Перемены еще не наступили, только умер секретарь, главный. Переработал, что ли. Вот, пофантазировать это мое. Допустим, экономил на штатном расписании, сам кое-какую работу выполнял - печатал, стенографировал, почту разносил, в перерывах журналы мод листал, а как целоваться - загляденье, девки обзавидуются. Организм не железный, да и возраст. Но все понимали (это уже про перемены), что они неизбежны, как снег в декабре.
В тот момент, отменили комедии, телевизор стал скучным и несколько дней в моем желудке бродило. Будто съел беляш у вокзала. Может, только у меня. Но прошла ночь, сменился день, потом еще ночь и жизнь на удивление продолжалась. Утром светило солнце, выезжали первые троллейбусы, люди шли на работу и говорили про обычное. И непонятные перемены стали принимать спокойно, как философию Юнга, без надрыва.
В самый разгар лета в кабинете на седьмом этаже раздался звонок. Звонки раздавались и до этого с обычной регулярностью - работа без звонков - страшное дело, но тот был особенный. Начальник, мужчина ближе к пятидесяти, плотный с чуть вьющимися волосами и чудовищным прононсом, свойственный людям из глубинки, по обыкновению снял трубку и резко произнес:
- Слушаю.
Так говорят уверенные люди, настроенные на перспективу.
По тому, как менялось лицо за большим столом, под портретом, у окна - с розового на ультрамарин, выражение глаз, рельеф губ, даже волосы перестали блестеть, было понятно, что происходит что-то неординарное.
- Владимир Пятрович!... Так я ж... Мне квартальный план... Делаю... Да, срочно. К двенадцати. Понял.
Шеф лукавил. Отчет был к завтрашнему дню. Об этом я захватил ухом еще утром. Вообще, подслушивать - святое дело. По крупицам можно собрать ценное досье - про отпуск, премию или командировку. Потом ходить и гордо со всеми делиться.
- Каго паслать? А сам, Пятрович, ня хочашь.
Говоривший тихонько хихикнул, сверкнул в меня ожившими глазами. Потом вытянулся, избавляясь от ненужной вольности.
- Да, понимаю, да... Да у меня отдел пусты, все в отпусках.
Я смотрел на него с нескрываемым интересом и ощущал неприятный холодок.
- Есть, один есть. Гаврилюк. Хорошо. Пока.
Шеф положил трубку и в этот раз многозначительно улыбнулся в мою сторону. Эдакая, напускная растерянность. Так смотрят, когда стесняются сообщить что-то неприличное, но принесшее облегчение самому. Лицо провинившейся собаки.
- Ну что, друг, собирайся. Пойдешь в "красный дом".
Сказал по-отцовски, только что-то, душевного в словах было мало...
- Знаешь, в ту пору я только шагнул в третий десяток и не совсем владел коммунистической феней, всей этой иерархией - верховные советы, комитеты партии, правительство.
Пьем пиво в большой стекляшке. Здесь, хорошее. Так считается. С той поры минуло много лет и что-то сгладилось, исчезло, стало не таким. Даже пиво, по ощущениям не помню. Жигулевское, Бархатное, Ячменный колос, Лидское... Дай здоровья.
- Я тоже не особо, - говорит человек напротив, - Кому было интересно. Одно и то же, пустота, как дурная пластинка с царапиной. Время такое.
С Павлом общаемся давно, с тех пор, как решил, что друзья это неправильно - слишком трудная ноша. Поэзия детства. Ну, а пиво? Одному что ли?
За окном очередное лето. Многое прожитого - смены погод и настроений, когда страну перевернуло, начало крутить, колошматить до безобразия, и люди другие, и напитки, что раньше только в кино. И нет любимого "Гавана клаб".
- Помнишь такой? - говорю.
- Конечно, - оживает Павел, - И банановый, и лимонный, какой-то прозрачный, то есть, бесцветный. И апельсиновый, но не точно, был ли.
Он, вообще, человек - спешка. Суетливый и быстрый. Худые все такие, по-моему. Но, добрый, не резкий. Я и сам плавный, если не допекут. Тогда появляется чешуя, шипы и огонь из ушей.
Замолкаем. Память тягучая, возвращает Кубу в приятное и заставляет ощутить послевкусие. Мысленно пьем ту историю. Глаза выдают.
- Что-то было и тогда, - говорю.
- Эх! - Павел, будто хочет освободиться от старого и наступившей паузы.
- Что-то... Ладно, на чем застрял? - говорю.
- Про феню, коммунистическую, - помогает собеседник, - Фенечка.
- Ну, да. Про феню... Не знал я тогда, кто над кем и зачем они вообще, кроме регулярных директив и указов. Что прилетали откуда-то сверху. Имел грешок, жизнь строил не по классическим канонам. Не любил советскую власть, и она не очень, лицом. Впрочем, такая взаимность обоих устраивала. Если честно, во всем виноваты родители. Папа читал газеты, и первую страницу пробегал. Останавливался лишь на некрологах. Кто там очередной представился. В перерывах семейных праздников, когда приходило время курить, мужчины собирались на кухне и говорили, обо всем, как было на самом деле. Одобрительно кивали и делились ощущениями. Я краем уха слушал. Набирался безобразий.
Павел кивает. Бросает сухарики в рот, высоко так, и быстро пережевывает, потом говорит:
- Да, ну их.
Не любит пустоты. Сам не люблю. Но если история короткая - бесцветная, уже не история. Так, пункты.
Продолжаю:
- Потом главный некролог, траурные рамки, лафеты, ускользающий гроб, как прощание с прошлым. У одних надежды, у других растерянность, а партийные засуетились, как на дрожжах - новые веяния, свежий воздух, дисциплина, инструкции сверху, как и что. Советская власть, это ж, дисциплина, сверху донизу, справа налево и по диагонали. Даже думать желательно по шаблону. Очередной в небытие - снова дисциплина. И все сначала.
Поколение босяков - тоже результат высоких манипуляций, теория обновления. Длинные волосы - озноб во властных коридорах, усталость по понедельникам - недовольное лицо начальника. Товарищ умудрился прийти к министру в сеточке. Майка такая, все тело просвечивается. Лето же.
Министр, пожилой человек, правильный, но не злой, долго не мог сообразить, с чего начать. Забыл, для чего вызвал.
- Ты бы еще голый пришел, - сказал, наконец, - Давай я буду сидеть в кабинете в трусах.
Идея понравилась, и долго кочевала по курилкам, принимая форму анекдота.
Открытые партийные собрания, вообще, игра - кто более ловкий, правильно улизнет. Причину изобретет безупречную. А про комсомол забыли, только взносы сдавали по какой-то ведомости в зарплату.
И уже сетую, так, в шутку:
- Зря умер Брежнев. Бардак. Лучше бы потерпел до нашего взросления.
- Ближе к теме, - говорит Павел, отмеряя хронометраж занудства пальцами у лба.
Потом делает широкие глотки так, что кадык проваливается.
- Чего ж ты втираешь так мелко, вроде сам не жил, - говорит.
Краснею. Не внешне. А как объяснить? Иногда хочется до деталей. Сопли размазать.
- Давай еще пива, - говорю.
Цена, за украденное время.
Пока к барной стойке складываю формулу - за все надо платить. Даже за чертово внимание, чтобы для приличия, не зевал.
Кружка оживляет.
- Ну, да, красный дом. Я так и спросил тогда - в какой красный дом? Осторожно так спросил. Да именно так - в какой красный дом?
- Какой, какой? - самодовольно повторил шеф, - В самый, что ни на есть.
Взметнул тогда брови и для убедительности выпучил глаза. Такой гримасы видеть не приходилось, и понял - дело крайне серьезное.
- А что я там?.. Как?.. Куда?..
Голос растерянный, будто явился священник, для причастия.
- Просто!
Выпученные глаза не проходят, паралич схватил.
- Пойдешь в красный дом, спросишь Вяличко Павла Аркадьевича, скажыш - из министерства, получена телефонограмма.
- И все? - с надеждой интересуюсь.
Тонкое сомнение теплится до конца. Вдруг произнесет - "Испугался? Ладно, пошутил". Похлопает по плечу...
- И все, - сказал он.
Тело неприятно вибрирует, как чужое и глаза уже в поиске, за что зацепиться, крючок какой или гвоздь. Телеграмма, о чем? Но задавать лишнее искаженной гримасе бессмысленно.
- Идти сейчас?
- Бегом бяжать! Впрыпрыжку.
Ну, вприпрыжку, это мы умеем. Это запросто. Мы же только так и ходим, подскакивая на одной ноге.
Сложил бумаги, поправил карандаши в подставке, перевернул календарь на завтрашний день. Вроде, прощаюсь. Не поминайте лихом. Некому даже всплакнуть. Уже поднявшись, щелкнул пальцами, как что-то забыл. Потом выдавил неопределенное: "А!", которое бессмысленно повисло над пропастью, и вышел. Доживу ли?
В городе лето, шум пробегающих машин, пестрая одежда, беспечность. Какие у них заботы. Ха-ха. Скучные лица. Сейчас бы с каждым из них поменяться, принять напускную грусть. Даже короткие юбки, что лихо задирает ветер, неинтересны.
Три остановки до центральной площади, хотя, кто знает, где тот самый центр - у нас или там. Наша побольше и Ленин у нас с протянутой рукой. А там лишь тенистый сквер и чертов "красный дом".
Тяготит, что удостоверение отдал на переоформление, а в кармане паспорт. Ну, кто я с паспортом - просто человек, прохожий, одна из пестрых фигур. И все это сейчас придется объяснить там на "верху". Объяснить так, чтобы поняли, не закатали под асфальт вопросами - кто, к кому, откуда, зачем, почему? А в голове все эти чекисты, что стали просачиваться в газеты. Тридцать седьмой, ГУЛАГ, резолюции красным.
Сквер мой. Нравится. Здесь летом посидеть одно удовольствие. Любовные парочки, работающий фонтан. Под звуки воды думается хорошо.
Сейчас не до этого. Дальше небольшая площадка и здание. Тихое, нависающее, угрюмое - притаившийся демон. Кирпич серо-красный. Вроде никого и нет. Затемненные окна. Одинокая черная волга у крыльца, глухие шторки на ней.
Массивная дверь удивительно легкая, там люди в форме. Сейчас начнется.
Перегораживает.
- Вы куда?
Называю фамилию.
- Одну минуточку, - говорит милиционер.
Набирает какой-то номер.
- К вам из министерства, - говорит.
Потом мне:
- Проходите. Второй этаж, кабинет двадцать четыре.
Я здесь, в этом таинственном красном доме, под грифом "секретно", в сердце дракона. В детстве обходили стороной, лишь косясь глазами, не понимая, что здесь, зачем и как, чувствуя неладное. А сейчас спокойно. Просто получилось.
Поднимаюсь по ступенькам с деревянными перилами. Тихо поднимаюсь. Ковровая дорожка пришпандорена к мраморной лестнице. Чтобы не задрали липкими от страха ботинками. Дверь на втором, как и внизу, массивная с объемным рельефом.
- Здравствуйте, - говорит представительный человек в роговых очках, - Проходите.
Встает.
От него некое спокойствие и доброта, как от врача-рентгенолога. Такой колоть или совать в задний проход ничего не будет. Да и перчаток прозрачных не видно. Кабинет огромный, половина школьного спортзала, потолок в два роста. Длинный т-образный стол с зеленым сукном. Стулья. Канцелярский запах. Ковровая дорожка. Аккуратно подвязанные шторы. Полумрак.
Фигуры разделяет не только не только расстояние, что от двери до стола с горящей настольной лампой. Про вертикальную разницу страшно подумать. Человек, курирующий экономический блок - госплан, минфин, госконтроль (от названий кисло) и некто без признаков касты, в рубашке с коротким рукавом. И эти чертовы волосы. Дуэльное расстояние.
- Из министерства финансов?
- Да.
- Как там Иван Иосифович поживает?
Кручу в памяти, соображаю, наконец, понимаю, что разговор о министре.
- Неплохо, - говорю, тоном, будто только вчера вернулись с совместного пикника, что сообразили после удачной охоты.
- Ну и хорошо, - говорит "рентгенолог".
Потом поправляет очки, находит какую-то бумагу.
- Передайте, пожалуйста, руководству, что, желательно, побыстрее дать эти показатели.
Сближаюсь. Это не сразу, шагов двадцать по мягкому ковру. Беру бумагу.
- Передам, - говорю.
- Ну, тогда, до свидания, - человек улыбается, делает жест руками, типа - сеанс окончен.
Если податься вперед, то непременно окажешься в мягких объятиях. Сдерживаюсь.
Может и с ним шашлык организовать, думаю. Неплохой дядька.
Обратно порхаю бабочкой. Лето же. И там, за толстыми дверями свобода. Милиционер отступает, видя светлое лицо.
На работе пусто. Начальник исчез. Может черти в пекло утащили, за подлость. Сам коммунист, послал недоросля в идейное логово. Что за народ? Отпихивались с самого верха, до предела, сторонясь, как от проказы. Будто спускали собственный страх в унитаз, как в кино, про героин. Представляю, как тряслись поджилки. Обделались. От министра до рядового коммуниста. Все обделались. Жидким. И картинка - эти без штанов, а тот приличный, с манерами доктора, задницы вытирает. Очень весело стало. И власть какую-то почувствовал. Легкость. Потом звонок.
- Пришел?
- Пришел.
- А почему не докладываешь?
Голос возмущенный, будто здесь уже торт кушаю. И кто? - зам управляющего.
- Так, только зашел, а начальника нет. Соображаю?
- Соображает он! Начальник отпросился. Бегом сюда, в мой кабинет. Бегом!
Нет, это не доктор, это что-то иное из другого созвездия. Бежать. Чего еще придумал. Может и на одной ноге скакать? Впрочем, вприпрыжку привычно.
Там уже люди. Стоят, сидят. Кутузова не хватает объявить о сожжении города. Протягиваю бумагу. Выхватывают и пиявками всасываются в мелкий типографский шрифт. А там полная чепуха, уж знаю их великий секрет.
- Можно идти? - говорю.
- Идите.
Закрываю дверь, отгораживаюсь от стратегов двойным "дсп" в коричневом шпоне. Дурные, сейчас будут кумекать, как красивую бумагу сочинять. Секретарша улыбается. Ей то что? До фонаря. А что я? Жизнь прекрасна и удивительна, мне тоже можно улыбнуться. Подмигиваю. Она в ответ. Ее бы ущипнул. Старовата.
- Знаешь, были и тогда приличные люди. Не все черное и белое. Были и полутона. Тихие полутона, - говорит Павел.
Выходим из стекляшки.
- А тот, что самый главный, из "красного дома", вроде ничего, обходительный, - вытираю салфеткой рот, - Я бы на пикник с ним запросто, если бы пригласил. Или пиво попил в хорошем баре, с вяленым лещом. А еще, секретаршу с собой взял, Ларису Петровну. У нее грудь четвертого размера и возраст соответствует. Хорошо бы смотрелись.
- Вроде, мой, - кивает Павел в сторону остановки.
- Давай, - говорю.
Делает реверанс. Прощаемся до следующего пива. Как без него. Иногда нужен праздник. От лишних пауз освободиться, что в памяти, прошлых слов. Он знает, за что плачу.