История жизни моего друга, этнографа Октавиуса - это история его Памяти. Чем больше жизней он проживал, тем сильнее ощущал их повсеместное присутствие в нём.
Интересно, задавал я себе вопрос, почему он помнит себя лишь с древнеримских времён, а не раньше? Ведь он же не свалился с Луны 2000 лет назад. Несомненно, у него была и предыдущая до этого жизнь, и не одна, уходящая в далёкие тысячелетия.
Почему, почему же он помнит себя, когда был именно древнеримским легионером? Возможно, это объясняется тем ярким впечатлением, которое отложилось в его неизгладимой памяти, от жёстких схватках, от кровавых сражений с неприятелем. Брызжущая в лицо алая кровь врага... Она будоражит, заставляет вспоминать то Время... К примеру, когда он юношей поздним вечером ехал в трамвае. Было темно, шёл густой дождь. Неожиданно трамвай остановился. Октавиус, выйдя вместе с пассажирами, увидел в тусклом свете, от трамвайной фары, среди дождевой пелены, отрезанную мужскую голову, на которую он чуть не наступил ногой. Из разорванной шеи сочилась тёмная кровь. Октавиус вдруг вспыхнул от ярости, еле удержав себя, чтобы со всей силы не отбросить носком ботинка окровавленную голову. Это вернулась к нему память многих столетий. Точно также он, древнеримский легионер, с яростью, с презрением отбрасывал отрубленную им мечом голову иноземца, из которой фонтаном брызнула ему отвратительная вражеская кровь.
Но не только кровь возвращала память ему. Как и 2000 лет назад, сидевший древнеримский легионер в тени развесистого дуба, глядевший на оторвавшийся с кроны дуба и медленно парящий листочек, думавший о вечности своей жизни, он смотрел на клавиатуру ноутбука, пытаясь расшифровать Код, квинтэссенцию своего существования в этом "лучшем из миров". Зачем ему это было надо? Внутренне он понимал, что у каждого человека своя много тысячелетняя судьба. И она даётся ему не просто так. Судьба несёт в себе заданную функциональность. Октавиус был сконструирован так, чтобы непременно следовать ей. Для этого он использовал постоянно свою память.
У каждого человека, пожалуй, есть свой символический образ Памяти, при которой он чувствует на уровне подсознания связь времён своей жизни. Для друга таким символическим образом стал развесистый дуб, означающий в переводе с латинского красивый, красавец. Он ещё двенадцатилетним мальчишкой, любящий часто посещать втайне от окружающих небольшую дубовую рощу в лесу, прислонялся щекой к своему родному молчаливому дубу, обнимал его своими руками и шептал ему ласковые слова, оглядываясь при этом и опасаясь, чтобы их никто не услышал. Отзвуки давних жизней, как и у древнеримского легионера, отражались у него через символический образ дуба. Память красоты.... Он наслаждался ею всегда, во все времена: и когда плавал на шхуне "Луиза", и когда пил ром на пиратской шхуне вместе с неотразимой Энни Бонней, и когда женился на красавице шаманки из индейского племени чарруа, и когда самостоятельно плыл к острову Горрити в Атлантическом океане, и когда находился в Кафедральном католическом Соборе Пресвятой Девы Марии, любуясь проникновенными глазами католички Леонгины. Это и есть Код загадочного приятеля. Он глубоко убеждён, что и в последующей жизни будет тесно связан с ним.
Октавиус знал, что и через 1000 лет будет сидеть в тени развесистого дуба и, прислонившись к нему щекой, произнося про себя ему ласковые слова, ощущать запах конского пота, навоза и скошенного сена. Он будет, как и две тысячи лет назад, ощущать живительный вкус виноградного вина из кувшина, который преподнесёт ему красавица с необыкновенно выразительными глазами, с загадочным восковым лицом, с алыми, цвета спелых вишен, губами и с манящей фигурой. Сидя у ноутбука, размышляя, как и в далёкие древнеримские времена, тени развесистого дуба, он отстукивал на клавиатуре, расшифровывая Код своих жизней.
Я спрашивал своего друга Октавиуса, почему он вспоминает то или иное событие в своей жизни?
- Не знаю, - отвечал он мне. - В моей памяти отпечатываются иногда совсем незначительные предметы, явления: перед глазами вижу кабинет ректора респектабельного Института, в котором стоят респетабельные стол, покрытый зеленоватым сукном и кресла из чёрной кожи, сталинских времён. При этом задаю себе вопрос, какова их судьба, где они сейчас: пылятся где-то, давно выброшены на свалку, как и те времена? И мне их, не поверишь, жалко.
- Почему же? - спрашиваю я.
- Эта мебель, этот небольшогог роста, коренастый, седовласый ректор, это старинное, большое серое, мрачного вида здание, что стоит у большого моста, всё это часть моей жизни, которая больше никогда не повторится, но зато в который раз появляется перед моими глазами, а потому я её очень ценю. Точно также я ценю отдельные моменты своих прежних далёких жизней, - сказал Октавиус.
Слушать Октавиуса, смотреть на его волнение, выражающее порой лёгким дрожанием губ, которое он пытался скрыть пальцами своей правой руки, срывающимся голосом было интересно и в тоже время волнительно: его пульсирующая энергия чувств немедленно передавалась и мне. В такие минуты я старался перевести разговор на другую тему. Мне редко, очень редко приходилось видеть людей, помнящих самое, казалось бы, незначительное в своей жизни. Октавиус помнил жёлтоватый цвет лица вахтёра, с улыбкой смотревшего на него, когда он опускался по парадной лестнице, по котрой ходили когда-то гимназисты московского лицея ещё в царские времена. Конечно, этого вахтёра с болезненным лицом давного уже нет. Но Октавиус с грустью вспоминал и его. Возможно, говорил мне Октавиус, в иронично-доброй улыбке вахтёра выражалось его сожаление: дескать, зря я появился здесь, нечего мне делать в этом мрачном здании, лучше плыть одному к острову Горрити. Это уже потом Октавиус понял, осознал, что ....
Понимая, что его жизнь уже заканчивается, он не задумывался о приходе новой жизни: он жил памятью всех своих прошлых жизней, ибо в них было бесконечно много замечательного, прекрасного, радостного, волнующего. Каждая из прожитых жизней, при всей их сложностях, была, в конечном итоге, счастьем. Как можно не восторгаться, спрашивал он меня, строительством уникальных дорог по всей древнеримской империи, участием в древнеримских походах, сражениях, в созидании знаменитого моста в Силифке? Как можне не радоваться загорелой красавицой, с которой проводил ночь у Средиземного моря в окружении изумительных ночных лилий? Недавно, продолжал говорить Октавиус, я посетил райский уголок Средиземноморья, полустров Тисан, на котором ещё семь тысяч лет назад проживали древние греки. Поверь, пожалуйста, это тоже было счастье: невероятная тишина, богатая, сочная растительность, удивительно прозрачная морская вода бирюзового цвета, в которой открывается красочный мир, кажется волшебным чудом. Увидев там огромную черепаху, я заговорил с ней, подкармливая её крошками сладкой булки с изюмом. Ты можешь представить, что я общался трёхсотлетней жительницей этого чудесного полуострова, которая, как мне казалось, хорошо понимала меня. Да, я безмерно был счастлив в эти минуты, осознавая, что зримо прикасаюсь к прошлой своей жизни. И ничего Шопенгауэр, этот несчастный умник, не понимал, говоря, что счастье это обман. Да, в прошлых жизнях всё может быть: и коварство, и ложь, и измена, и подлость, и лицемерие, и ненависть, и братоубийственная война, но в них есть место и счастью, и любви. В противном случае это уже не жизнь.
- Извини, пожалуйста, Октавиус, но мне кажется, что ты излишне много акцентируешь внимание на прошлых жизнях, принижая тем самым значимость реального времени, - произнёс я.
- Пойми, что наше с тобой реальное время весьма зыбкое. Оно может прекратиться в любой момент: от военной специальной операции, так назывемой, до глобальной катастрофы всего один шаг, после которой наступит пустота. А прошлые жизни состоялись. Они в памяти навсегда, в них присутствует красочный колорит человеческого счастья, которым не устаёшь любоваться, - произнёс Октавиус. - Разумеется, все прожитые жизни невозможно помнить в полном их объёме. Но в этом и нет необходимости. Достаточно увидеть в этой жизни на берегу Средиземного моря растущие прекрасные песчаные лилии, чтобы вспомнить многие, пусть смутно, фрагментами, тысячелетние ушедшие жизни, в каждой из которых имеются бесценные минуты, годы, десятилетия человеческого существования. Для меня дороги, бесценны редкие цветы песчаные лилии тем, что ими любовались, как и я, находясь на берегу Кума, древние римляне, турки, армяне, персы, сельджуки, и не только они, многие века, тысячелетия назад. Цветок ночная лилия объединяет времена, народы, судьбы людей, олицетворяет красоту мироздания. Скоро я снова окажусь на дороге М - 400, по которой проходил великий древнеримский император Траян, с её юго-западной части пройдусь по её юго-восточной, появлюсь снова в милому моему сердцу Силифке, направлюсь в Мерсин, побывав в Себаста, на его древних руинах, посидев на ступенях амфитеатра, радуясь, что снова пообщаюсь там с римскими легионерами, горожанами, говоря о тесной связи с ними. А это значит, что, как и раньше, буду жить прежней жизнью. Да, к тому же, должен обрадовать тебя, после полечу в Рим, побываю в Коллизее, конечно же, где последний раз был две тысячи лет назад, и передам от тебя приветствие твоим далёким предкам.
- Спасибо, спасибо, дорогой Октавиус, - радостно произнёс я. - К сожалению, у меня нет взможности это сделать самому.
- Ничего, ничего, ты это совершишь непременно в своей следующей жизни! - воскликнул Октавиус.
Мы оба расхохотались, похлопывая приветливо друг друга по плечу.