Аннотация: Влияние философских идей на общественное сознание.
Влияние идей Иоганна Готтлиба Фихте, Вильгельма Вундта и Гегеля на умонастроение современной эпохи.(2012).
Когда говорят о причинах катастрофы, постигшие за последние годы европейскую, а особенно российскую культуру, часто упоминают о "типичных особенностях российской нации". В российских национальных особенностях обычно видят один из главных источников совершившейся катастрофы. Однако, надо сказать, что основным масштабом, согласно которому можно судить о типичных чертах какой-либо нации, следует признать ее философию. Последнее справедливо не только по отношению к нам, но и к нашим европейским соседям, таким как, например, к немцам, англичанам или французам. У этих наций одно мировоззрение господствовало безусловно не только среди народной массы, но и среди большинства философов. В сфере нравственной - это индивидуализм или утилитаризм в том виде, какой придал ему некогда Иеремия Бентам. Существо утилитаризма может быть кратко выражено следующей формулой: делай то, что считаешь наиболее полезным для себя, но признавай и за другим человеком действовать по тому же принципу. Из области естественных наук это учение было перенесено в область социологии Гербертом Спенсером и применяется здесь как принцип эволюции, согласно которому все народы должны руководствоваться примером нации, достигшей высшей культурности, какой в политическом отношении признается, конечно, английская, а немецкими философами - немецкая.
Если же, руководствуясь этим принципом суждения, поставить вопрос, какого рода философия может быть признана типичной для германской нации, то невозможно дать определенного ответа. С одной стороны, судя по многочисленным примерам немецкой общественной жизни и таких наук, как правоведение и политическая экономия, не подлежит никакому сомнению, что, в смысле своих характерных особенностей, немецкий народ ничем не отличается от других европейских наций. Мы имеем все основания утверждать, что наша собственная жизнь управляется теми же началами эгоистического утилитаризма, которые со времен Томаса Гоббса представляли собой господствующую философию в Англии. Это направление не осталось чуждо и немецкой философской мысли с эпохи Возрождения. Один автор когда-то пытался убедить немецкий философский мир в том, что мораль Бентама имеет несомненное преимущество перед этикой Канта, так как первая распространяется на все человечество, следовательно, даже и на первобытные народы, а кантовские идеи обращаются исключительно к культурному человеку (Краус О.: Принципы Иеремии Бентама о будущем международном праве и прочном мире, 1915). Как не распространен был этот индивидуализм и эгоизм в Германии, захвативший и научные, и философские круги, все же было бы односторонне считать его господствующей у нас системой философии. Несомненно, что, с другой стороны, нет недостатка в писателях, которые, отвергая эгоистически утилитарный образ мыслей, видят именно в немецком идеализме начало немецкой культуры, выразившее тип германского мышления в противоположность другим нациям. Быть может, с огромным большинством немецкого народа, число сторонников исконного идеализма на словах и на деле очень незначительно, но само это мировоззрение имеет право быть, так же как материалистическая и эгоистическая мораль, притязать на значение выразителя немецкого духа. Так как дело идет о диаметрально противоположных системах, могущих вступить в конфликт друг с другом, что показывает пример автора, выдвигающего Бентама против Канта, то возникает вопрос, кто же более прав в этом споре.
Возникает первый вопрос: должны ли мы сокрушенно признать себя такими же индивидуалистами и утилитаристами как другие народы, или в русских также тлеет еще искра старого немецкого идеализма, дающая нам право именно это мировоззрение считать типичным для наших наций?
Когда в 1886 году появилась впервые "Этика" Вильгельма Вундта, в которой он пришел к убеждению, что нормы этики не могут быть извлечены из нее самой, но что они даны в метафизических предпосылках, которыми должна руководиться эта наука при желании быть иным, чем только собранием неопределенных и произвольных предположений. Для Вундта не было сомнения в том, что важнейшие из этих предпосылок - объективные духовные ценности жизни, а материальные блага имеют лишь вспомогательное, подготовительное для них значение. Из этого следовало, что вопрос об отношении личности к обществу должен быть разрешен так, как это в древности сделано ясно и точно сократовской школой и пользуясь выражением Платона, мы говорим, что "всеобщее (идеальное) было раньше единичного (конкретного)", т. е. что духовные ценности жизни, как объективные, тесно связаны с национальным и государственным целым, определящим в деятельности каждого отдельного человека его жизненную дорогу. Таков основной принцип всякого философского идеализма от Платона до наших дней., и благодаря ему отношение отдельного индивида к государству получает истинный смысл. только в общей работе над разрешением задач социального характера индивидуум приобщается к нравственным ценностям и в качестве члена политического союза и далее также союза культурных народов, проникается сознанием. Что его жизненная дорога - содействовать по мере сил и возможностей, определяемых его положением в человеческом общежитии, поднятию народов, лишенных культуры, на высоту культурного бытия. Поэтому нет более превратного понимания вещей, чем то, которое в государстве и в совокупности народов видит только сумму отдельных людей, объединенных договорами и соглашениями в союз, с единственной целью удовлетворения индивидуальной жажды счастья. Но именно таково мировоззрение эгоистического утилитаризма, авторитетным представителем которого до настоящего времени является Иеремия Бентам. Его учение приобрело широчайшую популярность. Главное содержание вундовской этики и заключалось в критике эгоистического утилитаризма и в выяснении совершенной несостоятельности с точки зрения истинной морали его практических выводов. В остальном же Вундт старался остаться частью в истории нравов, а отчасти в истории философских мировоззрений найти необходимый доказательный материал для этического идеализма.
Вундт не заблуждался на счет того, что такого рода подход, до известной степени начинающий рассмотрение проблемы с ее конечных выводов, едва ли в состоянии заинтересовать широкую публику. Но все же аргументы, отражающиеся на данных опыта, казались ему достаточно убедительными, по крайней мере, для маленького круга философски образованных людей. Однако его дальнейшие занятия историей философии и отдельными научными дисциплинами убедили его в том, что много было сделано ошибок, вследствие чего недостаточно оказались принятыми во внимание условия общественной жизни, влияние отдельных научных отраслей и обусловленные ими философские течения.. Постепенно он стал убеждаться в том, что именно в этом подавляющем влиянии высших факторов моральной жизни заключена причина появления и постепенного усиления эгоистического утилитаризма, ныне господствующего как в культуре, так и в о взаимоотношениях отдельных народов. И он должен был признаться, что именно эти соображения были для него главной побудительной причиной для написания обширного сочинения о психологии народов, что, вероятно, не ускользнуло от внимательного читателя. Впрочем, данная тема казалась ему и помимо этого одной из важнейших задач появившейся тогда научной психологии.
Для характеристики этого труда Вундта стоит остановиться лишь на той идее, связывавшей его отдельные части, которая особенно рельефно выступает в сжатом обзоре всей работы, сделанном им в последнем ее томе. При рассмотрении всего процесса культурного развития мы наряду со многими отклонениями можем констатировать наличность одного стремления человеческой воли - подчинить себе окружающую природу. Исходя из чисто материальных жизненных целей, человек с их помощью возвышается до духовных ценностей. Но эти ценности оказываются непреходящими, ибо в них еще жив для нас дух прошлого и останется таковым и в будущем, пока существует человечество, материальные же блага жизни подвержены различным изменениям в зависимости от игры случайных внешних сил. Ни один народ, ни одно отдельное лицо не в состоянии внести что-либо существенное в исполнение всякой культурной миссии, не приобщившись к завоеваниям прошлого своего же собственного народа, а с ним и к общим достижениям всечеловеческой культуры. Как раз при оценке того значения, такое имеет значение сотрудничество отдельного лица с обществом, к которому он принадлежит, вышеприведенное нами положение Платона, что идеальное существовало раньше конкретного, получает свой истинный смысл. Можно вывести и обратное заключение, что не бывает общества без отдельных индивидуумов и их совместных усилий к созданию того целого, часть которого они составляют.
Лучшим доказательством духовной связи отдельной личности с обществом служит основная функция человеческого духа - язык. Язык нагляднее всего определяет границы, в пределах которого развивается духовная жизнь общества, а вместе с тем и ту степень зависимости, в которой находится человек от общества, и, наконец, то воздействие, какое оказывает на него, в свою очередь, отдельная личность. История языка дает возможность ознакомиться с духовным развитием общества и взаимодействием с другими народами на путях истории, более широкий круг, в пределах которого отдельная нация составляет лишь звено одной общей цепи, создает искусство и религия, а самый обширный - наука, одна только достигающая той высоты, которую с полным правом можно назвать интернациональной. Во всех этих кругах отдельная личность приобретает свое значение по мере того, что она сама вносит на благо общества и, следовательно, свое собственное. Рабочий столь же необходим для общества, как фабрикант и ученый. Равноценность личности ни в чем не обнаруживается с большей убедительностью, как в этих до известной степени совершенно неотъемлемых от жизни духовных ценностях: языке, религии, искусстве и науке, особенно в языке. В других областях этот принцип остается более или менее скрытым, но сказывается в сочетании интеллектуальных сил и во всех духовных ценностях, определяющих нравственные нормы жизни, счастье современных и будущих поколений.
Итог всех духовных сил - это государство: в нем материальная и духовная сторона жизни составляют органическое единство. Оно с неба не упало и не было создано договорным путем, как это пытался доказать индивидуализм позднейшего времени. Такой договор может иметь лишь второстепенное значение в существующих государственных образованиях, возникших на почве родового быта. В последнем отделе "Психологии народов" Вундт пытался описать многообразие формы, где это наблюдается, особенно в первоначальных стадиях общественности у так называемых первобытных народов. Как раз эти относительно ранние формы поражают нас, с одной стороны, своим многообразием, а с другой стороны повторением одних и тех же основных форм государственной жизни, начиная от народов, стоящих на очень низкой ступени развития, вплоть до высококультурных. Как очевидное доказательств Вундт приводит суданские племена, у которых были все формы монархии - от крайнего деспотизма до государственного устройства, приближающегося к конституционному образу правления, а также американские праконституции, возвышающиеся от самого примитивного соединения родового быта и государственного устройства до стройно организованного союзного государства. Все эти явления служат неопровержимым доказательством того, что всякая политическая эволюция берет свое начало в человеческом обществе, объединенном языком и нравственным порядком, а потом постепенно распространяется на роды, семьи и отдельных самостоятельных индивидуумов. При этом всякая такая группа, наряду с общеобязательной, в некоторых отношениях совершенно совпадающей структурой, имеет свое самостоятельное устройство, и столь же невозможно найти две абсолютно совпадающие государственные организации, как невозможно найти двух абсолютно похожих друг на друга людей.
Результаты сравнительного исследования различных стадий родового быта и государственного устройства мы можем распространить и на прошлое всех культурных народов. Эти данные находят свое подтверждение и в памятниках, дошедших до нас от очень далеких времен, но существует одна нация, у которой воспоминание о примитивном быте сохранилось столь живо, что она в этом смысле занимает совершенно исключительное место, а именно немецкая. Благодаря описаниям у римских авторов, познакомившихся с германскими племенами в той стадии их развития, которая уже давно была пройдена их собственными народами, и благодаря непрерывности эволюции позднейших форм немецкого государственного устройства, ныне в Европе нет другого народа, о котором можно было бы с таким же правом, как о немецком, сказать, что он дает такую стройную картину политического развития с момента приобретения им твердой оседлости до настоящего времени. И с этой непрерывностью развития, осуществлявшейся несмотря на изменчивость исторических судеб народа, столь тесно связаны, как мы полагаем, характерные черты немецкого народа, что еще поныне перенесение в неизменном виде на германскую почву институтов по существу ему чуждых гораздо более противоречит его общественному укладу. Что можно сказать о других двух больших народных группах, наряду с немцами являющихся главными носителями культуры, романских и англосаксаксонских. В 9-м томе "Психологии народов" Вундт старался проследить типичные особенности немецкого духа в двух направлениях: во-первых, в смысле его воздействия на немецкую философию, нашедшую свое окончательное выражение в немецком идеализме XIX столетия. А затем во второй части того же тома осветил истоки и первоначальное развитие германского правопорядка. В своем изложении Вундт неоднократно указывал на то, что именно эту вторую часть он считал более важной, ибо здесь описывается действительный правопорядок в его первоначальном виде, а факты всегда важнее философских теорий. Хотя Гегель считал по-другому: если факты противоречат теории, то это плохо для фактов, которые не вписываются в философскую теорию.
Если история культуры показала нам, что индивидуум, и, как его следствие, эгоистический утилитаризм, оказался в силу ряда взаимосвязанных мотивов победителем над исконными началами германской общественности, то невольно спрашиваешь себя, неужели наступил конец культурного развития и невозможен никакой дальнейший прогресс или же возвращение к первобытному состоянию. Это был бы, правда, печальный конец, но с ним пришлось бы примириться, во внимание к тому, что все исторически обусловленные культуры нашли уже свой конец и что он неизбежен поэтому для всей европейской культуры. Но, бросая взгляд на европейский мир, мы находим немало доказательств, позволяющих нам возвыситься над этим безнадежным выводом и проникнуться надеждой на то, что рано или поздно наступит момент возрождения культуры. Весьма возможно, что мировые революции, пережитые за последнее время, революции, которые с большим правом, чем это сделал Гоббс по отношению к зачаткам культуры, можно назвать "войной всех против всех", были великой школой, подготовившей европейские и иные народы к их духовному возрождению. Но можно считать величайшим заблуждением общераспространенное мнение, что путь к этой цели заключается в утверждении принципа эгоистического утилитаризма, в исключительной погоне за материально-хозяйственными благами, в новых мирных договорах и международных союзных соглашениях. Дальнейшее пользование этим путем, заведшим, по свидетельству все мировой истории, человечество в тупик, не может спасти его, а лишь скорее приведет к бездне. Только полный перелом в мировоззрении, который водворит господство идеализма, в самой основе своей противоположного эгоистическому утилитаризму и выше всего ставящего общественность и связанные с нею духовные блага, может упрочить будущее культуры. И если какой-либо из европейских народов в своей истории давал примеры таких переломов мировоззрения, то это, несомненно, был немецкий народ.
Трижды на протяжении европейской истории немцы пережили переворот, подобный тому, что явился результатом пережитой мировой войны. В первый раз это была немецкая Реформация, повлекшая за собой общее возрождение культуры и, следовательно, искусства, религии, науки, освобождение мышления от оков средневековой схоластики и восстановление свободы личности, уже достигнутой ранее древними греками. Во второй раз это была ужасная война, опустошавшая в течение тридцати лет немецкие земли. С ее окончанием вновь последовало значительное углубление религиозной мысли, возникли новые начала немецкой науки и немецкое искусство поднялось на непревзойденную до сих пор высоту; в третий раз такой переворот вызван был пережитой войной, которая каждому из народов - ее участников должна была внушить мысль, что единственное средство осуществления мировой регенерации культуры, о чем мы все сознательно или бессознательно мечтали, не в упорном преследовании прежнего пути, а в переходе к новому познанию истинных благ жизни, духовных ценностей, которые мы все призваны хранить.
Опять-таки все прошлое немецкого народа делает именно эту особенно близкой эту мысль. Осуществление ее на деле есть его преимущественное назначение, и ему надлежит не только выполнить ее, но и показать образец другим народам, из которых каждый имеет в современном культурном мире свое особое назначение. И немцы могли сказать, что еще задолго до потрясающей катастрофы, постигшей их культуру, среди немецкого народа неоднократно обозначались силы, стремящиеся к вышеназванной цели. В начале новой истории немцы представили Лютера, освободителя совести и могущественного возродителя науки и искусства. В начале новой науки высится фигура Лейбница, придавшего немецкой науке значение науки мировой, творца нового идеализма, ибо всякому, кто умеет его читать и высвобождать его мысль от многих схоластических пут, должно броситься в глаза, что в его философии под несколько странной оболочкой кроются все основные положения идеализма, легко приводимые в связь как со старыми немецкими мистиками, Иоганном Экхартом и Якобом Беме, так и с идеями немецкой Реформации. Немецкий идеализм XIX столетия тоже сделал попытку вновь внедрить основную идею германского духа, лежащую в основе всей первобытной культуры немецкого народа. Во главе немецких мыслителей XIX столетия стоял Иоганн Готтлиб Фихте, указавший немецкому народу и нациям, связанным с ним общей культурной работой, путь к будущему. Шеллинг и Гегель продолжили его работу и не прибавили ничего существенно нового в этом направлении. Правда, нельзя, как это еще ныне привыкли делать немецкие философы, видеть в систематике этих мыслителей, в "Наукоучении" Фихте и "Логике" Гегеля главный смысл их жизненного труда. Последний заключается всецело в их работах над главными проблемами философии. В естественном праве Фихте, где совершается знаменитый поворот от устарелой националистической философии права к новой форме, предвосхищающей дивной интуицией дух будущего, в его назначении человека, назначении ученого, в его основах настоящей действительности, наконец, в его трактатах о государстве кроются сокровища мысли, утверждающие торжество идеализма в той форме, которая, несомненно, будет господствовать в ближайшем будущем, хотя она и не совсем адекватна современному мышлению. Ведь социализм в различных своих видоизменениях, перешедший в XX столетие, был впервые формулирован со всеми из него вытекающими последствиями именно этим мыслителем, и им же впервыебыли с убедительной ясностью, хотя в форме, окрашенной господствующим романтизмом, высказаны ныне распространенные идеи о существе нации назначении отдельных национальностей и их взаимной связи, а также крайне важное определение отношения национальности к государству. И если Гегель в своих рассуждениях о нравственности как общественном идеале проводит необходимые границы, чтобы на этой почве подвергнуть небывало глубокому рассмотрению духовные блага жизни, религии, искусства, науки и государства, то и эти его работы отражают дух его времени и типичные черты окружающей исторической обстановки. Но их вечное непреходящее значение этим затрагивается очень мало.
Эпохи так называемого "расцвета наук", заключавшегося главным образом в том, что одна наука ничего не знала о другой, искусство считалось занятием только для тех, у кого есть много свободного времени, а религия слыла пережитком суеверия, прошли. Характерно для нашего времени, что юристы, экономисты и естественники гораздо больше размышляют об общефилософских проблемах настоящего, чем специалисты-философы, слишком занятые прошлым философии и в прошлом считающие самым существенным то, что для нашего времени мышление обросло лишь подробностями, обусловленными лишь случайными преходящими влияниями. Что отдельные научные дисциплины передаются друг в друге. А все, вместе взятые, в такой же мере в философии, как последняя должна опираться на результаты. Добытые специальными научными исследованиями, в этом теперь единодушно убеждены все, за исключением немногих представителей старых поколений. Трудно привести более убедительное доказательство такого взгляда на философию, как неожиданный вывод, к которому теперь, независимо друг от друга, пришли многие представители науки, еще недавно обычно занимавшей промежуточное место между наукой и ремеслом, именно технологии, а именно, что последняя относится к числу не естественных, а гуманитарных наук. Это суждение едва ли правильно, но оно ярко освещает тесную связь, объединяющую в наши дни естественные и гуманитарные науки. Таким образом, получилось то интересное явление, что в настоящее время совсем не философы, а люди других специальностей и призваний занимаются общественными проблемами настоящего и будущего, сохраняя открытый взгляд на грядущие задачи, хотя средства, предлагаемые ими для разрешения этих проблем, быть может, и неудачны, ибо поистине эти задачи разрешаются отнюдь не на почве соревнования с нашими противниками в деле накопления материально-хозяйственных ценностей. Этот путь уже привел нас к рабству и еще более свяжет нас. Если мы будем продолжать идти в таком направлении, то появятся проекты, которые, как грибы после дождя, возникают один за другим в настоящее время. Нам предлагают ввести единую школу с целью уничтожения всякого неравенства в области образования, также проектируется заменить Законом Божьим рационалистического преподаванием морали, а также как многие полагают, что счастливого будущего можно достичь ограничением количества населения с помощью государственно узаконенной системы аборта, а главное, развитием неограниченного индивидуализма, к чему должен содействовать совершенно неадекватный нашему национальному характеру парламентаризм, скроенный по иностранным образцам и выродившийся в господство отдельных партий и даже в авторитаризм одной. В настоящее время существуют главным образом два поколения, свободные от такого ослепления. Это, во-первых, люди пожилые, видевшие своими глазами события советского прошлого, а с другой стороны - образованная молодежь. Они-то и являются носителями возрожденного российского духа, воспитанного на старых образцах, и в этом идеализме залог спасения, неизбежное последствие борьбы и остроты пережитых впечатлений. И вот почему в этой молодежи можно видеть главную опору нашей веры в будущее, тех пионеров, за которыми рано или поздно последует весь наш народ, влекомый непреодолимым внутренним инстинктом выживания нации.
В самом деле наблюдается повсюду вокруг нас симптомы постепенного обновления народного миросозерцания в духе идеализма. Знаменательным признаком его можно считать потребность серьезного образования. Многочисленные университеты, академии, новые институты - распространенные явления нашей действительности. Немалые заслуги в этом деле принадлежат новым и старым демократам, либерал-демократам и социал-демократам. Но вместе с тем как раз демократия дала нам совершенно исключительный пример разнородности целей, составляющей вообще чрезвычайно важный элемент культурно-исторического развития человечества. Неустанно демократия работала над образованием разнородных масс, но не ради общественных целей как таковых, а лишь во имя собственных интересов и интересов распространения своей идеологии, и надо признать, что в этом отношении она раньше достигла большего, чем другие политические и идеологические течения. Для этой группы не могло быть лучшей школы, чем исполнение обязанностей, взятых ею на себя вступлением в правительство. Новое демократическое правительство пользуется услугами большого числа сотрудников из состава других партий, и, таким образом, в эпоху господства суверенной демократии мы являемся свидетелями весьма странной конструкции государственности, при которой весь аппарат управления находится в руках политически незаинтересованных специалистов, в то время как партийные неспециалисты осуществляют в министерствах высший контроль и имеют в важнейших случаях решающее значение. Этим суверенная демократия приобрела помимо своей главной цели слабость, блестяще доказав, что государство не может управляться только какой-либо определенной партией. Поэтому мы имеем все основания ожидать, что новая революция, отнюдь не дошедшая до своего логического конца в своих вялых протестах, не в далеком будущем осуществится. Быть может через несколько месяцев или лет она всё же приведет нас к исходу из беспросветной нужды и страданий, как полагают многие пессимисты, а что это тяжелое состояние прекратится тем скорее, чем печальнее и невыносимее будет политико-экономическая действительность.
Трижды , как было сказано выше, на протяжении столетий Германия была свидетелем переломов, аналогичных вышеупомянутому великому культурному перевороту, но увлекших немецкий народ на иной путь и погрузивших его в эгоистический утилитаризм. В первый раз это произошло в эпоху освободительных войн, с окончанием которых наступила мрачная реакция и молодежь в поисках лучшего будущего совершенно отвернулась от политики, отдавшись материальным интересам текущего дня. То было время, когда идеализм первой половины прошлого века принужден был уступить место утилитаризму негерманского происхождения. Во второй раз те же последствия вызвала революция начала века. С ее крушением лучшие представители нации эмигрировали или совершенно отошли от политической жизни, чтобы сосредоточиться на своих собственных эгоистических интересах. В третий раз слишком легкая победа 1939 и 1941 годов, обосновавшая немецкое мировое положение, обострила до чрезвычайности германскую погоню за внешним могуществом и соревнование с другими народами за приобретение материальных и территориальных благ. Быть может, именно последнее превращение Германии в мировую державу, незаслуженное немецким народом, оказалось для него роковым. Тем паче в катастрофе последней мировой войны можно видеть очищающее пламя, сквозь которое все пришли к столь желанной, но никогда еще не достигнутой цели - быть руководителем культурных народов в их процессе завоевания духовных ценностей, в котором призваны участвовать все народы на местах, указанных им историей. На место немецкой нации как духовного руководителя заступили победители: русские (тогда ещё советские) и англо-американские народы. Мир был поделен. Знамя духовного и материального господства переходило из лагеря в лагерь, пока окончательно не укрепилось в англо-американском мире. Немцы пытаются организовать центр борьбы за экономическое могущество Европы, противопоставив его англо-американскому могуществу. Россия стоит перед выбором: какую сторону выбирать? Кому помогать в борьбе за мировые ресурсы? Можно ли создать новый мировой экономический и политический полюс по типу китайско-индийского или мусульманского мира? Можно ли в России создать независимый полюс притяжения культуры и политики? На первый невооруженный взгляд все эти общие вопросы, возникшие после первого философского вопроса, не имеют отношения к российской повседневной действительности, однако они есть и на них тоже нужно отвечать по-немецки четко, иначе не может быть российской духовности, особого русского пути и духа, иначе Россия вписывается вначале экономически, а потом политически и культурно в глобальный многополярный или однополярный мир, в котором господствуют и задают стандарты другие народы и нации. Борьба за многополярный мир не должна заслонять битву за свое национальное и духовное выживание, также как подобный вопрос стоит перед любым индивидуумом. Чтобы этого достичь нужно ставить высшие цели, используя лучшие средства, даже если цели являются пока идеалистическими, а средства - просто фантастическими.