Муравьева Лариса Николаевна : другие произведения.

Анархист

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Aimer, c"est la moiti; de croire
   Victor Hugo
  
   Je crois ce que je dis, je fais ce que je crois
   Victor Hugo
  
   O libert;, que de crimes on commet en ton nom !
   Mme Manon Roland, derni;res paroles sur l";chafaud
  
   Ne le plaignez pas trop : il a v;cu sans pactes,
   Libre dans sa pens;e autant que dans ses actes
   Edmond Rostand
  
   Nos vrais ennemis sont en nous-m;mes
   Bossuet
  
   L"une des plus grandes sagesses en l"art militaire,
   est de ne pousser son ennemi au desespoir
   Montaigne, Essais
  
  
   Пожалуй, единственно ценное в этом хаотично-сумбурном и абсолютно вымышленном произведении - это его эпиграфы. Но слишком уж странно было обнаружить после написания этого рассказа почти мистическое их значение, слишком уж ловко они подходили к этой истории. Да и, конечно, классика есть классика. Была б моя воля, можно было бы поместить эпиграфом всего Печорина или всего Чацкого, настолько мало поменялось с тех пор. Те же люди, те же нравы, то же противостояние в обществе, та же разница между столицами, та же публика, которая, впрочем, наверное, уже повзрослела и в состоянии уловить иронию (да, пожалуй, и самоиронию), скрывающуюся за серьезными вещами, и напротив, - серьезные, глубокие и необходимые вещи, - за юмором и иронией. То же торжество глупости, низости, подлости и откровенной трусости, которая всенепременно должна была привести к финалу практически неизбежному, но которого все-таки удалось (или непременно удастся), в этом моя глубочайшая уверенность, избежать. Ибо не может победить трус, кто бы за ним ни стоял, не может победить низость, в какие красивые одежды она ни рядилась, не может победить явная клевета, - слишком гнусно и гадко она выглядит, не может победить ложь, как красиво бы она ни звучала, потому что сквозь ее искусно сотканную паутину, уже пробиваются лучики света, надежды и настоящего благородства всех самых лучших людей на земле. Многие из них погибли, - но именно от этого стали бессмертными. Многие страдали, - но именно это сделало их героями. Многие сомневались, - но именно это сделало их по-настоящему мудрыми. А многие из них выжили, - победив в себе эти самые мерзкие качества, среди которых самые гнусные - это клевета, предательство, обман и неискренность.
  
  
   - Поди прочь, безумный мальчишка! Где тебе ездить на моем коне?
   На первых трех шагах он тебя сбросит, и ты разобьешь себе затылок об камни
  
   Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер,
   но он русский. Что тут удивительного?
   Я знал одного Иванова, который был немец
  
   Когда я был еще ребенком, предсказали
   мне смерть от злой жены; это меня глубоко поразило;
   в душе моей родилось непреодолимое отвращение
   к женитьбе... Между тем что-то мне говорит,
   что ее предсказание сбудется; по крайней мере,
   буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже
  
   - Эта княжна Мэри прехорошенькая, - сказал я ему.
   - У нее такие бархатные глаза...
   - Ты говоришь об хорошенькой женщине,
   как об английской лошади, - сказал Грушницкий с негодованием
  
  
   Герой нашего времени
   М.Ю. Лермонтов
  
   Я вышел из "Букиниста" с охапкой новых книг: с томиками Вольтера, Руссо, Монтескье и Гельвеция в одной руке, Рылеева, Некрасова и Герцена - в другой, и миллионом прочитанных до этого книг в набитой до отказа голове. Душа моя, охваченная восторгом революционных идей, пылала и буквально выпрыгивала наружу, казалось, что новые, недавно возникшие проекты принесут, наконец, всеобщее счастье, ставшее уже почти реальностью для многих умов, и что оно, это счастье, уже здесь, уже близко, что оно уже очень-очень близко, еще немного - и этот ободранный мальчонка с протянутой ручкой и убитым детством в глазах будет бегать и веселиться ничуть не меньше, чем другие дети его возраста, его мать, если она у него есть, будет дарить ему леденцы и фрукты, а отец - покупать красивые книжки с картинками, какие когда-то покупали и мне. Эти идеи всеобщего благоденствия казались в то время хоть и не вполне еще достижимыми, но уже более или менее реальными. Я все время был под впечатлением этого нового, неотвратимо наступающего времени, способного снести все старое, ненужное и отжившее, когда казалось, что прогресс стучался в сердца людей неотвратимо.
   Но внезапно я почувствовал толчок в спину, мои недавно приобретенные сокровища полетели на землю, я поднял, было, голову, чтобы разглядеть того, кто осмелился совершить подобное святотатство, и увидел прямо перед собой огромные влажные глаза и широкие пылающие ноздри. А еще через минуту на земле оказался и я сам. Где-то за спиной, наверху, услышал я сквозь боль чей-то женский возглас и сердитую, ворчливую матерную речь, некоторые обороты которой настолько поразили меня, что я даже позабыл о столь неожиданном кульбите и резкой боли в локте. А еще через минуту я услышал, как тот же сердитый голос закричал громкое: "Тпру-ру-ру", раздался стук копыт, и я ощутил, как некто, спрыгнувший на землю, все так же беспрестанно матерясь, схватил меня под мышки и одним движением поставил на ноги. Разбросанные книги были также ловко подхвачены и всунуты мне в руки. "Смотреть, чай надо, куда бигете-то. Так ведь недолго-то и не успеть вовсе", - эта скороговорка была выпалена скоропалительно, вперемежку с матерной бранью. "Да не ругайся, ты так, Матюха, - услышав, как приятный женский голос назвал этого коренастого мужичка, я невольно улыбнулся, настолько это имя подходило ему. Интересно, имя это у него такое или прозвище ему кто дал столь удачное? - Не видишь, что ли, и так человек напугался". Я встретился взглядом с улыбающимися прекрасными глазами, которые, как мне показалось, вонзились в душу и были невыразимо родными и необходимыми, хоть и видел я их в первый раз. Я улыбнулся в ответ и извинился. "Да это нам ведь извиняться перед Вами надобно, ушиблись, поди? Далеко ли Вам добираться-то?" "С Вами - хоть на край света", - серьезно пошутил я. И она мне ответила, тоже полушутя -полусерьезно: "Ну, так едемте на край". Матюха помог мне взобраться, а уже минут через пятнадцать я подарил ей прекрасный букет нежно-белых роз и коробку швейцарского шоколаду. Мы проехали до ее дома, дверь нам открыл такой же жизнерадостный, со смеющимися глазами, мужчина, Ее дядя: "Да ты, я вижу, Оленька, с кавалером? Ну, заходите в дом", - сказал он, бросив взгляд на мои книги.
   Если первого взгляда на Нее мне было достаточно, чтобы мир окрасился в какие-то совершенно новые, яркие, веселые цвета, я бы сказал "цвета счастья", то в дядю ее я тоже влюбился как-то сразу. Открытость и жизнерадостность, искренность и гостеприимство были, по-видимому, их семейными чертами. А еще, как оказалось впоследствии, нас объединяла общая любовь к литературе и музыке. Уже при входе, посмотрев на два огромных книжных шкафа, я понял, что приду в этот дом еще не раз. Дядя был увлечен греческой, римской, французской и русской литературой, а перечень авторов на полках говорил о его консерватизме. Я же, судя по всему, был для них носителем новых веяний.
  
   Я навсегда запомнил этот первый вечер в их кругу и сейчас еще очень часто возвращаюсь в памяти к тому времени, времени самому прекрасному и счастливому для меня, времени моего с Ней знакомства. Несмотря на дядюшкин консерватизм и некое сопротивление в первое время в отношении моих "запретных" на то время идей, уже в первую встречу меня поразила невероятная, можно даже сказать невиданная для того времени демократичность этого семейства - к столу был приглашен Матюха, который возил Оленьку весь день на морозе, теперь его пытались отогреть. Я был сражен наповал этим фактом и влюбился в них окончательно. Смотрелся этот здоровенный неуклюжий мужик за хозяйским столом несколько комично - но, как ни странно, вел себя вполне прилично, как подобает (из его манеры держаться я понял, что приглашался он регулярно), и даже пытался воздержаться от своей извечной манеры ругаться. Впрочем, откушав, он сразу же поблагодарил хозяев и удалился. И все мы весело захохотали, когда, уже на улице, опять услышали его перебранку.
  
   - Забавный малый, - засмеялся я, а дядя пригласил нас в гостиную. Гостиная была обставлена со вкусом, и видно было, что это семейство хоть и не из самых богатых, однако достатка значительно выше среднего. В гостиной я увидел две - три скульптуры и множество картин, белоснежное пианино и еще один шкаф с книгами.
   - Знакомься, Сережа, этот молодой человек, мне кажется, невероятно начитан и образован. Думаю, Вам будет вместе интересно.
   Дядюшка распорядился накрыть стол, а Оленька удалилась, оставив меня с ним наедине.
   - Ну, будем знакомы, - Сергей Тимофеевич, - дядюшка, широко улыбаясь, подал мне руку, а я улыбнулся ему в ответ. - Оленька называет Вас просто по имени? - даже этот факт свидетельствовал мне о неординарности этих людей. - Да, так уж у нас повелось. Я для нее молод душой, несмотря на мои преклонные годы, - пошутил он, поскольку возраст у него был вовсе не преклонный, дядюшка был средних лет, - Оленька сказала, Вы интересуетесь литературой?
   - Да, но не столько, может быть, литературой, сколько... - замялся я.
   - Некими социальными идеями, - прищурился дядюшка.
   - Вы совершенно правы.
  
   За столом дядюшка проявил невероятную эрудицию, разговор с ним у меня вызвал живой интерес. Оленька тоже не осталась в стороне. Сказать, что я был счастлив в то время,- значит, ничего не сказать. Я попал в среду близких мне людей - близких ментально и морально, а на то время мне очень этого недоставало. Мои родные находились далеко отсюда, а с друзьями своими и товарищами я хоть и был близок, но, конечно, Оленькиному дядюшке они во многом уступали. Кроме того, что касается моих университетских товарищей... Но об этом немного позже.
   Я хорошо помню наш первый "спор". Говорю так теперь с иронией, поскольку это был, скорее, мой монолог. Я говорил много. О том, что идеалом моим является свобода, не только личная, но и общественная, которая без первой существовать не может. О том, что человек должен цениться по своим способностям, которые каждому от рождения даются свои, необходимо вовремя раскрыть их в себе, развить и найти свое призвание в жизни, - отсюда необходимость равенства. О том, что жить в стае волков, пожирающих себе подобных и более слабых, как-то не очень уютно... Оленькин дядя выслушал меня внимательно, а потом и выдал:
   - Да ты, Николка, анархист!
   Не знаю, почему ее образованный дядя назвал меня анархистом. Я был очень законопослушным гражданином, да, грезившим о всеобщем счастье, и возможно ради этого и был согласен на некие безумные поступки и действия, но всегда в пределах разумного. Анархист для меня - это человек абсолютно не приемлющий правил и законов общества. Да, мне было где-то абсолютно плевать на общественное мнение, я презирал нравы, отвергал привычки..., а еще с изрядной долей юмора относился к постным серьезным и недружественным лицам трусливых ханжей, а также к людям, которым кроме оскорбления и обмана других, видимо, очень трудно найти иной способ в жизни самоутвердиться...
   А дядя все смеялся и, дружески похлопывая меня по плечу, называл анархистом. От отчаяния, я его спросил, почему. Он засмеялся и сказал мне просто: ты стремишься быть не таким, как все.
  
  
  
   "Кто ж тебя выучил эту песню?"
   - "Никто не выучил; вздумается - запою;
   кому услыхать, тот услышит;
   а кому не должно слышать - не поймет".
  
   "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
  
  
  
  
   Я чувствовал, что Оленька и ее дядя были лучше меня - чище, в чем-то может быть, добрее, откровеннее, образованнее. Именно поэтому я так и полюбил их, а с детства меня всегда тянуло к успешным и сильным людям, что, кстати говоря, очень помогало мне в жизни. Это не означало, что сам я был слаб и беспомощен, глуп и невежественен, зол или груб, вовсе нет, просто они были словно сошедшими со страниц романа, неестественно милы и красивы, причем красота эта проявлялась буквально во всем - в манере поведения, манере держать себя, в разговоре. Я подумал, что они во многом были лучше меня, и меня это обрадовало. Они, казалось, также проявили ко мне неподдельный интерес. Дядюшке явно не хватало еще одного достойного собеседника (первым, и весьма достойным, была Оленька), но они уже столько раз обговорили все темы, что я был для них просто находкой - свежим ветром новых мыслей и идей, которые, конечно же, немедленно вступили в бой с дядюшкиными. Мой Монтескье подрался с его Платоном, мой Руссо поспорил с его Гоббсом, а Аристотель и Грибоедов устроили такую перепалку, что только Оленькин Бетховен сумел их как-то утихомирить.
   Я смотрел на Оленьку, на ее изящную манеру исполнения, ее улыбку, глядел в ее добрые и веселые глаза и не видел больше ничего вокруг, были только она и я, только музыка и Гений, ее сочинивший, а также маленький изящный Ангел, ее исполнявший. Не знаю, что чувствовала Элиза в тот момент, когда услышала эту музыку, а вот я был на седьмом небе от счастья. Оленька очень старалась, Сережа сделал ей комплимент, что так она еще никогда не играла, а мне было приятно, стало быть, старалась она для меня, и я ощущал себя сильным и красивым и тоже очень хотел ей нравиться.
   Оленькина музыка отвлекла нас от нашего спора, и после нее нам уже не очень хотелось к нему возвращаться. Разговор наш пошел о живописи, я осмотрел картины в гостиной, а Оленька подробно мне рассказала, кто, когда и где ее написал. Первая картина рисовала пейзаж: реку, восход и склон, покрытый высокой травой и усеянный полевыми цветами. Эта картина понравилась мне больше всех остальных, оказалось что, автором ее была она сама и написала ее, когда была у родственников в деревне. Пейзаж передавал всю нежность и легкость, на какие только способна была акварель, а сочетание красок и подобранных тонов отражало Оленькину жизнерадостность, все те чувства, которые испытывала она в тот момент. Вторую картину написал Оленькин брат, будучи гимназистом, это был общий портрет - ее, дядюшки и бабушки, на руках у Оленьки сидел огромный пушистый кот с хитрыми глазами, и, несмотря на то, что Оленька тогда была ребенком лет двенадцати, а дядя ее был значительно моложе, я их сразу же узнал по свойственной только им прямоте взгляда и любви к жизни, которую они олицетворяли.
   Оленька вернулась за пианино. Я склонился над ней, и, наверное, с глуповато-счастливой улыбкой слушал ее игру.
  
   Она прекрасна была! Акварель, музыка, необыкновенная, тонкая красота, изящество и благородство - буквально все в ней приводило меня в восхищение!
  
   Чем же я мог ответить ей? Ни Вольтер, ни, тем более, Монтескье тут никак не подходили. Ну и тогда ко мне вдруг вернулись весьма скромные поэтические способности, оставшиеся со времен моего детства и с тех пор не особенно меня беспокоившие:
  
   "Ваш чудный взор, несравненно ясный,
   Взволнует сердце в который раз,
   Он околдует - и в этом счастье!
   Ах, сколько власти у этих глаз!
   О, сколько власти у Ваших глаз!"
  
   - Да ты прям Пушкин, Николка, - громко засмеялся дядя. Оленька тоже захохотала, как мне показалось тогда, надо мной. Я обиделся и скорее от отчаяния бросился к ней и поцеловал.
   - Анархист, да и только, - смутился, было, от моей неожиданной выходки дядюшка, но тут же снова рассмеялся. Оленька сидела покрасневшая, но, как мне показалось, ничуть не обиделась, а напротив, такой неожиданно смелый поступок с моей стороны ей понравился.
  
   Я попрощался с ними, и, направляясь к выходу, признаюсь, очень боялся, что Оленька смолчит и не будет у меня уже предлога вернуться к ним. Ее опередил дядюшка:
   - Непременно заходи к нам, Николка. Мы еще с тобою по поводу Чацкого не договорили.
   Я улыбнулся в ответ, и нашел по Оленькиным глазам, что ей тоже было бы приятно меня увидеть.
   - Конечно, зайду, непременно.
   - И будь осторожен ...
   Дядюшка был настолько мил, что попросил Матюху довезти меня до дома. Странно, думал я по дороге. Был у них всего один только вечер, а такое чувство - будто знакомы всю жизнь.
   И вот уже тогда, наверное, и стал я отчасти терять интерес к своему увлечению идеями. Ложась спать, я поймал себя на мысли, что думаю только об Оленьке, и даже упрекать себя в неком предательстве своим идеалам не стал.
  
  
  
  
   - Господа! - сказал он, - это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу!
   - И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус, - да, трус!
   - Я думаю то же, - сказал Грушницкий. - Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону.
  
  
   "Экой бес-девка!" - закричал казак, расположившийся на соломе и мечтавший согреться остатками чая. Только тут я опомнился. Через часа два, когда все на пристани умолкло, я разбудил этого казака.
   "Если я выстрелю из пистолета, - сказал я ему, - то беги на берег".
  
  
   "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
  
  
   Не скажу, однако, что дядюшка очень сопротивлялся тому, что я пытался до него донести. Хорошим идеям трудно сопротивляться, а идеи всеобщего равенства, братства, благоденствия и свободы были идеями, в общем-то, прекрасными. Но, конечно, дядюшка пытался мои идеалистические устремления как-то приземлить.
   - Не может быть всеобщего равенства, - пытался он мне возразить.
   - Но почему? - недоумевал я.
   - Нет, даже не потому, что Матюха или Васька со двора (дворовой пьяница) иного воспитания и иных жизненных устремлений, в конце концов, и их можно переделать, а не их, так их детей воспитать должным образом, просто жизнь человеческая, человеческая натура и реальность таковы, что побеждают самые сильные и агрессивные, добро - немощно, оно слабо по сути своей, умелому цинику невероятно легко обвести вокруг пальца самую добрую и чистую душу, и вовсе не оттого, что эта самая душа слишком наивна и глупа по сравнению с циником, просто моральные установки у них разные, добрый и хороший человек судит по себе, он руководствуется своими моральными императивами, а человек злой и циничный действует по своим законам. Уже исходя из этого, злой и плохой человек сильнее. Если ты столкнешься в темном переулке с ворюгой, ты еще раз десять подумаешь, стоит ли тебе во имя своей безопасности ударить его и тем самым нанести ему какой-либо вред, а он-то и думать не станет, стукнет тебя по голове и обберет всего до нитки. У тебя, например, Николка, и мысли-то никогда не возникнет убить человека, а у того и возникнуть может, единственно потому, что пьян, дурак или мерзавец.
   - Но разве, Сережа, не задача, таких как мы, приструнить этого мерзавца, не дать причинить вред Николке, мне или кому-либо другому? Разве не существует полиции, чтобы изловить этого негодяя, когда он сотворил уже что-нибудь плохое? Мне кажется, что в своих рассуждениях ты исходишь скорее от того, что большинство людей - люди плохие, а, следовательно, это большинство и сильнее людей добрых.
   - Не знаю, что тебе и сказать, Оленька. Не верю я в большинство. Прошло около двух тысяч лет, как распяли Христа, распяли ни за что, и, хотя с тех пор люди и обращены в эту веру, есть люди верующие совершенно искренне, хотя и построены сотни храмов, не уверен я, что подобного бы не повторилось, и, даже, кажется мне, что случилась бы и какая-либо худшая трагедия в наше время. Половина из этих верующих исполняют просто какой-то ритуал, ходят в церкви по традиции, не задумываясь над сутью своей религии и своих идей, и стоит появиться какому-либо человеку, который захочет доказать, как, например, Николкины революционеры, что главное - наука и Бога нет, придумает им какую-либо новую идею или идеологию, - и они тут же бросят все, чему столько лет поклонялись. А другая половина - фанатично настроенных во имя своих же ритуалов убьет и не пощадит. Галилей, Чаадаев... А сколько еще других примеров можно привести, когда как раз то самое большинство ошибалось?
   - А Вы, Сережа, верующий?
   - Не знаю, - вздохнул дядюшка. - Скорее да, чем нет. В любом случае, в обществе должны существовать моральные нормы, а религия эту функцию хорошо выполняет.
   - То есть, Вы хотите сказать, что подставили бы щеку? - сощурился я.
   - Я хочу сказать, что, если отвечать злом на зло, - это только умножит зло, а если отвечать на зло добром, - эта цепь прервется и, по крайней мере, распространение зла в мире прекратится.
   - Если мерзавцу все время отвечать на зло добром, это его только позабавит и разнуздает, Сережа.
   - А мне кажется, - религия во многом вредна, и, как и любой фанатизм, приводит к войнам. Установление светского общества могло бы эту проблему разрешить.
   - А что, скажи, пожалуйста, в этом светском обществе позволит сохранять общественные и моральные нормы? Что побудит не украсть, не солгать, не предать, не убить, наконец?
   - Совесть, воспитание и законы.
   - Все это очень сложные категории, Николка, во многом зависящие от других факторов и во многом субъективные. Стоит тебе заплатить городовому - он и глаза закроет на многое. И никакой закон не спасет тогда обиженного тобою. Только вера, Николка, это понятие сугубо интимное, никто не вправе навязывать ее другому, в этом ты совершенно прав.
  
   Уже тогда дядюшкины возражения стали сбивать меня с толку, но видел я и иное: что он, человек с чистой, как у ребенка душой, уже был захвачен моими идеями, он уже грезил о них, и, переубеждая меня, смотрел так, словно ждал, что вот уж я найду какой-нибудь веский аргумент и разобью все его возражения в пух и прах. Того же ждала от меня и Оленька. И я старался, как мог, хотя дядюшкины слова заронили во мне каплю сомнения.
  
  
   Они стали ожидать от меня новых книг, они ждали от меня новостей. Я на то время был уже связан с одним обществом через одного своего давнего товарища - Арсеньева. Он то и свел меня с ними, он первый и дал мне прочитать то запретное. У нас были свои законы и свои обязательства. И вот уже через пару месяцев нашего знакомства Оленька стала проситься свести ее с этими людьми. Молодая и импульсивная, уже загоревшись, она жаждала не только разговоров в салоне, обсуждения и споров, она непременно хотела участвовать. Сейчас я уже очень жалел, что упомянул при ней Арсеньева, Дорогожского и Гершвильда, товарищей, которые свели меня с обществом и которые играли в нем немалую роль. И вот, странно, я только тогда начал понимать всю суть нашей затеи, а также ее вероятный конец. Но тогда, еще скорее интуитивно, чем осознанно. И не только потому, что я боялся за нее из-за возможных преследований со стороны власти. Я просто не хотел знакомить ее с Арсеньевым! Арсеньев невероятно красив, и, как многие ему подобные, был красивым подлецом, кроме того, как я узнал, получал деньги от Гершвильда за то, что помогал ему находить новых членов и распространять литературу. А Оленька была чиста и во многом наивна, ею легко было воспользоваться. Что касается Гершвильда... Не знаю откуда у него были деньги, но он мне еще поначалу показался подозрительным, и просто с виду напоминал того мерзавца, которого описал Сережа. Он даже внешностью был воплощением Мефистофеля - лысый, с умными бегающими глазками, худой и вызывающе наглый. О нем рассказывали, что он еще в школе промышлял тем, что отбирал деньги у детворы младше его. Я начал отговаривать Оленьку, и видел, что она обижалась и перестала меня понимать.
   - Ты же сам только и говорил, Николка, что о всеобщем братстве. Сам же доказывал, что нельзя сидеть, сложа руки.
   Ну что я ей мог на это возразить? Что дядюшка ее был прав, и понял я, что воспользовавшийся хорошей идеей негодяй может принести большое несчастье, что те товарищи, с которыми она просила свести меня, казались мне теперь в своей роли и искренности подозрительными? Тогда она спросила бы меня, - откуда у меня друзья такие и оказалась бы права. А я уже тогда начал видеть разницу между нашими обсуждениями в гостиной у Оленьки и спорами в обществе Гершвильда. Дядюшка был невероятно начитан и умен, а также сдержан и толерантен. То, что говорил я ему, падало на уже благодатную почву, способную усвоить и принести хорошие плоды, вразумить меня же. И даже если и спорили мы с ними горячо, то всегда, тем не менее, прислушивались друг к другу. А в обществе собрались юнцы, авантюристы и максималисты, причем насколько я знал, добрая половина из них была куплена на деньги Гершвильда (а уж откуда он их взял, было для меня загадкой). Большинство из них были настроены фанатично и когда я только, было, попытался возразить им и повторить некие возражения, высказанные Сережей, Олиным дядюшкой, поднялся такой шум и протест, что они не только не рассеяли мои сомнения, но и еще больше усугубили их. Более того, некоторые из них начали избегать меня, а Петров, в искренности которого я сомневался меньше всего, вообще перестал даже руку подавать. Подумать только - небольшие возражения - и в глазах их я уже был чуть не предателем! Как же я мог отвести туда Оленьку?
   Но настаивала она уж сильно. И, самое страшное, стал видеть я в глазах ее недоверие, которое ранило меня больно. Я старался, как мог, чтобы переубедить ее, но во взгляде - один лишь упрек молчаливый. Дядюшка тоже стал замечать, что разладились у нас как-то отношения, и заметно помрачнел.
  
   Возвращаясь однажды с прогулки домой, остановились мы с Оленькой на берегу реки. Прохладно было, и я прижал ее к себе, чтобы согреть лучше. Она смотрела куда-то задумчиво на другой берег, и опять неспокойно стало мне на душе. Потом, повернув ко мне голову, улыбнулась солнечно, как прежде, и я обрадовался этому невероятно. Тут за спиной моей шаги чьи-то раздались. Я, невольно, интуитивно как-то, вздрогнул и обернулся. И точно - узнал я походку тех, кого встретить сейчас хотелось мне меньше всего. К нам приближался Арсеньев и за ним семенил его вечный спутник (из разряда друзей - поклонников), маленький, толстенький Гришка Остапов. Поравнявшись с нами, Арсеньев улыбнулся и протянул мне руку.
   - Добрый день, Николка. Не видали тебя давно. Дела какие?
   Учитывая, что не показывался я там всего неделю, слово "давно" меня явно удивило.
   - Да, я очень занят был.
   - Арсеньев, - отрекомендовался он Оленьке.
   - Ольга.
   - Вы прекрасны, - она улыбнулась ему в ответ.
   - Гершвильд ждет тебя. У нас проблемы. Нужна твоя помощь.
   Я помедлил немного и сказал с неохотою, что буду.
   - Рад был с Вами познакомиться, милая барышня, - он роскошно улыбнулся и торопливо пошел дальше. Вприпрыжку за ним поскакал Гришка, прокричав на ходу:
   - Ты нужен нам срочно, приходи.
  
   Оленька с недавней задумчивостью смотрела им вслед. И опять меня посетило прежнее беспокойство. Оно оказалось не напрасным.
  
   - Знаешь, Николка, мне кажется, что ты душу свою на меня променял.
  
   Словно ножом в сердце ударила меня этими словами. Как мне передать ту боль, которую я тогда испытал? А потом, на мгновенье, в голове промелькнула мысль: а, что, если она права? Может, действительно, это так? Я забросил, то важное, чему себя посвятил, забросил своих товарищей, ту работу, которую выполнял в то время, я только и думал, что об Оленьке... Но тут же и спохватился: у меня не было, в сущности вопросов, - а тому ли делу я помогал, я спрашивал себя только о том, в чем убедил меня Олин дядюшка, - а тем ли людям?
  
   Поэтому в ответ на Оленькино высказывание я промолчал, она не понимала всего сейчас. Время пройдет и она убедится в том, что все неправильно понимала. А любила ли она меня? Я проводил ее домой, и с этого момента у меня словно крыльев не стало. Я шел подавленный, не замечая ничего вокруг, на душе у меня тяжело очень было.
   Вдруг услышал я какой-то шорох, и мне почудилось, что кто-то позвал меня.
  
  
  
   - Ага! - сказал грубый голос, попался!..
  
   - Будешь у меня к княжнам ходить ночью!..
  
   - Держи его крепче! - закричал другой, выскочивший из-за угла.
  
   - Воры! Караул!.. - кричали они;
  
   - Печорин! вы спите? здесь вы?.. - закричал капитан.
  
   - Сплю, отвечал я сердито.
  
   - Вставайте! Воры... черкесы...
  
   - У меня насморк, - отвечал я, - боюсь простудиться.
  
   Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали меня в саду.
  
   - ... Стреляться будете на шести шагах...
   Убитого - в счет черкесов.
  
   - Mon dieu, un circassien !.. - вскрикнула княжна в ужасе
  
   Чтобы совершенно ее разуверить, я отвечал
   по-французски, слегка наклонясь:
  
   Ne craignez rien, madame, - je ne suis pas plus dangereux que votre cavalier.
  
   "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
  
   Я приостановился: у самого порога моего подъезда появилась вдруг чья-то тень. Я увидел того молодого человека, о котором упоминал раньше, Петрова.
   - Погоди, Николка! - ну вот, подумал я. Уже и тут меня поджидают. Видимо, сильно я им там нужен.
   Я уж, было, приготовился ответить ему все, что на душе у меня лежало в тот момент, резко, категорично, и, признаюсь, очень ему признателен был, что он меня опередил.
   - Ты прости меня, Николка. Я предупредить тебя хотел. Ты многое мне тогда сказал и я хоть и обидел тебя тогда, но потом... У нас аресты. Думают на тебя. По мне, это все Гершвильд. Уж больно им неприятно было, что ты от них отдаляешься. Я ведь революционер, Николка, может где-то и фанатичный, но не такой идеалист как ты. Ты многое понимаешь, но не все, к сожалению. Ты нужен им очень. Ты им уже достаточно дал, без тебя они уже и обойтись не могут. Ради этого и Оленьку использовать хотят. Береги ее и себя.
   Он скрылся, а я, вместо того, чтобы домой пойти - к ней побежал. Я, наверное, влетел в дом с таким выражением лица, что даже дядюшка испугался.
   - Что, Николка, что случилось-то?
   - Да я... - тут я запнулся. - Я, дядюшка... А Оленька пришла домой? - Да, - улыбнулся дядя. - Да что стряслось-то, Господи?
   - Ничего, все в порядке.
   - Ты не болен ли, Николка? Все ль нормально? - в голосе дядюшки чувствовалось неподдельное беспокойство.
   - Пойду я.
   - До завтра, Николка, приходи.
   С того момента в душе моей поселилось настоящая тревога. За всех нас, за то, что может произойти или, не дай Бог, произойдет. Сомнения и так мучили меня, а тут я и подавно места себе уже не мог найти.
   Бывают такие иллюзии, которые, развеявшись, оставляют в душе след неизгладимый. Арсеньев был моим другом с детства, и я, по сути, знал о нем все. Так я раньше думал. То, что сейчас открылось, привело меня в состояние оцепенения. Я, поначалу, даже на Петрова, было, разозлился, не верилось мне все. Потом решил зайти к ним сам.
   Я вечером пришел, а до вечера весь сам ни свой был. Скитался все из угла в угол, места себе не мог найти.
   - Привет, Николка. Заходи, - Арсеньев встретил меня у входа. - Долго тебя не было. Да ты, никак, бежал? - мне показалось, что он ухмыльнулся. Как же, долго не было, идти не хотел, а теперь, стало быть, сам примчался. Может, Петрова с этой целью ко мне и подослали?
   Мне, почему-то, совершенно не хотелось с Арсеньевым разговаривать, хоть и не ссорились мы с ним, вроде. А основания доверять Петрову у меня не было. Впрочем, как и не доверять. Но я Петрова искал.
   - Здравствуй, - кинулся я к нему.
   - Ну, здравствуй, - Петров подошел ко мне с мрачным видом. Мне показалось, что он боялся, чтоб я не выдал его как-нибудь. И мне опять неспокойно стало. Гершвильда поблизости не было.
   - Ты, Николка, пришел? - в глазах упрек у него.
   - Я к тебе. Мы можем выйти?
   - Ну, идем, - глухо сказал Петров.
   - Говорил ведь тебе, не ходи. Зачем ты тут?
   - Я к тебе, - повторил я.
   Он молча смотрел на меня.
   - Ты мне про Оленьку говорил.
   - И сейчас повторю. Не место тебе здесь.
   - Но знаешь ли наверняка?
   Петров досадливо поморщился и ничего не ответил.
   - Ты то здесь зачем, я вижу ведь, что и тебе не надо здесь быть.
   - Это дело всей моей жизни, Николка! Я знаю, что не здесь и не сейчас нужно это делать, и не с теми. С этими нельзя, никак нельзя, Николка, да и рано еще. Но я уже не могу, хоть и знаю, что обманусь, что сам обманывать буду.
   - Какое дело? - Петров молча опустил голову.
   Потом взглянул на меня прямым взглядом.
   - Ответь мне на один вопрос, Николка.
   - ?
   - Знаешь ли ты девиз мушкетеров?
   - Один за всех...
   - Ты знаешь его, - перебил он меня. - Но его немногие знают. Ему учиться надо. Сейчас девиз таков - один на всех и все на одного.
   - Я понял. Чертовский девиз какой-то... На взаимное уничтожение.
   - Ты прав, отчасти, хотя бывает и хуже. А раньше девиз был - один за всех и все на одного.
   - Христос, - усмехнулся я.
   - Ты светлая душа, чистая. Таких, как ты, мало. Такие, как ты, даже Гершвильду нужны. Он и сам знает, что без вас и без меня не может. Потому и любит таких. А использовав, выбросит, Николка. В лучшем случае выбросит. Выбирать тебе. Но советую не впадать в крайности.
   - А если так - один на всех и все за одного?
   - Страшный девиз, дьявольский. Но только, если этот один долго свою личину скрывает под маской благотворительности, добродетельности и добрых намерений.
   - Разве и такое бывает?
   - Именно так, Николка, к сожалению, и бывает.
   - Это ты о Гершвильде?
   Петров в ответ долго молчал.
   - Это я обо всех нас.
   - А как же распознать то его?
   - Только в неискренности.
   - Странно, Петров, выходит этот один всех победить может? Парадокс какой-то.
   - В том-то и дело, что парадокс. Но он ведь не открыто действует, он скрывает себя тщательно, обманом берет, страхом и силой этого запуганного и одураченного большинства.
   - А ты то, Петров, ты то...? Ты же ведь тоже чист, коль и меня предупредить хотел? Зачем же ты свою душу то губишь? Тебя ведь первым уничтожить могут.
   - У тебя Оленька есть. Вот и иди к ней, Николка. Хорошая она, такой не сыскать больше.
  
  
  
   Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск.
   Я встретил ее карету, когда шел к княгине Лиговской.
   Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.
  
   Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает.
   Я не видал ее! Она больна! У ж не влюбился ли я в самом деле?..
   Какой вздор!
   "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
  
  
  
   Я вышел от него опустошенный. И направился к Оленьке.
   - Здравствуй, Николка. Как ты?
   - Нормально я, Оленька.
   - Ты весь не в себе.
   Из гостиной вышел дядюшка.
   - Забирай ее, Николка. Пройдитесь, она целый день взаперти сидит, синяя стала.
   - Ну, дядюшка! - охнула Оленька.
   - Да ладно тебе, - расхохотался он.
   Мы вышли на улицу.
   - Что стряслось-то? Ты у товарищей своих был?
   - Был, Оленька. К сожалению.
   - Ты странный какой-то стал, Николка. Раньше не такой был совсем. Раньше светился весь, живой был. Что с тобой?
   - Да так, Оленька.
   - Ты с дядей общаться перестал, к друзьям своим не ходишь.
   - Я за тебя переживаю, Оленька.
   - Но зачем же? У меня все хорошо, Николка. Ты вот меня больше беспокоишь.
   - Аресты у нас. На меня думают.
   - Так ведь ты пропадать стал. Вот и думают. Я тебе откровенно, Николка, скажу. Не понимаю я тебя больше. Ты мне раньше о добре, о справедливости, о равенстве говорил. А сейчас-то что с тобой?
   - Задумался я серьезно. Не до конца в эту затею верю. Петров мои опасения подтвердил.
   - Петров тебе правду сказал. Не впадай в крайности. Нет ничего страшнее, нежели когда люди в крайности впадают. От этого, и только от этого все беды.
   - Иногда крайности необходимы. Иногда без них никак обойтись нельзя.
   - Можно, Николенька. А иногда не то, что можно, но и крайне необходимо. Они ведь ждут тебя. А ты вместо этого со мной время проводишь.
   - Я, Оленька, сомневаться теперь во всем стал.
   - А во мне?
   - Во всем, но в тебе меньше всего.
   - А может, ты просто предлог какой нашел и себя этим оправдываешь? Я тебе, Николка, откровенно скажу, - раньше ты мне больше нравился, ты уверен в себе был, иногда даже дядюшка удивлялся, сколько ты всего знаешь и как отстаивать умеешь то, во что веришь. Я думала, что тебе помогать буду. А оказалось, - все это из песка было.
   - Ты многого, Оленька, не понимаешь.
   - Я тебя, Николенька, понимать перестала.
   - Я и сам себя, Оленька, понимать перестал.
  
   Назавтра пришел я к Оленьке, а дядюшка сказал, что нет ее.
   - Ты заходи, Николка. Поговорим. Оленька говорила, - проблемы у тебя.
   - Нет, Сережа, не у меня. Новости не очень хорошие.
   Тут я задумался. Говорить ли ему, что Оленьке угрожает? Но ведь не уверен я был. Арсеньев, конечно, не святой, но ведь раньше не приходилось мне его в чем-то не очень лестном уличать. Бывали, правда, моменты, но чтобы до такого опуститься? Тут надо прожженным циником быть. Арсеньев таким не был. А может, я утешаю себя просто? Может, я знал его плохо? Почему-то ведь Петров убежден был. Я смолчал. Мне очень хотелось поведать дядюшке все мои опасения и по поводу общества. Но я опять промолчал. Серьезных оснований их в чем-то подозревать у меня еще не было, а слова на ветер бросать я пока не хотел. Кто знает, скажи я ему тогда все, что на душе у меня было, может, и закончилось бы все по-другому. А может, не помогло бы и это. Но если бы боролся до самого конца, сейчас бы хоть совесть не мучила. Не увидел я во всем этом тогда скрытой угрозы, лишь интуитивно осознавал.
  
   - А где Оленька, Сережа?
   - Не знаю, Николка, вот уже несколько дней как в это время нет ее.
   - И долго нет?
   - Как когда.
   - А что говорит?
   - Ничего, Николка. Приходит вся возбужденная, радостная. Но не говорит ничего.
  
   Страшно мне стало. Впервые в жизни я так испугался. Что делать мне теперь, как быть? Смогу ли я переубедить ее, если она с ними сейчас? Сможет ли дядюшка, если сказать ему все? Я испугался настолько, что побежал туда. Я мчался по городу, извозчика, как назло, поймать не удалось. По дороге налетел на важную даму с мужем, и, как бывает в такие моменты, когда всегда что-нибудь подобное случается, опрокинул ее на землю. Пришлось долго краснеть и извиняться. Я руку ей подал, - она ушиблась больно, да и платье испачкала все. Ужасная ситуация. Муж злой был, да и она не в духе. Но мне не до них тогда, слава Богу, было. Я об Оленьке думал, о том, что Петров мне тогда сказал. Я думал, что если все это правдой окажется, убью их обоих, и Арсеньева, и Гершвильда. Да и точно, в тот момент, я, пожалуй, на все был способен. А потом подумал, - а имею ли право? Ведь ее это выбор, не поймет она меня. Она и раньше не понимала, а сейчас и подавно не поймет.
  
   Не успел я и половины пути пробежать, как ее заметил. Она с Арсеньевым стояла, беседовала с ним оживленно о чем-то. Я остановился шагах в десяти от них. Они не замечали меня. В двусмысленной я был ситуации. С одной стороны, она с ним сейчас была. И не знал я, о чем они сейчас говорили. С другой стороны, - догадывался. Но ведь сейчас, даже если скажу ей все, не поверит. Подумает, что ревную ее к Арсеньеву. И, может быть, в чем-то и права будет.
  
   Поэтому я, стараясь им на глаза не попадаться, дальше пошел. Там меня Гершвильд встретил.
   - Пришел? Отчего не был давно? Работы по горло. Арсеньев передавал тебе?
   - Передавал, - зло ответил я.
   - Ты изменился. Что происходит с тобой?
   - Ты знаешь и сам.
   - Любовь, Николка, это хорошо, конечно. Но дело есть дело. Ты ведь мужик, а не баба.
   - А вот это уж тебя никак не касается, и в душу свою лазить я никому не позволю. И ее защитить смогу, поверь мне, Гершвильд.
   - Надо же, как заговорил. Любовь меняет человека. Но ты мне таким еще больше нравишься.
   - До поры до времени, Гершвильд.
   Я подошел к нему, за рубашку схватил и к себе подтащил. И так на него посмотрел, что понял он меня прекрасно. Он промолчал, и я молча вышел. На пороге на Петрова наткнулся.
   - Я, Петров, признателен тебе очень за то, что ты меня предупредил. Но, уже поздно, наверное. И ты даже после этого с ними останешься?
   Он мне ничего не ответил.
  
   Я себя во всем винил. Из-за меня Гершвильд приказал Арсеньеву с ней сойтись. Ее найти срочно нужно было, и переубедить, пока не случилось чего непоправимого. Я уже и дяде ее готов был все рассказать, однако с ней сперва нужно было поговорить, иначе глупо получится. Только я так за нее переживал, столько всего на душе было, что не выдержал.
  
   Дядюшка мне двери открыл.
   - Пришла она?
   - Нет ее, Николка. До сих пор нет.
   - Боюсь я за нее, Сережа.
   - Я вижу, что с тобой происходит что-то в последнее время. Не узнаю тебя.
   - Да и с ней что-то происходит.
   - Ты знаешь, где она?
   - Я видел ее.
   - Где же? Почему без нее пришел?
   - Да не одна она была.
   - Как не одна?
   - Я ее со своим товарищем видел.
   - Та-а-ак, - протянул Сережа. - Не ожидал от нее. Совсем не ожидал. И что ж, красив товарищ?
   - Красив.
   - Сожалею, Николка. Не знаю, что и сказать тебе на это.
   - Не в этом дело, Сережа. Я ведь не против совсем, чтобы она счастлива была, с кем угодно, хоть и люблю ее безумно, и даже именно потому и не против, что люблю, ведь я не собственник.
   - Тебя еще что-то беспокоит.
   - Именно это ЕЩЕ меня больше всего и беспокоит.
   - Что же, Николка?
   - Не верю я ему, больше того, подозреваю, что из-за меня ее используют.
   - Ты подозреваешь только или что более серьезное есть?
   - Мне сказали, и я, наверное, склонен этому человеку доверять.
  
  
   - За что они все меня ненавидят? - думал я.
   - За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство?
  
   "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
  
  
   Говорил я все это, хоть и понимал, как глупо я теперь выглядеть буду. Гершвильд все просчитал. В самое сердце разил - и мое, и ее. Более того, знал, как я смешон буду. Ревнивый влюбленный, забросивший все ради любви своей и брошенный, преданный дважды - и другом и любимой, а теперь еще и доказать пытается, что тот, ради кого его бросили - последний человек, если так поступит с ней хочет, что ушла она к нему не по симпатии, а из-за меня самого. Да и Петрову я уже не верил. У него могла своя роль во всем этом деле быть. Если б на самом деле честен был, после этого ни за что бы с ними не остался. Только недооценил меня Гершвильд. Плохо он меня знал.
  
   А в дядюшке, я, слава Богу, не ошибся. Он понял всю ситуацию, поскольку спросил меня:
   - Ты кого-то конкретного подозреваешь?
   - Да. Причем есть на то у меня все основания.
   - Ты, Николка, не торопись теперь. Я Оленьку знаю, на нее это не похоже, да и друг твой вряд ли таким уж коварством отличаться может.
   Я задумался, - а зачем Гершвильду все это надо? Только ли оттого, что ходить к ним перестал? Нет ведь. Значит, знаю я что-то, чего он боится.
  
   Дядюшка в комнату меня проводил, на диван усадил.
  
   - Да не переживай ты так! Я уверен просто, что все не так, как ты думаешь. Я знаю Оленьку, она не настолько наивна, как тебе это кажется. А что товарищ то твой, и, правда, на все способен?
   - Возможно, Сережа, хотя раньше я ни за что бы в это не поверил. Я с ним со школьных лет знаком, мы и сюда вместе приехали. Мне, конечно, тяжело очень об этом говорить, но за ним другие есть. Там откровенный цинизм, невиданный, дикий. И если Арсеньев на это дело поддался, то я на все готов, чтобы ее защитить.
   - Не горячись, Николка. Ты ее ревнуешь, верно, вот и рисуешь себе монстров.
   - Нет, Сережа, не ревную. Я никогда и никого не ревновал. Не мое это. И я тебе всегда повторю, что буду счастлив, если она счастлива будет, пусть и не со мной. Она ведь мне как сестра родная, а это больше, нежели просто женщину любить.
   - Ты мне дорог, Николка, я тебя как сына люблю. Потому скажу тебе откровенно, если и нашла она что-либо в том, другом, то не рад я этому. Ну, а что касается твоих опасений... Не слишком ли ты фантазер?
   - Я надеюсь на это.
  
  
   - Пойдем на бульвар...
   - Ни за что, в этой гадкой шинели...
   - Как, ты ее разлюбил?
  
   "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
  
   Скажу откровенно, дядюшка меня успокоил тогда. А тем временем и Оленька пришла. Сияющая вся, счастливая. Если бы не Петров, не мои собственные черви в сердце, я бы тоже вместе с ней радовался. А так, я хоть и рад был, что у нее настроение такое, но только черви грызть продолжали. Она улыбнулась мне, как ни в чем, ни бывало, нежнее даже, чем прежде.
   - Здравствуй, Николенька. Дай-ка я тебя поцелую.
   - Что ж это ты, с порога прямо - да целоваться, - рассмеялся я.
   - Я так тебя видеть рада!
   - Спасибо, Оленька. И я рад. Я ждал тебя.
   - А я домой спешила, - дай, думаю, Николеньке книжку куплю. Знала ведь, что ты меня ждешь.
   - Что ж это, Оленька?
   - Возьми, сам посмотри.
   Я сверток взял - упаковала она его так, как только женщины это умеют. А она уж - у дяди на шее! Хохочет, проказничает, озорница! Дядюшка ее к себе прижал и не отпускает. И она вдруг прильнула вся, вытянулась, словно оба перед тем не в себе были, волновались один за другого, переживали. Долго так стояли... Я уж и в гостиную зайти успел, а сверток не раскрываю, любуюсь им, ее с дядюшкой дожидаюсь. Она вбежала, ко мне прижалась.
   - Ты веселая сегодня, Оленька. Как солнышко весеннее светла.
   Она улыбается, руку мою взяла в свою ладошку.
   - Мне хорошо с тобой, Николенька.
   Она такая счастливая была, так радовалась, что я уж и позабыл все то плохое, что на сердце у меня лежало, на нее налюбоваться не мог.
   - Ты, Николенька, книжку-то открой. Хорошая это книжка. Помнишь, раньше ты мне о равенстве, о свободе, о правде говорил?
   - Помню, конечно, как не помнить.
   - Ну, а что же сейчас, мнение свое изменил?
   - Ничуть Оленька. Почти ничего из моих взглядов не поменялось.
   - Да только, Николка, у тебя это все на словах осталось. А то, что ты сделать мог, - на меня променял.
   - И кто же подсказал тебе это, Оля? Или сама придумала?
   - А сам то ты не видишь этого?
   - Тут все сложнее, Оленька. Много сложнее, чем ты думаешь. Идеализм опасен, и в первую очередь - для самих идеалистов. Да и по поводу крайностей Петров тогда очень верно сказал. Нет ничего хуже крайностей.
   - Я думаю, Николка, слишком уж ты все усложняешь. Без идеалов жить невозможно, к ним стремиться надо. А по поводу идеалистов - не поняла я тебя. Чем же это идеализм навредить может?
   - Идеализм, Оленька, - это палка о двух концах. Он как добро принести может, так и вреда много.
   Она задумалась. Голову на плечо ко мне склонила и молчала долго. Меня досада взяла. Черт меня дернул тогда ей про свои взгляды рассказывать. Веселая только что была, а теперь опять погрустнела. Хотя этого нам с ней разговора не избежать было. Как ни хотел я тогда в ее хорошем настроении свои тревоги забыть, не получилось бы. Кроме того, я почти наверняка знал, что то, что я сейчас, по ее мнению, своими принципами пренебрег, ее во мне разочаровало. Но разговор этот сложный был, мне нужно было такие слова подобрать, чтобы она меня послушала.
  
   - Идеалист - это, в первую очередь, максималист, он слишком хорошо к людям относится, слишком их идеализирует. И не только людей, но и свою идею тоже. А это оборачивается потом в первую очередь против него самого. Люди не идеальны, большинство из них совсем не такие, как он сам, как он их себе представляет, а его идеи, зачастую, не всегда применимы к реальной жизни. Отсюда - трагедия, его самого, а иногда и тех людей, которые его окружают. Хуже всего, если им воспользуется какой-нибудь моральный урод, который, как правило, всегда наготове, чтобы красть у него, не деньги, не вещи, а драгоценности иного рода - его мысли, душу его, его сердце, а употребив все это в своих интересах, тут же разбить все это вдребезги, очернить и извратить до неузнаваемости. Этот циник и его самого не пощадит.
   - По-моему, ты все-таки не прав, Николка. Поэты, писатели, музыканты, художники, национальные герои - ведь они же почти сплошь все идеалистами были. И сколько всего им сделать удавалось! И даже больше тебе скажу, мне идеалисты по духу ближе. Я как-то плохо представляю себе циничных или бездушных художников или поэтов, например. Они должно быть, страшные люди, ужасные вещи создавать должны.
   - Идеалисты нужны, Оленька, я не спорю. Без них нельзя. Но ты знаешь, тут ведь, как говорится, все от контекста зависит. Я понял, что я игрушка и не хочу, чтобы и ты в это дело ввязывалась, более того, я настоятельно тебя об этом прошу.
   - А я не согласна с тобой, Николка. Никак не согласна. Я ведь детей на улицах вижу, стариков. Голодных, нищих, уже судьбой искалеченных. И говорить о том, что бороться за них, за будущее наше - это всего лишь идеализм, это ведь так легко и ни к чему не обязывает.
   - Я, Оленька и не говорил такого. Опять ты меня не так поняла. Я говорю только, что не хочу быть игрушкой в чужих руках. А того, что за идеи бороться не нужно, этого я никогда не говорил.
   - Тем не менее, ты ушел оттуда.
   - Ушел.
   - Почему?
   - Потому что понял, что уйти нужно.
   - Ты разочаровался в ком-то?
   - Да, Оленька.
   - В ком-то из товарищей своих? - У нее такой взгляд напряженный был, что я сразу понял, что ее один из моих товарищей больше всего интересует.
   - Если ты, Арсеньева, Оленька, имеешь в виду, то, думаю, тут ты права будешь.
   К удивлению моему, она не вспыхнула, как я ожидал, взгляд не отвернула. И удивленной не казалась.
   - А что Арсеньев?
   - Берегись его, Оленька. Я боюсь за тебя.
   - Чем же он так страшен то так, Николка? А остальные?
   - И остальные, не все, правда, но мне и тех, кто всем заправляет, достаточно. Не вздумай туда ходить!
   Тут она взгляд опустила виновато. Она ведь как на ладони была, открытая вся, почти ничего прятать не умела.
   Я одному только обрадовался - ее реакции по поводу Арсеньева, значит, дядюшка здесь ее хорошо все-таки знал. А вот по поводу остального, - тут уж я огорчился очень.
   - Знаешь, Оленька, я бы, наверное, Арсеньеву и то больше обрадовался.
   - Ты злой, Николка. Ты с товарищами своими порвать хочешь, идеи свои забросил, все только обо мне думаешь. А они ведь за других людей борются, за то, чтобы свободу им дать.
   - Неправда, Оленька. Не только о тебе я думаю. Не скрою, привязан я к тебе очень, но только не настолько, чтобы себя самого потерять. Этого, я надеюсь, никогда не случится.
   - Стало быть, ты не любишь меня больше?
   - Вот уж любимый женский вопрос! - я не мог удержаться от смеха, столько простодушного разочарования было в ее восклицании.
   Вместо ответа я обнял ее крепко, голову в волосах золотых утопил, и, показалось мне, словно в солнечный омут нырнул.
   - Мы с тобой свою партию создадим. Общество Правды, Любви и Справедливости. Ты в ней главной будешь. Только туда не ходи.
   - Ты шутишь все... - вздохнула она тяжко. - Да с чего это ты только взял, что я туда без тебя пойду!? - сказала - и сразу потупилась, врать-то совсем не умела.
   - Потому что звать будут... А ты не иди!
   Тут взгляд у нее испуганный стал, так, словно я в точку попал, вроде и вправду уже звали. Она и меня встревожила. Но потом притихла сразу, опять улыбка на лице появилась. О, если бы мог я тогда в эту очаровательную головку залезть, чтобы предотвратить все! Кто ж знал, что за странные мысли у женщин бывают, что они совсем по-другому мыслить умеют. А я, то уж, дурак, и подумал, - раз успокоилась, то может и ничего страшного, может быть, уляжется все как-то со временем.
   Нужно сказать, что к тому времени, как мы с ней познакомились, уже больше года прошло. Обстановка в стране становилась все напряженнее, те свободы, которые ранее провозглашались шепотом, в подполье, стали силу набирать, на улицу выходить, на широкое обсуждение. И если раньше такие, как я и мои товарищи белыми воронами были, в основном в одиночку донкихотствовали, втайне от большинства критиковали и идеи вынашивали, то теперь все на широкие массы выходить стало, а те аресты, которые со старыми бунтовщиками случались, еще более народ подхлестывали. Казалось бы, все это меня, безусловно, радовать должно. Но вот, как ни парадоксально, вместе с естественной радостью, я стал как-то странно ощущать, что чем больше людей стало к этим идеям склоняться, тем тревожнее я становился, тем критичнее к этому относился. Не к самим идеям конечно, а к тем, кто ими воспользоваться может, и до крайности доведя, изувечит. Я начинал видеть и те минусы, которые при явных плюсах таили в себе опасности такой силы, что впору было уже и себя самого от них оберегать и других. И хотя, повторюсь, от своих принципов и взглядов я ничуть не отказывался, однако их воплощение в теперешней ситуации вызывало у меня массу вопросов. А Оленька, напротив, все более поддавалась этому всеобщему восторгу, граничащему с безумием. Ситуация в стране ухудшалась с каждым днем, а те разногласия, которые возникали в отношениях между людьми, принимали характер все более острый и угрожающий.
  
  
   Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой, опасной дороге; Это произошло так скоро, что я едва мог ее догнать, и то, когда уж она
   присоединилась к остальному обществу.
  
   Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей.
   Я вам не игрушка!
  
   "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
  
  
   Я долго пытался в себе разобраться. Что именно руководило мной тогда: интуиция ли, поведение моих друзей, Гершвильд ли, повлиял ли на меня спор с дядюшкой, он сам вместе с Оленькой, мои чувства к ней, передавшаяся от дядюшки осторожность к людям, Петров ли, мой "анархизм", который дядюшка определил тогда, как стремление от большинства отдалиться, а может быть - самые банальные низменные чувства, таившиеся в самых глубинах моей души и в которых я не хотел себе признаваться? Мне непременно нужно было с Сережей все это обсудить, я ждал, что он к нам присоединится, как раньше, бывало.
   Однако он не заходил к нам, боялся, видимо, нас спугнуть. Тоже, наверное, переживал, по поводу того, что я ему рассказал. Но я намеренно хотел его сейчас на разговор вызвать, чтобы и она послушала, я очень на него надеялся, ведь дядюшка для нее лучшим другом был. Поэтому пошел пригласить его к нам, и нашел у порога, - двери были распахнуты настежь, он стоял, прижавшись спиной к стене, и смотрел на чистое звездное небо, в бездонное ночное пространство, словно пытался найти там ответ на нечто, мучившее его, не дававшее в этот момент покоя. По его напряженной позе я понял, что он действительно тогда неспокоен был.
   - Извини, Сережа. Мне очень нужно с тобой поговорить. Я хотел бы, чтобы и Оленька в этом участвовала.
   Он, оказалось, настолько в свои мысли погружен был, что вздрогнул, когда меня услышал и еще некоторое время смотрел на меня недоуменно - отсутствующим взглядом. В первый раз я его таким видел. Я и представить себе не мог, что он так встревожиться. Он, тем временем, в себя пришел, меня по плечу похлопал. Взгляд у него тяжелый был, потерянный какой-то.
   - Идем, Николенька, и, правда, нужно, наверное, поговорить. Ты иди к ней, я к Вам сейчас подойду.
   Я вернулся к Оленьке. Она не заметила, как я вошел, и я, внезапно, увидел, что то веселое настроение, с которым она пришла, исчезло, как ни бывало. Было ли оно напускным с самого начала, то ли произошло это вследствие нашего разговора, но я увидел, что сидела она очень серьезная, голову опустив, в руках ту книгу держала, еще не распечатанную, что мне принесла. О чем она сейчас думала? О том, что я предал себя, и, возможно, друзей своих, ее полюбив? Об Арсеньеве? О том, о чем и я до того, как ее повстречал, постоянно думал - о том, что мир спасать надо? Я и сейчас-то, конечно, об этом думаю еще, но теперь я стал задумываться, - а какой мир спасать? Он ведь у всех разный... И что мне от того, что я, чужой мир спасая, свой потеряю? О, я уже был влюблен - по-детски неосторожно, наивно, глупо, беззащитно. И в то же время - яростно, сильно, спокойно, зло. Как ни странно, но все это перемешалось тогда. Будь Оленька счастлива с Арсеньевым, - если б он без подсказки Гершвильда с ней встречаться стал, я бы уступил. Я настолько к ней хорошо относился, что ее счастье и только это для меня главным стало. В то же время я не мог не отдавать себе отчета в том, что мои чувства к ней сделали из меня в какой-то мере эгоиста. И тогда, как в стране все больше закипали страсти, я на то, что происходило, отрешенно смотрел. Может, это только и могло спасти меня тогда. Я ведь раньше очень близко к сердцу все принимал. А теперь я все чаще о Гершвильде думал, - каков подлец оказался. Он был настолько черен и грязен, что сама мысль о мести ему вызывала в моей душе чувство глубокого омерзения. Но ведь Оленьку спасать нужно было!
   Она глаза на меня подняла и улыбнулась мне. И я понял, что я порву его в клочья, если он хоть какую обиду причинит этому невинному созданию. Я готов был уничтожить Гершвильда целиком и полностью за то, он уже сделал и собирается сделать. Но как же далек я был тогда от того единственно, наверное, правильного способа, с помощью которого я мог еще тогда легко одолеть его. Гершвильд допустил ошибку грубую, для него непростительную, и сам еще не понимал, во что она ему вылиться может.
   А еще я подумал, что если он до такой низости опуститься мог, то что же он сделает с этим нашим обществом? Что готовил он Петрову, Арсеньеву и остальным, искренне верившим в свои идеи? Все это пронеслось тогда в моей голове, когда я на нее смотрел. И в то же время она и Гершвильд были настолько несовместимы, что я о нем тут же думать перестал. Она для меня словно лучик света была, демонов изгоняющий.
   Я и об Арсеньеве думал. Как мог он на это пойти? Мы ведь с ним не в одной переделке до этого были. Мне дико было все, что Петров сказал. Что ж сделал с ним Гершвильд? Чем взял? Обманул ли как? Иль это Арсеньев по собственной инициативе на это дело поддался, чтобы меня, за то, что я от них уходил, проучить? Но только она то тут причем?
   Ох, Оленька! На что и куда ты шла? В любом ведь случае окажешься обманутой. Не Гершвильд тебе добро принесет, от него не стоит и ждать этого. И Петрова мне жаль было. Гершвильд ведь на чем выехать собирался - недоверие посеять. Это я тогда ясно видел. Но они сами себе дорогу выбирали, вот что страшно-то. Не мог я за них решать. А как сказать им о том? Я на Сережу очень надеялся. Сам я не в той роли сейчас был.
  
  
   - Правда ли, - спросил он, - что Вы женитесь на княжне Лиговской?
   - А что?
   - Весь город говорит, все больные заняты этой важной новостью, а уж больные такой народ: все знают!..
   - Чтоб Вам доказать, доктор, ложность этих слухов, объявляю Вам по секрету, что завтра я переезжаю в Кисловодск...
   - И княжна также?..
   - Нет, она останется еще на неделю здесь...
  
   Между тем княжна Мери перестала петь.
   Ропот похвал раздался вокруг нее; я подошел к ней после всех и сказал ей что-то насчет ее голоса довольно небрежно. Она сделала гримаску, выдвинув нижнюю губу, и присела очень насмешливо.
  
   - Княжна,- сказал я, - вы знаете, что я над вами смеялся?..
   - Вы должны презирать меня.
   - Боже мой! - произнесла она едва внятно.
   - Не правда ли, если вы меня и любили,
   то с этой минуты презираете?
   - Я вас ненавижу... сказала она.
   Я поблагодарил, поклонился и почтительно вышел.
  
   "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
  
  
  
   Дядюшка не уставал меня поражать. Такой радостный зашел, как будто и не его я видел всего-то несколько минут назад. Оленька, его увидев, заметно повеселела.
   - Вы, молодежь, за стол садитесь. Я Вам сюрпризов наготовил.
   - Неужто не один?
   - А вот и не один. Первый у меня на кухне. Вас дожидается. Он вышел, а уже через минуту зашел с красивейшим пирогом.
   - Собственного сочинения, - похвастался он. Пирог был с черникою и только из печи, по всей видимости.
   - Да ты даже это умеешь? - восхитился я.
   - Сбегай-ка нам чайку приготовь, Оленька.
   - Я нам те травы заварю, что Ванька из Крыма привез, из Севастополя, по-моему. Ты любишь травяные чаи, Николка?
   - Полезные, они, наверное. Люблю. Хотя и от кофе не отказался бы. Давай-ка я сам пойду заварю. Я травы хорошо заваривать умею.
   Дядюшка на меня странно как-то посмотрел, но не сказал ничего. Я на кухню пошел. И вздрогнул - за столом сидел... Арсеньев, собственной персоной. Я шокирован был, аж присвистнул. Вот это да-а-а! Вот это настоящий сюрприз! Ну, дядюшка дает!
   - Здравствуй! - говорю ему.
   - Здравствуй, Николка.
   Я чашки взял и в комнату вернулся. Не сказал ему ничего. Настолько удивился, что дар речи потерял. Одно только в голове крутилось - лучше бы я тебе, Оленька, не встретился никогда. Глядишь, и Арсеньева с Гершвильдом не было бы...
   - Ну ты, Сереж, даешь. На все руки мастер. Даже сюрпризы создавать умеешь... Сыграй нам что-нибудь, Оленька. Давно я уже не слышал, как ты играешь.
   Сам на кухню вернулся.
   - Заходи, что ли, в комнату, Арсеньев. Что это ты тут один сидишь?
   - Я Оленьку ждал.
   - В комнате она. Проходи.
   Мы зашли вместе. Оленька уже за пианино сидела, к нам спиной, нас не замечая.
   - Она нам сейчас что-нибудь грандиозное исполнит, - торжественно пообещал я всем. - Ты слышал ли хоть, как она играть умеет?
   Арсеньев молча пожал плечами.
   - Она еще и поет превосходно, - сказал дядюшка. - Ты не слышал еще, как она петь умеет, Николка!
   Оленька не слышала нас. Она уже тем временем начала играть какую-то милую, грустную, тихую и необыкновенно красивую мелодию. Эта музыка была настолько прекрасна, что все в комнате невольно замерли. Арсеньев сидел пораженный, словно только открыл ее для себя. Было видно, что он был потрясен Ее талантом. Да и сам я до этого вряд ли что-либо подобное когда-нибудь слышал. Даже дядюшка, который лучше всех ее знал, и тот оказался удивленным. Невероятная музыка самым чудным образом сочеталась с ее грациозностью, плавностью движений и красотой. Эти чудесные мгновения пролетели как-то слишком быстро, как всем показалось. Когда она перестала играть и повернулась к нам, она, наверное, не меньше нашего потрясена была: мы сидели притихшие, никто из нас слова проронить не смел. А она, Арсеньева увидев, побледнела вся, как мел белая стала. И я с болью в душе, с тоской какой-то пронзительной и глубокой, понял вдруг отчетливо и ясно, что не в Гершвильде, тут, наверное, было дело. Она, все-таки полюбила того, другого, которого после меня повстречала. Арсеньев тоже как-то побледнел, к ней подошел, руку ей поцеловал.
  
   - Вы восхитительны, Оленька.
   - Откуда Вы здесь?
   - Я пришел поговорить с Вами.
   - Хорошо, позже поговорим.
  
   - Что это ты нам играла, Оленька? - спросил ее дядюшка.
  
   - А это мой Вам сюрприз был. И тоже собственного сочинения.
   - Неправдоподобный сюрприз. Тебе, Оленька, талант свой ни в коем случае зарывать нельзя. ЕГО СЛЫШАТЬ ДОЛЖНЫ. Зарывать в землю таланты - это грех большой. Идемте за стол, я уж накрыл на всех, - сказал я.
  
   Дядюшка пирог свой разрезал, каждому в тарелку по кусочку положил, а Оленьке, которую больше всех любил, самый большой выделил.
  
   Она счастливая сидела. Не знаю, чему радовалась больше - то ли тому, что ее оценили по достоинству, то ли тому, что у нее оба ее кавалера сейчас рядом были, а может, тому, что думала, что за столом собрались люди, искренне ее любившие.
  
   - Ты нам что-нибудь веселое бы сыграла. Что-то у тебя вдохновение твое грустное
   какое- то, хоть и красивое.
   - Я Вам потом одну песню спою, веселую, чтоб настроение всем поднять.
   - Тоже сама сочинила?
   - Тоже, Николка.
   - Ты нас уже заинтриговала, Оленька, - сказал дядюшка. - Уже ждем с нетерпением.
   - Какие новости, Арсеньев? Что, Гершвильд, опять тебе поручение какое дал?
   - Да уж, я от работы не бегаю, в отличие от некоторых, - хмуро ответил он мне.
   - А что мрачен то так?
   Он промолчал.
   - Я, дядюшка, опять к разговору нашему вернуться хотел бы.
   - Какому, Николка?
   - Да вот по поводу того, что у нас сейчас в стране происходит. Вот Оленька с Арсеньевым искренне верят, что с помощью революции все поменять можно. А я, - на Арсеньева, да на таких, как он, глядя, сомневаться стал. Ну а Вы что об этом думаете?
   - Ты мое мнение знаешь, Николка, хотя и я в чем-то сомневаться стал.
   - Да в чем же, дядюшка? Не в том ли, что господ Оболенских - Воронихиных -Гершвильдов-Корольковских на Гершвильдов-Ивановых-Гершензонов-Сидоровых заменив, жить лучше станем?
   - Тут я согласен с тобою вполне. Хотя изменения нужны, ты и сам это знаешь, Николка.
   - Но какою ценою? И в чьих целях?
   - В целях народа, будущего нашего.
   - А позволят ли эти новые этому будущему свершиться, Сережа?
   - Тут одному только Богу это известно. Но думаю, что мы с тобою одинаково на эти вещи смотрим.
   - Ты, Николка, от дела-то не увиливай. Раз начал что-либо, до конца доводи.
   - Я, Арсеньев, имею право такое - пересмотреть свое отношение ко всему этому и к тебе лично, и уйти, когда нужным сочту. Я тебе откровенно сейчас говорю, - ухожу я от Вас. И Гершвильду это передай.
  
   Не получилось у меня тогда убедить их. Да и не стал я больше этот разговор продолжать.
  
   - Ты прости меня, Николка, да я не для того пришел, чтоб отношения с тобой сейчас выяснять. И у меня ведь тоже свой сюрприз есть. Я пришел, дядюшка, чтобы руки ее у Вас просить.
  
   Тут все опять замерли от неожиданности.
   - Сегодня прямо какой-то вечер сюрпризов, - съязвил я.
   - А не рано ли? - спросил его дядюшка.
   - Нет, думаю, что не рано. Меня вот тут Николка подозревает сейчас в чем-то нехорошем. А ведь не прав он. Я люблю Оленьку и прошу ее женой моей стать.
   - Ну, это уж ей решать, - ответил дядюшка.
  
   Я сидел - ни жив, ни мертв ожидая, словно судья мой смертельный приговор мне готовил. И увидел по глазам ее, что уже приговор этот мне давно вынесен был. Похолодело у меня внутри все, оборвалось. Она, видимо, заметила это и произнесла:
  
   - Я не могу Вам сейчас ответить, Арсеньев, тут время надо.
  
   - Сыграй нам, Оленька, песню свою, что-то грустно на душе. Развесели! - попросил я ее.
  
  
   Она за пианино села и спела нам что-то забавное на испанском, а припев почему-то на русском был. Песня действительно получилась задорная и веселая. Я слов теперь-то уж не помню, но смысл в том был, что эта песня развеселить нас всех должна была, чтобы нос не вешали. Все и вправду заулыбались.
  
   - Ты, Оленька, сама решить должна. Я, конечно, Арсеньев, промолчу, о том, каков ты мне друг оказался, потому как ее счастье для меня важнее. Единственное, о чем я тебя предупредить хотел, - если ты хоть в чем-то ее обидишь, со мною иметь дело будешь. А меня ты знаешь, со мною лучше не связываться, себе дороже будет.
   - Я, Николка, люблю ее, не прав ты.
  
   - Смотри у меня!
  
   Оленька сидела растерянная и смущенная, не знала, видимо, что сказать. Дядя тоже растерялся. Я книжку ее забрал и уйти, было, собирался, да перед выходом обернулся:
  
   - Будь счастлива, Оленька! Ты молода, прекрасна, талантлива, помни о том, чего ты заслуживаешь. И песни у тебя красивые, и музыка. И голос великолепный! Мы к тебе еще на концерт придем, помяни мое слово. А людей плохих берегись. И никого не слушай. Мало ли дураков на свете. Многие люди сделать человеку гадость какую или подлость за счастье почитают. И настолько глупы, что не поймут никак, что, унижая других, - себя в первую очередь унижают. Но ведь это уже их проблемы. А ты свое дело, знай, делай, что любишь и во что веришь.
   - Погоди, Николка!
  
   Но я уже двери закрыл и на улицу вышел. Думал, что спокойнее буду, но и боли особой не заметил. Просто как будто оборвал все, разом отрезал. Матюху попросил, чтоб он меня в тот цветочный киоск отвез, где я ей когда-то впервые цветы покупал. Выбрал Ей на этот раз розы алые, как кровь, которою сердце мое в тот момент обливалось. И белые - как символ моей чистой любви к ней. Отбирал их тщательно, одну к другой, букетом этим любовался, гладил их, словно на могилку счастью своему готовил. Это мой, Оленька, последний привет тебе. К дому ее подошел, на кухню зашел, там их в вазу поставил. Подумал, - догадаться должна от кого...
  
  
   - В вашей галиматье, однако, есть идея.
   - Две! - отвечал я.
  
   - Отчего Вы так печальны, доктор? - сказал я ему.
   - Разве вы сто раз не провожали людей на тот свет
   с величайшим равнодушием?
   ...Ожидание насильственной смерти
   не есть ли уже настоящая болезнь?
   Эта мысль поразила доктора и он развеселился.
  
   - А Вы были в Москве, доктор?
   - Да, я имел там некоторую практику.
   - Продолжайте.
   - Да я кажется, все сказал...
   - Да! Вот еще: княжна, кажется,
   любит рассуждать о чувствах, страстях и проч...
   Она была одну зиму в Петербурге, и он ей не понравился,
   особенно общество, ее, верно, холодно приняли.
  
   - Доктор, я вас жду завтра в четыре часа;
   лошади будут готовы... Прощайте
  
   Что, если эти записки попадутся на глаза женщине?
   "Клевета!" - закричит она с негодованием.
  
  
   "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
  
  
  
   К Арсеньеву с Гершвильдом я не вернулся. Через несколько месяцев война началась. Одновременно еще и гражданская силу набирала. Выбирать нужно было, на чью сторону становиться. Я к большевикам, с которыми, раньше, было, все это дело начинал, после всего, что произошло, повторюсь, идти уже не хотел. И белогвардейцы, которые старое защищали, мне не во всем по душе были. Был я везде чужим среди своих. В чем-то, наверное, дядюшка, прав, все-таки был, когда анархистом меня называл. Хотя из двух зол меньшее выбирают. И я, взвесив все, ко вторым подался, одно время в N-ском полку под руководством полковника князя Вронского воевал. Несколько ранений получил. А потом и оттуда ушел. Все мне мерещилось, что среди врагов своих я товарищей прежних встречу: Арсеньева, Дорогожского, Петрова, остальных, кого знал, и, не дай Бог, Оленьку. Да и ушел то я как раз, когда Петрова встретил. Мы с ним в кафе одном столкнулись в Петербурге, через несколько лет после всех событий. Он рассказал мне, что Оленька замуж за Арсеньева вышла, ребенка родила. Потом рассказал, как Гершвильд с Арсеньевым да и с остальными обошелся. Сам комиссаром стал, а их - кого расстреляли, кого сослали. Арсеньев еще неплохо отделался. Только и сам Гершвильд недолго в комиссарах продержался: к власти придя, сразу же идею народную дискредитировать начал, так что Петров хоть и подозревал все это, все-таки очень разочарован был, ему потом уже против самого Гершвильда и со своими же товарищами воевать пришлось. Петров также сказал, что проблемы у них какие-то в семье были, что, вроде, Оленька искала меня, хотя, думаю, неправда все это. Однако я тогда себе выдумал, словно она с упреком ко мне пришла: "ты меня слишком любил, Николенька, вот я и получила Арсеньева". Им потом за границу пришлось бежать. Тут Петров точно не знал, сказал только, что во Францию, насколько он знает, хотя и это только слухи. И что Оленька там певицей знаменитой стала, толпы поклонников ее порог обивали. И что, говорят, в Россию потом вернулась, хотя и это тоже он не точно знал. Я за нее рад был. Сам я после войны университет закончил, врачом стал, людям помогал. Многих после революции сослали, уничтожили, многие бежали. Меня не тронули. Может, потому что в свое время тоже в революционерах числился, а, может, и еще по какой причине. Потом в больницу попал, с сердцем проблемы были. Из больницы выйдя, узнал, что Гершвильд сам себе на грабли наступил, в ту яму свалился, которую еще тогда себе уготовил, да не догадывался. Так что и месть моя ему уже не нужна была. Потом встретил девушку, которую полюбил бесконечно, женился. Однако, это уже другая история...
  
   А что касается Ее... Увидел я ее еще всего один только раз. Мы бежали под мелким дождиком, сквозь который нам улыбалось весеннее солнышко, она хохотала, хохотала, как всегда, мне показалось даже слишком громко. И я не ошибся. Ее, поначалу веселый, хохот перерос в истерику, она обернулась, - и я увидел жуткую картину: на улыбающемся лице невероятная боль в глазах и слезы: "А ведь ты оказался прав, Николка!" Я бросился к ней - и проснулся. Ах, если бы она только знала, как же я сожалею о том, что оказался прав!
  
   - Вот мои условия: вы нынче же откажетесь
   - от своей же клеветы и будете просить у меня извинения...
   - Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете
   - говорить мне такие вещи?..
   - Что ж я Вам мог предложить, кроме этого?..
   - Мы будем стреляться.
   Я пожал плечами.
   - Пожалуй, только подумайте, что один
   из нас непременно будет убит.
   - Я желаю, чтобы это были вы...
   - А я так уверен в противном...
  
   Ко мне подошел доктор.
   - Послушайте, - сказал он с явным беспокойством.
   - Вы, верно, забыли про их заговор?..
   - Пожалуйста, не беспокойтесь, доктор, и погодите...
   Я все так устрою, что на их стороне
   не будет никакой выгоды. Дайте им пошептаться...
   - Господа, это становиться скучно! - сказал я им громко,
   драться так драться; вы имели вчера время наговориться...
  
   - Решетка! - закричал Грушницкий поспешно,
   как человек, которого вдруг разбудил дружеский толчок.
   - Орел! - сказал я.
   - Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.
   - Вы счастливы, сказал я Грушницкому, - вам стрелять первому!
   - Но помните, что если вы меня не убьете,
   то я не промахнусь, - даю вам честное слово.
   Он покраснел; ему было стыдно убить человека
   безоружного; я глядел на него пристально;
  
   "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
   A Serge Gainsbourg
   et mes amours...
   II
   JEUX A PILE OU FACE
  
   Quand la vie devient dure
   Je vais ; l"aventure
   Je risque beaucoup,
   Je cherche les coups,
   Faisant l"idiot - je f;che le Dieu
   Et l;, d;j;, tu guettes
   Toute pr;te ; la conqu;te
   Un ;gar; - c"est pas comme toi,
   M;me s"il se moque de toutes les lois,
   M;me s"il est souvent trop cinique -
   Il est loin d";tre sadique
   Et toi, tu me menaces
   D"un jeu assez tenace
  
   Devant tes yeux de braise
   Je me sens mal ; l"aise
   Faut pas m"toucher !
   Vaux mieux cacher
   Derri;re tes cils
   Ce truc facile -
   C"est jeu ; pile ou face
   Qui montre soudain
   Leur glace...
  
   Un d;prim; -
   C"est pas comme toi !
   Il couvre son coeur d"un vrai froid
   Et quand un jour tu captes son ;me -
   Il br;le sa vie dans les vraies flammes
   Et toi - quoi qu"il se passe
   Tu n"joues qu"; feu o; .... face
  
   Dans ta morale trop sobre
   L"amour n"est plus qu"une ombre
   Tous tes " il faut "
   Bl;ment mes d;fauts
   Les moindres choses te rendent fourieuse
   Mais c"est toujour de la ruse
   Quand tu te fais jalouse
  
   Un fatigu; - c"est pas comme toi
   S"il vit parfois l"amour ; trois,
   S"il n"arrive plus ; ;tre fid;le
   Ce qu"il est las de souffrir de celles
   Comme toi qui quoi qu"il se passe
   Ne jouent qu"; pile ou... glace
  
  
   Я не спал всю ночь. К утру я был желт как померанец
  
   Все было бы спасено, если бы у моего коня
   достало сил еще на десять минут...
  
   "Кого ты, братец, ищешь?"
   - "Тебя!" - отвечал казак, ударив его шашкой,
   и разрубил его от плеча почти до сердца...
   Два казака, встретившие меня и
   следившие за убийцей, подоспели,
   подняли раненого, но он
   был уже при последнем издыхании
   и сказал только два слова: "Он прав!"
  
   Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было.
   Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва.
   Все в один голос вскрикнули.
   - Finita la comedia! - сказал я доктору.
   Он не отвечал и с ужасом отвернулся
  
   - Да, жаль беднягу..
   - Черт его дернул ночью
   с пьяным разговаривать!..
   Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..
   Больше я от него ничего не мог добиться:
   он вообще не любит метафизических прений
  
   . "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
  
   ВIДРЯДЖЕННЯ
  
   Зiбралися ми як-то разом з товаришами-колегами, щоб вирiшити, яку назву нашому навчальному закладу дати. Спочатку то школа була, потiм - iнститут, а згодом, коли пристосувалися, стали грошей бiльше брати та бiльше дисциплiн вивчати - горду назву унiверситету йому дали. Хтось сказав, що того замало, потрiбна якась нова, гучна назва - щоб там було щось таке сполучене: "Чи то пак Королiвство, чи то, чим чорти не шуткують? - навiть Штати!"
   - Ти, Васильку, збирайся, ми тебе послати хочемо. У вiдрядження. До Жори, далеко, за море. Ти дорослий вже став, тобi сiм"ю вже власну мати треба. Там дружину собi пошукай. Будуть пропонувати Є.С. чи Є.П. - не бери! Тiльки Нату запитуй! Та ще хай Жорка скаже точно - яку назву нам дати.
   Натка, менi, звичайно, подобалася, гарна така дiвчинка, сильна! Язичок такий, що дай боже! Як вона §м бомбардує, всi бачили! А от хто такi Є.С. чи Є.П. - в першiй раз чув. А що, може, також гарнi дiвчатка?
   - Дурний ти, одне слово, - Василь! Є.С. - то Євгенiя Свєтланова, а Є.П. - то ж Єкатерина Пєтрова! У обох такi вимоги до наречених, що не приведи Господь! Женька каже, щоб до не§ пiдiйти, французьку спочатку вивчити треба, а Катька - росiйську. Укра§нську вони самi не дуже вивчати хочуть, як ми §х не змушували. Вже й залiзо гаряче застосовували, i знущалися з них, як могли, чим бiльше вимагаємо - тим бiльше вiддаляються. А нам тiльки укра§нська потрiбна, щоб як в Нiмеччинi було. Та й хто знає, що з того шлюбу вийти може? А за Нату багато грошей дають, та й чекати вона тебе згодна ще три роки.
   - Ну добре, - кажу §м. - Їду.
   - Нi з ким, окрiм Жорки, не розмовляй! Можеш хоча б з Борькою побалакати. Послухай нас хоч раз, дурнику!
   Я було, образитися хотiв, потiм подумав та вирiшив, що §м краще знати. Пiшов додому речi збирати. Мати до мене пiдiйшла - сумно так дивиться.
   - Куди це ти, Васильку, зiбрався?
   - Я у вiдрядження §ду. Мене туди послали.
   Сорочку помаранчеву натягнув та й шкарпетки такi ж. Мати пiдiйшла до мене, жовто-блакитну сорочку простягає.
   - Одягни оцю. Вона тобi краще личить. А ця дивна якась, аж очi рiже. Ти, що §§, хiба з Макдоналсу зняв?
   - Ти б менi, стара, ще бiло-блакитну порадила. То не модно вже давно. Зараз помаранчевий в модi.
   - Ти, синку, головне, пам"ятай, що старий друг краще двох нових.
   - Та я це й сам, мамо, знаю, тому до Жорки i §ду.
   Купив квиток на лiтак - та вже по аеродрому йшов. Як раптом французик якийсь пришелепуватий причепився.
   - Що тобi треба, дитино? - запитую я його.
   - Же мапель Жорж, - каже вiн менi.
   - Та який з тебе Жорж? - зареготав я.
   - Парле ву франсе? - не вiдстає вiн вiд мене.
   - Ноу, онлi юкреньєн, - вiдповiв я йому чистою укра§нською.
   - Ай спiк юкреньєн ту. Джаст е лiтл, - прошепотiв вiн менi. Та й пiдморгнув одним оком.
   - Ну пiшли, коли спiкаєш укра§нською. Добре, що вже з тобою робити, протягом польоту послухаю тебе пару хвилинок.
   Зайшли ми в лiтак. Аж раптом товариши мо§ - звiдки не вiзьмись.
   - Ваньку з собою вiзьми. Вiдрекомендуй Жорi, скажи, що гарний хлопець.
   А на вухо менi: - Скажи йому, що п"яничка та волоцюга страшний.
   "Та який з нього волоцюга?" - здивувався я . - Не повiрять.
   - Роби, що тобi кажуть, Васильку. Нас слухай. Щасливим та багатим будеш. Дружину гарну матимеш. Не те що Катьку чи Женьку якусь.
   - Ну добре, - зiтхнув я. Щось вже сумнiватися почав щодо цiє§ авантюри. Але ж то мо§ любi друзi були, я §х давненько вже знав, вони добре в життi облаштувалися. То я §м, мабуть, за поради ще й дякувати маю, а не сумнiватися.
   - Добро§ дороги! Бувай! Все добре запитай! Пам"ятай, що тобi казали!
   - Добре, товариши! Я Вам звiдти напишу. Картку надiшлю з бабою, як §§, свободою отою.
   - Ну, бувай.
   Злетiли ми. Я Ваньку позаду посадив, очi б мо§ його не бачили, - хоч i знав його давненько, але в нього зараз еполєти були, а я москалiв не люблю, добре хоч бороди не вiдростив ще. Молодий дуже. То тi ще кацапи. Французисько сам до мене пiдсiв.
  
   - Ти менi, жабенятко, тут очi не замилюй! До себе в болото йди. Менi добре проiнформували, хто такий Жорка. А ти на нього щось не дуже схожий.
   - То мiй тезко, - каже менi француз. - Сусiд мiй.
   - Який вiн тобi, в бiса, сусiд? Вiн за океаном, а ти далеко десь, мабуть в Африцi живеш.
   - Жабiт ан Франс! - вип"ятив груди француз.
   - Ю маст спiк юкрейньєн. Ай донт андестенд ю.
   - Вел. Верi вел. Ай лав Парiс, - сказав вiн.
   Ха! Отож бо й воно! Виявив себе французишко! Не Жорж то був! Бо укра§нсько§ не знав!
   - Ти хотiв сказати, мабуть, що ю лiв iн Перiс, бiдненький?
   - Уi, соррi, йес!
   - То ти, спочатку, укра§нську би вивчив, а потiм вже й зi мною розмовляв!
   - Вi хев Жорж ан Франс ту, - сказав вiн менi.
   - То не такий Жорж, який треба! Менi Жорка потрiбен.
   - Вай? - То вiн, мене, мабуть, запитати хотiв, навiщо.
   - Щоб дружину менi дав з приданим. Та назву нову придумав.
   - Ай хев е фiансе пур ву, - знову забув вiн укра§нську.
   - Що ти там сказати хотiв?
   - Зiс iз Є.С.
   - Забирай ти собi ту Є.С. до бiса. Менi Натка потрiбна.
   - У меня тоже невеста для тебя есть. Е.П., - то вже Ванька позаду висунувся.
   - Ви менi тут сво§ми абревiатурами очi не замилюйте. Iнтелiгенти клятi. В мене два класи освiти, з ними навiть вас не розумiю, не те, щоб перекласти таке.
   - Катю тебе предлагаю, говорю.
   - Менi Натка потрiбна.
   - А если узнаешь, что не любит она тебя? Что использовать хочет? Катьке в пику?
   - Уi, уi, - захрюкав французик. - Же ву пропоз Є.С.
   - Женька твоя менi також нi до чого. Я вже Натку полюбив, а я вiрний хлопець. Не лiзь! Ю маст льон юкрейньєн, тодi може й побалакаємо. А ти, Ванько, також юкреньєн би краще вивчив.
   Замовкли вони там нарештi. Ми вийшли. Я до Жорки помчався.
   - Хелоу, френд! - як любо почути так далеко укра§нську мову! Я зомлiв.
   - Хелоу! - кажу. - Я до Вас за Наткою. Руки §§ просити хочу.
   - Оу, йес, оф кос! Ю маст вейт фор хер срi йез.
   - Що? - кажу. - Я, мабуть, з французиком та з Ваньком балакаючи, також укра§нську вже забув. Ото вже жабу§ни та москалi клятi! Повбивав би! Що вiн мене, образити хоче?
   - Вот срi?- нахмурив я брови.
   - Три роки, кажу, Натку чекати треба. Але придане багате за нею буде, - сказав Жорка.
   - Ти, менi, любий друже, одразу §§ давай. Козаки довго чекати не люблять! Коня вiзьму, шашкою рубану, то одразу моя буде!
   - Вел. Вi вiл сiнк ебаут iт, - з переляку перейшов вiн знову на укра§нську.
   - Отож бо й воно. Ти менi ще одну рiч скажи. Прапори ми вже з Макдоналсiв зняли, як ти казав, на Майдан перенесли. Тепер над назвою думаємо. Хочемо щось Сполучене. Що брати - Королiвство чи Штати? Порекомендуй нам щось.
   - Ю маст мерiт зiс нейм! Льон рашен, бьєлорашен, вi вiл сенд ю iн Кьюба.
   - То не хочеш зараз казати?
   - Гоу ту Борiс iн Ландан.
   Я потилицю почухав. До чого тут Бен-Ладен? Туди менi грошей не вистачало. Менi на вiдрядження таку суму не давали.
   - Ай вiл гiв ю зiс манi, - зрозумiв вiн мене.
   - Хау мач?
   - Енаф.
   - Ти тут Натку з приданим готуй, а я поки до Борьки з"§жджу.
   - Вел. А вiл вейт фор ю, - пiдморгнув вiн менi одним оком так само, як француз.
   - Слухай, - кажу йому. - Тут менi всю дорогу якийсь французишко нерви псував. Казав, що вiн також Жорж.
   - Оу, Жорж, Жорж, - зареготав Жорка.
   - То вiн i справдi Жорж?
   - Джордж iтс мi! Андестенд? Хi хелп мi онлi. Хi iз блек фрог, йо френч.
   - Нот френч, бат френчмен, - стало менi соромно за нього. Та що з нього вiзьмеш, я укра§нську все ж таки краще знав.
   - Зiсiз фор ю. Фор Боурис енд Кьюба.
   - Сенк ю верi мач. Дзенькую баджо. Прощавай. Натку готуй, я пiсля Борьки за нею за§ду.
   Обнялися ми з ним, розцiлувалися, в мене аж сльози на очах виступили.
   - Донт край! Айм олвейс вiз ю, - пiдморгує вiн менi.
   Пiдбадьорив вiн мене цим. Я смiливiше себе почувати став.
   - Я забув ще тобi, Жорко, сказати, що Ваньку до тебе привiз. Але вiн волоцюга страшний та п"яничка.
   - Ай ноу, ай ноу,- хитро пiдморгнув вiн менi. - Ай вiл спiк ебаут iт.
   - Окей! Де вже наша не пропадала! До скоро§!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   И если б даже сказал мне кто, что истина вне Христа,
   я бы остался скорее с Христом, нежели с истиной
  
  
   Ф.М. Достоевский
  
  
   ПОВЕРНЕННЯ
  
  
   Я прийду до тебе, моє любе мiсто
   Через довгi роки повернусь сюди,
   Мов блакитне небо, твiй Днiпро барвистий
   Нахилюся тихо до його води
  
  
   Тут пройшло дитинство
   I минали роки,
   Як зростала туга все моє життя
   Мiсто, де робили
   Сво§ першi кроки,
   Де прийшло кохання
   Перше почуття
  
  
   Довольна ли ты моим
   послушанием, Вера? - сказал я, проходя мимо ее.
   Она мне кинула взгляд,
   исполненный любви и благодарности.
  
  
   - Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной?
   - сказал он довольно небрежно, и не глядя на меня.
   - Где нам, дуракам, чай пить! - отвечал я ему,
   повторяя любимую поговорку одного из самых
   ловких повес прошлого времени,
   воспетого некогда Пушкиным.
   - Скажи-ка хорошо на мне сидит мундир?..
   Ох, проклятый жид!.. как под мышками режет!..
  
   Очень рад; я люблю врагов, хоть не по-христиански.
   они меня забавляют, волнуют мне кровь.
   быть всегда настороже, ловить каждый взгляд,
   значение каждого слова, угадывать намерение, разрушать заговоры.
   притворяться обманутым,
   и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное
   здание из хитростей и замыслов, - вот что я называю жизнью.
  
  
   "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтов
  
  
  
   ***
  
  
   Я стою, а вокруг - тишина.
   Гордый памятник одиночеству,
   Я смотрю, как колдует луна
   Во владеньях ее Высочества.
  
   И уже с необъятных высот,
   Своенравная, непокорная,
   Накрывая собою все,
   Наступает хозяйка черная.
  
   Пьет чернила и черный цвет
   Льет безжалостно между нами,
   Превращая его в рассвет -
   Словно лед обращая в пламя!
  
   И мне кажется, что спасен
   Будет хрупкий наш мир -
   А впрочем,
   Может, снится мне это все?
   Что еще ожидать от ночи?
  
   ***
  
   На берегу Невы сидишь,
   В свое создание влюбленный,
   Ты с гордым взглядом, устремленным,
   На теплый сумрак серых крыш.
  
   Под ними город твой живет,
   Кипят нешуточные страсти,
   А ты - и в холод, и в ненастье
   Глядишь в суровый небосвод.
  
   И конь летит, теряя медь,
   Вперед срываясь величаво,
   К победам громким, вечной славе,
   Чтоб донести тебя успеть
  
   В тот Петербург моих отцов,
   Не раз восторженно воспетый,
   Что стал пристанищем поэтов,
   Романтиков и храбрецов.
  
   А я стою перед тобой,
   И между нами - расстоянье.
   Не в километрах - в осознании,
   Что нынче век настал иной.
  
   Но есть надежда, что в сердцах,
   Не умерла любовь к отчизне
   И взгляд твой, полный укоризны,
   Разбить сумеет ложь и страх.
  
   Санкт-Петербург, сентябрь 2005
  
   III
  
   НАС БУДЕТ МНОГО
  
   Нас будет больше - сейчас нас мало.
   А где-то в Польше идет облава.
   А где-то в Грузии - дожди Нью-Йорка.
   Сперва иллюзии, за ними - порка.
   Сперва соблазны, затем - охота.
   Десяток мельниц - на Дон Кихота.
   И легионы - на Иисуса.
   И миллионы $;- на бедных руссов.
   Сейчас нас мало, но мы в тельняшках.
   Ведь мы родились с тобой в рубашках.
   Ведь нас топили, но мы всплывали.
   Нас больно били, но мы вставали.
   И погибая, мы выживали.
   Мы однолюбы и патриоты.
   А для кого-то мы - идиоты.
   Для этих "умных" мы - мазохисты.
   И ненормальные идеалисты.
   Для нас держава не просто пафос.
   К нам даже слава вернется штрафом.
   Живые люди для нас держава.
   Для нас славяне - от слова "слава".
   От слова "слава", а не от рабства.
   И в душах наших - лишь правды братство.
   Сейчас нас мало, но будет много.
   Безумье наше идет от Бога.
  
   На могиле Ф.М.Достоевского
   Сентябрь, 2005
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"