прошептала она в его сторону, но Слава, хотя и носил всегда в карманах мелочь, лишь ускорил шаг. Пройдя несколько метров, Слава почувствовал укол совести - уж сегодня-то не имел права отказывать просящему. "Потом, на обратном пути подам, уж больно она...не такая", - уговорил он себя. Однако, ожидая переключения светофора на Садовом кольце, Слава устыдился, что решил быть милосердным лишь после завершения противного дела, ему захотелось вернуться и исправить свою ошибку. Включился "зеленый" для пешеходов, но Слава, потоптавшись несколько секунд, развернулся и торопливо зашагал к церкви. Бомжихи у ворот уже не было. Его потянуло в церковь, поискать там нищих или поставить свечку, но вдруг он вспомнил, что время приема ограничено, и он повернул со вздохом отвращения к своей суетливости.
   Переходя Садовое кольцо, Слава посмотрел направо, привычно представив на месте задымленного перекрестка Черную Башню. Опять привет Дябе? Да сколько можно, "доколе", как говорится! Плюнуть нельзя, чтобы Дяба из щели не высунулся.
   Снежный дождь бил по лицу, не улучшая настроения.
   В Управе Мещанского района, недавно отремонтированном безликом особнячке, Слава поздоровался с охранником и поднялся на второй этаж, где в коридоре небольшая толпа ждала аудиенции у человека, называемого Главой Управы. Два дивана и стулья были заняты, и Славе пришлось встать к стене; он стал разглядывать людей, удивляясь цепкости, с которой те держались за неведомые бумаги. Бумаги в руках расположились с комфортом, были упакованы в прозрачные свежие папки, выглядывали оттуда шикарными печатями - они достались владельцам ценой тошнотворных усилий, но обещали им в будущем украсить жизнь.
   У Славы не было в руках таких крепких радостных бумаг, а лишь старый каталог его картин, папка с публикациями и альбомчик с фотографиями новых работ. На обложке альбомчика улыбалась сплющенная морда щенка на розовом фоне, она нелепо смотрелась в строгом коридоре Управы, и Слава спрятал альбом за спину. Ему хотелось сбежать: допустим, перезаписаться на прием через две недели и вернуться к своему месту у мольберта. Туда, где обычно обнаруживал себя его привычный мир. Если быстро вернуться домой, то будет еще продолжаться утро; можно пить кофе и глядя в окно думать о том, что надо начинать работать.
   Оказалось, что Слава стоя задремал. Очнулся от прикосновения холодной стены к шее и тотчас вспомнил, что само место у мольберта с замаскированным поблизости лазом в
   параллельное пространство оказалось под угрозой: он обязан действовать.
   Очередь в течение часа растаяла; секретарша пригласила Славу к своему столу, написала на отдельной карточке его вопрос: "по поводу творческой мастерской художника". Затем скрылась за широкой дверью кабинета и, вернувшись через минуту, торжественно объявила: "Художник, заходите".
   Кабинет показался Славе огромным, а рыжеволосый человек в дорогом костюме болотного цвета, сидящий за столом, - некрупным веснушчатым гномом. Слава завис в нерешительности, гадая, следует ли ему сразу пройти пустое пространство между дверью и начальственным столом или лучше оставаться на месте.
   - Так что вы хотели? - спросил рыжий человек, не поднимая головы от бумаг, которые стремительно подписывал.
   - Я художник, у меня мастерская на Сретенке, - вымолвил Слава и одновременно подумал, что это все, что он может сообщить о себе. "Разве такое резюме способно произвести впечатление?" - вдруг осознал он.
   - Там у нас сотни художников, - Глава Управы будто прочел его мысли; затем он коротко взглянул на Славу и продолжил свои занятия с бумагами. - Где именно у вас мастерская?
   Слава назвал номер дома и квартиру.
   - Странно. Садитесь, - вежливо пригласил Глава. Слава прошел до стула напротив хозяина кабинета, сел, но не мог отвести взгляда от огромного напольного аквариума, в котором плавали и нервно выясняли отношения крупные рыбы. Слава понимал, что сейчас не время следить за их красивыми движениями, но не в силах был повернуть голову и смотреть на Главу.
   - А почему странно? - наконец выдохнул Слава.
   - Странно, что я вас впервые вижу. Другие жильцы и арендаторы бывают у меня на приеме регулярно. Судьба этого дома еще не вполне решена, вернее, то, что он пойдет под реконструкцию - это наверняка, и инвестор уже есть, а вот сроки пока не определены. У вас есть документы, подтверждающие право на помещение?
   - Нет, то есть они были, - соврал Слава не столько из корысти, сколько от неловкости, - а теперь нет.
   - Восстанавливайте. Кто предоставил вам мастерскую? Московский союз живописцев?
   - Нет.
   - Но кто? - Глава управы улыбнулся и показался Славе похожим на водяного, но не страшного, - вы же не самовольно туда вселились.
   - Конечно нет, - обрадовался Слава, - мне кажется, это был, помните, тогда в конце восьмидесятых - Комитет самоуправления. А утвердил решение, у меня даже была эта бумага, кажется, горком партии. Помните такие?
   - Причем здесь горком партии, - светски рассмеялся Глава и тронул блестящую игрушку на столе, - мы живем в другую эпоху.
   Слава вздохнул, не зная как продолжить разговор. Ему никак не удавалось подтвердить свое присутствие в жизненном пространстве - по ныне действующим правилам.
   - Вот посмотрите, пожалуйста, мои работы, - он протянул Главе управы альбом и каталог.
   - Это все ваши картины? Много как!
   - Да. Я поэтому и пришел, что если мастерскую отберут, не знаю - куда с ними деваться.
   А вот еще публикации обо мне, но здесь не все, конечно. Так, выборочно.
  
   Увидев, что Глава рассматривает материалы внимательно и благосклонно, Слава приободрился. Он даже позволил себе потрогать одну из игрушек на столе, сверкающий крутящийся шарик на подставке, - последние три минуты Славу замучило желание сделать это. Шарик неожиданно громко заверещал, а Глава оторвался от разглядывания репродукций и покосился на Славу.
   - Что касается картин, - сказал Глава наконец, - то с ними проблем нет. Мы можем повесить их здесь, в Управе. Видите, мы недавно закончили ремонт и места очень много. Сделаем выставку.
   Слава обрадовался, что у них с Главой получается такой хороший человеческий разговор. Он подумал, что наверняка его картины понравились чиновнику, не могли не понравиться, и Глава постарается помочь. Да и нужно-то всего сто метров в подвале или на чердаке, не очень холодном, который можно будет со временем привести в порядок.
   - А еще, - Слава спохватился, что упустил важное, - я могу бесплатно вести художественную студию, учить детей рисовать.
   - Давайте говорить серьезно, - посуровел Глава. - У нас здесь центр Москвы.
   Слава виновато кивнул.
   - Любое помещение на вес золота, - очень дорого стоит. Конечно, сейчас строятся такие...просторные пентхаузы, там можно сделать очень удобную студию, и если бы у вас был спонсор...
   Слава отрицательно покачал головой. Глава пожал плечами.
   - Понимаете, - сказал он доверительно и показал пальцем наверх, - помещения до нас не доходят. На вес золота. Чудес в жизни не бывает.
   Слава был другого мнения насчет чудес, но вызывать их по заказу тоже не умел.
   - Знаете, я мог бы подарить...Управе картину - или несколько, - сказал Слава робко.
   Глава сухо кивнул.
   - Почему бы вам не попробовать через Союз живописцев?
   Когда называли какое-либо учреждение, Слава чувствовал томную слабость, представив что-то наподобие широкого шоссе или кольцевой дороги, проложенной на Луне, по которой надо отправиться в путь ватными ногами, каждым шагом высекая из тяжелого грунта фонтанчики пыли. Он не знал, где начало, а где конец такого пути.
   - Попробуйте, - посоветовал добрый Глава. - Если МсЖ укажет свободное помещение в нашем районе, которое принадлежит им, просто найдут такое помещение, то мы поспособствуем, чтобы это помещение передали вам. То есть они должны представить запрос в Москомимущество по поводу вас, а мы со своей стороны проведем этот запрос через Префектуру и посодействуем продвижению соответствующих бумаг в Москомрегистрации. Сходите в МсЖ, все там выясните, затем, если понадобится, в Комитет по культуре, а мы тоже будем двигаться в этом направлении. Приходите ко мне в приемные дни, напоминайте.
   Слава не понял ничего из этой тирады, но переспросить было неудобно, да и Глава встал, давая понять, что разговор окончен. Роста оказался вовсе не гномного, но среднего.
   - А выставку когда? - Славе казалось, что очень важно проявить инициативу и сделать что-нибудь полезное для Управы. Он верил, что если здешние люди привыкнут к картинам и полюбят их, то даже помимо собственной воли сделают для них что-нибудь.
   - Завозите в любое время, - снисходительно кивнул Глава, - но в МсЖ все-таки обратитесь, лучше если они тоже будут что-то подыскивать для вас или хотя бы дадут вам рекомендательное письмо.
   - И на чье имя - письмо? - спросил Слава как можно более естественным тоном, будто добывать такие письма было для него привычным занятием.
   - На мое. Так нам будет легче действовать. Форму возьмете у секретаря.
  
   Выйдя из кабинета Главы в бодром настроении, Слава в сопровождении неразговорчивой секретарши осмотрел стены Управы и отправился домой подбирать работы для выставки. По дороге он не вспомнил о нищих.
  
  
  
  
   2.
  
  
   Есть общие тяготы общества, но и у каждого слоя общества существуют свои, персональные грузы, с помощью которых социум пытается этот слой контролировать. Этакие буйки порабощения: для предпринимателей - уязвимость перед намеренно запутанным законодательством, для юношей и молодых мужчин - угроза службы в армии, ведущей бессмысленные войны, для людей среднего возраста - страх потерять и не найти потом работу, для богатых бизнесменов и чиновников - угроза жизни со стороны себе подобных... так до бесконечности. Государство если чему и научилось за тысячелетия, так это ловко привязывать своих подопечных ниточками зависимости. Для художника, человека в основном свободного (о ужас, о счастье, даже от государства!), подобным грузом (или ниточкой) является необходимость трудиться в мастерской. Художники, дожившие до постсоветского капитализма, работали в мастерских с юности, и их старшие товарищи, костерившие советскую власть, пили и трудились в мастерских, и их отцы и деды...Масляная живопись последние шестьсот лет остается практически неизменной; живописцу необходимы лаки, краски различных видов, разнообразные химикаты со специфическими вредными запахами; подрамники-деревяшки, запасы холста, мольберт и еще много чего.
  
   Между тем помещения, где обретают художники, могли бы служить офисом или магазином, проще говоря, приносить деньги. А художников в Москве - ужас как много, даже представить трудно сколько их, и все хотят выжить и работать, не понимая, отчего новая формация непременно стремится уменьшить их поголовье.
  
   Поход в Управу запомнился Славе в деталях, поскольку это был его первый подвиг в череде попыток устроить будущее свое и картин. Последующие попытки были регулярны, но однообразны. Самый большой свой этюд, панораму московского Кремля, Слава подарил Главе Управы, тот благосклонно убрал подарок в темную комнату.
   Прочие впечатления о хлопотах в голове у Славы перемешались: получились отрывочные кошмарные воспоминания, они были засунуты в отдельную коробку памяти (подобно карточкам Набокова), которую Слава с омерзением пытался задвинуть куда-нибудь подальше.
   Он был у заместителя Главы другой Управы в центре Москвы, где также подарил чиновнику этюд и просил дать помещение под художественную студию. Там велели представить трехлетнюю программу занятий с детьми. Таиша написала для Славы педагогическую программу на пяти страницах.
   Старинный друг Славы подготовил рекомендательные письма от более-менее известных людей, на одном таком письме удалось собрать подписи режиссеров, поэтов и двух композиторов, имена которых без напряжения могла бы вспомнить половина населения страны.
   Слава ходил с этим письмом к заместителю начальника департамента Министерства культуры, затем принимал этого тихого невнятного человека у себя в мастерской; показывал картины, опять дарил этюд. В благодарность интеллигентный чиновник подписал письмо, являющееся близнецом других ходатайств.
   Один раз Слава даже звонил в Москомимущество по чьему-то наущению: он сообщил некой сердитой даме, что у него есть рекомендательные письма с двадцатью подписями известных людей, которые подтверждают, что он достоин мастерской в Москве. Дама расхохоталась естественным собачьим смехом через трубку прямо Славе в ухо.
   Подвигаемый Таишей, Слава регулярно собирал посылки для работников Московской мэрии: в новенький пластиковый конверт упаковывался каталог, буклет и копия прошения. Таиша относила конверт в мэрию, чтобы передать его через верные руки очередному служащему, слывущему добрым покровителем прекрасного.
   На улице Славу постоянно донимало внимание к чужим окнам и домам; его сознание болезненно искало себе будущее пристанище, и Слава просто ничего не мог поделать с глазами, которые ощупывали чужие дома - и с шеей, которая опускалась к подвалам и тянулась к чердакам. Славе с большим трудом удавалось не думать об особняках иных богатых художников, в чьем распоряжении были целые залы, галереи, анфилады просторных комнат. Он понимал, что эти мысли нехороши. Но всего одну комнатку! На чердаке! Не думать об этом было легче, оставаясь в привычных стенах, которые вот-вот должны были рухнуть.
   Наконец, однажды произошло вторжение, которого Слава ожидал все годы пребывания в мастерской. Слава увидел их в дверной глазок и сладострастно затрепетал: вот оно! Люди на площадке были идеально похожи на персонажей кошмара, в котором всесильные бандиты приходят и выгоняют Славу из мастерской, а картины топчут. За их спинами ухмылялось плоское картофельное лицо дворничихи Венеры: "Со мной не надо спориться! Я старшая по подъезду!". Во сне Слава прятался, делался парализованным, прыгал в окно, - но ни разу не открыл дверь.
   Увидев наяву прямоугольных людей с цилиндрическими шеями, он понял насколько устал от угрозы, - и легко, даже с каким-то болезненным нетерпением отпер дверь перед мучительно знакомыми агрессорами. Пришельцы назвались представителями инвестора и - естественно для своей породы "цыкая" и "тыкая" - приказали Славе освободить помещение в течение двух месяцев.
  
   В это время на кухне мастерской сидели Дяба и Филипп, а Таиша в другой комнате разговаривала по телефону и смеялась.
  
  
  
  
  
   3.
  
  
   В Управе мещанского района впервые открылась выставка живописи. Со своим верным учеником Тимофеем Слава развесил картины: разрешили украсить коридор и огромный зал заседаний, где служащие Управы собирались по понедельникам чтобы обсудить проблему дефектов систем отопления и канализации или срочного уничтожения льда химикатами, вредными для жизни детей и собак, но облегчающими жизнь дворникам. В коридоре перед приемной Слава и Тимофей повесили двадцать пять этюдов маслом - виды Москвы и Петербурга. А в зале заседаний разместили девять больших картин: Славе очень понравилась архитектура этого высоколобого (несмотря на сугубо бытовую информацию его питавшего) зала и яркий дневной свет из окон.
   Слава решил подобрать для зала работы, способные заставить задуматься о вечном каждого человека, даже главного инженера подземных теплотрасс района. Поэтому в опасной близости от голов заседающих служителей культа города повисли такие полотна как "Несение креста" и "Возвращение блудного сына". В первом сюжете не было ничего неожиданного, просто художник смог придать согбенной и в тоже время устойчивой Фигуре невыносимое страдание, но и решимость, - Славе самому хотелось плакать, когда он смотрел на нее. Второй сюжет был представлен в своеобразной трактовке; художник все-таки подозревал пресловутого отпрыска в лукавстве и почитал его раскаяние не вполне искренним, ангел-ребенок на переднем плане с огромной неподъемной трубой грустно и немного укоризненно наблюдал за беседой сына и простодушного отца.
   Роковая дама лет пятидесяти, главный завхоз Управы, при обсуждении технических вопросов выставки держалась со Славой высокомерно и процедила, что веревки у нее нет,
   и она не позволит портить свежеоштукатуренные стены. Поэтому ученику художника Тимофею, который к тому времени уже устал при погрузке и разгрузке картин, пришлось ехать в хозяйственный магазин за веревкой. Затем Слава и Тимофей принялись изобретать ухищрения, чтобы закрепить картины под потолком. Самая тяжелая (написана на доске, изображает древний монастырь в Португалии, относится к раннему Славиному периоду), не выдержала испытания и спустя полчаса громко упала, поцарапав ораторскую трибуну, дремлющую в углу. Трудно представить, какие именно речи нравились самой слегка застенчивой трибуне. Слава упрямо опять пристроил над ней монастырь кармелиток - видимо, смутное чувство созвучия стилей не позволило ему разлучить эти два объекта.
   Художник остался доволен тем, как смотрелась в экспозиции картина под названием "Следующий круг", на которой сосредоточенный ангел с лицом цвета самовара (синий и золото делали это полотно нарядным) выметал куда-то сухой остаток человеческой жизни: черепа и горстку костей вперемешку с монетами. Дворники вполне могли бы выбрать такого трудящегося ангела своим небесным покровителем.
   Но две самые большие картины повесили над длинным столом, где должен сидеть председательствующий, Глава Управы. Два огромных портрета в рост мгновенно превратили зал хозяйственных заседаний в готическую залу замка, и Глава в окружении портретов наверняка становился больше похожим на аристократа чем когда-либо.
   Теперь с левой стороны на Главу сурово, но доверительно взирал знаменитый покровитель алхимии, товарищ детских игр Императора Рудольфа Второго, его соперник в поисках вечности (по мнению Дябы более удачливый соперник), Кавалер Ордена Золотого Руна, крупный феодал Богемии - Вилем Розенберг. Справа от кресла Главы Управы висел портрет Белой Дамы, о которой Слава знал многое и в то же время ничего; художник иногда замечал, что Дама готова открыть свое имя, у него даже появлялись на этот счет догадки (прабабка Вилема - Перхта Розенберг), но каждый раз, когда имя готово было зафиксироваться - в эфире вдруг начинали жужжать аргументы в пользу другой личности, и идентификация Белой Дамы откладывалась на неопределенное время.
  
   Потрудившись несколько часов, Слава и Тимофей остались довольны выставкой, вдвоем полюбовались ею и разошлись. В последующие месяцы, пока картины находились в Управе, Славе так ни разу и не довелось увидеть зрителей своих творений; архитектурные этюды, висящие в коридоре, каждый день поневоле лицезрели ожидающие приема просители, но Слава этюды произведениями не считал.
   Картины встречали Славу, регулярно приходившего на прием к Главе Управы, с нарочито отчужденными полотнами. Они даже не пытались делать вид, что рады создателю и верят в него. Слава понимал их обиду, но уже в скором времени картины некуда было забрать, даже если бы он и поддался их обиженному молчанию.
  
  
  
  
   4.
  
  
   Слава наконец побывал в МсЖ. Он вступил в Московский союз Живописцев давно, еще в юности, исправно платил взносы; в советские времена все художники так делали, потому что верили, что за это им в старости будет выдаваться хорошая пенсия; потом все так делали по инерции.
   Славе Союз в жизни не пригодился, просто не сложилось: информация о том, что можно как-то пользоваться тем, что ты часть профессионального муравейника, к нему никогда не попадала. А теперь и вовсе, наверное, только десятку людей было понятно, зачем существует сия организация и кому она приносит пользу - очевидно, пользу она приносила все тем же десяти людям. Но это был тот самый случай, когда маленькие, разросшиеся наподобие мха структуры остаются неизменными после революций; лес порубили, щепки разлетелись, а никчемный мох замаскировался отходами катастрофы и продолжил вялую жизнь и деятельность.
  
   Московский Союз Живописцев (МсЖ) в сознании Славы возникал редко, и никогда отдельно от Лакея. Слава ни разу не был в кабинете своего бывшего друга, ныне заместителя председателя МсЖ, но всегда мысленно представлял это здание, щербатую старинную московскую усадьбу, - с Лакеем в сердцевине. Будто учреждение было тортом, а мифический кабинет сравнительно могущественного Лакея центральной кремовой розой, - столь же эффектной, сколь и невкусной.
   Поневоле отправившись в МсЖ, Слава накануне многократно представлял свою встречу с Лакеем, он даже подумывал, не посоветоваться ли с Дябой на сей счет, - но потом оставил эту идею. Слишком запутанной и непонятной была история взаимоотношений Дябы и Лакея; Слава в ней так и не разобрался, а все версии, слышанные им от других, были болезненно неправдоподобны.
   Много лет назад Слава и Лакей, молодые художники, делили комнату в общежитии. Потом на молодежной выставке МсЖ они познакомились с Дябой; тот стал, бывая в общежитии, часто заходить к ним. Кажется, именно Дяба впервые привел Флору...во всяком случае никто не сомневался, что без Дябы Флора никогда бы не проявилась: он будто бы создал ее однажды, задумав усовершенствованную модель женщины. Впрочем, сам Дяба считал, что его опыт не удался.
   Флора была необходима Славе тогда, потом - и сейчас, хотя скорее всего он ее не увидит до самой старости, до того времени, когда на каком-нибудь скорбном всех примиряющем мероприятии сможет взглянуть на нее издали или даже поговорить. Ну хотя бы сказать несколько слов. Подчас Славе казалось, что он мирится с жизнью и умеренно бережет свое здоровье вовсе не ради будущих картин, а ради возможности увидеть состарившуюся Флору (мысль вздорная, редкая, как правило, в Славином случае свидетельствовала о приближении болезни, чаще всего сезонного бронхита).
  
   По пути в МсЖ Славу больше волновало не то, что он увидит друга, жизнь которого последние пятнадцать лет была совершенно чуждой ему и непонятной, - и не то, что Флора сочла для себя эту жизнь более приемлемой и выбрала Лакея в мужья; в тот день Славу больше волновало, что этот человек утром видел Флору, женщину, каких не бывает. Просто перед уходом на работу поцеловал ее в щеку и взял из рук пакет с мусором, чтобы выбросить по дороге. Говорили, что у них трое детей, все сыновья.
   Впрочем, в тот день Лакея в МсЖ не оказалось; разруха и особая нищенская пустота в старинной усадьбе вообще не допускали мысли о том, что кто-нибудь, кроме двух-трех женщин, медленно пивших что-то из чашек с трещинами (и похоже было, что им попросту больше негде попить чаю или кофе), регулярно приходил сюда и совершал осмысленные действия, которые можно было бы назвать работой.
   В ответ на неприветливые взгляды женщин Слава извинился и назвал имя Лакея, робко сообщив, что хотел бы с ним побеседовать. Женщины, казалось, были поражены уровнем его претензий, будто Слава в обход положенных испытаний хотел фамильярно подойти к Сфинксу, предварительно даже ни разу не рискнув жизнью. Славу поразило, насколько окружающая никчемность и запустение коридоров и комнат контрастировали с той значительностью, с которой произносилось имя Лакея.
   Ах, он уже не заместитель, а сам председатель МсЖ! Услышав эту новость, высказанную небрежно-презрительно, Слава повторил свой вопрос о возможности встречи с Лакеем - и вызвал смех у женщин. Вдоволь повеселившись, они разъяснили Славе, что самое большее, на что прилично претендовать такому как он, простому художнику, - это аудиенция у помощника заместителя Председателя, который принимает смертных строго в приемные часы два раза в неделю. Но самое главное, добавили женщины уже серьезно, даже сурово, чтобы у вас, гражданин художник, были уплачены все взносы в МсЖ, включая текущий квартал. Без этого правление справок не дает и в переговоры не вступает - таково распоряжение самого Председателя.
   Покидая здание МсЖ, Слава думал, что наверное неплохо - дай-то Бог - живется Лакею, если его имя произносится с таким пиететом; а все что хорошо для Лакея - хорошо и для Флоры, казалось Славе. Сыновья ее, какими они могут быть, странно что сыновья, хотя нет, верно, она - сконцентрированная женственность - могла отпочковать лишь сыновей, воплощение в противоположности, это так правильно. Во дворе МсЖ, на скамейке рядом с каменными вазами, забитыми мусором и окурками, Славе захотелось посидеть и помечтать о чем-нибудь, связанном с Флорой, вознаградить себя за то, что все-таки сподобился прийти сюда, пусть и бесполезно. Здесь думалось о ней ярко: сказывалась прелесть забытой усадьбы в центре Москвы, то, что Слава помнил этот двор с юности и - все-таки неявное присутствие Лакея (сама Флора едва ли приходит сюда, Слава отбросил такое предположение как слишком фантастичное).
  
   Он выбрал эпизод с красящимися почками-сережками. И мысленно запустил арию из "Любовного напитка". Хотя! Стоп, еще ярче могло быть другое: цветение сирени, сирень вся мокрая, шестилепестковая - клочки бумаги, порванное письмо - проход по перилам моста - огромная тень на ночном небе - тень покачнулась, но не упала.
   Но, укорил себя Слава, нельзя бросаться от одного сюжета к другому, выбирай, а то не получишь ничего. Он хотел бы представить ярче начало того дня, а не его концовку, но не получалось.
  
  
  
  
   5.
  
   Очень давно Слава и Флора вместе прожили два месяца в комнатушке коммунальной квартиры, другие комнаты которой были заставлены мебелью, но оставались без жильцов. Был конец апреля, Слава проработал до рассвета у открытого окна и той ночью почувствовал дыхание особого, говорящего ветра, Славе показалось, что после объятий этого плотного воздуха он больше никогда не будет прежним, и мир вокруг больше не будет прежним. То была ночь Чернобыля.
   Но позднее утро казалось счастливым: Слава и Флора долго будили друг друга, потом завтракали, прогулялись по окраине Ботанического сада среди самых красивых в мире кустов сирени, пообедали на скорую руку - и опять оказались в постели. Когда раздался звонок в дверь, Слава натянул брюки и, слепой от наслаждения, пошел открывать, Флора неспешно укрылась в ванной.
   Лакей появился в их жилище впервые; увидев друга, Слава смутился, потому что совершенно не вспоминал о нем несколько недель. Лакей двинулся вперед, лицо его было мокро, - то ли на улице пошел дождь, то ли плакал. Двое незрячих, они шли по длинному коридору, неловко натыкаясь на стены и друг на друга. Слава провел приятеля на кухню, суетливо стал варить кофе, слушал не вникая бормотание Лакея. Тот твердил однообразно: картину старого мастера разрубил на куски, я должен - и я не смогу, не срастется к утру, но я боюсь обманывать Дябу, и все-таки я его обману, картина будто бы срастется, но это будет всего лишь фикция, обман, он меня накажет.
   - Ты мне поможешь? - вдруг спросил Лакей Славу.
   - Чем? - тот караулил кофе, настоящий, пахнущий дорогим отелем и корицей, - Флора всегда покупала лучшее.
   - Я же тебе рассказал почти все, больше пока не имею права, - Лакей смотрел робко и с надеждой. У него были мутные красные глаза.
   Слава пожал плечами.
   - Прости, я не совсем понимаю. И потом, почему ты должен проходить у Дябы какие-то испытания?
   - Он учитель.
   - Опять небось пьянствовали вдвоем всю ночь, вот тебе и кажется, что надо выполнять ваши ночные затеи, а это бред, ерунда.
   Дябины эскапады во время роскошных загулов передавались в среде художников из уст в уста. Неделями Дяба в окружении приближенных мог перемещаться из одной мастерской в другую, из ресторана в ресторан. Любили рассказывать, как Дяба привел в любимый "Пекин" на поводке козу и шумно скандалил со знакомым метрдотелем по поводу своей копытистой дамы.
   - Зачем нужен учитель, тебе? - Слава ласково назвал друга по имени. - Кому бы то ни было - зачем нужен? Что за потребность от кого-то зависеть!
   - Я помогу тебе. - Оказалось, что Флора все время стояла в дверях кухни и слушала их разговор. Она была совсем не одета. Исключено, что Флора пожалела заплаканного Славиного друга, просто они - двое - были другие, и в чем-то, очень важном, - совпадали. Наверное, Флоре показалось, что Лакей может заменить ей человека, сотворившего ее.
   В какие-то ускользнувшие от Славы минуты Флора выбрала другого.
   В тот вечер Лакей увел Флору и перестал быть художником.
   Когда они ушли, Слава подобрал с пола две сережки какого-то дерева, - наверное, Лакей принес их на ботинках; это был недостижимый по совершенству образец работы с цветом. Слава перенес свое отчаяние на невозможность повторить это изящество, сотворенное природой, - так, на выброс: сережка казалась зелено-красной, на самом деле была коричневой, но оставляла чисто-золотистые незамутненные следы пыльцы. Цвета простенького объекта не смешивались, хотя взаимодействовали и работали одновременно. Слава сокрушался о том, что никогда не добьется такого убедительного цвета в своих картинах.
  
  
  
  
  
   VI
  
  
  
   ...И, хоть вам это может показаться странным, сумасшедший рано или поздно вытаскивает из рукава тамплиера.
   - Всегда?
   - Есть сумасшедшие и без тамплиеров, но эти, с тамплиерами, - самые коварные.
   Umberto Eco " Il pendolo di Foucault"
  
  
   1.
  
  
   - Пожалуйста, сделайте для меня копию этого письма! - говорила Таиша кому-то по телефону и смеялась, - вы только послушайте, что написали эти идиоты.
   Письмо было направлено из МсЖ в Управу Мещанского района помощником заместителя председателя. В послании говорилось, что Слава в течение стольких-то лет является членом МсЖ , одним из двадцати тысяч московских художников таких же членов МсЖ; но конкретно Слава никакой общественной работы не ведет, и его картины художественной ценности для города не представляют. Далее давалась реклама деятельности МсЖ и намекалось, что этой организации, которая активно занимается благотворительной, выставочной, издательской, образовательной и прочей полезной деятельностью, - очень нужны деньги. Письмо было подписано Председателем Московского союза Живописцев.
   - Лакей, вот зараза! - фыркнула Таиша, звонко щелкнула по бумаге в том месте, где стояла подпись и побежала на кухню пожаловаться Дябе.
   Слава у мольберта на Таишины выкрики никак не реагировал: несколько дней назад он бросил хлопоты о мастерской и погрузился в работу.
   Дяба тихо беседовал с Филиппом Р-ским о Ришелье.
   - Для тебя он не Лакей, девочка, - сказал Дяба Таише строго и опрокинул рюмку водки в рот.
   - Плевала я на них, - огрызнулась Таиша, но села на диван рядом с Дябой. Слушать про Ришелье ей было скучно, и она стала думать, как еще можно помочь мастерской, но чем дольше думала, тем мысли навязчивее возвращалась к давнему недоумению: почему всемогущий (в ее понимании) Дяба столь безучастен? Таиша по-детски верила, что Дяба все может решить одним звонком, но спросить боялась.
   Она любила солнечный свет на этой кухне, толстые водопроводные трубы охристого цвета с распухшими от холодной воды суставами, старый дореволюционный умывальник и скрипучие полы. Таише казалось, что она связана с этим пространством с раннего детства, когда родители стали брать ее в гости к Славе. Взрослые на кухне часами обсуждали выставки, свои новости и проблемы, а Таиша слонялась по комнатам, подолгу сидела глядя на картины, находясь между сном и явью. Иногда в комнату заходил Слава, включал музыку, рассказывал что-нибудь о своей любимой картине, - любимой всегда оказывалась последняя. Потом Таиша стала изредка приходить сюда с друзьями, чтобы обогреться, выпить чаю на кухне и показать сверстникам картины. Какое-то недолгое время она даже попыталась стать Славиной ученицей, но начинать с азов Таише показалось скучно. И вот теперь все заканчивалось, и Таиша не могла себе представить, что в ее городе не будет этой мастерской, не будет окон, которые привыкла отыскивать взглядом издалека, - направлялась ли она к Славе или просто проезжала по Цветному бульвару.
   Таиша, обладающая врожденным отсутствием пиетета к властям, добровольно взяла на себя хлопоты по мастерской; добивалась аудиенций и вручала пакеты с копиями Славиных документов работникам мэрии и Комитета по культуре. Занимаясь этими делами, казавшимися ей игрой, она представляла себя подвижницей серьезного взрослого художника.
  
   - Он был избран и получил самую высшую поддержку, только этим можно объяснить успешную осаду Ла-Рошели и необъяснимое крушение Бэкингема, - задумчиво вещал Дяба.
   - Абсолютно непотопляемого до того... - вторил Филипп торжественным, слегка подвывающим голосом.
   - Совершенно верно. Отбросив личные ощущения вынужден признать, что все произошло правильно: Ришелье был последним, повторяю, последним и единственным шансом Франции, которая направлялась прямиком под откос; к тому времени там уже триста лет как была запущена мощная программа на самоуничтожение...
   - Это после казни Де Моле, - подтвердил Филипп еле слышно и что-то отметил в блокноте.
   Дяба с Филиппом беседовали церемонно, будто два профессора в шезлонгах на полуденном пляже.
   - Конечно, проклятие Великого Магистра работало. Поэтому Ришелье был не только выбран, но и получил помощь многих сил, в том числе Книгу Авраама-еврея...В руки! - мечтательно пропел Дяба и потер ладони одна о другую. - Ведь если бы Франции не стало, то - посмотрите вперед немножко - что получилось бы: испанцы тогда уже правили в Нидерландах, испанцы хозяйничали в Новом Свете, они же, испанские Габсбурги, в современной Австрии и частично в Италии управляли так называемой Священной Римской империей. В общем, без сильной Франции это была бы Объединенная Европа уже к середине семнадцатого века.
   - И чем плохо?
   - Ну, галльский дух...все-таки стоило сохранить. Для задора хотя бы, благодаря ему потом стало возможным продемонстрировать миру модель революции, явления неприятного, но неизбежного как слабительное. И потом - своеобразное изящество французов, граничащее с этим, как там... Все-таки испанцы его лишены, какие-то они получились дуболомные, - должно быть, слишком долгое арабское влияние выхолостило их чувство юмора. Обрати внимание, - Дяба уже обращался к Таише, - что в истории работа французов со словом уникальна. Монтень, Ларошфуко, Ламетри забавный...Сам их язык загадочно лаконичен, слова фонетически обрезаны, словно сконцентрированы, доведены до знаковости. Точечная энергия слова. Отсюда и ваш Пушкин...
   - Наш, - Таиша была начеку.
   - Усовершенствовал русский за счет французского...
   - Прекрати, не тронь, - в голосе Таиши появилась нешутливая твердость, но на нее не обратили внимания.
   Филиппу не хотелось, чтобы Дяба уклонялся от предыдущей темы:
   - А почему англичанам было не взять на себя миссию объединителей Европы? У них и чувство юмора есть, своеобразное такое.
   - Вы считаете, объединение - это важная миссия? Подобная акция, - мерно процедил Дяба, - сначала помогает отсталым провинциям немного подняться, но затем неизбежно уничтожает метрополию, сильный центр. В то время уничтожать Европу было более чем преждевременно.
   - А сейчас? - вскинулась Таиша. Дяба пропустил ее вопрос мимо ушей:
   - И у Англии, и у ее соседей тогда и по сей день совершенно другие задачи, - задумчиво пропел Дяба.
   - Какие по вашему? - спросил Филипп.
   - По-нашему знаем какие. - Таиша с трудом сдерживала раздражение. Почему именно сегодня Филипп явился и трясет Дябу, занудно и подолгу расспрашивает, записывает в свой блокнотик? Надо же соображать, что сейчас необходимо помогать Славе, а если не можешь помочь, то хотя бы не мешай другим это делать! Кроме того, между Таишей и Филиппом существовала тень соперничества в отношениях с Дябой - каждый из них хотел чувствовать себя единственным учеником Дябы; но если Филипп, скорее всего, Таишу всерьез не воспринимал, то Таиша всегда боролась с желанием ограничить активность Филиппа, лишить его права ученичества и преемственности.
   - Филипп, а почему бы вам не переписать "Графа Монте-Кристо"? Могу бесплатно подарить идею: Дантес выходит из тюрьмы, а Мерседес его дождалась. Она не жена пэра Франции, отнюдь, а честная сорокалетняя рыбачка. И Дантес некоторое время отчаянно борется с тем, что ему решительно не с кем бороться, и островитяне на его деньги строят благоустроенный курятник. - Таиша сказала назло, но мужчины не обратили внимания на ее реплику. - Между прочим, Дябочка, - упрямо продолжала вмешиваться Таиша, - ни твои французы, ни англичане в то время не породили ни одного сногсшибательного художника. А дуболомные, как ты их окрестил, испанцы, являли миру гениев живописи и продолжали являть вплоть до двадцатого века. Они - и итальянцы, только в двадцатом веке итальянцев уже не было, их русские заменили, а все великие остались испанцы: Пикассо, Миро, Дали...это уже после Гойи с Веласкосом. Эль Греко! Так что чувство юмора и изящество - в изобразительном искусстве, например, совершенно не показательны.
   - Не горячись, ты забыла про французских импрессионистов.
   - Это мелко и незначительно, - парировала Таиша.
   - Неужели?! - Дяба рассмеялся, - мелко или нет, но хватило, чтобы подтолкнуть русскую революцию.
   - Опять не пойму, причем здесь революция? - оторвался от блокнота Филипп и удостоился презрительного взгляда Таиши, но не заметил его. Таиша опять попыталась перетянуть внимание Дябы:
   - То, что русские купцы покупали, скупали, везли сюда и этим раскачивали устои? Извини, Дябочка, я считаю, что это преувеличение, хотя кое с чем согласна, - изрекла она с важностью, - ты прочитал мою статью?
   - Нет, маленький, не успел.
   - И Слава еще не прочитал, вы вообще... - Таиша обиженно засопела, - у меня, между прочим, возникла своя теория насчет андрогинности.
   - Умница, - умильно протянул Дяба. - Я прочту обязательно.
   - Ты-то как считаешь, андрогин - это действительно модель будущего человека, усовершенствованная? - Таише не хотелось разговаривать при Филиппе на столь важную для нее тему, но она не утерпела.
   - В будущем и посмотрим, - Дяба налил себе еще водочки. Таиша поняла, что пора уходить. Филипп продолжал волнующий его разговор:
   - Но почему Дюма все исказил и изображал Ришелье карикатурно?
   - Он просто маскировал его, сознательно и добросовестно. Задание такое было, - серьезно произнес Дяба, и Филипп надолго задумался, старательно царапая что-то в блокноте и свободной рукой перебирая свои длинные белые волосы. Вдруг Филипп усомнился в серьезности дябиного сегодняшнего урока:
   - Вы правда так считаете? - спросил он робко.
   - Александру Дюма-старшему были доступны все источники. Даже современный российский школьник, прочитав мемуары Ларошфуко, может составить объективную картину. Но вот Дюма понадобилось сочинить роман, который убедительно все перевирает; видите ли его мушкетеры-патриоты настолько тупы, что самозабвенно служат Анне Австрийской, дочери испанского короля, влюбленной в герцога-англичанина, известного бисексуала и циника. Гениального придурка! И ненавидят Ришелье, который пытается вернуть Франции былое могущество. Дело, естественно, не в исторической достоверности - это как раз личное дело писателя, а в том, что так вопиюще нарушать логику и здравый смысл можно лишь имея определенную цель.
  
   Даже Таиша, привыкшая к Дябиным построениям, не могла определить - не шутит ли он.
   - Может, англичане большие бабки заплатили Дюма? - Таиша в определенном смысле являлась самой последовательной воспитанницей Дябы: он давно и плодотворно развивал в ней способность фантазировать с размахом.
   - Едва ли. - На Дябу ее версия явно не произвела впечатления, или он думал о чем-то другом. - Не преувеличивай значения денег, девочка.
   Но увидев, что Таиша надулась в ответ на его покровительственный тон, Дяба ласково ущипнул ее за ухо:
   - И преуменьшать, конечно, тоже не следует, ты права. Дюма все знал, в том числе и то, как горевала Анна Австрийская после смерти Ришелье, когда осталась править с малолетним Луи Четырнадцатым на руках, насколько высоко ценила своего кардинала. Перед смертью Ришелье с чисто французской галантностью вложил руку Анны в руку кардинала Мазарини, сказав: "Вы полюбите его, Мадам, он так похож на Бэкингема". Никакой мстительности, ничего от того кардинала, о котором мы все читали с детства.
   - А Бэкингема уже двадцать лет назад сам же отправил на тот свет. Галантный такой дядя, - фыркнула Таиша.
  
  
  
  
   2
  
  
   Славе разговоры на кухне сегодня мешали особенно. Как никогда он мечтал остаться в одиночестве, - чтобы никто не бубнил там в конце коридора; хотел иметь возможность ходить по всем комнатам, разговаривать только с собой, пить чай и, если работа не идет, ложиться подремать в надежде, что решение придет на краю сна. Слава, наконец, решился приступить к освоению новой для себя техники живописи и забыл об угрозе выселения.
  
   В прошлом году у Славы была выставка в Риге. Среди многих встреч и многозначительных выставочных разговоров, которые обычно проходят для художника бесследно и быстро забываются, была одна знаменательная встреча, но ей Слава сначала тоже не придал значения. В мрачное готическое здание мрачного старого города каждый день приходил неопрятный рыхлый старик. Он медленно шаркал вдоль полотен, тихо шевеля губами, иногда садился на стул у стены и, оперевшись на трость подбородком, что-то обсуждал сам с собой. Слава давно пережил период в своей жизни, когда чье бы то ни было мнение о картинах было ему интересно. Книги отзывов, которые обычно так пестуют устроители выставок, давно уже представлялись ему школьными тетрадями банальностей, он заглядывал в них редко. Вопросы на всех выставках ему задавали одни и те же, в основном три: "где вы берете сюжеты для своих картин", "почему в ваших картинах европейское Средневековье?" и "к какой национальности вы себя относите". Поэтому Слава скорее избегал контактов со зрителями, чем стремился к ним.
   Однажды пожилой посетитель улыбнулся Славе, проходящему через зал:
   - Вы художник, автор этих работ?
   - Да, - Слава не испытывал энтузиазма по-поводу возможной беседы; он успел устать от жалоб русскоязычного населения Риги, большая часть которого, особенно пожилые, пребывало в нищете и бессильной обиде. Рига сама по себе туманна и депрессивна, а поселившаяся тут вражда делала воздух города невыносимо тяжелым.
   - Вроде как автор.
   - Позвольте представиться, - человек назвал свое полное имя, - но все зовут меня просто Васильевич, я тут местный, можно сказать, художник, мастерская моя неподалеку. Не изволите зайти как-нибудь?
   А вот это было уж совсем неинтересно; у Славы не было желания ни с кем встречаться.
   "Васильевич" произносилось с ударением на "е" с латышской обстоятельностью и серьезностью, в отличие от неопрятно-съеденного, но юморного русского "Василич".
   - Очень хочу побеседовать с вами, - задумчиво продолжил посетитель, - видите ли, я почти пятьдесят лет работаю в нашем музее в отделе западноевропейской живописи реставратором. И в течение долгих лет изучаю домасляную технику живописи.
   - А, - откликнулся Слава вежливо, - любопытно.
   - Я, может быть, единственный человек из живущих, кто разгадал формулу той живописи и изготовил составы, - это такие эмульсии. Глядя на ваши работы, я подумал, что художник такого уровня сумел бы писать моими составами...веществами. Хотите ознакомиться?
   - У меня вряд ли найдется время, - работа на выставке, много суеты, извините, - сказал Слава; ему хватало нерешенных задач и с традиционной масляной техникой; он полагал, что может совершенствоваться в ней еще лет сто, по крайней мере.
   Реставратор покорно устроил подбородок на набалдашнике трости и уставился на картину напротив; он напоминал старого пса.
   - Не вы первый не проявляете интереса к моему открытию, - произнес он спокойно, без обиды, - я предлагал и Н., и НН., они тоже отказались. - Им это не нужно, говорят. Академики! А я хотел бы уйти со спокойной душой, передав секрет хорошему русскому художнику.
   Фамилии известных живописцев, названные стариком, разбудили Славу.
   - Прямо так и сказали - не нужно?
   - Да. НН. даже разговаривать не стал, заявил, что западноевропейские традиции в живописи его не интересуют.
   - Так там же других нет традиций! По крайней мере в светской живописи.
   - Он, наверное, забыл об этом. Н. тоже вежливо отказался, - мне, говорит, жизни не хватит, чтобы хотя бы с масляной техникой разобраться.
   - Знаете, пожалуй, я ознакомлюсь с вашими исследованиями.
  
   Последующие три недели Слава почти ежедневно бывал в мастерской у реставратора. Сначала он с недоверием и тревогой смотрел на составы, которые, как утверждал Васильевич, были альфой и омегой "до-ванэйковской" живописи. Составы обладали непонятной природой и консистенцией и были разлиты в замызганные майонезные банки и прозрачные пластиковые бутылки.
   Картины Васильевича, которые он демонстрировал в качестве образцов, показались Славе примитивными, но в их цвете он увидел манящие возможности. Кроме того, его привлекло то, что никто из современных художников серьезно не работает в этой древней технике; называлась она, по словам реставратора, "восковая темпера". Все оттенки цветов должны были получаться на основе пяти натуральных красок-пигментов. Васильевич показал Славе как их надо растирать в специальной эмульсии, варить с гуммиарабиком, объяснил последовательность действий.
   - Понимаете, Слава, проведя множество опытов, я убедился совершенно определенно, что если масляная живопись хоть и медленно, но выцветает, - поскольку масло отражает свет, то в этой технике свет поглощается, и краски не выцветают вообще. Никогда.
   - Вы гарантируете, Васильевич?
   - Это подтверждаю не я, а мастера, работавшие до изобретения масляной живописи, с их картинами я общаюсь всю жизнь.
   Вечность! Почему бы еще раз не побороться за Вечность? Кроме того, Слава скорее почувствовал, чем смог увидеть на простеньких полотнах Васильевича, что с этими красками можно найти живой цвет - пульсирующую кожу на шее взволнованной женщины и ароматный дым камина в комнате философа-затворника в зимний день.
   Конечно, манипуляции, к которым предлагал обратиться Васильевич, пугали Славу. Если решиться, то в Москве ему предстояло в одиночестве проделывать нечто среднее между игрой в "куличики" в детской песочнице и ловлей бабочек без сачка, рассчитывая на результат, который никто не сможет оценить, поскольку мир уже сотни лет прекрасно обходится без этой разновидности художественной алхимии.
   В одном не ошибся старый реставратор: именно Слава был способен посвятить несколько месяцев жизни странному занятию гадания на пяти цветовых пигментах, из которых, согласно краткому теоретическому курсу, можно составить любые цвета и оттенки.
  
   Когда в Москве Слава приступил к самостоятельным экспериментам с древней техникой, - сначала не получалось ничего, не было никакой надежды на результат, труднее всего оказалось уговорить мозг приспособиться к новым правилам нанесения изображения на холст. И хоть первая работа, начатая на пробу, была невелика, - всего лишь поясной портрет женщины в бордовом платье, - Слава промучился с ней долго. Он снова стал учеником, неумехой, одиноким искателем, и чувствовал себя тупым, бездарным, лишенным помощи. Слава готов был плакать от растерянности и напряжения, ругал последними словами реставратора-искусителя, но не был готов отказаться от поставленной цели, он почему-то чувствовал ответственность перед старым Васильевичем, где бы тот в данный момент ни находился - на земле или на небе.
   В конце концов бархат платья получился, кожа женщины дышала, стекло стакана, ставшее теплым от ладони - мерцало, сок в стакане стал густым и тягуче-красным. Портрет был почти готов и стоил дней и недель мучений. Теперь, согласно инструкции Васильевича, следовало покрыть полотно сметаноподобной эмульсией из мятой бутылки. То есть практически замазать с таким трудом полученное изображение белым непрозрачным веществом, которое еще и пахло подозрительно. Васильевич обещал, что вещество полностью впитается, не оставит следов и укрепит красочный слой.
   Слава уже несколько раз брал в руки неопрятную бутылку, подступался к картине, - и отходил. Было очень страшно. Когда он в очередной раз занес руку с бутылкой над самой широкой кистью, то голоса на кухне стали особенно громкими, - возбужденно и как всегда чуть гнусаво декламировал Филипп, ему вкрадчиво вторил Дяба.
   - Если он меня обманул или ошибся, - убью на месте. - Произнес Слава громко, имея в виду кроткого Васильевича.
   Он поставил бутылку на пол перед мольбертом и решительно направился на кухню, чтобы выгнать друзей вон: одержать победу или испытать поражение Слава желал в одиночестве. Его встретили радостно и пригласили присесть. Таиша, как оказалось, уже ушла, а Дяба с Филиппом продолжали обсуждать европейские проблемы трехсотлетней давности, животрепещущие в их сознании.
   - Нельзя ли потише? - спросил Слава энергично, и выражение лица у него было злым, о чем он тут же пожалел, увидев глаза, полные приязни.
   - Все, все, уходим, - засуетился Филипп. Дяба блаженно улыбался и молчал, ласково глядя на Славу, который уже стыдился своего раздражения. Но заляпать едва родившуюся картину гадким жидким творогом еще предстояло, это было главное, поэтому Слава не стал останавливать друзей.
   - Чего же я сижу-то, мне тоже нужно, в этот самый...вернее на электричку опаздываю, - Дяба стал постепенно выползать из-за стола, с видимым сожалением покидая продавленный диван.
   - Почему, оставайтесь, - невыразительно отозвался Слава, - просто я хотел попросить тише разговаривать, а то у меня очень важный момент.
   - У меня тоже полно дел, - заверил его Филипп, вернувшийся из туалета свежим и бодрым, - вот мы вместе и пойдем.
   - А Таиша где?
   - Она в мэрию, по-моему, побежала - или в редакцию. - Ответил Дяба.
   - Не слышал, чтобы она попрощалась.
   - Не хотела отвлекать, наверное.
   Очень скоро Слава остался в мастерской один. Он решительно подошел к картине, написанной восковой темперой, и размазал по ней эмульсию; изображение скрылось в густом тумане. Теперь надо было ждать. Чтобы отвлечься, Слава стал читать Таишину статью.
  
  
  
   3.
  
   Есть ли жизнь у музы
  
  
   Глобальные обобщения всегда уязвимы, но мужские судьбы представляются мне в большей степени результатом проявления человеческой воли. Если уж столь "конкретно" на земле даны две психофизические модели, мужчина и женщина, то наверняка они отличаются не только по той функции, которую выполняют в деле продолжения жизни. Оттуда, "сверху" ими и управляют - тоже по-разному.
   Если представить два управляемых детских автомобильчика, то женщина, как мне кажется - это игрушка на поводке или проводе, которую оберегают и очень четко направляют. Упасть в яму или забуксовать, упершись передними колесами в ковер, он (автомобильчик-женщина), конечно, может - но случайно и ненадолго. Вскоре его аккуратно поддернут, и он поедет дальше, счастливый своей почетной зависимостью.
   У автомобильчика-мужчины больше степеней свободы, зато он подвергается большему риску. Мужчина может (и должен) не только повиноваться, но еще и что-нибудь придумывать, экспериментировать: например, неожиданно загудеть, или загудеть как-то по-новому, или попытаться проехать на двух передних колесиках. Все это в пределах действия определенного сигнала, разумеется. Мужчине дается иллюзия воли.
   Обе модели поведения или, если угодно, управления - ни хороши ни плохи, просто почему-то нужны в проходящем эксперименте, - и сверху, наверное, сумма их действий дает тот самый узор, за которым интересно наблюдать. Кому-то.
   Но есть сфера деятельности на земле, участие в которой требует андрогинности, соединения двух начал. Я имею ввиду не появление детей, тайна деторождения скрыта от нас, и дети - творение не наше, а Творца.
   Единственная сфера, где мы пытаемся уподобиться Творцу, - это искусство.
   Итак.
   Через женщину Господь являет на землю души в новые тела.
   Через мужчину осуществляет другие замыслы и поощряет с его стороны идеи и "новые" проекты.
   Искусство андрогинно.
  
  
   Все жанры плохи, кроме скучных
  
   Существует ли иерархия видов искусства? Скорее всего, да. Но то, что востребовано обществом сегодня - вероятнее всего не "творение", а погремушка для сородичей по социуму.
   Каково же назначение Высокого искусства? Эталон, эксперимент, отражение неявных - то есть заоблачных процессов. Возможно даже - питание для человечества, о котором оно не подозревает, поедая плюшки и запивая их пивом; но подпитка искусством хранит оное человечество.
   Были периоды "открытых Небес", когда почти все создаваемое шло непосредственно в духовную сокровищницу (эпоха позднего Средневековья и раннего Возрождения, к примеру), но периоды эти сродни рождественским каникулам, они коротки и исключительны.
   И если самым потребляемым из искусств для нашего общества "является кино" и так называемая попса, то самым загадочным остается, безусловно, - Высокая музыка. Никто пока внятно не объяснил и, можно надеяться, никогда не объяснит, что есть музыка, какую власть над человеком имеют эти вибрации, соответствующие - чему?
   Потому адепты музыки, композиторы, - творцы самые загадочные. Замечу отдельно, что для их подготовки, кроме врожденной одаренности, требуются долгие годы приобретения квалификации; уровень допуска очень высок, - чтобы стать композитором, необходимым человечеству в веках, нужно у природы пройти конкурс - приблизительно десять-сто миллионов человек на место. А может и миллиард. От того, что остальные миллионы на твое место не претендуют, легче не становится. Источники подпитки, механизмы настройки и критерии деятельности в Высокой музыке столь сложны, что рассуждать о них бессмысленно.
   Есть жанр искусства не менее загадочный, но во многих смыслах более наглядный: живопись. Очевидно, этот жанр занимает более низкую ступень в иерархии; поэтому художников и тех, кто себя называет художниками, гораздо больше, чем композиторов и тех, кто себя таковыми считает.
   ХХ век объявили в том числе веком великих живописцев. А получилось так потому, что художники призваны фиксировать изменения, происходящие в окружающем и отчасти, как всегда бывает в природе, воздействовать на эти изменения. В конце девятнадцатого - начале двадцатого века на землю надвинулся Хаос; художники отразили это на полотнах еще до того как наступление Хаоса стало очевидным, проявившись в социальных реалиях. Люди, пространства, деревья и воздух начали мутировать и рассыпаться на полотнах Ван Гога, Пикассо, Кандинского еще до страшных войн и революций. Но отчасти они и приблизили эти войны и революции...Потому что люди, узрев на картинах Хаос - поверили в него, а значит уже подчинились ему в какой-то мере. Ценная картина не обязательно гармонична в свете наших сегодняшних представлений о красоте; но она обязательно имеет свой значимый нерв в пространстве, в будущем или в прошлом. А чтобы "видеть" ( а не притворяться, что "видишь", глумливо изображая каля-маля или наоборот пустую красивость), надо быть гармоничным в большей степени, чем обычный человек, не одержимый идеей создать живописное полотно.
  
  
   Сухой и горячий плюс
  
   Алгоритм жизни художника нечто среднее между типами судьбы "инь" и "ян". С одной стороны, он целиком зависит от неизведанного и мало что может запланировать и достичь без поддержки свыше ("инь"), с другой стороны, подчас воля художника и его умения, даже так называемые деловые качества, все-таки оказывают воздействие на узор событий его жизни. То есть получается, что художник наиболее андрогинен. Вариантов же соединения мужского и женского начал множество.
   Если является уверенный в себе, мужественный художник, то подруга ему нужна нежная и безответная. Рассмотрим, например, путь Рубенса. Его способностей и уверенности в себе хватало на пятерых; звезды оценили это и решили покровительствовать. Но чего-то не доставало удачливому молодому художнику для того, чтобы творчество стало одухотворенным: ну конечно, Музы ему не хватало, трепетного женского начала. Петер Пауль женится на деликатной и застенчивой Изабелле Брант - и начинается период его творческого расцвета.
   Внимание, опасность! Не для художника, нет. Для Музы. Рубенс пишет огромное количество картин, постоянно изображает жену, он наслаждается гармонией, которую дает соединение их натур: очень мужской и очень женской. Вы думаете, Рубенс признает значимость женского начала в своем творчестве? Конечно нет, он использует Изабеллу, эксплуатирует ее любовь, практически не испытывая благодарности. В семейной паре "Муза-художник" женщина, как правило, любит мужа без памяти (отдает себя с наслаждением) и не претендует на лавры соавтора, хотя ее участие в творчестве неоспоримо. Но то ли оттого, что ее творческая энергия используется бессознательно, то ли слишком много энергетических двойников переходит на полотна - земная жизнь такой женщины часто бывает недолгой. Изабелла Брант прожила 34 года. В 12 лет умерла их дочь Клара Серена. Какие проникновенные портреты дочери написал Петер Пауль при ее жизни!
   Оставшись без Музы, Рубенс занялся делом весьма прозаическим - большой политикой. Разумеется, он продолжал время от времени исполнять заказы, но это скорее была имитация творчества.
   Вторая женитьба Рубенса очень показательна в смысле выбора партнерши. Он был влюблен в Сусанну Фоурмент, но та, по-видимому, обладала собственным планом судьбы и не готова была раствориться в творчестве художника. Сознательно или нет - но Петер Пауль в конце концов выбрал младшую сестру Сусанны, Елену Фоурмент, не решившись связать свою жизнь с самодостаточной интеллектуалкой. И тогда полотна пожилого Рубенса заполнились изображениями юной жены - правда иногда на них яственно просматривались черты Сусанны. Можно сказать, что у художника в его поздний период было две Музы.
   Таким образом, в создании великих полотен участвуют энергии двоих людей: соавторство женщины очевидно, но никем не признается.
   Любуясь "Весной" Боттичелли, мы прежде всего вспоминаем самого художника; но смотрим-то мы в это время на Симонетту, - значит, ее личность тоже воздействует на нас. Симонетта рано умерла, без остатка уйдя в бессмертные картины, до или после смерти - неважно...
   А женщины, к которым обращался Пикассо, испытывали страшную, смертельную зависимость от него. Судьба каждой из них сложилась трагически: наверное, когда отдаешь гению часть своей сущности, то привыкаешь к донорству как к наркотику.
  
  
  
  
   Холодный и мокрый, пользующийся горячей поддержкой
  
  
   Но иногда художник, родившись в мужском обличье, одарен женской натурой - нерешительной и застенчивой. В таком случае, если Небеса его любят, то Муза появится в образе особы весьма властной и решительной. Она сможет стать и мамкой, и менеджером, и - домомучительницей. Такая Муза посвятит жизнь своему талантливому малышу, но и требовать от него будет - по полной программе.
   Один из самых ярких примеров такой творческой пары - это Дали и Гала. Елена Дъяконова, впоследствии Гала, была словно запрограммирована самой природой поддержать европейское искусство двадцатого века. Ради этого судьба организовала девушке и замысловатую генеалогию, и прекрасное образование в русской гимназии, наделила неправдоподобно сильной волей и решимостью.
   Покинув мятежную Россию в 1917 году, сильная Муза сначала помогла французскому поэту Элюару и в его лице мировой поэзии. Гала все делала правильно: и мучила, и поддерживала слабохарактерного Поля ровно настолько, чтобы сложились стихи, уже при жизни Элюара признанные классикой французской литературы. Затем долг призвал вдохновительницу поработать на ниве изобразительного искусства.
   На сей раз Муза взяла на поруки молодого провинциала, застенчивого до икоты папенькиного сынка. Уроженца каталонского захолустья звали Сальвадор Дали. Не стоит забывать, что при этом Гала шла на огромный риск: ей исполнилось 37 лет, а новый избранник был на десять лет моложе. Гала ради него оставила мужа, уже известного поэта, наследника состоятельной семьи. А Сальвадора отец сразу выгнал из дома и лишил материальной поддержки за связь с замужней женщиной. Гала рисковала - и выиграла, поскольку точно выполняла свое жизненное предназначение и имела потрясающее чутье на гениальность.
   Дальнейшее всем известно: Дали и Гала были неразлучны, успешны и непобедимы. Когда старенький "малыш Дали" ленился, уже не хотел ежедневно выполнять свой урок - восьмидесятилетняя Гала иногда поколачивала его. И ему казалось, что он больше не вынесет диктата, этой страшной любви и опеки. Но он совсем не умел жить без ее энергии. Когда Гала умерла, Дали поселился в комнате, находящейся над ее склепом - ловил остатки флюидов своей Музы.
   Так и Лиля Брик курировала Маяковского; любила-нет - неважно: она должна была ему что-то давать или его мучить, и он - должен был мучиться ею. Роковая связь между ними, несмотря на все прочие их любови, неоспорима. Вместе они составляли творческую пару.
  
  
   Два в одном
  
   Бывают ли художники фатально одинокие?
   Как правило, дар чувственного восприятия мира сообщает художнику огромную способность любить и притягивать любовь. И даже если считается, что гений прожил одиноко, то в его судьбе обязательно присутствует удивительная женщина. Неважно, то была любовь счастливая или безответная, по земным понятиям не сложившаяся, - творец взаимодействует с любимой, и они вместе создают произведения. Однако чаще женщины обожают художников и тянутся к ним как пчелы к цветку - интуитивно стремятся выполнить свое предназначение...
   Люди настолько уверены в неоспоримости биполярной модели творчества, что иногда даже, если не хватает биографических данных, придумывают Музу. Потому что, считается, - она должна быть.
   Так было с Рафаэлем и Форнариной; музу якобы вычислили, но...двести лет спустя после смерти художника, и в соответствии с традициями ХУШ века нарекли "прекрасной булочницей", то есть почти "пастушкой". Два века "искали женщину" и, наконец, нашли - уж очень хотелось найти. Скорее всего, она существовала лишь в общественном воображении. Но для всех так оказалось спокойнее.
   Разумеется, должны быть великие исключения, и самое великое и эффектное из них - это Леонардо. Но неизвестно, был ли Леонардо таким же, как мы с вами. Многие верят в то, что он был сверхличностью, совмещавшей мужское и женское. Андрогин. Модель совершенного человека?
   Т.М.
  
  
  
  
  
   4.
  
  
   Эту дилемму Слава обдумывал постоянно и решить никогда не мог: для творчества необходимо одиночество и для творчества необходимо общение. Да, он бывает в ужасе, когда кто-то звонит и сообщает, что через десять минут зайдет. Но потом, когда люди приходят, он радуется и чаще всего не может понять - отчего только что был в ужасе.
   Некоторые из его знакомых появлялись нечасто, но в такие моменты, когда Славе общаться не то что не хотелось - было невыносимо. Таким качеством, как ни странно, обладал и Филипп; причем даже если Слава, набравшись смелости бормотал, что у него мало времени, Филипп продолжал говорить, с паузами, неторопливо, о вещах все более ничтожных, и надежды, что он оценит ситуацию и пожалеет собеседника, - никакой не оставалось. Если Филипп приходил на полчаса, то велика была вероятность, что он засидится заполночь, ведя речь ни о чем, а потом останется ночевать (зубную щетку и свежую майку он носил в портфеле); на следующее утро Филипп пробудится поздно, скажет, что повсюду опоздал, что день прошел зря, будет ходить за Славой и говорить, говорить монотонно, и опять засидится заполночь. Часто во время таких визитов Слава чувствовал, что сил у него не так уж много, поскольку слабость и раздражение накатывали быстро. Но как только Филипп покидал мастерскую, Слава испытывал чувство вины за то, что столь страстно желал ухода друга. "Безобидный славный человек, любит меня искренне - укорял себя Слава, - отчего же я так жестоко к нему отношусь? Надо позвонить, узнать как он добрался домой и понять - не обиделся ли". Сразу вспоминались все достоинства Филиппа, его добрые поступки и подарки, в частности, хороший заказ, который он нашел для Славы прошлой зимой.
  
   Начиналось как обычно: Филипп позвонил в такой вечер, когда Слава почувствовал, что еще чуть-чуть - и он совершит открытие, и сообщил, что находится неподалеку и в десять часов придет к Славе в мастерскую, причем ночевать, поскольку утром ему желательно оказаться в центре города. Слава мысленно попрощался с плодотворным вечером да и с завтрашним днем заодно. Он просто постарался сделать до десяти часов как можно больше. Однако в назначенное время Филипп не пришел, в половине одиннадцатого Слава уже начал волноваться, - идти от того места, где находился Филипп, до мастерской - было от силы пятнадцать минут.
   Наконец позвонили в дверь: явился задумчивый Филипп. Хотя на улице был слякотный декабрь, его белесая челка прилипла к вспотевшему лбу. Слава предложил приятелю ужин, ели и говорили ни о чем; писания Филиппа они никогда не обсуждали, картины тоже, - почему-то красноречие Филиппа по поводу живописи пробуждалось только на выставках, в присутствии нескольких слушателей или на бумаге.
   Когда-то давно Филипп регулярно приносил Славе читать свои рукописи, - Слава смолчал, не дал никакой оценки, хотя и знал, что так нельзя делать, нужно обязательно высказать мнение, желательно ничего критического, лучше что-нибудь восторженное. Но он смолчал, - и Филипп перестал давать Славе свои тексты, идеи которых частенько обсуждал с Дябой. В такие вечера без Дябы, без разговоров об искусстве было непонятно, почему Слава и Филипп дружат и дружба ли это - или Филиппу просто иногда надо сбежать от агрессивной тещи, которая считала его потомком белогвардейцев, выживших из-за нелепой нехватки боеприпасов.
   Так они скучно жевали и беседовали, осторожно обходя темы искусства вообще и произведения визави в частности, рассуждали о погоде, ценах и безденежьи, - и вдруг Филипп засуетился, торопливо зашлепал в коридор и вернулся оттуда со своим мятым портфелем.
   - Возможно, я нашел тебе заказчика. - Филипп вытащил из портфеля вечернюю дамскую сумочку, расшитую стразами. - Это лежало на земле рядом с подворотней, прямо под аркой. Я сначала боялся брать, но потом подумал, что она совсем маленькая, в ней не может быть ничего опасного. И правильно сделал: посмотри!
   На столе оказались права, зашитые в пластик, удостоверение дипломата и ключи. На удостоверении была фотография улыбающейся женщины и написано: Карла Фармини.
   - У нее очень хорошая улыбка, правда? - Филипп, нежно любуясь, поднес карточку к глазам.
   - Да, ничего. Дай посмотреть дату рождения, действительно - очень милая женщина. Здесь написано: атташе Посольства Италии в России. Кстати, а денег в сумочке не было?
   - Нет, ну что ты! Наверное, кто-нибудь украл это у нее, деньги стырил, а сумочку выбросил. Я стоял-стоял, ждал - вдруг кто-нибудь объявится, ну а потом пошел. Бедная, бедная Карла, - повторял Филипп, перебирая вещи иностранки, он даже сунул нос в сумочку и понюхал.
   - Представляешь, как она нервничает.
   - Надо немедленно вернуть ей документы, завтра позвонить в посольство и договориться о встрече, - она будет нам очень благодарна. Вот гадство, - Филипп расстроенно крякнул, - именно завтра я не могу, мне с самого утра надо быть в Склифе, в восемь часов. Анализы сдавать.
   - Плюнь на анализы, подумаешь моча, я могу сдать за тебя.
   - Ты, Слава, напрасно, с этим не шутят. Между прочим, у девяноста процентов мужчин в нашем возрасте проблемы с простатой, вот я и записался на консультацию к очень известному специалисту, другу моего отца, и тебе советую сделать то же самое.
   - Но Карла не может ждать... а что если сейчас разыскать кого-нибудь, у кого есть знакомые итальянцы? - Слава все смотрел на фотографию застенчиво улыбающейся женщины.
   - Зачем, уже ночь, ты утром просто позвонишь в посольство и все. Без меня. Только потом обязательно скажи ей, что нашел документы твой друг, писатель, который очень любит искусство Италии. И, кстати, не прочь туда поехать! - Филипп мечтательно закатил глаза и затянул нараспев, и в этот момент был похож на поэтессу Серебряного века, находящуюся на сцене и в экстазе. - На вилле, где-нибудь под Пармой, сидя на просторной каменной террасе и глядя на холмы Эмилии-Романьи, мягко освещенные робко восходящим солнцем, я глоток за глотком вкушаю молодое вино, любуюсь на артишоковые поля, покрытые туманом и сочиняю роман о бисексуале Джордже Бэкингеме и его великой страсти.
   Слава понял, почему Филипп задержался в подъезде: подробно изучал содержимое сумочки и мечтал. Они выпили белого вина за Карлу и за зеленые холмы, окруженные артишоковыми полями.
   Утром Слава позвонил в посольство, но поскольку госпожи Фармини на месте не оказалось, оставил сообщение и номер своего телефона секретарю. Днем никто не позвонил, потом Слава ушел по делам, а вернувшись, обнаружил на автоответчике несколько записей: энергичный мужской голос четыре раза сообщал по-английски, что Карла Фрамини с нетерпением ждет звонка на мобильный телефон такой-то. У Славы от волнения никак не получалось списать номер телефона с автоответчика, но пока он мучился, позвонили еще раз. Итальянцы находились поблизости, на Цветном бульваре и предложили встретиться на улице, рядом с цирком. Слава схватил сумочку и, едва одевшись, побежал к цирку.
   В машине его ожидали двое: симпатичная пара неброско одетых некрасивых людей, оба улыбались. В обмен на сумочку и документы коренастый итальянец в очках протянул Славе пакет с двумя бутылками вина.
   - Не надо, зачем, я же знаю, как важны для вас - ключи, документы, - смутился Слава. Разговаривать пришлось на английском.
   - Возьмите, пожалуйста, это настоящее тосканское вино, - попросил итальянец, - мы очень вам благодарны.
   - Скажите, а в сумочке были деньги?
   - Деньги? - итальянец в замешательстве оглянулся на жену, которая застенчиво улыбалась у него за спиной. Славе вдруг стало очень неловко от своего вопроса и от неожиданной паузы.
   - Неважно, совершенно неважно, - горячо заверил итальянец. - Главное для нас это документы!
   - А я художник, вот, - Слава достал буклет, - посмотрите мои работы.
   - О! Карла, смотри-ка, это картины синьора. - Итальянец прочитал по слогам Славину фамилию. - Это потрясающе!
   Договорились, что в воскресенье итальянцы заедут к Славе в мастерскую.
   Муж Карлы Марио, тоже работник посольства, едва успев осмотреть картины, поведал о том, что его самая большая мечта, - привезти из Москвы их семейный портрет работы русского художника. Полтора года он искал, кто мог бы исполнить его мечту, но все художники, с которыми он знакомился сам или по рекомендации друзей, ему не нравились.
   - Понимаешь, это судьба! Поразительно! Ведь я мечтал иметь наш с Карлой портрет в стиле эпохи Возрождения, и теперь вижу, что только ты сможешь это исполнить.
  
   Далее последовало несколько приятных вечеров с итальянским вином; участвовали, кроме Славы и иностранцев, - Таиша, Филипп, один раз даже Дяба, беседовавший с Карлой о Данте на неплохом итальянском. От этих встреч остались фотографии Карлы и Марио, которые должны были помочь Славе в работе.
   Слава с самого начала относился к этому заказу как к рождественскому подарку от Филиппа, поэтому цену за портрет назначил невысокую - две тысячи долларов; формат картины предполагался большой. Но Марио пожелал торговаться, - Слава очень пожалел, что не сказал сразу "четыре", чтобы затем уступить, сделав приятное итальянцу.
   Потерпев неудачу в торге, Марио заметно рассердился и даже покраснел от досады. Тем не менее перед отъездом на Рождество в Италию выплатил Славе аванс, и тот приступил к работе.
   Композиция и трактовка образов сложились на удивление быстро, Слава работал с удовольствием. Таиша увидела незаконченный портрет - еще только в подмалевке - самой первой. Она присвистнула и опустилась на стул.
   - Ну, ты даешь, - рассмеялась Таиша.
   - Здорово, правда? - Слава, как всегда, был влюблен в свою новую работу. - Отлично получается.
   - А ты...аванс уже тратишь? - Таиша то прикрывала глаза ладонью, то быстро убирала ладонь, упираясь глазами в портрет - и каждый раз ее обуревал приступ смеха.
   - Конечно. А что, тебе не нравится? Погоди, давай перенесу к свету. Мне кажется, Карла такая и есть, смотри...как средневековая монахиня. Она похожа на Хильдегарду Бингенскую, правда?
   - Карла-то Карлой, а вот он... - Таиша опять не удержалась прыснула.
   - Да он такой и есть!
   - Неправда, Марио симпатичный.
   - А я разве сделал его несимпатичным? - Слава отошел в противоположный угол комнаты, не отрывая взгляда от портрета, склонил голову к правому плечу, потом к левому и убежденно заключил: - Все нормально!
   - Откуда у него нос картошкой огромный, красный как у алкоголика, и этот тюрбан на голове! Мешки под глазами огромные!
   - Посмотри альбомы, негоцианты носили такие головные уборы, - в Венеции, например.
   - А почему вдруг ты его сделал купцом, он же юрист?
   - Это сейчас он юрист, - Слава пожал плечами и опять отошел, любуясь портретом, - по-моему, здорово похоже. Понимаешь, я их увидел такими, какими они были четыреста лет назад. Марио ведь этого хотел!
   - Но... - Таиша хотела было сказать то, что любому человеку понятно - заказчик портрета хочет видеть себя хоть немного лучше, чем он есть на самом деле. Но она промолчала, потому что заговаривать об этом со Славой было бесполезно: ему понравилась Карла, он и написал ее одухотворенной, с фолиантом подмышкой и с чистым мечтательным взглядом (действительно, вылитая Хильдегарда Бингенская); он увидел что-то неприятное, тщательно скрываемое в душе Марио, - и вот пожалуйста, вытащил это "что-то" на всеобщее обозрение.
   - Видишь ли, - проговорила Таиша осторожно, - Марио, мне кажется, видит себя в амплуа "представительного мужчины", как выражается моя бабушка; он, в отличие от Карлы, тщательно одевается, придает значение внешнему лоску и все такое. И вдруг ты показываешь его лицо раздетым. За его же деньги!
   - Он такой есть, что я могу поделать! - раздраженно отозвался Слава, - Работа прекрасная, я так долго писал, они должны гордиться таким портретом. Всего за две тысячи долларов! Вот фон еще нужно проработать. Знаешь, там будет роскошный фон: средневековый маленький город, тусклое утро, собор в дымке.
  
   Все, кто видел портрет в январе, застывали на месте со странными улыбками; портрет приковывал внимание и даже шокировал, но в каких именно деталях или приемах раскрывались его необычные качества - было неясно. Дело не только в том, что итальянцы не стали красивее, что черты их словно высветились лампой следователя, было еще что-то в этом портрете, какая-то загадка; невозможность ее назвать и вызывала у всех нервную реакцию. Получился не просто ординарный заказной портрет, а полноценная картина, и никто из друзей не осмелился уговаривать Славу хоть как-то приукрасить клиентов.
  
   Когда у дипломатов закончились рождественские каникулы и итальянцы вернулись в Москву, была назначена решающая встреча.
   - Таиша, - попросил Слава, - знаешь, я ничего не успеваю в последнее время. Может, ты в четверг сама им отдашь портрет и деньги получишь?
   - Ты же утверждаешь, что работа тебе нравится. А теперь хочешь сбежать, а меня заставить отдуваться?
   - Я только сказал, что мне некогда, и думал, что ты мне поможешь.
   Таиша не ожидала, что помогать придется в такой щекотливой ситуации. И все же она не могла отказать Славе:
   - Хорошо, я приду в четверг, но ты тоже обязательно должен быть.
  
   Чем подробнее Таиша представляла сцену "сдачи" портрета, тем неуютнее ей становилось. Она пригласила Дябу, Филипп явился сам.
   В четверг вечером сначала Таиша была в мастерской одна, она помыла фрукты, нарезала сыр, достала и протерла бокалы. Потом пришли Дяба и Филипп, они долго рассматривали готовый портрет, молча качая головами.
   - Наливай, что ли. - Сказал Дяба, пройдя на кухню и примостившись на любимом диване.
   - Ну что портрет, как тебе? - спросила Таиша и неожиданно для себя хихикнула. Она налила всем вина, и сама выпила быстро, вопреки обыкновению.
   - Да нормально, - засмеялся Дяба.
   - А почему ты смеешься, почему мы все смеемся?
   - Так. Нам просто хорошо.- Определил Дяба.
   Пришли итальянцы. Их сразу пригласили на кухню, и они охотно согласились, что без художника смотреть портрет неинтересно. Марио явно волновался, а когда увидел как блестят глаза у Таиши и почувствовал некую срывающуюся ноту в общем разговоре, раскраснелся, стал беспричинно смеяться и то снимать, то надевать очки. Скоро была выпита целая бутылка вина - из холодильника достали другую. Даже Карла, обычно сдержанная, хохотала над шутками Дябы и Марио. Филипп на невероятной смеси языков рассказывал и показывал в лицах как он в юности в парке Горького читал стихи на летней эстраде и как его, парализованного страхом и немотой, выталкивали из-за кулис пинками.
   Слава пришел только через час после назначенного времени и очень удивился, застав на кухне веселую компанию и узнав, что итальянцы портрет так и не посмотрели; но ему тоже захотелось сначала выпить и поболтать.
   Дяба рассказывал о забавном опыте в московском арт-бизнесе: некие бизнесмены посчитали, что картины всего-навсего обычный товар, к которому применимы известные схемы торговли (реклама плюс упаковка). Было объявлено, что появился художник-гений, инкогнито, - то есть на люди не показывается и вообще живет в Лондоне. В Москве, мол, попасть на выставку этого художника и прикупить несколько его работ - большая удача и везение. Картины оценивались в несколько тысяч долларов, а писали их студенты, получая за это сущие копейки. Вот и вся схема: себестоимость нулевая, деньги вложены лишь в материалы, рамы и аренду залов, придуман миф о художнике, который, как всем известно, признан на Западе вторым Дали (очередным Дали, новым или русским Дали).
   - И что, проект оказался успешным? - живо заинтересовался Марио.
   - Опоздали они с этим проектом лет на десять; было смешное время, когда богачи понимали, что чем-то надо украсить стены свежепостроенных вилл, но при этом твердили застенчиво "мы в живописи не разбираемся". Вот тогда-то и можно было всучить им кучу дерьма за огромные деньги...Собственно, так и делалось. Теперь все поменялось: одни клиенты покупают только антиквариат, другие уже не пугаются своего вкуса так, как прежде. У нас вообще люди учатся быстро.
   - Да? - Марио и Карла переглянулись.
   - Ну что, пора смотреть портрет, - не выдержала Таиша.
   - Подождите, посидим еще, - поежился Марио, затем добавил, -
   пусть синьор художник идет первым, мы все последуем за ним.
   - Почему я? Идемте вместе.
   - Потому что ты маэстро.
   Сидели, накрытые воронкой красного света от настольной лампы, и так было уютно, тем более, что февральская погода за окном царапала по кухонному окну противным зимним дождем. В конце концов шумно двинулись по коридору, подталкивая и поддерживая друг друга.
   Перед портретом на минуту плюхнулось тяжелое всех смутившее молчание - и вдруг Карла взвизгнула. Потом опять настала тишина. Марио стоял "как громом пораженный". Пауза, скорее всего, длилась бы еще долго, но прозвучал глухой хлопок: лампочка в люстре над головой Марио взорвалась, мелкие стеклянные брызги рассыпалась по всему полу. Началась канитель: Слава побежал за веником и совком, женщины выбирали осколки из волос и одежды. Когда все успокоились, Слава спросил совершенно спокойно, обращаясь к Марио:
   - Ну как тебе, нравится?
   Итальянец присел на стул напротив мольберта и неотрывно смотрел на картину. Казалось, он не заметил суеты с лампочкой. Готовясь произнести что-то, Марио сильно покраснел.
   - Н-н...я не готов был увидеть себя таким. Мы все видим себя лучше. - Марио не выдержал и жалобно воззвал на родном языке, обращаясь к жене, - неужели я правда такой, Карлотта? Vecchio? Troppo vecchio...О-о-о.
   - Послушайте, - сказал Филипп обыденным тоном, но глаза его немного закатились, лицо стало одухотворенным, верный признак того, что у него родилась рецензия-стихотворение, - вы знаете, господа, если бы из мглы небытия восстали - со своими мыслями и чувствами - люди позднего Средневековья, они, я думаю, сделали бы Славу своим представителем в начале двадцать первого века, поскольку он сохраняет в своем сознании образы их времени и, трансформируя их, вновь воплощает в мир, даря этим образам новое бессмертие.
   Дяба громко три раза хлопнул в ладоши. Таиша ахнула завистливо "ты даешь", а затем, осторожно распутывая клубок фразы Филиппа, стала переводить его слова на итальянский. Карла молчала и не отрывалась от картины, которая сообщала ей так много то ли о бывшей, то ли о возможной жизни.
  
  
  
  
   YП
  
   1.
  
  
   Мать попросила Таишу съездить с ней в багетную мастерскую, и на сей раз, Таиша знала, отказать нельзя: она так редко появлялась у родителей в последнее время, что запас уважительных причин был исчерпан, невозможно было сослаться на занятость, не вызвав ответного: "Для чужих - ты - всегда готова стараться - а помочь родному отцу...".
   Сам Большой не мог поехать, поскольку уже в два часа дня в его студию должен был прийти важный клиент, коллекционер Шлямин, визит был назначен внезапно накануне поздно вечером, и предстояло перевезти некоторые работы из дома, убраться в мастерской, занять денег и купить что-то из дорогих продуктов для гостя.
   Отправившись вместе с матерью в десять часов утра на другой конец города, да еще в плохую погоду, Таиша раздражалась, смотрела на Наталью при безжалостном свете, находила ее вид несвежим, отмечала на лице утренние отеки и злилась на себя за недоброе рассматривание. В багетной мастерской у далекой станции метро надо было забрать три оформленные картины отца и привезти их в студию. Поездка в час пик на метро была непривычна для обеих, и женщины чувствовали себя утомленными дождем и ветром.
   Наталье в вагоне метро удалось сесть, она сонно прикрыла глаза, а Таиша стояла над матерью. Они старались не разговаривать, потому что слишком хорошо знали, о чем хочет спросить одна - и что ответит другая; Наталья понимала, что чем старательнее она, подобно многим матерям, пытается молчать о том, что ее тревожит - тем громче и неуправляемее это вырвется в скором времени. Но не сегодня, не сегодня, когда нужна удача: такого коллекционера как Шлямин можно ждать год или два, а иному художнику можно так никогда и не дождаться. Наталья делала вид, что не замечает отсутствия нежности в глазах дочери и закрывала глаза.
  
   - Ты же сама всю жизнь помощница отца - и кто еще? Никто, наверное. Я не говорю, что это мало, мам. Прости.
   - Да, мне интересно только в его потоке, за пределами которого мне скучно и безвольно, - но ты у нас другая, ты яркая и талантливая.
   - У тебя даже денег своих нет, надо просить каждые сто долларов у отца. А я уже самостоятельная.
   - Ерунда, в твоем возрасте я тоже хорошо зарабатывала.
  
   - Как поедем?
   - Через Ногина. Там по прямой.
   - Душно.
   - Сними шарф, я подержу.
   - Не хочу.
   - По-твоему, то, как ты служишь отцу - секретарь, нянька, безотказный помощник - это зряшняя жизнь?
   - Он мой муж.
   - Все-таки интересно: потому что муж или потому что художник?
   - Хороший художник, порядочный человек. Потому что.
   - А Слава разве плохой художник? Когда я общаюсь со Славой, мне тоже - радостно и правильно.
   - Все так. Но мне хотелось бы, чтобы ты взращивала свою индивидуальность. Ты необыкновенная, Таиша.
   - Все матери так считают: ты, пусечка, у меня самый талантливый малыш; что такое индивидуальность, мама?
  
   - Как долго, кошмар.
   - Почему вам именно сегодня приспичило с этими рамами, ну увидел бы Шлямин на три картины меньше, у вас и так мастерская завалена картинами.
   - Все равно надо забрать когда-нибудь, правда?
  
   - Слава намного старше.
   - Это плохо?
   - Мне бы не хотелось.
   - Речь обо мне, мама.
   - Я понимаю. И еще - твой отец сильный, для меня всегда это было важно; даже не то, что он художник - а то, что сильный. Мне бы хотелось для тебя такого человека.
   - А я сама сильная, мама, значит, могу помочь кому-то! Все, надоело объяснять, очень противно - объяснять, от этого нормальные живые вещи становятся неправдой.
  
   - Долго еще?
   - На следующей.
   - Вы подальше не могли найти багетку - чтоб в другом городе? Наверное, там дешевле?
   - Да, отцу дают хорошую скидку.
   - О Господи, да мы на машину больше потратим. Экономят, вечно экономят! Лучше бы свои силы экономили - и мое время, кстати.
   - Не ворчи, дочь моя.
   Таиша и Наталья вышли из метро мрачные, и погода не улучшилась, а идти до мастерской, расположенной в маленьком подвале, было далеко.
  
   - Так хочется, чтобы Шлямин пришел к Славе; ему ничего не стоит скупить все его картины, за какие-то жалкие пятьдесят тысяч долларов, и тогда Слава сможет купить себе квартиру, и больше никогда не связываться с властями, и больше никогда не зависеть от них. Послать всех куда подальше. Только работать...
  
   - Где твой зонт?
   - Он мне не нужен, ты прекрасно знаешь, что я всегда хожу без зонта.
   - Иди ко мне под зонтик.
   - Не хочу, дождь маленький. Мам, а нельзя Шлямина привести к Славе?
   - Шлямин всегда сам решает, он к нам-то не мог дойти полгода, и вдруг - внезапно объявился. Унизительно, суетимся - а что делать?
   - А ты можешь ему сказать сегодня про Славу, что ситуация такая тяжелая?
   - Попробую, Таиша. Не обещаю, что услышит, - говорят, он стал странным.
   - Это ясно. Может, мне остаться до его прихода в мастерской, поговорить с ним?
   - Спроси у отца, если он не будет возражать - пожалуйста.
  
   - Видит же, мы волнуемся перед сегодняшней встречей, нет: Слава и еще раз Слава, в голове один Слава.
   - Это наследственное, мама.
   - Скорей бы у нее прошло это, обязательно пройдет, только не надо ей перечить - тогда пройдет быстрее.
  
   - Ладно, не буду вам мешать, только ты, если получится - намекни про Славу, ладно?
   - Хорошо, Таиша.
   В полуподвальном помещении багетной мастерской не было воздуха, и Наталья присела на стул в ожидании пока оформят бумаги и найдут обрамленные работы. Таиша, наоборот, исполнилась бодрости, она принялась рассматривать образцы багета, стремясь обнаружить лучшие из самых недорогих, потом достала записную книжку и стала записывать индексы и цены. Откуда-то из недр подвала принесли картины Большого в новых рамах, и они выглядели такими свежими, родными и в то же время обновленными, что Наталье стало радостно и совсем не тяжело: и духота, и мрачная серость дня отступили.
   Работы не стали упаковывать. С трудом передвигая громоздкие полотна, Наталья и Таиша вынесли картины на улицу; нападения ветра, который пытался вышибить картины из рук, соорудить из них неуправляемые паруса в рамах, теперь только смешили. Таиша останавливала проезжавшие машины и торговалась с шоферами, наконец, какой-то парень согласился их подвезти и помог загрузить картины в салон; работы еле уместились на заднем сиденье, маленькая Таиша еле-еле смогла протиснуться и, изогнувшись, примоститься рядом с ними. Было очень неудобно, и к тому же нужно было следить, чтобы углы рам не продавили холсты, - Наталья, обернувшись с переднего сиденья, взяла дочь за запястье, чтобы было легче поддерживать ценный груз, и Таише было приятно прикосновение теплой руки. Им было хорошо ехать вдвоем, и все вдруг стало хорошо.
   - Вы художница? - спросил хозяин машины, обращаясь к Таише через зеркало.
   - Нет, совсем нет, - улыбнулась она ему из-за завитков рамы.
   - А чьи картины?
   - Наши. - Ответила Таиша и ткнулась носом в надушенную шею Натальи.
  
  
  
   2.
  
   До окончательного Славиного выселения осталось три недели.
   Большой предложил часть мебели и альбомы по искусству складировать в кладовке его мастерской и приехал за этими вещами на своей машине. Слава и Большой нагрузили доверху старый BMW (машина-бомж, не только облупленная, но кое-где и перевязанная веревками), медленно доехали до мастерской Большого, и там плотно заставили кладовку под лестницей, распугав расплодившихся дворовых котов.
   Потом пили чай с дорогими шоколадными конфетами, оставшимися после недавнего визита Шлямина. Таиша, принявшая активное участие в переезде, теперь сидела и смотрела то на отца, то на Славу, - ей нравилось, что оба пьют горячий чай очень похоже, бесшумно. Втайне она рассчитывала на то, что отец предложит Славе ("дорогой ты мой, в тесноте да не в обиде") перебедовать какое-то время в своей мастерской.
   - Ты прочитал мою статью? - спросила Таиша Славу.
   - Да, вчера. Слишком много Дябы, как мне показалось.
   Слава, сравнивая Большого и Таишу, в который раз удивлялся, что у человека с такими резкими, рельефными чертами лица родился востроглазый мышонок- Таиша; Большой и Наталья были до смешного похожи между собой, а их дочь смотрелась неподросшим, но очень энергичным подкидышем.
   - Что ты сказал? Я рассуждаю самостоятельно!
   - О чем речь-то? - спросил Большой. - Хоть бы мне дала почитать, дочь моя.
   - Не дам, я тебе никогда ничего не дам, все равно не поймешь. Слава, при чем тут Дяба вообще, объясни!
   - Нет-нет, кое-что в статье мне понравилось и, безусловно, это твое, хотя тема и манера изложения показались слишком женскими, что ли.
   - Тебе все кажется, кажется. Вы не сопереживаете, а только и думаете, что бы такое умное потом высказать. Если бы я также ваши картины смотрела, то вы бы со мной вообще никогда не разговаривали.
   - А почему "вы" - я, например, ничего твоего в руках не держал. - Засмеялся Большой.
   Слава попытался успокоить Таишу:
   - Еще раз говорю, и тебе, Большой, свидетельствую, - Таишина статья написана очень неплохо, мысли такие...необычные, логика есть. Но вот...
   - Ну.
   - Например, что - вы находите в этом Рубенсе, а? Почему опять Рубенс?
   - Так это статья про Рубенса? - Большой вопросительно посмотрел на дочь.
   - Да нет, конечно, - отмахнулась Таиша, - она о глобальной проблеме, к которой вы, как я вижу, совершенно не готовы. И не о чем мне с вами разговаривать.
   - Я даже так считаю: статья, если ее доработать, станет очень толковой, - настаивал Слава. - Но объясни все-таки - почему ты в первую очередь приводишь в пример Рубенса?
   - Хороший художник, и все.
   - Ладно. Не будем. Это Дябины байки - и все. А можно попробовать думать самой! - Слава был удивлен собственной резкостью. Кого он больше ревновал: Дябу к Таише или Таишу к Дябе, может, Таишу - к ее писаниям? - сам определить не мог. При чем здесь вообще могла быть ревность?
   - Знаешь, Таиша, чего я не понимаю, может, ты объяснишь? Почему о художниках мало знают, но с таким удовольствием сплетничают в веках?
   - Я не сплетничаю, - опять обиделась Таиша, - лишь изучаю и рассуждаю.
   - Не интереснее ли, подумай, создавать что-нибудь самой?
   - Послушай, - Таиша хотела нагрубить, но передумала - она торопилась. - Не твое дело! Мне вообще учителя не нужны. Как Бердяеву, - зачем-то добавила она.
   - А Дяба? - съязвил Слава, но ему вдруг стало стыдно, и он резюмировал примирительно. - Короче, Большой, могу сказать, что твоя дочь - способный журналист.
   - Тоже мне комплимент! Журнали- ист...чепуху сказал какую-то. Ничего больше от меня читать не получите. Все, я ухожу. Пап, пока, Слава тоже - пока.
  
   Проводив дочь, Большой заговорил о неприятных хлопотах, связанных с мастерской, не сообразив, что рассказывать об этом тому, кто через три недели может совсем потерять пристанище, по меньшей мере бестактно. Несколько месяцев назад Большому из МсЖ пришла бумага, где говорилось, что все художники должны оформить мастерские в пожизненную аренду. Для этого потребовалось взять в МсЖ необходимые бланки, числом около двадцати, оплатив каждую бумажку, - и заняться фантасмогорической деятельностью блуждания по кругам московского чистилища. По крайней мере так воспринял задание Большой, оторвавшись от своего мольберта. Точно так же к этому отнеслись и тысячи других художников, но все объясняли друг другу по телефону и при встречах, что саботировать придуманную кем-то перерегистрацию нельзя, поскольку тогда лишишься мастерской навсегда.
   От каждого художника требовалось: заново и самостоятельно зарегистрировать мастерскую в районных - БТИ (бюро технической инвентаризации), Санэпидемстанции, Мосгазе, Мосэнерго и у пожарников, Моспожнадзоре.
   Расчет властей нельзя было назвать простым. Если художник в течение года не свихнется, собирая извращенные справки, то по крайней мере он оставит в каждом из этих учреждений - коими изрыта и украшена Москва словно поле кротовыми ходами и кучками - немалые деньги. А поскольку у большинства художников нет ни необходимых денег, ни терпения, ни здоровья, - то множество их просто умрет или потеряет мастерскую в процессе этих усилий. То бишь отдаст алчущему городу заляпанные красками метры бесплатно.
   Большой обладает многими достоинствами, на которые власти в войне с живописцами и скульпторами никак не рассчитывали: он человек волевой, решительный и дисциплинированный. Но по прошествии нескольких месяцев и Большой понял, что недооценил силу московского паука, так как выполнить все его условия попросту выше человеческих, а тем более - его художнических сил. О творчестве в эти месяцы не могло быть и речи.
   Структура городских властей устроена так, что в основном потребляет энергию в двух видах: самое простая - деньги, самая массовая - раздражение и злоба. Дееспособных художников постепенно охватывала эта запрограммированная злоба, и сотни картин остались ненаписанными, уйдя в нее. Власти легко собрали то, что при других условиях могло стать не черным, но светлым.
   Время от времени Большой отчаянно пытался вернуться к работе, но чаще бессильно опускал руки или - пора было ехать за очередной справкой.
   - Я не могу тебе рассказать всего. Во-первых, ты мне не поверишь, во-вторых, когда я проговариваю это, перестаю верить сам себе. Мосгаз, вернее единственное из сотен его городских отделений, которое понадобилось мне, оказался неправдоподобно далеко в неправдоподобно мерзком районе. Помню глину и ветер вокруг маленького домика. Надо было выстоять пару часов в тухлом коридорчике, заплатить, подать прошение и встать в очередь, чтобы инспекторы Мосгаза приехали проверить что-то - вероятно, не мешают ли газовому трубопроводу мои бедные картины. За инспекторами я обязан был приехать сам, и как назло, когда я поехал на этот край неизвестной мне земли, хлестал отвратительный дождь. Две тетки приехали, потаращились на мои работы и уехали; честные такие, не потребовали ничего кроме доставки себя до места и обратно. Мосгазу - спасибо.
   Потом районная Санэпидемстанция. То же самое: заявил, оплатил уже больше, долларов двести, привез опять двух женщин, что-то они проверили на вшивость. Но старшая из них протянула руку: "Ой, какие картинки вы рисуете!", - пришлось отдать работу.
   Я боялся или просто робел перед каждой из этих теток, в руках у которой была печать: прибирал для них мастерскую, убирал обогреватель и электрочайник, с подозрением посматривал на свою плиту, прятал подальше краски. В общем, проползал инстанции на пузе, всего боялся, вдруг им что-нибудь не понравится - но что, кто знает? Однако,
   это все было самое простое.
   Существовала и неразрешимая задача, вернее две: электричество и пожарники. Счетчик у меня здесь старый, он уже считается незаконным, и поэтому за электричество я не плачу. Сначала честно поехал в это самое Мосэнерго и уселся в очередь. Мне нужно было на прием к чиновнице, которая работала по невероятно сложному графику: то в отпуске, то в декрете, то в командировке. Сидя в очереди в Мосэнерго, я услышал грозное слово "проект", который почему-то стоит столько, что человек мыслящий категориями российской зарплаты или тем более пенсии, никогда не поверит в такие цифры: пять тысяч долларов, три тысячи долларов. Сначала я подумал, что эдакие суммы могут иметь отношение только к промышленным заводам или фабрикам. Но оказалось, что я жестоко ошибаюсь - когда я, несколько месяцев спустя, наконец, досиделся до этой заветной дамы, она сказала, что мне необходимо раз-ра-бо-тать и подписать шестнадцать документов. Этот глобальный план электрификации моих пятидесяти полуподвальных метров стоил бы мне около четырех тысяч долларов. Я впал в отчаяние: к тому времени уже кинул в пасть городским властям около пятисот долларов, и ресурсы были на исходе.
   - И как же ты умудрился с ними разобраться?
   - Никак. Не умудрился. Мне подсказали телефон человека, у которого есть связи в Мосэнерго. Тот обещал уложиться где-нибудь в восемьсот долларов, взял с меня аванс триста - и пропал. Я звоню ему до сих пор.
   - Жулик, что ли?
   - Мне кажется, просто придурковатый, звоню ему - отвечают: он на даче, картошку копает. Посмотрим. Дяба сделал мне сумасшедший подарок, дай Бог ему здоровья. Он добыл для меня справку от пожарников, говорит, у него с ними какие-то взаиморасчеты. Интересно, чем он пожарникам-то смог помочь? Дяба наш поразительный все-таки; я подарил ему картину и счастлив до безумия, потому что один художник поил пожарников три месяца и им же отдал три тысячи долларов точно за такую же справку.
   А в БТИ я был уже три раза, вернее шесть, там в один день заказываешь документ, потом через неделю забираешь; я приношу их в МсЖ, эти справки, но через месяц они устаревают, и МсЖ требует новые. Но это ладно, только ездить далеко и каждый раз платишь сто пятьдесят рублей.
   - Как ты все это вынес, Большой? - Слава даже забыл о своих бедах, все-таки они не были пыткой, там сразу - и на улицу. - И чем они будут отличаться, твои новые права на мастерскую, - от прежних?
   - Думаю ничем, просто придумали платное издевательство - и все. Как ты думаешь, Слава, неужели нас действительно развелось слишком много, и природа планомерно уничтожает художников? Безусловно, чиновники, чьими руками это делается, не решают сами, они тоже всего лишь исполнители какого-то неведомого плана, но представляешь, какую миссию берут на себя эти люди? Обидеть тысячи художников, уничтожить тысячи картин. Ведь отнестись с неуважением даже к одной - смертельно опасно, я слишком хорошо это знаю. Кстати, куда ты денешься, когда выселят?
   - Не знаю.
   - Пусть твои вещи остаются здесь сколько потребуется. В тесноте да не в обиде.
   - Сам говорил всегда "хороший художник - мертвый художник", - тихо сказал Слава.
   - Это не я, это искусствоведы.
  
  
  
  
  
  
  
   УШ
  
  
   "Все шалости фей, все дела чародеев"
   Б.Пастернак
  
   1.
  
   - Умница, спасибо. Пожалуйте ручку. - Дяба встал, обошел письменный стол и склонился над протянутой рукой: на ее пальцах ни колец, ни маникюра.
   - Не за что. Он мне тоже нравится, да и все равно мы летом не знали, что вешать.
   Дяба опять сел на стул, стоящий боком к ее столу. Стул жалобно покачнулся.
   - Давно вас не было. Видите, все разрушается. Нужен ремонт, но у музея нет денег, - сказала Фея грустно.
   - Ага. - Дяба покрутил головой, еще раз оглядывая стены и приземистые окна в старинных решетках. - Это только видимость. - Он посмотрел на Фею с детской улыбкой и положил на стол свою руку - красной ладонью вверх, будто просительно, перстень глухо стукнулся о столешницу. Дяба вдруг заговорил шепотом и взволнованно. - Мне здесь так хорошо. Когда сижу вот так напротив, так близко...
   - Видимость или нет я не знаю, но что нас скоро отсюда попросят - это точно, - произнесла Фея торопливо и отстраняясь. - Впрочем, мне почти все равно, платят мало, прихожу сюда и работаю только потому, что привыкла. Пора и с внуками посидеть.
   Она подняла маленькую руку и поправила прическу.
   - Вы боитесь меня? - Дяба засмеялся. - А я-то думал, я-то смел думать, немножко, - что из-за другого вы здесь.
   - Из-за чего другого?
   Дяба смотрел на нее мерцающим взглядом и можно было подумать, что он покраснел. Наконец покраснела Фея. Дяба убрал свою руку.
   - Пойдемте покурим? - спросила она, вставая и одергивая свитер.
   - Не курю я, - сказал Дяба нежно, - и не курил никогда. Но постою рядом, сочту за честь.
   - Какая уж там честь.
   Она заперла свой кабинет, и они пошли по музею. Дяба проходил через сводчатые залы стремительно, быстрыми косыми взглядами проверяя их убранство.
   - Мне необходимо иногда бывать у вас, воздух тот, который вы храните, для меня целебен, - вздохнул он и стал смотреть на ее плечи и шею, не закрытую седыми коротко стрижеными волосами.
   Фея обернулась:
   - Да? Я уже ничего не замечаю. Не хотели бы прочесть несколько лекций для школьников? О петровских временах, например? Только, чур, без фокусов.
   - И рядом с вами всегда хорошо.
   - Перестаньте, прошу.
   Они уже спускались по древней каменной лестнице, под которой была маленькая дверь во внутренний двор монастыря. Она отперла замок и открыла. Шел дождь; они смотрели из укрытия - на двор, траву, на двух дворняжек, черную и белую, на разные постройки, прижившиеся здесь за триста лет.
   - Можно мне опять прийти завтра? - спросил Дяба.
   Фея пожала плечами, слабо улыбнулась, потом нахмурилась, словно пыталась припомнить что-то.
   - Все-таки я вас пугаю, мне интересно - чем? - голос Дябы звучал вкрадчиво, и он опять стоял слишком близко.
   - Хотите услышать от меня...не услышите, я сама не могу понять. Что вы здесь любите больше всего? - Она неопределенным жестом обвела постройки монастыря.
   - Вон ту, матушки Натальи Кирилловны родители поставили...усыпальницу, - ответил быстро Дяба, не оборачиваясь к пространству, глядя Фее в глаза, нависая над ней.
   - Да, она лучшая. - Фея от души рассмеялась, голос у нее был низкого виолончельного тембра. - Но самая старая...самая...старая. - Все смеялась Фея и, по-видимому, не могла остановиться.
   - Вы моя радость. Давайте поедем в воскресенье в Глинки, там у меня сирень еще не выродилась. Я подарю вам всю, поедете?
   - В воскресенье не могу - внуков приводят. И не люблю, когда срывают цветы.
   Она хорошо помнила, как выглядела усадьба Глинки; если уж попадала туда теперь - каким образом, кстати? - она никогда не пугалась и не плутала среди строений, прудов и аллей. Дяба, действительно, был похож на создателя и повелителя Глинок - не внешне и не именем, но той сущностью, что мучила и притягивала ее во сне, когда страх и подчиненность, и желание подчиняться, - каждый раз подсказывали один и тот же сюжет: она стоит у подножия лестницы, ведущей в его лабораторию, и ей нужно подняться, может быть, ради пустяка - сказать, например: "Вот, барин, вы просили принести лепестки", и ей хочется идти - и ноги не идут от блаженного страха, и ни за что на свете она не откажется от этого оцепенения и возможности растянуть ожидание встречи с ним. Он был больше, чем человек, для нее - как черное облако, нависшее над всем парком, но сконцентрированное именно там, наверху в башне, за дверью, которой кончается лестница. Сколько снов она простояла внизу этого пути! И сейчас резкие толчки крови в сердце ясно показывали ей - ничего не изменилось, он по-прежнему - выше, могущественнее, а она не выросла, почти... да и по лестнице не поднялась...Я лелеяла свое преклонение как зубчик шестеренки преклоняется перед тем, кто заводит часы. Не надо о нем много думать, но главное - не попадать в Глинки. Если хватит сил, - и, Боже, какая тоска, какое желание, - идти там, по листьям, убирая от лица цветущие ветки кустов. Идти к подножию лестницы с дерзкой просьбой в сердце. Но я ведь ничего для себя не желаю, о чем тогда просьба? Только бы идти и надеяться...
   "Вся усадьба, - подумала Фея, - Театр моей памяти, там есть все, что есть во мне".
   - Как же мне угодить вам? - продолжал нашептывать Дяба самым томным из своих голосов. - Вы очень строгая. Облаком пригоню сирень сюда, сами решите, как с ней поступить. Или предпочитаете жасмин?
  
  
  
  
   2.
  
  
   Большой громко включил "Двухголосые инвенции" Баха, которые, как он был убежден, эффективно отпугивают любопытствующих от окон. Одновременно смотрели по телевизору, теннисный матч - беззвучно.
   - Вивальди, видишь ли, на них уже не действует, бабки начинают разговаривать еще громче - потерял Вивальди силу, затаскали его совсем...Не понимаю, кому нужно бессмертие, так же как и геронтология, - наседал Большой на Славу, - Шестьсот лет любоваться на этих гамадрилов? Представляешь, если мне, нам, за пятьдесят лет так обрыдла действительность, то что за наказание, что за вериги невыносимые - наблюдать это вечно? Да нормальному человеку просто надо выполнить здесь то, что положено, и свалить как можно скорее. Понимаешь, мы в тюрьме, в клоаке какой-то. Мерзкой притом! Да если бы нам не установили ограничитель в виде так называемого инстинкта самосохранения, - знаешь, сколько народу дезертировало бы из тюрьмы тела раньше срока?
   - Мне кажется, ты неправ, Большой, уж кому, а тебе грех жаловаться. Картины мощные, жена - сподвижница, дочка... мастерская. Работай себе...радуйся жизни, как положено.
   - Ничего мне не положено. У меня сегодня сон был странный, - вспомнил Большой, - всю ночь играл в теннис с какой-то противной бабкой! Я ей "эйс", прямо в перекрестье положил, а она кричит таким противным голосом: "ровно, ровно"! Думал, в лоб мячом ей закатаю, честное слово. Злой такой проснулся.
   Слава никак не мог привыкнуть к мысли, что часть его жизни отделится и будет оставлена здесь, в чулане Большого; он не был готов сразу покинуть родные, полезные вещи и возвратиться в наполовину опустевшую свою мастерскую.
   - Тебе правда понравились мои новые картины? - вдруг спросил Большой.
   - Понравились.
   - Мне показалось, что последняя тебя не впечатлила. - Большой тревожно вглядывался Славе в лицо, тот бодро улыбнулся, изобразив взгляд простодушный и открытый. - Я прав? Никто почему-то в нее не въезжает. Всегда, новая картина, пока не обвесится, - ни до кого не доходит. О, отлично! - энергично ткнул в телевизор пальцем, - как она сыграла!
   - Может, я не очень хорошо выражаю свои чувства...И, кстати, о бессмертии. - Слава поспешил отвлечь Большого от обсуждения последней картины, свое отношение к которой он искренне пока определить не мог.
   Большой переключился мгновенно:
   - Почему постоянно продолжаются разговоры об эликсире бессмертия, причем связывают его с продлением жизни именно конкретной оболочки. Разве это так важно? Ведь в определенном смысле мы все бессмертны - то есть душа бессмертна, а какие меняются тела и меняются ли разные тела для одной и той же души, - не нашего ума дело. Скинул обветшавшее платье и пошел дальше, подумаешь. Но почему-то считается, что алхимики искали пути для продления жизни души в одном теле. Вранье, мне кажется: я вдруг задумался над смыслом этой мечты человечества, - и ничего не понимаю. Разве можно так любить этот мир, чтобы желать оставаться в нем веками?
   - Ну открой, что тебя-то не устраивает в этом мире?
   - Ничего меня не устраивает. "Спартак" опять проиграл - гадство. Ты говоришь - мастерская! Весной изводит нашествие земляных блох, летом приплод котов под лестницей, осенью водопроводчики с отоплением, зимой мыши, бабки под окном разговаривают мерзкими голосами, на улице ездят и портят воздух отвратительные машины! Суета, поганая суета вокруг...И главное - опять ничего не получается в работе! Разве это жизнь? Человечество скатилось - ниже некуда. Посмотри, "смэш" она пробила в сетку, прям как я, точно.
   Слава был поражен, услышав монолог человека, которого московская тусовка считала столь удачливым. Зазвонил Славин мобильный телефон, купленный недавно на всякий случай, хотя до сих пор телефон просыпался только для того, чтобы сообщить, что кончились деньги на счете. На сей раз звонила директор выставочного зала одного из музеев и предлагала Славе выставку. Зал, в котором Слава был всего один раз, показался ему тогда мрачным: был переделан из трапезной древнего мужского монастыря и настолько врос в землю вместе с монастырской стеной, что окна подбородками лежали на мостовой.
   - Да нет, не думаю, скорее всего нет. - Отвечал Слава по телефону, он почувствовал, что после тирады Большого ему тоже расхотелось жить и уж по крайней мере действовать. - Тем более летом. Спасибо, я подумаю, но пока сомневаюсь. Хорошо, до встречи. До свидания.
   Слава пожал плечами в ответ на вопросительный взгляд Большого:
   - Дама какая-то звонила, предлагает выставку в музее на все лето. Представилась Дябиной знакомой. Но ты прав, Большой, я так подумал - суета все это, недостойная человека. Выставки особенно противны - посмотрите, оцените, купите...тошнит.
   - Ты что, отказался?
   - Зачем делать лишние движения, если даже на работу времени не хватает? В Управе вон картины висят и никакого толку.
   - Погоди, мне кажется, ты горячишься. Таиша сказала, что через несколько недель тебе картины вообще будет некуда девать?!
   - У знакомых гараж пустует, они предложили все сложить туда.
   - Нет. Слава, пока мы здесь, все равно приходится что-то предпринимать. Зал этот, кстати, классный, в самом центре, так что ты зря сомневаешься, тем более Дяба всегда знает, как сделать лучше.
   - Да ладно, что там Дяба! Откуда он может знать? - рассмеялся Слава, - полумифический персонаж.
   - Вот именно. Серьезно тебе говорю, он не так прост, как кажется. И вообще, ты не задумывался откуда он? Настоящий ли Дяба?
   - Как это - настоящий? - похолодел Слава.
  
   Вспомнил, как Лакей грозил в воздух: "Мы еще посмотрим, кто из нас настоящий, я или он!". И Флора вдруг - невозмутимая Флора - всплеснула руками, но не смогла подавить крик ужаса. Лакей тогда, словно очнувшись от этого крика, посмотрел на нее долгим взглядом, глаза его постепенно становились все более ясными, будто сползала с них тень, затем Лакей подошел к Флоре, нежно взял ее руки, все еще защищавшие лицо, - в свои руки, потянул на себя, стал целовать и прошептал: "Мы с тобой или он? Мы вместе - или нас нет?". Они перестали замечать Славу и потом ушли вдвоем. Вся жизнь была скучной после этого, иногда казалось Славе, - если бы не картины. Если бы не Дяба...
  
   - Как это, ау! Ты здесь?...Опять аут. Да не было никакого аута, свинья какая судья противная! - закричал Большой пронзительно, чем и вывел Славу из оцепенения, - Дяба иногда так странно поступает или так рассуждает о давних временах, что начинаешь подозревать, что живет он отнюдь не шестьдесят пять лет - и даже не сто...Тебе не кажется?
   - Не задумывался, - слукавил Слава.
   - А ты подумай. Кстати, помнишь Флору?
   - Немного. - Тихо произнес Слава, надеясь, что Большой, увлеченный розыгрышем желто-зеленого мяча в телевизоре, забудет о своем вопросе. Но тот держался цепко:
   - Тебе она не казалась странной или необычной? Про нее говорили - неизвестно откуда взялась.
   - Кажется, приехала из Подмосковья.
   - Ну конечно. Ты, видно, плохо ее помнишь: она ж была рафинированная красотка, редкостный цветок, имя-то говорящее. Таких камелий, полагаю, нет даже в Париже. Что их связывало с Дябой?
   - Я думаю, - Слава честно попытался сформулировать ответ на вопрос, который всю жизнь старательно отпихивал от себя. - Она дочка его знакомых.
   - Именно что дочка. - Большой хищно рассмеялся. - Я тут беседовал с одной дамой...в общем, похоже, что до того, как Флора в сопровождении Дябы появилась в Москве - ее вообще нигде не было. То есть совсем.
   Слава сосредоточился, пытаясь вспомнить, говорила ли Флора что-нибудь о детстве или родителях.
   Большой встал и закрыл окно, потом сказал:
   - Она просто вышла из Дябиного жилища. Птенец Дябиного гнезда. Лепестки вместо крылышек, да? Где у него гнездо, кстати, никто никогда не догадывался.
   Слава про себя решил, что у Большого стали случаться небольшие сдвиги как следствие раздражения на окружающую действительность. Ему не хотелось поддерживать разговор о том, что хранилось в дальнем углу сознания. Прервать Большого можно было двумя способами: попрощаться и уйти - либо заговорить о его работах.
   - У тебя огромный холст натянут. Что-то эпохальное? - спросил Слава, пытаясь перекричать Баха.
   - Так я тебе все время говорю об этой картине. Она будет называться "Алхимические опыты с эликсиром бессмертия".
   - А сказал, что не понимаешь смысла этой штуки.
   - Пока только размышляю: бессмертие в одном теле, безусловно, бессмысленно для широкого распространения, - Господь знал, какой срок нам назначить, Ему же ничего не стоит дать жить людям сто пятьдесят или двести лет. Но есть потребность в исключениях; человечество же направляемо, как стадо баранов или детей неразумных, поэтому существуют вакансии воспитателей при группе воспитуемых. А готовить воспитателей, сопровождающих - или хранителей, если угодно, - в каждом поколении заново нерентабельно. Я это просчитал.
   - Почему же, информацию можно передавать из поколения в поколение или на материальных носителях - в книгах, например. Теперь еще есть компьютер с офигительной памятью.
   - Слишком велика вероятность искажения или утери ключа. Проще воспитать одного - который проживет 600-700 лет и свяжет собой, допустим, две эпохи с однородными ключами знаний - чем последовательно готовить тридцать человек, которые из поколения в поколение будут изображать детскую игру в испорченный телефон. И потом, заметь, в рамках обычного жизненного цикла у человека из восьмидесяти лет тридцать уходит на обучение, настройку - и пятнадцать-двадцать на старость, только примерно у двадцати пяти процентов людей старость плодотворна. Кроме того, индивидуум, живущий небольшой срок, озабочен продолжением себя, силы уходят на лирику и выращивание потомства. А "воспитатель" после первых ста лет жизни теряет всех близких и больше ни к кому старается не привязываться.
   Слава подумал, что напрасно укорял Таишу за чрезмерное увлечение Дябиными идеями, - скорее всего, ее способности фантазировать и смело обобщать как раз от отца.
   - И что же ты поместишь на картине?
   - Пока не могу сказать, сам увидишь, если она получится. Мне кажется, это самая важная моя картина.
   - А чем они, по-твоему, занимаются, наши воспитатели?
   - Просто следят, чтобы мы развивались по плану, придуманному не ими. Это как соответствие учебного плана во всех школах методикам гороно: детали, график прохождения различных дисциплин, вовремя привнесенные знания, поощрение отличников - и так далее. И чтобы хулиганы не лазили в школьный журнал.
   - Школу, что ли, изобразишь? И Дябу у доски, - пошутил Слава.
   - Ну ладно, - Большой вышел и вернулся с большим листом кальки, лист шелестел, трещал и шевелился, будто хотел прилепиться к хозяину, лишь бы не показывать свое лицо. - Большой положил кальку на пол, - это только почеркушка: видишь, вот посвященные. В реторте варится эликсир бессмертия.
   - А ребенок? - на полу будущего подземелья сидела нарядная девочка, по виду полуторагодовалая.
   - Это и есть мы, человечество! Представления у нас детские, потому нам кажется, что эликсир бессмертия это такое снадобье, которое позволит нам дольше есть и совокупляться...
   - А по-твоему?
   - Преображение. О! - Большой не забывал посматривать в телевизор, - пять-пять, это серьезно, думаю, будет "тайбрэйк".
   - Эликсир преображает всех или только этих, воспитателей? И кто его получит?
   - Может, для нас с тобой преображение - это картины? Тогда они и есть эликсир. А для других...иногда, ты знаешь, бывают такие чудеса! Вчера сижу в мастерской, работаю, на улице проходят две женщины, и вдруг одна из них, просто посреди беседы взяла и пропела три ноты - на весь двор! Божественное сопрано! Легко, не напрягаясь, она пропела...чудо, это такой подарок для меня, я был потрясен.
  
  
  
  
   3
  
  
   Слава договорился с Дябой встретиться у монастыря. Где именно, он не понял, и теперь ругал себя, прогуливаясь от ворот до главного храма и обратно. Здесь были собраны слои жизнедеятельности, от самых высоких до безобразных, и все они умудрялись сосуществовать. Вросшая в грунт на три метра усыпальница Нарышкиных выглядела маленьким сердцем; два собора, разоренные внутри, внешне смотрелись нарядно, напоминая о пышности Восемнадцатого века; Девятнадцатый век наверняка прятался где-то между стилями, а Двадцатый в своей убогости подарил монастырской земле корявые железистые сараи - то ли мастерские, то ли стойла для грузовиков. К Двадцать первому относились новая штукатурка, кричащие цвета отреставрированных фрагментов и дорогие автомобили вперемешку с брошенными колымагами.
   В одном месте были сложены, словно для просушки, два десятка надгробных плит. Слава от нечего делать подошел к надгробьям и попытался читать надписи. Ничего связного. Он стал думать о своих родственниках: предки по материнской линии были богатыми московскими купцами - Славин прадед перед революцией продал два особняка на Гоголевском бульваре и деньги перевел во французский банк. Конечно, получить наследство - миллионы, наверное - или хотя бы выяснить, какая вилла в Ницце принадлежала семье, сейчас уже было невозможно, но иногда мысль о тех красивых домах посещала Славу, мимолетно.
   - Вишь, один из Ромадановских. Пьянь был страшная. - Засмеялся за его спиной Дяба.
   - И, конечно, твой приятель. Собутыльник? - Слава сердился, что Дяба заставил его
   ждать.
   - В те времена это не мешало тем, кто совершал самое важное, - знаешь, это было как фляга в войну на боку у солдата, лекарство при постоянном стрессе, не более.
   - Поменьше пафоса, Дяба, чем же времена те были особенными - окно в Европу и все такое?
   - Тебе-то стыдно повторять пошлости, Слава. Художник, человек с воображением должен быть. Что же происходило на самом деле? Четыре с лишним века боролись за то, чтобы человечество вернулось к состоянию больших возможностей.
   - Именно "вернулось"?
   - Ну да, до грехопадения наш статус был повыше.
   - И что предложили - коммунизм?
   - Издеваешься, что ли? Речь шла не о распределении хлеба, не о социальном строении стран-коммунальных кухонь, а о том, что с середины двенадцатого до начала семнадцатого века по принятому исчислению была возможность дать человеку - всему человечеству шанс видеть и чувствовать больше. Изменить свой статус пребывания на земле, если угодно. Но та борьба происходила далеко от России.
   - Далеко? И, конечно, в твоей Шотландии или в Англии.
   - Конечно. В Шотландии изначально, кстати. Пойдем-пойдем, нас ждут.
   - Англоман ты, Дяба, законченный, прямо как не знаю кто... Кто боролся?
   - Поименно не буду называть, одна фигура могла иметь несколько имен в истории.
   - А результат?
   - Буду краток: не удалось. По многим причинам. Золото возможностей объявили золотом во плоти, то есть универсальным эквивалентом, алхимию обвинили в поиске обогащения, - в общем, память о периоде открытых небес размыли, и виток существования начался такой, какой начался - технократизм, азарт потребления; туда все и соскользнуло. Но, как в любые времена, сундук со знаниями и пунктирный общий план действий остался. И разбрелись эмиссары. В том числе в Россию. Знаешь что, пойдем сначала к Фее, а потом я тебе еще кое-что покажу.
   - Дяба, не надо мне ничего показывать, очень прошу. Не до того, - Слава на ходу тянул и с хрустом ломал пальцы на руках, будто хотел вырвать наиболее слабо закрепленный палец. - И на хрена мне нужна эта выставка, я подумал, а? Развешу картины, придут все, поглазеют, головами покрутят и уйдут. Ты благостно рассуждаешь о вечном, а я завтра, возможно, окажусь на улице, вернее, точно окажусь, и мои картины тоже...Неужели во всем городе не найдется для меня сто метров? Мои предки жили здесь с пятнадцатого века!
   - Прекрати. - Дяба схватил Славу за руку выше локтя и встряхнул. - При чем тут предки? Хотя, - Дяба вдруг заинтересовался лежащей отдельно плитой. - Действительно!
   Дяба бегал вокруг седой мраморной плиты, наклонялся к ней, будто обнюхивая, что-то бормотал.
   - Ты вроде торопился? - не выдержал Слава. - Я замерз уже.
   Дяба уже сидел на корточках и водил пальцем по серой поверхности.
   - Слава, - сказал он торжественно, - прежде всего, ты сам должен сформулировать, чего хочешь. Огромную, роскошную мастерскую? Скажи, желаешь изо всех сил, больше всего на свете?
   Слава молчал.
   - Ладно, - Дяба встал, - пойдем в музей. Но если выбираешь роскошь, допустим...тогда вот что. Сейчас переговорим с Феей, неудобно опаздывать, и потом сразу ступай на бульвар, на Тверской...нет, неверно... иди на Страстной бульвар и садись на вторую скамейку по ходу, недалеко от памятника Высоцкому. Хотя, знаешь что, лучше садись в кафе, небольшое такое, за памятником сразу. Деньги есть у тебя, хотя бы сто рублей? Закажешь себе минеральной воды без газа. Потом жди.
   Они с трудом оттянули створку дубовых дверей музея и вошли. Сонный охранник позвонил по телефону, и вскоре сверху по лестнице спустилась седовласая дама. Она отперла дверь выставочного зала.
   - У нас пока висит фотовыставка, посвященная Соловкам, но в понедельник мы ее снимаем, тогда вы можете развешиваться. - Женщина разговаривала красивым низким голосом.
   Она зажгла весь свет в зале, темном, несмотря на полуденное время. Войдя в дверь, Слава оказался на балконе: с двух сторон вниз вели крутые каменные лестницы - зал лежал глубоко и был украшен сводчатыми колоннами.
   - Красиво, - выдохнул Слава, - очень красиво.
   Он сошел вниз и стал вышагивать по гулкому помещению, трогая холодные колонны и стены. Небольшие окна, такой же формы как в старинном тереме, были высоко под потолком, сквозь них можно было видеть ноги пешеходов. На одном окне в неприметной вазе стояли лилии в белом потоке света. Совершенные цветы на фоне узлов оконной решетки. Подумал мимолетно: Флора - это запах цветов в луче солнца.
   - Я согласен на выставку. Картины здесь будут неплохо смотреться. - Сказал Слава.
   - Хорошо! - просто улыбнулась Фея.
   - Мы тоже так решили, - шумно подхватил Дяба с балкона, - в середине следующей недели можешь завозить.
   - Так скоро? Машину надо заказывать. Подготовиться.
   - Слава, вы, наверное, будете делать какое-то открытие, вернисаж? Я помогу, - предложила Фея.
   - Этого еще не хватало, зачем? Никого не хочу видеть. - Резко ответил Слава.
   Она растерянно оглянулась на Дябу, тот ободряюще ей кивнул:
   - Не беспокойтесь, передумает. Слава, ты отправляешься на бульвар?
  
  
  
   4
  
  
   В восемь тридцать утра уходит горничная.
   В этот час он сидел в кабинете и рассматривал альбомы, привезенные с брюссельского рождественского аукциона раритетов.
   После того как горничная, тихо постучавшись попрощалась, он остался один. Теперь следовало встать к мольберту. Он должен работать.
   Шел по галерее своих картин и старался не смотреть на стены.
   Это не отвращение, просто надо начать работать по-новому. Сегодня.
   Не то же самое, другое. Он может переродиться. Он много знает, а понимает все лучше других.
   Поймать себя, если я есть. Но я же был?
   Я пытался бороться с тенью того, кого считал Великим. Всего лишь пытался, но он опять подмигивает с каждого холста. Теперь ненавижу.
   Машинально проверил качество уборки.
   Нет здесь до сих пор настоящей культуры, и долго не будет. Эта женщина, которая старается, но убирает все равно плохо, - даже представить, вообразить неспособна, сколько стоит ковер из драгоценного мериноса или кожаный диван цвета розового фламинго с африканского озера Абьята. Или табурет, обтянутый кожей малахитового крокодила.
   Крокодил - это идея?
   Хорошо, что женщина не знает стоимости вещей - несовершенных людей злит чужое благополучие.
   Никто не задумывается о том, что современная светлая студия для него всего лишь необходимый инструмент, средство для работы. Никто не рассуждает, сколь плодотворен и, в сущности, справедлив комфорт для него - просто завидуют.
   Лучше бы приучались качественно выполнять работу, которую им доверила судьба.
   Пришлось идти в ванную, взять в шкафу специальную тряпочку и как следует вытереть прозрачный кофейный столик.
   Вспомнил, что в кабинете осталась грязная чашка.
   Он не суетится и не откладывает момент, когда нужно провести решающую, первую линию новой композиции. Просто все должно быть в порядке, и тогда он начнет работать.
   Сосредоточься: крокодил - это хорошая идея?
   Крокодил цвета розового фламинго с африканского озера Абьята.
   В галерее, уже с грязной чашкой в руке, наткнулся взглядом на свою картину, где саламандра с лицом и грудью женщины вылезает из замочной скважины.
   А если крокодил и в тоже время ящерица. А женщина - что?
   Нет, он не считает, что старая картина с ящерицей плоха и не может сказать, что она совсем ему не нравится. И самое главное: тогда, в середине восьмидесятых, это было очень смело. А он вот не боялся выражать себя свободно. Поэтому на этой картине очень важна дата, 1983 год. Он недавно подновил дату, сделал ее покрупнее, не лишнее будет некоторым понимать - сколь независимо он творил уже тогда. Да, он по праву может называть себя первым сюрреалистом Советского Союза. Ладно.
   Он донес чашку до мойки и оставил ее там.
   Решил, что чашку все-таки надлежит вымыть.
   Тряпку надо отнести и положить на место.
   Снял туфли и ступил на ковер перед мольбертом. Холст был натянут уже несколько дней, но самое главное - дождаться хорошей идеи, тогда рисунок польется...
   Забыл полить цветы. Она просила, чтобы не доверял цветы горничной. Он надел туфли и вышел на террасу. Странно, герань из Франции здесь не цветет как герань во Франции. Цветы осталось полить еще один раз до ее приезда.
   Плохо когда она уезжает. Но суды, тяжба с Инюрколлегией, банки, адвокаты - все денежные дела на ней.
   К ее приезду должны быть готовы - пять, ну три, - новые картины.
   А сколько их будет?
   Сделал за эти дни композицию из кожи с полудрагоценными камнями. Могу сделать еще несколько таких.
   Хотел бы картину. Если не маслом, то хотя бы гуашью. Для выставки надо много новых.
   Можно подняться в библиотеку, посмотреть другие альбомы.
   Сказать, что болел? Самочувствие на самом деле не ахти.
   Он сел в плетеное кресло и попытался расслабиться.
   Женщина держит сумку, а это не сумка, а вся ее жизнь - там монеты, фотографии, флаконы, противозачаточные таблетки. И на самом деле это - крокодил? Напоминает иллюстрацию к женскому глянцевому изданию.
   Чем будем удивлять Лондон?
   Его ведь, блин, ничем не удивишь, цитадель масонскую.
   Даже крокодилом.
   Просто встать к мольберту, испугаться до отчаяния, дальше - решение придет само. Господь милостив. Если.
   Перешел из патио в студию, скинул туфли, но к мольберту не подошел, лег на ковре; какие шелковистые нежные волокна, вот я лягу на спину и буду дышать спокойно. Увижу будущую картину, она приведет за собой другую.
   На выставке в Мэйфэйа осенью завешу стены новыми полотнами.
   Она будет гордиться, да причем здесь она, даже если бы ее не было...
   Да нет.
   Она вкус соли.
   Если бы ее не было, я бы не рассуждал о выставке в Мэйфэйа.
   Она ветер.
   Пошел дождь, мы оказались вдвоем, заперты в пустующем кафе. Я нужен ей, потому что она меня спасла.
   Дело за малым.
   Натянутый холст тоскует.
   Скажу, что был болен, и все время хотелось спать.
   Это правда.
  
  
  
   5
  
  
   - До встречи, - пропела Фея баритоном, исчезая на повороте лестницы. На прощание волшебно взмахнула в воздухе связкой ключей.
   - Ты отправляешься на бульвар, Слава? - спросил Дяба участливо.
   - Нет.
   - Почему?
   - Некогда, пошел работать. Который день пытаюсь найти точку перехода в другое пространство; во сне было сказано, что в картине может быть такая точка. Но там говорилось, что легче всего перейти через цветовое пятно, в абстракции. А мне хотелось бы в фигуративе...не получается. Но сделать должен, поэтому некогда.
   Слава говорил шепотом, оглядываясь на охранника; и хотя тот, похоже, заснул над кроссвордом, говорить при нем естественно не получалось.
   Дяба рассмеялся ехидным учительским смешком, стал радостно похлопывать Славу по рукавам, обнимать:
   - Ага, когда бы все так чувствовали силу Гармонии! Но нет, тогда б не мог и мир существовать, никто б не стал заботиться о нуждах низкой жизни! - Дяба приплясывал вокруг Славы как вокруг новогодней елки, шепотом декламировал Пушкина и в такт продолжал похлопывать друга. - Все предались бы вольному искусству! Какой ты молодец! И все-таки, - Дяба посерьезнел и приблизил губы к Славиному уху и прошептал интимно, - может, передумаешь? Там уже все готово, трибли-трабли-бумс-и все такое - иди на бульвар...
   - Дяба, отпусти мой пиджак, - Слава высвободился из объятий, оглядываясь на охранника.
   - Тогда давай поднимемся на пять минут, хочу показать тебе вещь. Интересную.
  
   Они поднялись в небольшие залы музея, на одной из витрин лежала раскрытая книга.
   - Вот оно. - Дяба остановился около витрины и повернул к Славе радостное лицо. - Посмотри.
   - Не понимаю по латыни.
   - Это по-русски, просто шрифт такой. Переведено по приказу Петра Великого. "Космотеорос" - "Книга мирозрения, или мнение о небесноземных глобусах или их украшениях" Христиана Гюйгенса.
   Дяба снял стекло с витрины, в которой лежал фолиант, и положил его на паркет. Потом взял огромную книгу в руки и начал листать. Слава испуганно оглянулся на смотрительницу, но та спала сидя, и спину при этом держала очень прямо.
   - Сейчас найду, что хотел тебе показать. Эх, лучше всего было бы взять нам ее с собой. - Наконец и Дяба обернулся на смотрительницу.
   - С ума сошел, у меня здесь скоро выставка, а ты собрался экспонат тырить, - прошипел Слава.
   - Нежелательно, чтобы книга эта прохлаждалась как экспонат, здесь же только школьники ходят; но с другой стороны ты тоже прав, пусть хранится: даже в 1717-м году их было мало - тираж всего тридцать экземпляров. Все из-за этого Петровича. - Прибавил Дяба раздраженно и погрузился в поиски нужной цитаты.
   Слава протянул руку к ветхим бумагам, лежащим в витрине, но отдернул:
   - Дяба, а это что?
   - Это и есть жалоба того самого злодея, Михайлы Петровича Аврамова. Ему государь приказал напечатать перевод "Космотеороса" тиражом 1200 экземпляров, ну, а он...не захотел, короче. В этой своей филькиной грамоте написал - как сейчас помню - а ты проверяй по тексту: "...она заслуживает только одного" - это про книгу - "быть сожженной вместе с ее взбешенным, лживым переводчиком Брюсом".
   - Ругается?
   - Еще как.
   - Дяба, давай быстрей, мне надоело трястись. Вдруг твоя Фея выйдет из кабинета? Разозлится не хуже Петровича и даст нам по шее.
   Дверь в комнату Феи была в следующем зале.
   - Погоди. Не даст. Она милая. - Дяба с умильной улыбкой прикасался к страницам книги и шевелил губами, иногда пуская пузыри словно сытый младенец. - Ну вот хотя бы это, соображу как по-современному сказать: "по той причине, что изучение искусства и науки не может развиваться не по законам природы, надобно почитать деятелей искусства тем более людьми больших возможностей...". Здесь Гюйгенс пишет, что законы музыки установлены природой и они неизменны. И дальше...
   - Кто такой был Гюйгенс?
   - Английский ученый, соперник Ньютона, они двадцать лет судились. Здесь дальше роскошный текст.
   - Дяба, я ухожу, мне надо готовиться к выставке. Читай здесь один, если хочешь,- не выдержал Слава.
   - Что ты дергаешься, я забыл даже, что хотел показать! Ладно, помоги положить на место, я пойду с тобой.
   Стекло грохнуло, когда они накрыли им витрину, но старушка так и не проснулась. Зато охранник на выходе уже выглядел бодрым и глянул подозрительно; кроссворд лежал перед ним словно старинная карта перед пытливым кладоискателем.
  
   Оказалось, что начался ливень, но возвращаться в вестибюль музея к краснолицему охраннику не хотелось.
   - Ты куда? - спросил Слава на улице, надеясь и в то же время опасаясь, что Дяба увяжется за ним; идти одному в разоренную мастерскую было страшно, но и терять целый вечер работы жалко.
   - Да пока куда ж идти - промокнем, давай добежим до подворотни и там переждем. Понимаешь, любопытная штука в том, что книга написана в 1690-м году, Гюйгенс там спокойно рассуждает не только о солнечной системе, таблицах синусов, логарифмах и алгебре, но и о жизни на других планетах, о возможной культуре и быте инопланетян, о множестве измерений.
   - А почему все-таки ругался тот, Петрович?
   - Ну зачем им было такое свободомыслие...В Библии не написано про другие планеты и параллельные миры. Всего шестьдесят лет прошло как отрекся Галилей, в Европе. А то - Россия.
   - И чем мне это может быть полезно?
   - Это к той задаче, которую ты сейчас решаешь.
   - С мастерской? Отрекусь, пусть только дадут, - грустно пошутил Слава.
   - Нет. С порталами, с выходом в другое пространство через картины. Гюйгенс и ему подобные ясно видели тогда возможности взаимодействия с иными измерениями. Постоянный мотив Средневековья в твоих картинах не случаен, сам того не понимая, ты чувствуешь его правильно: времена открытых Небес. После них остались лишь золотые брызги - живопись, музыка, стихи - как единственная возможность выйти за пределы ограничений, положенных человечеству после грехопадения.
   - Но если 1690-й, то это уже далеко не Средневековье.
   - Плюс-минус сто лет на временное сворачивание архивов, подведение итогов, ну и начало миссионерства, как я говорил.
   - Лучшие силы двинули в Россию.
   - Да, привезли сюда пакет знаний - или мешок - и поставили перед перспективным юношей-царем. Петр был в достаточной степени припадочным, чтобы не испугаться; такие люди, так называемые больные, во время приступов общаются с запредельным. Поэтому у них взгляды широкие.
   - Тебе сериалы сочинять с такой фантазией. Мы и Петр, мы и Петр! Ну хорошо, а почему так пеклись о России именно?
   - Потому что она - своеобразный поплавок, и следовало его укреплять дальше. Европа маленькая, надо было, чтобы здесь была не совсем Азия, понимаешь? Азии и так слишком много, и знания ей, кстати, были даны раньше, очень давно. Но то другая Азия и другие знания. Здесь понадобился груз для симметрии.
   - Грамотные люди притащили мешок знаний сюда - и что? Застрял тот мешок непрожеванным куском?
   - Не совсем. Получили дублирующий плацдарм для хранения информации. Наподобие запасного аэродрома. Конечно, большая часть исказилась, но иногда даже забавно, как здесь преобразуются европейские импульсы.
   - Например, немецкие идеи социализма.
   - Идеи английские. Это самый простой пример. Вульгарный притом. И потом, может, России как раз сделали прививку, а не заразили.
   - Легко рассуждаешь...Ну и не жалеете, чего здесь наколбасили? Нас-то не жалеете?
   - Я тебе сказал: план утверждается наверху. "Я вздрогнул прочитав свой жребий - Как? Мне лететь опять на эту землю - Чтоб увидать ряды тех зол, которым - Причиной были детские ошибки". Вот, пожалуйста, потомок шотландца Лермонта написал. А Томас Лермонт, между прочим, в ХШ веке был соратником Роберта Брюса, первого короля Шотландии. Роберт Брюс был предком Якова Вилемовича Брюса, друга Петра.
   - Опять! Не нравится мне, Дяба, вечно у тебя получается, что все живое и прогрессивное занесено откуда-то оттуда.
   - Это зависит от того, с какой стороны сидишь. Если бы ты родился в Шотландии, то тебе бы казалось, что все от Достоевского или там от Чайковского. Между прочим, какое-то время тот же Петр, например, содержал Лейбница, был его единственным спонсором, как сейчас сказали бы. Его сиятельство князь Голицин по-царски заплатил Баху, тоже единственный из современников гения - раскошелился! Так что не надо комплексов. А вобще-то без разницы - все равно что рассуждать с чьей стороны наплывают облака - они же просто плывут надо всем миром. Можно же сказать и так, что живое и прогрессивное сочли нужным прикопать здесь вследствие перспективности почвы.
   - Ладно, Дяба, мне пора. Ты постоишь, пока дождь закончится?
   "Все не то и не о том, болтаем, а мне нужно сделать, я не знаю как, хотя вижу. Просто решиться", - думал Слава и хотел бежать к мольберту, но дождь пока не давал сделать ни одного шага.
   - Забыл. Дяба, выбери себе картину, любую, какую хочешь.
   - Хорошо. - Ответил Дяба просто.
   - Какую ты возьмешь?
   - "Даму с единорогом", - обронил Дяба небрежно, опять безо всякого выражения радости или благодарности, а у Славы в голове зашумело.
   "Он заберет ее, это справедливо, наверное: привел - и уведет".
   - Тогда поторопись, забирай поскорее - Сказал Слава уже раздраженно, - а то я все упакую. Идешь сейчас со мной?
   - Нет, не буду мешать, я не нужен тебе больше - вернусь в музей.
   Сверкнул перстень как крошечная молния, это легко махнул рукой Дяба - и исчез в потоках воды. Слава чувствовал, что ботинки промокли насквозь. "А был ли Дяба на моем полотне?" - усмехнулся он, глядя на серую дождевую завесу, в раме арки так похожую на свежезагрунтованный холст.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   IX
  
   "С правой стороны лев пурпурный щит поддерживает, а с левой единорог натурального цвета и девиз гербовый - FUIMUS*"
  
   *Мы были (лат.)
  
   1
  
  
  
   Договорились, что Федя придет к двум часам. Таиша заканчивала печатать вовремя, но сомневалась, что Феде удастся быстро найти ее квартиру.
  
   "Дама с единорогом" х.м., 60х90, 2001
   "Музыка небесных сфер" х.м. 110х100, 2003
   "Портрет Тихо Браге" х.м. 50х70, 2001
   "Благовещение Марии" х.м. 90х120, 2002
   "Параллельные миры" х.м. 70х100, 2001
   "Мадонна в замке" х.м. 51х71, 2001
   "Гранатовый сок" х. восковая темпера 2003
   "Явление Святого Духа" х.м. 99х153, 2002
  
   Всего двадцать девять этикеток для выставки. Таиша вынула листы из принтера и сложила в папку.
   Вчера она видела разорение Славиной мастерской. Слава упаковал свои вещи ночью. Двадцать девять картин были связаны в несколько пачек и приготовлены для выставки. Сняты были даже занавески.
   Единственное, что оставил - мольберт с последней картиной, палитру и самые необходимые краски. Было похоже, будто Слава рассчитывает, что неведомая сила в последний момент подхватит его вместе со спасительным мольбертом и перенесет в другое пригодное для работы место.
   Квартира с голыми стенами превратилась в ободранную коммуналку.
   Таише стало жутко. Она прибилась поближе к мольберту, села на пол, обхватив руками колени, и бездумно смотрела на холст, на двигающуюся кисть.
   - Куда ты пойдешь?
   - Завтра в музей. Развешивать картины.
   - Я имею ввиду потом, когда здесь станет совсем пусто.
   - Все равно. Не имею понятия.
   - Переезжай ко мне.
   - Дай поработать, а? Если можно.
  
   Таишу что-то больно царапнуло в грудной клетке, хотелось заплакать. Она вспомнила: давно когда-то, несколько лет назад, была так горда дружбой со Славой, разговорами с ним, - и у нее возникла иллюзия, что она может не только наблюдать за его работой, а участвовать. Первый и единственный раз Таиша прибежала с блестящей, как ей представлялось, идеей:
   - Я придумала для тебя сюжет!
   Слова получались глупее, чем образ будущей картины, привидевшийся ей ночью:
   - Смотри. Ты можешь нарисовать Торквемаду, его последние ночи, допустим, он сидит на своей постели. Или молится на коленях. А у него - на столике рядом с кроватью - рог единорога. Представляешь?
   - И чего? - как-то брезгливо спросил Слава, приблизив нос к точке на своем рисунке.
   - Я прочитала, что он держал у изголовья рог единорога, который в средние века считался сильным противоядием.
   - Знаю.
   - Это же интересно, - с одной стороны, Торквемада считает себя праведником, якобы искренне полагает, что он имеет право судить и даже казнить людей с позиций своей праведности, а с другой стороны, раз боится отравления, - он не доверяет воле Господа, так? И у него на лице...борьба такая.
   Слава взглянул на Таишу и не ответил.
   - Так что, Слав?
   - Насчет чего?
   - Насчет картины, тебе интересно было бы написать такую?
   - Таиша. - Сказал он спокойно, - не придумывай никогда сюжетов для меня. Я не люблю чужие сюжеты. Честно.
   В тот раз, вспомнила Таиша, она испытала такую же боль, поняв, что ее вдохновение не годится для него, он пренебрегает им. А "Даму с единорогом" написал; так на кого же она похожа, эта дама, хотелось бы знать?
  
   Сегодня он не хочет принять от нее помощь. Правда, сейчас он озлоблен, испуган - а возможно - испытывает ее.
   - Предлагаю вполне обдуманно: переезжай ко мне с мольбертом, потом решим, что делать.
   Он смотрел на холст, подходил, трогал его кисточкой, отходил и рассматривал, прищурившись.
   - Нет, Таиша.
   - Почему? Я могу временно пожить с родителями.
   Слава молчал долго, потом засмеялся:
   - Мы же пока не родственники с тобой, правда?
   - При чем здесь, ну Слав, правда-а...некуда же тебе деваться.
   Слава опять помолчал. Потом спросил:
   - Как ты думаешь, мои картины нужны кому-нибудь?
   - Конечно нужны.
   - Кому?
   - Всем. То есть тем, кто их понимает, - мне, моим родителям...другим людям, их много, Слава, я же знаю.
   - А мне кажется - порубить картины и выбросить. Единственное, чего они заслуживают.
   - Ты не имеешь права так говорить, Слава.
   - Я-то? - он усмехнулся. - Я как раз имею это право. Ни один! Понимаешь? Ни один человек не счел картины достойными того, чтобы их спасти. Не нужны. Значит, они ничего не стоят...и я вместе с ними.
   - А я?
   - Что ты, Таиша, что - ты?
   - Я же предлагаю те6е переехать, и в музее выставка, папа сказал, что тоже попробует что-нибудь придумать. С помещением.
   - Когда?
   - Потом, наверное. - Таиша чувствовала себя очень плохо, и ей по-прежнему хотелось плакать.
   Слава вздохнул.
   - Ладно. Все для этикеток записала? Вот это и будет самая нужная твоя помощь.
  
   Вечером того дня Таиша познакомилась с Федей. Таишины друзья привезли Федю из Крыма, где подружились с этим юным немцем, симпатичным, странно чисто-грязным и вечноголодным. Ко времени знакомства с москвичами Федя уже полгода провел в путешествии; он запланировал проехать на велосипеде от Германии до Пекина в течение двух лет. Федя уже пересек Румынию, Молдавию, попал в Крым, где у него украли много чего; зато в Крыму нашлись новые знакомые. Феде так понравились Таишины друзья, что он решил изменить маршрут и посетить Москву.
   Допоздна в кафе все смеялись, танцевали и кормили Федю. Его светлые волосы, чудом складывавшиеся в необыкновенную прическу, напоминавшую пучок сухих водорослей, тонкие очки на породистом носу и свежий румянец контрастировали с грубоватым юмором, еще грубее выраженным по-английски - и разорванными сандалиями на грязных босых ногах. Федя утверждал, что у него в животе живут прожорливые глисты, поэтому он может съесть десять порций чего угодно подряд вместе с пивом; каждый заказывал себе горячее и потом отдавал его Феде. Немец оказался театральным режиссером-авангардистом. Когда Таиша рассказала Феде, какую пьесу сейчас пишет, он пообещал поставить ее пьесу через полтора года в мюнхенском театре.
   Таише сразу стало интересно жить.
   Друзьям, вернувшимся после отпуска на работу, было некогда заниматься с Федей, и Таиша согласилась его опекать и гулять с ним по Москве в рабочие дни.
  
   Ровно в два часа Федя позвонил в дверной звонок. Оказалось, что его способности ориентироваться в чужом городе необыкновенны: за три дня Федя сумел разобраться в московском метро, безошибочно передвигался с картой в руках и демонстрировал чудовищную пунктуальность.
   Таиша решила провести Федю по центральным улицам и завести в музей, чтобы заодно посмотреть зал, где будет Славина выставка. По дороге она рассказывала немцу о том, что Москва в центре разделена на двенадцать секторов по зодиакальному принципу, что придумано это было в начале восемнадцатого века с целью избежать пожаров: когда Марс находился в соответствующем знаке зодиака, то пристально следили именно за этим районом... Федя сказал, что даже никогда не слышал о таком; Таиша стала объяснять, что такое Зодиак, при чем здесь Марс и каковы особенности строения Москвы.
   - Словно у грибницы, - сказала Таиша. - Понимаешь? Москва росла естественно как растет в лесу грибница.
   - Гриб? - Федя задумчиво кивнул, но видно было, что ничего не понял.
   Таиша не смогла выразить сентенцию по-английски и мысленно отругала себя за то, что не отбирает более ясные идеи в беседе с Федей.
   В выставочном зале музея проходило закрытие фотовыставки "Соловки". Автор-фотограф, его жена и несколько друзей поставили стулья в кружок в углу зала и разливали домашнее вино по бумажным стаканчикам. Приходу Таиши и Феди очень обрадовались. Федя воспринял как должное то, что они с Таишей просто прошлись по улице, зашли в старый музей, а здесь их встретили с распростертыми объятиями и угощали. Немец ходил по выставке и задавал вопросы, на которые никто не мог ответить - ни те, кто считал, что говорит по-немецки, ни другие, которые привыкли думать, что умеют говорить по-английски.
   - Как называются эти мхи?
   Таиша пытливо рассматривала стены и подсветку в зале, пытаясь представить Славин вернисаж. Почему-то ей стало легче думать о Славе. В конце концов, вот этот человек - в сандалиях, с колтуном на голове - собирается через два дня отправиться на Кавказ, а затем на Памир на велосипеде, и ничего, не боится пропасть. Доверяет жизни и провидению. Слава тем более в большом городе не пропадет.
   Каждый встречный отговаривал Федю ехать через Кавказ. Он терпеливо отвечал, что у русских комплекс страха перед Кавказом, что в Румынии его так же пугали русскими: обворуют-побьют-в тюрьму посадят, - и что же, вот он в Москве, живой, пьет вино с хорошими людьми.
   - На Кавказе, - обещал Федя, - будет то же самое.
   - Переведите ему, - попросил кто-то Таишу, - что его украдут, отрежут ему ухо и будут держать в погребе, пока родные не заплатят выкуп.
   Федя посмотрел на нее с вопросительной улыбкой.
   - И каждый день будут отрезать по одному уху! Да-да! Он просто не понимает!
   - Вы чего. Не буду я переводить, - возмутилась Таиша.
   - А скажите ему, пожалуйста, - вспомнила полная дама, - что когда мы прошлым летом были на Соловках, там как раз приплыл целый корабль с немецкими туристами!
   Таиша перевела.
   - Ненавижу туристов. - Сказал Федя спокойно. - Немецких туристов ненавижу особенно.
   Трудно было понять впечатление Феди от видов Соловков на фотографиях, он видел на них что-то конкретное, - капища или особенные мхи, тогда как Таиша воспринимала цветовые пятна.
   - Я чувствую боль, просто страшную боль в груди, - вдруг сказал Федя.
   - Почему?
   - Потому что не могу туда сейчас поехать. Я не могу разорваться - но прямо завтра хочу отправиться туда и увидеть это своими глазами.
   - И почему не можешь?
   - Я же сказал, сейчас еду - Иран, Индия, Пакистан, Китай.
   - Разве не в твоей воле изменить маршрут?
   - Но я так решил. А сюда, - он кивнул на фотографию, - я поеду потом, года через два. Все равно хотел увидеть норвежские фьорды.
   Таиша забеспокоилась, когда же он найдет время поставить спектакль по ее пьесе.
   Они вышли в открытую дверь, ведущую во двор. Немного побродили среди храмов, прошли через ворота и направились к бульвару. Таиша удивилась тому, что находясь среди древних памятников, Федя глядит вокруг рассеянно; он грезил только той дорогой, которая будет впереди - "здесь и сейчас" его почти не интересовало. На бульваре, прервав ее рассказ об окрестностях, он сказал:
   - Пора уезжать. Засиделся я в Москве. Уже взял билет.
   - И когда?
   - В пятницу.
   - Значит, успеешь помочь мне на выставке знакомого художника.
   - Да. А знаешь, что плохо?
   - Знаю. Сейчас мы ушли с выставки, не попрощавшись с автором.
   - Точно, как ты угадала?! Я об этом же думал.
   Они вернулись к монастырю.
  
  
  
   2
  
  
   Картон постелил на пол около мольберта. Удалось заснуть. Приснился Сережа. Слава не удивился его приходу, потому что бывали и раньше такие периоды, когда Сережа снился часто.
   Самым близким другом Сережа был Славе в юности - и после своей смерти. Последние годы перед его нелепой гибелью они виделись редко, поводы и разговоры казались пустыми. Теперь гораздо чаще, и что самое главное - всегда плодотворно.
   Раньше в их дружбе Слава был лидером или считал себя таковым; теперь же Сережа знал больше. Слава принял его превосходство.
  
   - Для людей пространство есть, а для сущностей пространства нету. Для вселенной пространства нету. Для людей время есть, а для сущностей оно не существует: оно может присутствовать в окружающем мире, а может и не присутствовать. Сущностей бесконечное число, они пронизывают землю, а мы их не видим и не понимаем, не можем оценить...Но можно приблизиться, оторваться от трехмерного измерения. Ты идешь и ориентируешься на то, от какого занятия ты получаешь удовольствие, восторг. Ты идешь будто по дороге, видишь завихрение, фонтанчик какого-то серого вещества, словно дымка или туман. Это и есть портал, точка проникновения, перехода. Ты можешь проникать через пространство, можешь проникать сквозь время через эти порталы...Но также можно прибегнуть к помощи творчества, создать портал посредством музыки или живописи. Вот в чем дело. Поэтому живопись - одна из помощниц человечества; и было сказано, что портал можно создать через абстрактную живопись.
   - А через фигуративную?
   - С фигуративной не получается, потому что образы фигуративной живописи - люди и предметы - воспринимаются сознательно органами чувств, это отвлекает. Люди так созданы, что перемещаются по поверхности времени и пространства, это все равно что ездить по зданию на лифте с первого этажа на десятый. Ты увидишь, что происходит около площадки лифта, а глубже и соседний дом - уже не увидишь. Сочетанием цветовых пятен можно найти соединение, при котором проявится точка перехода.
   - Но я пришел к другому! Если в фигуративе найти какое-то сочетание...Точку, точку! Наложение цветов, и тогда это тоже будет - скрытый портал. Ведь в абстракции он тоже скрытый.
   - В абстракции он может быть и открытым, вот в чем дело. Только не знаю, нужно ли создавать эти порталы, если они и так существуют в природе, культуре цивилизаций.
   - Как их почувствовать?
   - Я уже говорил тебе: там, где радость, там где золотые нити, это указатели - как километраж.
   - Значит, удовольствие, радость - это всегда хорошо?
   - Да, это ведет к освобождению.
   - Подожди! У меня еще вопрос: художник, когда пишет картину, может сознавать, что он создает портал? Откуда ему знать, что созданное вчера - не дотягивает, а сегодняшняя картина - как раз то что нужно? Для те-ле-пор-та-ции в пространства?
   - Да не знает он. Просто пишет и все. Это как сон. Художник или музыкант выстраивает тоннель, отводную трубочку в иные миры. Человек видит или чувствует этот тоннель - и устремляется туда, если он ему подходит. Например, слушает музыку на концерте - и нырк туда, не расставаясь с телом! А куда его портал заведет - неизвестно. Этого не может знать и сам автор точки перехода, сам архитектор сна наяву. Но у тебя уже есть такая картина.
   - Какая, Сережа?
   - А у Рубенса, господа, это "Святой Иосиф" - там же очень много загадок, это же завещание...
   - Дяба, ты что ли опять! Я разговариваю с Сережей, Дяба, не толкайся, не приставай, я имею право выяснить все, наконец. Какая моя картина?
  
   Большой приехал к Славе утром на своем рыдване, чтобы помочь ему закупить напитки для вернисажа. Он обнаружил, что дверь не заперта, везде нагромождены коробки и огромные связки картин. Слава скрючился на картоне рядом с мольбертом, но во сне улыбался. Большой с трудом растолкал друга и повез кормить завтраком к себе домой.
  
  
  
   3
  
  
   Ночью, накануне открытия Славиной выставки, в монастырской стене сгорело двадцать метров электропроводки. Авария действовала выборочно, - на следующий день света не оказалось в выставочном зале и в отделе катехизации монастыря.
  
   Фея заверила Славу, будто сохраняется вероятность того, что сгоревший участок кабеля обнаружат и восстановят к вечеру, до начала вернисажа. Но на всякий случай Фея договорилась в храме, что ей дадут бесплатно сто церковных свечей. Она действовала спокойно и сосредоточенно, словно проводить вернисаж при свечном освещении - нормальное дело. "Раньше балы всегда так проходили, подумаешь! Только директриса ничего не должна знать: ни о том, что открытие состоится, ни о том, что будет выпивка".
   Картины развесили накануне вчетвером, еще при свете: помогал Тимофей, ученик Славы, пришли также Таиша и немец Федя. Упаковки с водой и коробки с вином для гостей припрятали в подсобке.
   Накрывать столы можно было только после ухода восьмидесятилетней директрисы музея, - ее шофер обещал подать сигнал, когда хозяйка покинет пост. К счастью, директрисе в тот день рано захотелось домой.
  
   Гостей пригласили к шести часам вечера. Уже в пять Слава тоскливо слонялся, наблюдая за приготовлениями, не в силах принять в них участие. Фея деловито устанавливала длинные свечи по периметру балкона, на ступенях лестницы, на каждом подоконнике и перед картинами на полу. Ей помогал Федя: сначала он укреплял свечи в различных емкостях, блюдцах и плошках, потом сбегал в хозяйственный через дорогу за упаковкой маленьких круглых свечей и за спичками. Таиша попросила Федю следить за огнем. Сама Таиша занималась угощением для гостей, напитками и легкой закуской; цукаты и орехи расставили на столиках в пластиковых тарелках.
   Стали зажигать огни: Фея и Федя действовали зажигалкой и спичками, и постепенно освещение становилось все более театральным.
   Слава должен был проверить, правильно ли расклеены этикетки под картинами, но он не мог сосредоточиться - в полумраке каждый раз натыкался на очередное полотно и будто видел его впервые. Слава задумывался, пытаясь определить свое отношение к встреченному произведению живописи. Наконец, на колонне посреди зала он увидел "Даму с Единорогом". Слава осторожно, близоруко щурясь от полыхавших вокруг огней, начал приближаться к фигуре в красном. Раньше он всегда считал, что Дама - это Флора.
  
   - Вячеслав Юрич, сколько бутылок открыть заранее? - громко спросил ученик Тимофей; он признавал здесь мнение лишь одного распорядителя, указания Таиши игнорировал.
  
   У Дамы, бережно обнимающей Единорога, выражение лица поменялось, она слегка повернула голову и, как показалось Славе, посмотрела ему в точку между бровями.
  
   - Принесите сюда побольше свечей, - попросил Слава.
   - Сколько бутылок открывать?
   - Спроси у Таиши.
  
   Федя быстро соорудил у подножия картины подобие алтаря, уставив его свечами. Слава замер у картины: он понял, что вот-вот...он понял, что Дама - это не Флора, и совершенно не важно - кто есть Дама, потому что там...
  
   - Славочка, дорогой! - Раздался требовательный голос первой гостьи - Екатерина явилась в сопровождении шофера, который нес клумбу цветов.
   Сразу за шофером с клумбой пошли группы, вереницы, небольшие толпы гостей - насколько можно было судить по приветствиям, смеху, удивленным возгласам, чмоканью поцелуев и хороводу теней на стенах. Из зала нельзя было разглядеть, кто кричит с балкона или машет рукой, спускаясь по ступенькам: свечи стояли на полу и освещали только обувь. Каждый новый гость спускался эффектно, словно звезда новогоднего шоу, медленно ступая среди огней.
   В сущности, входящие погружались в малопонятное пространство, но желающих спуститься в подземелье было немало, - казалось, наверху образовалась шумная очередь.
   Слава встречал людей у подножия лестницы. Стоять с приподнятой улыбкой пришлось долго.
   Появились: Филипп с женой и с тещей, Большой и Наталья, незнакомые Славе любительницы прекрасного, художники, известный поэт и поэт никому не известный, чиновник мэрии с семьей, чиновник Совета Федерации (они сами представляли себя функцией этих зданий), художник Петр П. с Алиной, Таишины друзья, девушка Тимофея, бывшие покупатели Славиных картин. Пришел Медведь с женой Лорой и православным священником. За ними внесли флористическую композицию из камелий.
   С момента прибытия Екатерины время для Славы остановилось, закрутившись в воронку. С огромной скоростью скользя по гладкой поверхности этой воронки, Слава принял десятки букетов и передал их Фее и Таише; расцеловался со всеми; провел несколько коротких, оборванных на полуслове дружеских бесед; двоих или троих подвел к определенным картинам
  
   показывай чего нового написал, я привела Ниночку специально посмотреть натюрморт, он еще не продан, где там, "там" ничего не видно, покажи нам пожалуйста сам, у Ниночки очень большой дом в Архангельском, она с сынулей пришла, можно мы возьмем еще буклет, а три можно? я позвал тут богатого зубного врача, какой мой процент? а если он купит много? а если он будет продолжать покупать?
  
   пытался отвечать на вопросы о ценах на картины, затем отсылал интересующихся искать Таишу, у которой в сумочке лежал прайслист; много раз принял выражение искреннего сочувствия в связи с утерей мастерской и деликатно утешил людей которые "честно пытались, но ничем не смогли помочь"; произнес приветствие; во время проникновенной речи Филиппа подумал о том, что вина явно не хватит, народу пришло слишком много.
   Держалась интенсивная волна напряжения - будто сильный наркоз.
   Фея и Федя соскабливали с пола и подоконников расплывшийся воск и меняли свечи. Стало душно.
   Большой был доволен тем, что на вернисаж удалось привести важного гостя, эксперта по живописи при швейцарском миллионере. Наталья не отходила от этого краснолицего человечка, добросовестно рассказывая ему о каждой Славиной картине. Человечек скучал, предложенным вином пренебрег, но из вежливости продолжал слушать и молча кивать.
   Медведь присматривался к полотнам, а Лора (Медведица) на сей раз выглядела благодушной; по дороге на вернисаж она сочувственно отнеслась к желанию мужа приобрести какую-нибудь Славину картину - и ей было приятно, что сегодня они сообща сделают доброе дело, помогут достойному художнику, оказавшемуся в тяжелой ситуации.
   Поскольку источники света в зале находились на полу и на балконе, нельзя было увидеть всех присутствующих, и встречи знакомых происходили неожиданно - за колонной можно было столкнуться с любимым другом или, наоборот, с человеком, с которым недавно поссорился. Картины тоже приходилось рассматривать по одной: взяв в руки свечку, каждый приглашенный переходил с этой свечкой от полотна к полотну.
   Медведю понравились "Параллельные миры", он долго уже рассматривал картину, представляя ее в интерьере своей московской квартиры и постепенно влюбляясь.
   Филипп, встав спиной к "Даме с единорогом", громко объяснял небольшому кружку:
   - Художник нашел вдохновение в высокой классике Возрождения и Средневековья. Он показал, что можно неоклассически следовать Европе, и тем сохранить силу художества, в дальние времена сакральную, ведь творчество было посвящено Богу, а не выражению лишь себя, оттенков своих теневых состояний. Но несмотря на то, что художник черпает свои сюжеты из той седой временной парадигмы, в его картинах нет сухой символичности, его картины прежде всего естественны. Приглядитесь: женщина вот-вот двинет глазами, мы услышим ее возглас, Единорог перепрыгнет через ее колени и убежит.
  
   Как молодой козленок. - Не курите в зале - и так дышать нечем.
  
   В начале девятого к Славе вернулась способность думать о своих ощущениях, - и он вдруг испытал тревогу. Сначала решил, что устал, тем более что был единственным, кто не пил ни воды, ни вина. Не прерывая пустой разговор с малознакомым телевизионщиком, он налил себе полстакана из первой попавшейся бутылки. Тревога усилилась и перешла в нервную дрожь.
   Людей в зале по-прежнему оставалось много; кто-то продолжал разглядывать картины со свечками или маленькими фонариками в руках, некоторые беседовали, усевшись на стульях в углу, поэт рассказывал дамам что-то веселое и отплясывал чечетку.
   Пластиковые тарелки на столах опустели, стаканчики валялись в лужицах; кто пил красное, кто белое - забылось, допивали оставшееся. Федя и Тимофей незаметно собирали мусор, Фея занималась только свечками, Таиша вела переговоры и уже получила деньги за две работы.
   Телевизионщика около Славы сменила одноклассница, и разговаривая с ней, он пытался понять: что произошло за эти два часа и так поразило его?
   То, что батюшка сказал: "его живопись не вписывается в православную традицию"? Слава случайно услышал обрывок фразы, адресованной Медведю. Но, во-первых, Слава был готов к такой оценке, во-вторых, ожидая подобной реакции, мог сам додумать за батюшку...Нет, это не важно - с этим ничего не поделаешь.
   Вспомнился другой обрывок чужого разговора, кто-то произнес громко: "Фуимос". Что это такое?
   Возможно, расстроился из-за Данченко, - противного субъекта, который обманывает всегда и всех, но при этом обладает столь вкрадчивым голосом и манерами, что никто не выясняет с ним отношений. Когда Слава говорил приветствие, Данченко прервал его на полуслове, сказав, что его жена торопится уйти и хочет срочно получить Славин автограф на буклете. Расстроился из-за бесцеремонности? Нет, - подумаешь, прерванная речь, плевать на Данченко сто раз.
   Глаза, наверное. С какого-то момента казалось, что за ним следят из темноты глаза, - особенные, он их боится, но не знает почему. Тем более страшно, что на протяжении вытянутой руки ты видишь, а дальше, кто там в углу - нет.
   Одноклассница стрекотала не переставая о домашних проблемах, только Славе вдруг стало тошно здесь - он увидел грот, заставленный цветами, сто свечей, пожирающих оставшийся кислород: вот оно, последнее пристанище картин. И художника? Скоро разойдутся, на ходу проговаривая бессмысленные речи, продумывая плоские мысли, - а о нем забудут, запрут здесь на ночь, и он будет мучиться, задыхаясь среди видений.
   Захотелось на воздух, уйти туда, где можно дышать и молчать. Увидеть бы небо. Он бы поднялся по горящей лестнице, последний раз сверху взглянул на картины, на роящихся людей, которых, что ни говори, притянула сюда живопись, - и потом разговаривал бы только с небом и думал о нем. Или небо можно лишь чувствовать?
   Правильно, что случился вернисаж: точка решения у людей - свадьба, похороны - всегда происходит при помощи сборища. Точка. Теперь он может легко выйти во двор монастыря и освободиться. Если можно еще спастись, то только там. Но прежде надо попрощаться с Дамой.
   Побыть с ней наедине оказалось по прежнему невозможно: несколько человек сканировали ее свечами, тут же Таиша обсуждала достоинства полотна с незнакомцем.
   - А торговаться я могу? - обратился незнакомец к Славе.
  
   Шлямин! Ты его позвал?- Упаси господи, Элин, не я, конечно. - Подойди, поздоровайся. Сейчас будет покупать. Точно не ты?!
  
   - Я бы купил несколько работ, но надеюсь, что вы уступите, сбросите цену.
   - Конечно. Поговорите с Таишей.
   - Понятно. А вы в переговоры не вступаете, Слава?
   - Я не умею, может, Таиша ответит на все вопросы?
   Незнакомец и Таиша отошли к другим работам.
  
   - Я хочу выпить за художника, где Славочка?- Фотографироваться, девочки! На лестнице, вместе с автором! - Где Слава, вы не видели Славу?- Наверное, вышел во двор, - кажется, только что поднялся. Захотелось.- Позовите его, тут хотят купить картину! Кто-нибудь, сбегайте за ним! - Картина дорогая, ему надолго хватит. А все жалуются - художники...
  
   Славу охватила паника, будто за ним гнались. Ну как мне стать для всех невидимым и спрятаться?
   Точка, точка. Вот она - точка на картине, в сочетании красного и телесного. Пустая точка, в которой уже нет прошлого и пока нет будущего, умерла причина и еще не зародилось следствие. Бездна, которую надо преодолеть.
   Я положу голову Даме на колени, она будет держать так ласково, что я смогу расслабиться, почувствовав ее защиту. Она не женщина, это существо вмещает всех, кто учит меня, кто помогает мне быть собой - Флора, Таиша, Дяба, другие - мы, вместе. Они создали меня, я их сумма и дитя, во всяком случае, посланник на этой дороге. Отдохну, вспомню, наконец, о своей радости. Затем смогу увидеть то, что заслоняет Дама: дорогу туда, где нет страха и большая гора впереди. Я пойду.
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"