Меня довольно часто спрашивают коллеги: как мне удается добиться "доступа" к информации, которая обычно скрыта от глаза журналиста и к которой стараются посторонних не допускать? Ничуть не рисуясь, обычно отвечаю: не знаю. Тогда у них в головах рождается мысль: есть "мохнатая лапа", но я тщательно скрываю.
И ничего я не скрываю, а "лапы" не было и нет.
И все-таки вопрос-то остается. Задумывался ли я на сей счет? Да. Однако к общему знаменателю не пришел. У меня нет по такому поводу убеждения, но есть некоторые предположения. И они основаны вот на чем.
В судах, прокуратурах и милиции (это наиболее закрытые системы российского государства - прим. авт.) меня встречают, если впервые появился, как, думаю, и других: с большущим скепсисом в глазах, а потому - с еле скрываемым недоверием, перерастающим тотчас же в раздражение. Я это вижу, чувствую и... понимаю. Да-да: о, как я понимаю сотрудников этих структур!
Потому что мы, да-да, именно, мы, представители цеха журналистского, даем основания. Нас не любят - сетуем мы. Но, простите, за что любить-то, а? За верхоглядство, что ли? За то, что, появившись, схватив что-то на лету, не пытаясь даже хоть чуть-чуть осмыслить и понять, выдаем на-гора, по сути, чушь собачью? Или за гонор, с которым приходим? У, мол, я всё могу и всех могу! Они-то отлично знают: на самом деле, нынешний "щелкопер" ничего не может и потому его никто и нигде не боится. И чем больше тужится оный, пытаясь из себя изобразить нечто значительное, тем меньше испытывают к нему терпимости. Стараются тотчас же вежливо выставить за порог. И благовидный предлог всегда находят.
Своими глазами видел: является некая штучка, а встречает равнодушный взгляд. Начинает штучка распускать перья. Чуть ли не кричит и не топает ножкой: я (машет перед носом удостоверением) не кто-нибудь... Со мной эти ваши... не пройдут... Не имеете права препятствовать в добыче информации... Не положено скрывать от общества... Могу ведь и (показывает перстом вверх) туда обратиться. Сотрудник смотрит грустными глазами на штучку и ответствует: что вы, побойтесь Бога, никто не собирается что-либо от вас утаивать... Наоборот, с трудом сдерживая саркастическую улыбку, говорит сотрудник, мы с большой охотой поделимся, но лишь тогда, когда требуемой вам информацией будем располагать. Сейчас же, картинно разведет руками, извините: ничем помочь не можем. Приходите в другой раз... Что же касается тех, он картинно поднимет указательный палец вверх, то - обращайтесь. На то и начальство, чтобы знать больше, чем мы. Клерк говорит, а про себя думает: хрен ты чего от начальства получишь, потому как начальство хранит "секретные материалы" намного тщательнее.
И это сущая правда.
Хорошо это или плохо, но я веду себя иначе. Встретив леденящий взгляд (понимаю, что это - есть расплата за хамство коллег - прим. авт.), излагаю в мягкой форме вопрос, с которым пришел, выслушиваю ответ, а он отрицательный, спокойно и вежливо интересуюсь: когда можно подойти? Клерк раздумчиво смотрит на меня и после паузы неопределенно отвечает: подходите... как-нибудь... И я подхожу... Раз за разом подхожу. Понимаю, что меня отфутболивают. Но не раздражаюсь, а набираюсь терпения. Понимаю, что идет притирка. Подмечаю, что чем дальше, тем мягче и благожелательнее смотрит в мою сторону клерк. И, наконец, чуть-чуть приоткрывает дверцу доступа к интересующей меня информации. Понимаю, как знак, хотя и пока не очень большой, доверия, благорасположения.
И всё! Я точно знаю, что в другой раз уже передо мной будут настежь распахнуты двери. Почему? Потому что у меня будет возможность наглядно продемонстрировать (конкретной публикацией, конечно), что правоохранительные, либо правоприменительные органы имеют дело не с верхоглядом, а с человеком, который пытается заглянуть в саму суть вещей и осмыслить, понятно.
А еще через какое-то время дам столь же наглядно понять: со мной смело можно делиться многим, даже тем, что покоится глубоко в тайниках человеческой души и куда, естественно, посторонним вход категорически запрещен. Дам понять, что "конфиденциальной информацией" я ни за что не воспользуюсь, если на то не будет дано разрешение источника информации.
Заметил также: профессионалы охотно идут на общение с профессионалом, если даже этот профессионал из иной сферы деятельности.
Примерно по такой схеме я притирался в Свердловском областном суде. Вот где, скажу я вам, кладезь ценнейшей и секретнейшей правовой информации. Однако и люди, работающие там, не лыком шиты. Их на мякине не проведешь. К ним просто так не подъедешь, потому что остановят еще на подъезде, опустив перед твоим носом шлагбаум.
Мне же удалось пролезть в святая святых, втереться в доверие к корифеям судопроизводства и, в конце концов, меня стали воспринимать как своего, возможно, даже больше, чем своего.
Первый штурм предпринял канцелярии по уголовным делам областного суда. Почему? Потому что именно здесь и только здесь можно точно узнать, какое дело будет рассматриваться в ближайшие дни, кто будет председательствовать. Зная всё это, легче штурмовать судью, председательствующего на том или ином процессе, поскольку от его согласия или несогласия зависит, попаду я в зал судебных заседаний или нет. От него же зависит и дадут мне возможность предварительно познакомиться с материалами предстоящего дела или нет. Это ведь тоже важно. Одно, когда сидишь на процессе и тебе всё в новинку и на происходящее глядишь как баран на новые ворота. Другое, когда, пусть и в самых общих чертах, знаком с делом и даже знаешь особенности поведения того или иного подсудимого, подводные рифы предварительного следствия.
Частенько бывало и так, что судья, председательствующий на закрытом судебном процессе, меня допускал на него. Понятно, что всё это я предварительно и терпеливо согласовывал с сами председательствующим, то есть мое появление в зале заседаний для него никогда не было неожиданностью. Вроде, мелочи. Но это те самые мелочи, которые характеризуют человека и позволяют войти в доверие к самым недоверчивым.
Обычно проблем не возникало. Все проходило тихо и гладко. Я сидел обычно в самом конце зала, в уголочке, чтобы не особенно привлекать внимание адвокатов и их подзащитных к своей особой. Однако случались и конфликтные ситуации.
Как-то раз подсудимые устроили-таки "хипиш". Они потребовали, заметив, что я что-то сосредоточенно пишу, от суда, чтобы тот ответил: кто этот мужчина и что он здесь делает?
Председательствующий сначала попытался уйти от конкретного ответа, поэтому спросил: вам мешает мужчина? Однако подсудимые продолжали настаивать. Их поддержали и адвокаты. Тогда председательствующий сообщил фамилию, имя, отчество и должность. Подсудимые взвились и потребовали от суда очистить зал от посторонних.
Я сидел спокойно и ждал, чем все закончится. Я бы ничуть не обиделся, если бы меня выдворили. Потому что у подсудимых в данном случае имелось право этого требовать. У суда же также имелось право принять по заявленному ходатайству то или иное решение.
И что же? Из-за какого-то журналиста был объявлен перерыв. Суд удалился в совещательную комнату, чтобы обсудить возникшую коллизию. Я не знаю до сих пор, о чем шла речь в совещательной комнате и никогда не интересовался, даже спустя большое время и находясь с судьей в доверительных отношениях.
И вот появляется состав суда, занимает свои места. Председательствующий оглашает определение. Вердикт: в удовлетворении заявленного подсудимыми ходатайства отказать.
Этот процесс длился более двух месяцев. Но больше вопросов у подсудимых и их адвокатов по поводу моей персоны не возникало.
Председательствующий в данном случае сильно рисковал. Суд вправе был принять такое решение. Однако, приняв, он брал на себя ответственность по возможным негативным последствиям. Что же это за последствия? Мне достаточно было (знаете, как этого хотелось?) огласить в печати какие-либо сведения об этом судебном процессе. И что? А этого делать было нельзя. Нельзя вплоть до вступления приговора в законную силу. Предав же гласности сведения прежде, дает основание адвокатам и осужденным потом требовать отмены приговора. А это для любого судьи очень и очень серьезно. Надо ли говорить, что я не нарушил "обет молчания"?
Порядочность в поступках - это одно из условий доверия. Мне кажется, я ни разу не преступил нравственного порога. Поэтому и чувствовал себя в Свердловском областном суде довольно комфортно.
В независимой областной правовой газете "Криминальное обозрение" (такая газета издавалась в Екатеринбурге с 1993 и по 1999 годы - прим. авт.) существовал такой раздел "Суд второй инстанции определил..." Для читателей и журналистов тогда было загадкой, каким образом редакции становятся известными те факты, о которых идет речь в разделе? Вопрос опять-таки далеко не праздный. Потому что (и это видел каждый) раздел полностью основывается на подлинных документах Свердловского областного суда, причем, на документах ( в данном случае на определениях - прим. авт.), совершенно доступных крайне узкому кругу юристов. Притом, замечу, я пользовался первоисточником, а не ксерокопией, как, допустим, те же адвокаты. Хотя и нет никакой разницы по существу, но моральный фактор очевиден. Для не слишком посвященного читателя поясню: суд второй инстанции - это надзорная инстанция, осуществляющая надзор за законностью принимаемых решений судами первой инстанции, то есть городскими и районными судами. Именно сюда, в судебную коллегию по уголовным делам, стекаются и здесь рассматриваются все жалобы осужденных или их адвокатов, а также протесты прокуроров. Судебная коллегия либо соглашается с жалобой или протестом, либо отклоняет. Причем, для меня это было очень и очень важным, в определении обычно излагалась суть правовой коллизии, где излагалась языком закона ошибки или упущения, к примеру, того же суда при постановлении приговора по конкретному уголовному делу.
Я не знаю ни одного журналиста, которому бы в нашей области были доступны эти документы. Я же видел и осмысливал правовые ситуации, повторю, по первоисточнику.
Вообще-то, первоисточник - это, наверное, голубая мечта журналиста. Поэтому, добившись одного, я воспылал желанием добраться и до документов Верховного Суда, принятыми по конкретным уголовным или гражданским делам, рассмотренным в разное время в нашей области. И добрался-таки! Мне стали доступными определения Судебной Коллегии Верховного Суда Российской Федерации, подписанными обычно первыми лицами высшей судебной инстанции в стране.
Мои читатели чувствовали, что я располагаю достаточно обширной конфиденциальной информацией. Это привлекало ко мне внимание. Иногда я вызывал интерес и определенных структур.
Например, однажды мне позвонил начальник службы безопасности одного из местных коммерческих банков. Мы встретились. Я пошел на встречу, поскольку газета испытывала серьезные финансовые затруднения. И я рассчитывал, что банк вполне мог бы стать и спонсором. Господин предложил мне сотрудничество. Разумеется, на возмездной основе, пообещав щедро оплатить мой труд. Что ему надо было? Не очень много: его интересовала информация о ходе расследования в области некоторых заказных убийств. Только заказных убийств и ничего более. Я выслушал. Сказал, что мне надо подумать, что ответ дам позднее. Ответа так и не дал тому (впрочем, аналогичные предложения поступали и от других) господину. Он звонил несколько раз, но я говорил одно и тоже: продолжаю думать над предложением. Господин тогда заговорил о том, что, возможно, меня интересуют суммы вознаграждения, что он может встретиться и обсудить со мной этот вопрос. Я сказал, что вопрос вознаграждения будет предметом обсуждения лишь после того, как я приму их предложение. В конце концов, как я понимаю, господа из коммерческого банка поняли, что я им морочу голову. Они оставили меня в покое.
Таким образом, у меня никогда не было проблемы с получением нужной мне информации, в том числе в областном суде и в областной прокуратуре. Хотя, сегодня об этом можно сказать, к начальству я обращался крайне редко. Потому что я предпочитал иметь дело, в основном, в судах - с судьями, а в прокуратурах - со следователями, в милиции - с оперуполномоченными уголовного розыска или отдела по борьбе с экономическими преступлениями. Среднее звено относилось ко мне с доверием, я к нему - тоже. Так что мы неплохо ладили. К обоюдной, я думаю, пользе.
Вот откуда я хорошо знаю изнанку деятельности правоохранительных и правоприменительных органов. Кстати, одно замечание. Надо знать, что к правоохранительным органам, суды, к примеру, не относятся. Они, то есть суды, относятся к системе правоприменительных органов. Но это так... К слову...
Итак, первый ...
СУДЕБНЫЙ ОЧЕРК
СТРЕЛЬБИЩЕ В ВАГОНЕ
НА ЭТОТ РАЗ В КАЧЕСТВЕ ЖИВОЙ МИШЕНИ ДЛЯ ОДНОГО МИЛИЦИОНЕРА СТАЛ ... ДРУГОЙ МИЛИЦИОНЕР.
Конечно, в газетах нет недостатка в материалах на криминальную тему. Однако, читая их, чувствуешь, что получены они горяченькими и готовенькими прямо из рук многочисленных клерков из правоохранительных органов, в задачу которых входит лишь одно: показать общественности, что служба в милиции и опасна, и трудна; что человек в погонах - это человек без страха и упрека. Рыцарь, одним словом, у которого горячее сердце, чистые руки и холодная голова.
Но это не вся правда, а лишь часть ее. Вторую часть правды журналисты обходят стороной. Потому что добыть ее трудно: сами милицейские служащие не принесут на блюдечке с голубой каемочкой. Наоборот, постараются упрятать подальше, скрыть от глаз людских.
Мало приятных эмоций вызывает любой, нарушающий закон. Но во сто крат отвратительнее видеть, как человек, выступающий от лица государства Российского, облеченный большими правами, оказывается самым обычным уголовником, приносящим огромный вред как в целом государству, так и отдельно взятой личности.
Вот - первая мерзопакостная история, в которой действовали милиционеры. Мой читатель должен знать, какой реальной опасности он подвергается при встрече с человеком в милицейском мундире и с пистолетом Макарова в руке. Даже, если вы и не сделали ничего противоправного.
"...Рассматривается уголовное дело Љ12483 по обвинению..."
Эту привычную фразу произнес судья Верх-Исетского районного народного суда
Иван Егорович Губарев.
Фраза обычная, но дело, по которому суд должен был вынести свой вердикт, далеко до заурядности.
Для начала давайте восстановим события, которые предшествовали судебному заседанию. Расскажем о них языком журналиста, а потом дополним и уточним языком профессиональных юристов, сухим языком документов, сухим, но достаточно красноречивым.
Был месяц май.
От перрона вокзала станции Свердловск-Пассажирский отошел пассажирский поезд Љ243. Он отправился в свой далекий бег - до станции Приобье.
Был еще вечер. Пассажиры занимались своими делами: одни читали газеты или книги, другие играли в карты или в шахматы, третьи рассказывали попутчикам дорожные байки, четвертые решили вздремнуть, благо путь предстоял и далек, и долог.
В вагонах этого обычно неспокойного поезда царил пока покой и умиротворение.
Ничто не предвещало беды.
Мир царил и в вагоне-ресторане: кто пил, кто ел - каждый свое.
Вот и наступили новые сутки - шестое мая. Ночь. За окном - темень, с трудом различимы лишь мелькающие деревья да маленькие полустанки. Проехали Серов, Ивдель. Поезд все дальше удалялся от станции Свердловск-Пассажирский.
Вагон-ресторан закрыли. Но в нем остались двое. Эти клиенты железнодорожного общепита не стали покидать насиженные места. Почему? В чем их отличие от других пассажиров поезда, которые тоже без всякой охоты покидали закрывающийся вагон-ресторан?
Это были люди, с которыми работники ресторана не склонны конфликтовать. Торгаши хорошо знают: хочешь жить в достатке - живи в мире и дружбе с теми, кто тебя "пасет" изо дня в день и может, при случае, крепенько прижать, лишить части доходов.
Это были старые знакомые - Александр Анатольевич Кротов, оперуполномоченный уголовного розыска отдела внутренних дел на станции Серов, и Юрий Анатольевич Петров, оперуполномоченный отделения по борьбе с экономическими преступлениями того же ведомства. (Последняя фамилия изменена по этическим соображения).
Несмотря на поздний час, оперативники ели и пили, они уже приканчивали вторую бутылку водки. Плавно протекал хмельной разговор. Обо всем. Был и такой...
Кротов:
- Знаешь, на севере можно очень дешево грузовую машину купить.
- А зачем она тебе? - удивился Петров.
- Ее можно переправить в Серов, там обменять на "Жигули", а затем выгодно продать.
Слишком мудреную операцию предлагаешь, - возразил Петров.
- Зато надежно. Если, конечно, будем действовать в паре, - ответил Кротов. - А деньги поделим.
- Ты как хочешь, но мне что-то не хочется впутываться.
- Тебе, что, деньги лишние?
- Да нет, деньги нужны. Но... Я тебе не верю.
- Почему? - удивился Кротов.
- Провоцируешь ты меня, проверяешь. Потом "настучишь" начальству.
- Ерунда! Верь мне...
- Нет-нет, не впутывай меня. Не буду, не хочу. И отстань! Извини, я пойду отдыхать, поздно уже.
Петров встал, и пошел было к выходу из вагона-ресторана. И вдруг...
- Петров, стоять!
Петров удивленно повернулся. Из-за столика, за которым только что текла полупьяная беседа, с перекошенным лицом вставал Кротов.
- Ты чего кричишь? С ума сошел?
...0 дальнейшем развитии событий лучше всего проследить по документам.
Из обвинительного заключения, подписанного следователем Серовской транспортной прокуратуры В. В. Горловым:
"Кротов, имея при себе табельное оружие с полным боекомплектом, вытащил пистолет из оперативной кобуры, снял с предохранителя, передернул затвор. Убедившись, что патрон в патроннике, направил пистолет в область головы
Петрова и с расстояния одного метра умышленно произвел выстрел".
Из показания потерпевшего в ходе предварительного следствия:
"Кротов, прицелившись в меня, сказал: "Получай!" Раздался выстрел. Я упал. Боли не почувствовал. Был в сознании. Кротов подошел ко мне и спросил: "Что, хватит тебе?" Потом ушел от меня. Я стал звать на помощь, но никто не подходил".
Из показаний обвиняемого:
"В тот момент я был утомлен и пьян. Перед тем, как пойти отдыхать, ло привычке решил убрать пистолет в сумку. Поэтому я вынул его из оперативной кобуры. Забыв вынуть магазин, передернул затвор, дослав патрон в патронник, произвел контрольный спуск. Произошел выстрел. Петров, стоявший рядом, взмахнув руками, упал на пол. Выстрел произошел случайно. Моя вина лишь в том, что я неосторожно обращался с оружием".
Поясню. Кротову было предъявлено обвинение по статье 108 ч.1 еще советского Уголовного кодекса. Эта статья гласит:
"Умышленное телесное повреждение, опасное для жизни или повлекшее за собой потерю зрения, слуха, или какого-либо органа либо утрату органом его функций, душевную болезнь или иное расстройство здоровья, соединенное со стойкой утратой трудоспособности не менее чем на одну треть... наказывается лишением свободы на срок до восьми лет".
Сам же Кротов считал себя виновным лишь в пределах статьи 114 УК:
"Неосторожное тяжкое телесное повреждение наказывается лишением свободы на срок до двух лет или исправительными работами на тот же срок".
Разница? Еще какая!
Удобно все-таки быть обвиняемым, если до того Уголовный кодекс был твоей настольной книгой.
Знал Кротов: на его стороне некоторые обстоятельства. Во-первых, история происходила ночью, следовательно, свидетелей, как говорится, кот наплакал. Во- вторых, допущенные некоторые процедурные ошибки в ходе предварительного следствия позволили ему, Кротову, чувствовать себя совершенно свободным. Сначала задержали, а потом отпустили, взяв подписку о невыезде.
Часто ли слышал ты, читатель, о таком гуманизме к человеку, который подозревается в совершении тяжкого преступления? Известно другое, следователи предпочитают держать в СИЗО до самого суда даже тех, кто, к примеру, вышел на улицу с лозунгом протеста.
В данном же случае Кротову явно предоставили шанс попытаться с наименьшими потерями выпутаться из скверной истории. И он использовал тот самый шанс на все сто процентов. Кротов считал для себя вполне возможным являться на допрос к следователю после второго, третьего вызова.
Автор этих строк за гуманизацию права. Но только с одной оговоркой - чтобы это прекрасное качество относилось ко всем, а не только к тем, кто еще вчера носил милицейские погоны и, якобы, ловил преступников.
И все же...
Из показаний ночного сторожа вагона-ресторана:
"В момент инцидента я находился в буфете. После выстрела ко мне пришел Кротов и предложил мне выбросить с поезда Петрова. Я отказался. Тогда Кротов вновь вытащил пистолет из кобуры и направил на меня, приговаривая: "Сейчас и тебя прихлопну". Я слышал, что Петров зовет на помощь, но подойти боялся. Видел: Кротов готов на все. Он советовал, чтобы я, если не хочу неприятностей, дал показания, будто стрелял в Петрова какой-то неизвестный мужчина".
Из справки о результатах судебно-медицинской экспертизы:
"Петрову нанесено проникающее ранение в область шеи с повреждением трахеи, тела седьмого шейного и первого рудного позвонков, ушибом спинного мозга, сопровождавшемся травматическим шоком..."
Из заключения баллистической экспертизы:
"Представленные гильза и пуля выстреляны из пистолета ПМ-1036. Пистолет исправен. Выстрелы без нажатия на спусковой крючок произойти не могут".
Из справки начальника службы безопасности линейного отдела внутренних дел:
"Кротов с матчастью ПМ знаком, право применения оружия знает".
В зале судебного заседания прозвучал и примерно такой диалог:
- Подсудимый, вы утверждаете, что выстрел произошел по неосторожности. Но тогда почему не оказали помощь пострадавшему?
- Я растерялся.
- Но вы не растерялись, чтобы предпринять шаги к склонению очевидцев и пострадавшего к лжесвидетельству?
- Этого не было.
- Вы полагаете, что у них есть причины оговаривать вас?
- Не знаю, почему они так говорят.
- Подсудимый, в деле есть показания сотрудников милиции, прибывших к месту происшествия, что вы уже тогда во всеуслышание спрашивали у пострадавшего, кто в него стрелял.
- Не помню такого.
- Но в данном случае ваши нарочито громкие вопросы слышали многие.
- Не знаю.
- Вы, что, в самом деле не верили, что выстрел произведен вашей рукой и из вашего табельного оружия?
- Не верил.
...Суд давным-давно закончился. Уголовное дело Љ12483 пылится в архиве. Приговор не только вступил в силу, а и срок наказания, скорее всего, преступник отбыл. Возможно, Кротов уже на свободе гуляет. Почему бы и нет? Срок наказания, определенный судом как чисто символический, мог закончиться и досрочно. Например, с учетом примерного поведения. Это ведь качество очень даже присуще Кротову. Вспомним, как "добросовестно" он являлся на каждый зов следователя в ходе предварительного следствия.
Народный суд, проявляя милосердие, определил смешную меру наказания, ну никак не соответствующую степени вины. Представитель обвинения просил определить меру наказания в виде пяти пет лишения свободы (заметьте: по ст. 108 ч.1 - до восьми лет). Суд же и это весьма мягкое требование прокурора не счел возможным удовлетворить.
Были учтены смягчающие вину обстоятельства? Но какие? Кротов сразу же после выстрела бросился оказывать первую помощь пострадавшему, лежащему на полу и истекающему кровью? Нет! Может, суд взял во внимание то, что Кротов находился тогда в служебной командировке и при оружии, надравшись до посинения? Или суд сжалился над несчастным из-за того, что по службе Кротов неоднократно поощрялся и признавался лучшим сыщиком, и одновременно с этим, постоянно терявший самоконтроль?
Эти и другие вопросы хотелось задать судье. Но не удалось. Судей нынче можно увидеть живьем лишь очутившись на скамье подсудимых.
Что ж, Бог ему судья. Ведь вполне возможно, что судья и заседатели руководствовались некими высшими интересами. Возможно, что и материалы предварительного следствия оказались недостаточно убедительными. Все может быть.
Однако это не прибавляет оптимизма и душевного спокойствия. Потому что в сознании занозой засела мысль: "А что будет, если завтра кто-то из нас встретится с таким вот милиционером, для которого вытащить пистолет и пустить его в ход - проще пареной репы?"
В Среднеуральском управлении внутренних дел на транспорте Кротов не одинок. Потому вероятность встречи достаточно велика. Её итог может оказаться еще плачевнее.
Впрочем, что еще может быть плачевнее, чем положение, в котором оказался Петров. Еще совсем молодой мужчина навсегда прикован к постели. Фактически, Петров уничтожен. Он уничтожен дважды. Один раз - от пули, выпущенной проходимцем в милицейской форме. А другой раз - от предательства жены, с которой, по словам пострадавшего, жизнь протекала нормально.
Потерял Петров навсегда здоровье. Также навсегда утратил жену и детей. Забыли они о нем. Кому нужен калека?.
...Преступление совершено. Преступник, вроде бы, понес наказание. Однако человеческая драма продолжается.