Аннотация: Быховский сплюнул, перевел дух и зло рыкнул на специалистов по "ласточке": — Чего вылупились? Ломайте гада! И те сломали. Сломали Народному позвоночник. Но Платон уже этого не видел...
"ЛАСТОЧКА"
Платон очнулся в камере. Светало. Болела и кружилась голова. Хотел приподняться, но не смог. Боль молнией пронзила тело. Застонал, опустил голову на пол. Смотрел на серую голую стену, силился вспомнить, что же произошло за эти последние несколько часов.
Итак, он снова в своей двадцать четвертой. Лежит пластом. Видно, били и после того, как потерял сознание. Следователи рисковали -- вожак контрреволюционеров мог захлебнуться собственной кровью. "Наверное, и захлебывался", -- Платон перевел взгляд на руку. Пропитанный кровью обшлаг рубашки еще не высох -- он с содроганием уловил приторный запах, которого так боялся в детстве: от увиденной капли крови мог упасть в обморок. А сейчас от ее запаха очнулся, ожил.
Жаль, что вернулось сознание. Не чувствовал бы переполнившей все его истерзанное, искалеченное тело боли, не видел бы этих опостылевших, отвратительно грязных стен. Там, за стенами -- воля. Солнце и простор. А здесь -- смрад и серая мгла. А главное -- неотбитая, непогашенная его память. Наделенная к тому же абсолютно ненужным свойством самовоспроизводства, что ли. Она не просто не дает забыться, вновь и вновь возвращая его в ад прошлого, откуда он, казалось бы, наконец-то ушел. Она куда более коварна. Память действует вопреки его желанию. Он не хочет, и все же пытается вспомнить, что случилось с ним вчера, а может быть -- все еще сегодня, в эту долгую осеннюю ночь...
Следователи старались. Видимо, сроки поджимали. Может, и нервы сдали. Подследственный по-прежнему молчал, и для них забрезжил реальный шанс самим попасть в камеры.
Когда стажер, перемигнувшись со своим учителем Быховским, сзади ударил Платона ногой по печени, тот устоял, но ощущение, будто из тела вырвали кусок мяса, сохранялось до сих пор. Приободренный похвалой Быховского: "Молодец!", стажер добавил Платону размашистым справа. Попал, куда метил: нос Платона гулко хрустнул. Переносица была перебита, и ненавистный с детства запах крови затуманил сознание.
Тогда он отключился в первый раз.
Где-то уже не здесь Платон осознал, как хорошо ему и покойно. Но уйти в безмолвие ему не дали. Таз с водой стоял у окна не случайно. Убивать приговоренного не собирались. Тем более теперь. Они оживили Платона и, оттащив в угол, прислонили к стене.
-- Давай драматурга. Пусть разок сам поучаствует в представлении. Зрителем будет этот герой, а мы -- скромно, артистами. -- И следователь со стажером громко рассмеялись.
Когда ввели первого Народного, Платон его сразу не узнал. Не живой классик, а живой труп. На избитом до черноты лице сверкали налитые кровью от лопнувших сосудов глаза. Некогда пышная темно-русая шевелюра превратилась в серую охапку соломы. Народный смотрел и не видел Платона. Видел ли он вообще что-нибудь? Кажется, больше всего его занимало полуоткрытое окно за спиной следователя. Платон понял, о чем думает драматург.
-- Садись, Иосифович, отдохни, -- словно прочитав мысли старика, по-дружески начал Быховский. Стажер хотел было снова проявить себя, помочь деду сесть -- повторить свой отработанный, как он считал, удар, но следователь взглядом остановил его.
"Как собака, -- подумал Платон, -- без слов понимает. Хорошую себе смену Быховский вырастил".
-- Так вот, -- с той же издевательской доброжелательностью продолжал следователь, -- твоя надежда, твое завтра, твой красавчик Платон красавчиком уже не будет. Да и справедливо ли это? Посмотри на меня. Всю жизнь изо дня в день служу борьбе за святое дело -- и на тебе: нос картошкой, хрен гармошкой, уши торчком. Женщины даже цветы боятся от меня принимать. Нечестно как-то в небесах распределили. Теперь все будет по-другому, по-честному. Твоему красавчику, думаю, девки перестанут надоедать. Глядишь, с голодухи и нас, сирых, заметят... Максимыч, -- обратился Быковский к ученику также по отчеству, -- заснул, что ли? Пригласи батяню присесть.
Стажер сообразил, чего от него хотят, но переусердствовал: Народный пролетел мимо табуретки и упал грудью на стол Быховского.
-- Ай, Максимыч, -- укоризненно сказал тот, -- молодой, а с нервами не все в порядке. -- И, водворяя старика на табуретку, уже в адрес Платона добавил: -- А ты, молчун, смотри и запоминай, как из-за тебя -- только из-за тебя! -- страдает твой бог, твой учитель!
Снова глазами Быховский подал знак стажеру -- тот мигом вырвал табуретку из-под Народного артиста и, прежде чем старик грохнулся на пол, успел ткнуть его ногой в спину. Заведенный успехами Максимыча, бросился на Народного и следователь. Но вдруг наткнулся взглядом на цепенеющего в углу Платона и, словно опомнившись, оттолкнул вошедшего в раж стажера:
-- Зови Игната с хлопцами. Скажи -- для "ласточки" понадобились. Может, у молчуна после нее язык развяжется.
Через несколько минут в кабинет вбежало трое.
-- Этого, что в углу залег? -- спросил первый из них -- Игнат.
Следователь отрицательно мотнул головой.
-- Старика? -- показал Игнат пальцем. -- Может кончиться. -- Но, проследив за взглядом следователя, кивнул. -- Сделаем!
Один из специалистов по "ласточке" ударил старика кулаком в живот, а второй, ухватив за волосы, потянул его голову к ногам. Послышался хруст.
Перед глазами Платона поплыл туман. Он еще видел, как на согнутое подковой тело водрузили стул и стажер, довольный тем, что сообразил, куда надо сесть, заулыбался. Старик хрипел. Когда следователь шагнул к нему и занес для удара ногу, Платон прошептал:
-- Звери!
На удивление, шепот его услышали.
Занесенная нога резко опустилась. Еще через мгновение следователь очутился возле Платона и с ходу замолотил по нему ногами -- то правой, то левой. Бил и хрипел:
-- Мало тебе было, мало? Ну так теперь хватит! Получи, нацдемовское отродье, получи!
Остановился, лишь увидев, что подследственный на удары не реагирует -- даже не вздрагивает. Быховский сплюнул, перевел дух и зло рыкнул на специалистов по "ласточке":
-- Чего вылупились? Ломайте гада!
И те сломали. Сломали Народному позвоночник. Но Платон уже этого не видел.
Он лежал неподвижно. Он снова уходил туда, где много света и солнца. "Слава Богу, -- выдохнул чуть слышно. -- Конец. Теперь -- на волю, к своим".
Платон не знал, что это еще был не конец. Конец наступит в полночь, когда его поволокут на расстрел. Последнее, что он услышит в своей тридцатичетырехлетней жизни, будет ворчание палача, бросившего одному из надзирателей:
-- Ты же плел, что он к ночи подохнет! Ну и сука!
Брошенные в камеру глубокой ночью двое из последней партии арестованных "контрреволюционеров", как и многие новички, считали, что оказались здесь случайно. Написанное ими в соавторстве стихотворение "Первый снег" недавно напечатала одна из центральных газет. Это было признание! И ребята не унывали: днем все выяснится, станет на свои места и их выпустят. Они подбадривали себя анекдотами, шутили. Ждали утра.
Но к ночи закончились и анекдоты и шуточки. Душу заполонила тоска, а за ней и хандра.
Наконец стало светать. Постепенно перед ними на стене проступали, проявлялись начертанные кровью слова.
"Люди, простите, если я виноват перед вами. История еще скажет правду о нас. Платон Головач".
Двое новичков не верили своим глазам. Глазам не верили, а душой осознавали: ничего не выяснится, не станет на свои места, их не выпустят. Никогда. "Первый снег" для них будет последним.
Очнулись от грохота тяжелой железной двери.
-- На выход! -- скомандовал конвоир.
Двое молодых поэтов уходили не на допрос -- в вечность.