Аннотация: Он понимал, что программа его засылки долговременная, но если раньше ему только казалось, то теперь был уверен: знали бы там, что это такое — полтора года в Амурдальлаге, — приняли бы другой вариант внедрения...
ПОМНИ СЛУЧАЙ С ИВАНОВЫМ
Иванов поймал себя на том, что думает по-русски. Обрусел за каких-то полгода. Память детства вбирает все и навсегда.
Отец покинул Россию на одном из кораблей французской эскадры, отходившем от Севастопольского причала в ноябре двадцатого. Еще в первую после переворота весну, когда ему передали, что озверевшее мужичье разграбило и сожгло под Мстиславлем его дом, отец стал искать смерти. Он хотел умереть в бою, давя эту чернь, пуская в распыл десятки, сотни красных. Воевал отчаянно, с завидным умением, приобретенным еще в Германскую. Красные шарахались от его полка, как от чумы. Знали: чтобы противостоять сводному, необходимо обладать многократным перевесом. Офицеры полка, в котором не было рядовых, даже раненые, уносили с собой в могилу по нескольку буденновцев.
Но все было напрасно. Порядок побеждает, парализует толпу, однако многочисленные массы взяли верх над порядком.
Впрочем, о порядке в то время вряд ли стоит говорить. Страна неслась неведомо куда, как обезумевшая от боли подстреляная в бою лошадь. Людские толпы в изорванных серых шинелях волнами перекатывались то с запада на восток и с востока на запад, то с юга на север и с севера на юг. Разные знамена развевались над этими серыми массами, но очумевшие, озлобленные рты извергали одно и то же: "Смерть! Смерть! Смерть!" И если бы кто-нибудь остановился да прислушался к этим крикам, понял бы: смерть угрожает всем и всему. Только остановиться и задуматься было тоже смертельно опасно: тебя тут же раздавила бы и смела мятущаяся толпа. Многие не дожидались, когда их раздавят, пускали себе пулю в лоб. И рука отца неоднажды тянулась к пистолету. Последний раз -- на том французском корабле, уходившем из Севастополя. Это был не уход, это был крах. Конец всего: веры, надежды, жизни.
Тогда, на пароходе, отец не застрелился. Уже достав пистолет, он подумал о жене, о сыне и опустил руку: без него на чужбине слабая здоровьем Натали и восьмилетний Митя не выживут.
С ним и благодаря ему -- выжили. Как, где и сколько скитались? По каким турецким, греческим, арабским берегам? За что и почему? Отчего сам Бог отрекся от них? Время, известно, лечит, однако некоторые раны, в первую очередь душевные, -- и обостряет. Он понял это не сегодня и не вчера, а давно, наблюдая за отцом и матерью. С годами, с возрастом к ним так и не приходили умиротворение, душевное равновесие и благодушие. Они, бедолаги, старались и виду не подавать, что их нечто гнетет, но это плохо удавалось -- выдавали глаза. В глазах затаилась безысходная, неодолимая тоска. Он не сразу понял, что это тоска по Родине. Сам он был уже европейцем, которым, как правило, не свойственна ностальгическая меланхолия. Она присуща славянам, главным образом -- восточным. Именно они наиболее склонны предаваться самоистязанию. Он чуял эту неизлечимую болезнь у родителей. Жалел их, а помочь не мог. И рад был, узнав, что отец что-то пишет, скорее всего -- воспоминания. И, без сомнения о своем деревенском, усадебном детстве. Несмотря на молодость, понял: для отца, а, следовательно, и для матери -- это отдушина, дающая душевное облегчение.
Ну а сам он? Напишет когда-нибудь о своей жизненной дороге, о своем поначалу тихом и уютном, а потом беспокойном, военном детстве? Вряд ли. Да и было ли оно у него?
В школу, сразу в третий класс, Митя Иванов пошел во Франции. С шести лет его обучали латыни, немецкому и, конечно же, языку Наполеона. От всех этих Monsieur Dimitri, commençons notre leçon par ce que nous avons appris hier. Et bien, continuons la conjugaison des verbes du troisiеme groupe... у мальчишки к вечеру кружилась голова.
Отец шутил, говоря матери:
-- И зачем ему французский? Я понимаю, лет сто назад, когда Бонапарта провожали до Парижа. А теперь?
Как оказалось, донимали его языками не зря.
В пятнадцать лет он увлекся Гете, а в семнадцать стал студентом Берлинского университета. Учение давалось легко, свободного времени было вволю, и снова, как и во Франции, он занялся любимым бегом. Через год эмигранта заметили тренеры, и на четвертом курсе "француз" стал чемпионом университета. Вскоре его негласно включили в молодежную сборную и даже начали готовить (с перспективой смены гражданства) к предстоящей -- Берлинской -- олимпиаде.
Но -- шел черный 1933-й. Менялись времена, менялись нравы. Не избежал перемен и он.
На каникулах перед последним курсом его пригласили в старинное двухэтажное здание. Оттуда он вышел другим человеком. Затем снова учеба, точнее -- обучение. В спецшколе. Два года по шестнадцать, а то и по двадцать часов в сутки. Учеба, во время которой он не раз мог отдать Богу душу.
Но все когда-нибудь кончается. Миновали и те два года. А потом и еще один, к исходу которого он очутился здесь -- в Амурдальлаге.
Легенда сработала идеально. Иванов получил свои полтора за хулиганство, и к тому времени, когда события начали свой ошеломляющий бег, треть срока осталась позади. Он понимал, что программа его засылки долговременная, но если раньше ему только казалось, то теперь был уверен: знали бы там, что это такое -- полтора года в Амурдальлаге, -- приняли бы другой вариант внедрения. Сутками голодать, не спать, не разговаривать во сне, терпеть неимоверную боль, сносить унижения, не показывая, что ты можешь дать отпор, -- этому его обучили еще там. Но спокойно наблюдать, как убивают за кусок хлеба, как пытают и насилуют, он так и не научился.
В ту ночь шакалы облюбовали соседа Иванова по нарам, малолетку. Паренек был худ и слаб. Утром его переводили в инвалидный лагерь, и эта ночь была для мальчишки последней в их бараке. Звали беднягу, как и его когда-то, -- Митей.
Шакалов было трое. По отработанной схеме с разных сторон они накинулись на парня и в считанные секунды связали. Сначала к Митюне полез главный. Зверь он и есть зверь: не знает сострадания. Не знали и шакалы...
Утром, когда вертухай прокричал: "Подъем!", трое в центральном секторе не поднялись. Не напугал их и вопль: "Пристрелю!". Они уже никого не боялись.
После того как определили, что все трое заключенных умерли вследствие перелома шейной части позвоночника, в лагерь прибыла следственная бригада энкаведистов. Виновников не нашли, и четверых подозреваемых -- их нары были ближе других к нарам убитых, -- а заодно и дежурного по бараку постановили расстрелять. Дежурным оказался Иванов.
Ночью он не спал и, когда незадолго до рассвета их поднимали, заметил, что будят зеков новички из третьего взвода. Командир, видимо, решил: пора новому контингенту пройти крещение -- первое участие в расстреле.
Новички... Бог снова за него. Теперь на пути туда, главное ничего не упускать из виду: ни слов, ни движения. Спасение, если оно возможно, именно в движении. В пути туда. Там будет поздно. Там -- шанса нет. Шанс только по дороге к месту расстрела.
Неожиданно успокоился, даже обрадовался: в цепочке приговоренных удалось стать последним. В разведшколе они и такую ситуацию отрабатывали. И он уже знал: последний -- это в его пользу, его дополнительный шанс. И он его не упустит.
Их вели долго. Первогодки намеренно тянули время. Непросто это -- убивать в первый раз. Плелись ни шатко, ни валко. Десять солдат, помкомвзвода и пятеро зеков все дальше уходили от лагеря.
Краем глаза Иванов отслеживал расстояние между собой и младшим лейтенантом. Он уже давно приметил на ремне у него новенькую кобуру, по которой тот нервно похлопывал.
Когда они в очередной раз сблизились, помкомвзвода вынул пистолет. Иванов глубоко вдохнул, выдохнул и -- распрямился в прыжке. Тренированные руки, как и в ночь, когда он вступился за Митю, действовали молниеносно. Удар локтем в лоб оглушил лейтенантика, не успел тот и мыкнуть. Левой рукой Иванов прижал к себе за шею обмякшее тело, а правой вырвал пистолет из руки. "ТТ", -- на ощупь узнал оружие, которым досконально овладел за два года спецшколы. "Хорош, но с "ТТ" просто Бог", -- говорили о нем. Посмотрим, на что же Бог способен.
Когда солдаты опомнились и открыли огонь, первые пули приняло на себя тело младшего лейтенанта. Отступая с этим необычным щитом от конвоя, Иванов увидел, как, воспользовавшись замешательством охраны, пустились наутек и остальные смертники. Но куда там! Стреляя в него, конвоиры не забыли и о других.
Иванов между тем отходил все дальше и дальше. Наконец бросил наземь спасительный груз и нырнул в ближайшие заросли можжевельника. Немного пробежал, взял левее, затем еще круче ушел в сторону и, оказавшись в нескольких десятках шагов позади стрелков, остановился, замер.
Первогодки растерялись без командира, за Ивановым не погнались, а открыли беспорядочную пальбу по кустам. Позже один из них, видно, взял инициативу на себя: выстрелы прекратились. Двое пошли добивать раненых, остальные скопом потянулись к тому месту, где видели Иванова минуту назад. Эх, лучше бы им оставить его в покое...
Силуэты последних двоих, еще не успевших сойти с тропинки, он какое-то время разглядывал через мушку пистолета. Прицелившись, дважды нажал на спуск. Словно от удара одной плетью, стрелки раскинули руки и упали, как подкошенные, в снег.
"Осталось восемь", -- отметил Иванов.
Первогодки-охранники чем-то напоминали ему буденновцев: их он однажды видел из-за спины отца во время внезапно начавшегося боя. Буденновцы так же оравой сновали по полю. Только тогда на месте десятка убитых вырастали сотни новых. Теперь новых не видно.
"Надо спешить", -- решил Иванов, но не побежал, а потихоньку подался прочь от тропинки. "Осталось восемь", -- повторил, как заклинание.
Стрелки, хоть и первогодки, вскоре смекнули: "Зек свернул". Пока нашли место, где это произошло, Иванов уже был на расстоянии верного выстрела позади последнего в цепочке. И снова, не спеша, прицелился. В лесу стояла тишина, и ему показалось, что выстрел прогремел, как разрыв гранаты. Стрелок упал. Пуля попала ему в спину и, похоже, перебила позвоночник. Он уже не дышал, а между деревьев еще долго летел его предсмертный крик.
Семеро стрелков бросились наземь и, как их учили, расползлись, занимая круговую оборону.
"Молодцы! -- похвалил Иванов. -- Теперь можно отойти". Но, чуть помедлив, с места не двинулся, присел понаблюдать, что будет дальше. Затихли и стрелки, прислушивались: может, беглец пошевелится, выдаст себя?
Хватило у них выдержки не надолго. Вскоре солдаты осмелели, зашевелились, начали переговариваться. Иванов же по-прежнему не высовывался, ждал, когда высунутся они. Беспокоила мысль: как далеко отошли от лагеря? Слышны ли там выстрелы? Если слышны, то надо бежать дальше, если нет -- можно дать себе передышку.
Вздрогнул от увиденного: солдат, выделявшийся среди других ростом, который сначала держался за лейтенантом, а потом -- в середине группы, благодаря чему остался жив, вроде как бросает ему вызов: то и дело приподнимает голову, подносит к глазам бинокль, выставляет напоказ свою смелость, свое превосходство над остальными -- превосходство нового командира. "Зря это ты, паренек!" -- не сказал, а подумал и прицелился. Пуля прошила солдатику горло, и он не успел даже вскрикнуть.
"Шесть, -- машинально подытожил Иванов. -- Почти половина".
Стрелки снова затаились.
"Надо пошуметь, -- решил Иванов, -- а то так и пролежат до прихода подмоги". И ринулся в заросли, ломая ветки и кусты.
-- Вертухаи-и-и! -- отдавался эхом его крик.
Это, как и ожидал, вернуло первогодкам смелость, и те кинулись за ним.
"Уже веселее, -- выдохнул Иванов. -- Поиграем в перегонки, посмотрим, кто кого". И побежал резвее. Устремился не прямо, а наискосок, подальше от тропинки и от лагеря.
Стрелки были молоды, тренированы, но все же не чемпионы Берлинского университета, -- и вскоре отстали. "Спеклись солдатики, -- спиной почувствовал Иванов. -- Теперь -- затаиться и ждать".
Прошли долгие минуты, прежде чем показались запыхавшиеся преследователи. Они устали бежать, устали бояться и уже не остерегались, не оглядывались по сторонам. Их вел только раж погони, нетерпение охотников.
Иванов снова прицелился. Движущаяся живая цепочка и в нем вызвала азарт, неодолимое желание перебить всех. Поднял пистолет. И когда серая шинелька попала ему на мушку, выстрелил. Потом еще, еще... Трое упали от его выстрелов, остальные сами рухнули в снег. А Иванов все жал и жал на курок, не замечая внезапно наступившей тишины.
"Нервы! -- наконец спохватился. -- Нервы, как и память, -- не спрячешь".
Поняли и преследователи, что у беглеца не осталось патронов. Поднялись, двинулись вперед. Охотники настигали добычу.
Иванов рывком сжал до боли кисть в кисти, приводя нервы в порядок. Оглянулся. Неужели все, конец? Нет! Предательской дрожи в теле не чувствовал, голова работала трезво. Мелькнула мысль: он не в поле -- в лесу, вокруг деревья. Может, они последняя надежда? Может, они помогут, спрячут, спасут?
Ели стояли густо, близко одна от другой, так что можно было, пожалуй, перепрыгнуть с дерева на дерево. Что же, попробуем. Больше и в самом деле ничего не остается.
Иванов полез на ближайшую ель. Полез легко, быстро, как обезьяна. "Дарвин не ошибался насчет происхождения человека. Дарвин не ошибался", -- не очень кстати всплыла мысль. Но разум отбросил ее. Теперь Иванов подумал о другом. Взбираясь на елку, он раз за разом повторял, будто успокаивал себя: "Трое. Их всего трое. Трое это не восемь и не семь". И как бы подзадоривал их: "Пусть подходят ребята, пусть. Он сверху проследит за ними, хорошенько проследит! А уж они за ним как Бог даст".
Стрелки приближались не торопясь. Хватит, набегались. Подошла их очередь. Теперь-то они отведут душу, поиздеваются всласть.
Окружили елку, на которую только что залез беглец. И когда один из них на мгновение оказался к Иванову спиной, тот прыгнул. Интуиция что-то подсказала стрелку, заставила обернуться, но спасти не смогла. Ударив ручкой "ТТ" охранника в висок, Иванов бросил его на ближайшего товарища, а сам, прыгнув на третьего, рванул к себе винтовку. Безошибочно рассчитав, что тот вцепится в нее мертвой хваткой, воспользовался этим и, сменив центр тяжести, развернул его перед собой.
И не ошибся.
Второй стрелок оттолкнул от себя мертвое тело и, поймав взглядом ненавистную фуфайку, мгновенно вскинул винтовку. Дожимая курок, видел, как фуфайку перед ним закрывает шинель. Он понимал, что происходит, но остановиться не мог: палец не слушался. Пуля прошла сквозь стрелка, не задев Иванова.
"Это уже не гены и не Дарвин, -- подумал он. -- Это -- Бог!"
"Финиш, дружок", -- прочел в глазах Иванова последний оставшийся в живых и, в ужасе ничего не соображая, бросил винтовку и рванул в лес, за деревья, в никуда, только бы подальше от этого непонятного, дьявольского, несущего смерть существа.
Но он тоже не был чемпионом Берлинского университета. Охотник превращался в добычу.
Иванов не сразу остановил стрелка. Не было желания. Расхотелось. Разохотил его крик. В нем, полном ужаса, прозвучало нечто до боли знакомое, родное. Он крикнул -- нет -- жалостно простонал: "Мамочка, ратуй!". Не иначе, земляк. А мог убить его. Еще мгновение назад. А сейчас вот не хочет. Но и отпускать -- нельзя.
Вскинул винтовку, прицелился, приказал резко и требовательно:
-- Стой!
Полы шинели перестали болтаться, беглец -- уже не стрелок, а беглец -- замер, словно от выстрела.
-- Вот так-то лучше! сказал Иванов достаточно громко не то себе, не то ему. -- От меня не убежишь. Как от судьбы. Можа, пагамонiм, а?
И пошел к нему. Тот покорно ждал.
Часовой на ближайшей к лагерным воротам вышке первым заметил пробирающегося вдоль проволочного ограждения зека. "Беглец!", -- смекнул. От волнения забыв о первом предупредительном выстреле, прицелился и нажал курок.
Зек споткнулся, попытался, словно чем-то удивленный, обернуться, но не смог -- сполз в снег.
Когда к неподвижному беглецу подошел начальник охраны, губы переодетого в зековскую фуфайку первогодка со странным для здешних мест именем Змитрок еще шевелились:
-- Ён чамусьцi назва? мяне будзёна?цам, спыта? па-нашаму, як завуць, i адпусцi?... -- произнес Змитрок последние в своей жизни слова на родном языке.
И спустя двадцать, и тридцать лет каждого охранника-новобранца, прибывшего в Амурдальлагерь, непременно вели на местное кладбище к могильному столбику со стесанной боковиной, регулярно обновляемая надпись на которой предупреждала:
"ПОМНИ СЛУЧАЙ С ИВАНОВЫМ".
Мсье Дмитрий, начнем с повторения вчерашнего материала. Продолжим спряжение глаголов третьей группы... (Франц.)