Аннотация: Больше проза, чем фэнтези. Больше повесть, чем роман. Больше снов, чем реального действия. И больше наивности, чем хотелось бы.
Глава первая.
Почему всё так вышло? И будет ложью
На характер свалить или волю божью.
Разве должно было быть иначе?..
И.Бродский
Вывеска. Витрина. Ещё одна. Море огней. Красные, синие, желтые - горящие названия заведений и торговых марок накладываются одно на другое и плывут перед глазами. Это ночной город. Это туман. И, кажется, на глазах у меня слёзы.
Я плачу? Нет. Будем считать, что нет. Туман слишком плотный, он увлажнил всё лицо, осел на волосах. От него и слезятся глаза. Плакать я буду позже. Когда со мной сделают то, что пообещали. А они это сделают. Если, конечно, найдут меня. Но они найдут. Потому что уж я-то наверняка сделаю то, что обещал.
Я люблю этот город ночью, я люблю этот город в тумане. Но сейчас он похож на старую акварель, которую сбрызнули водой. Дома потекли и исказились, их фундаменты подтоплены мокрым асфальтом... Сейчас я вижу его оборотную сторону. И город противен мне, как красотка с потекшей тушью.
Вывеска, витрина. Мы живем в мире вывесок и витрин. Они взывают к нам, они говорят с нами: войди в меня!.. купи меня!.. это дорого!.. это круто!.. это должно быть твоим!..
В этом мире наружность решает всё. А моя сейчас заметно подпорчена. Я поворачиваюсь и внимательно рассматриваю своё отражение на фоне надписи "Купил - и забыл!". Лучше, конечно, звучит "Убил - и забил", но такого на витрине не напишешь. По лицу и одежде моего отраженного двойника стекают капли воды. Жалкое зрелище. Кровь под носом уже засохла и теперь неприятно стягивает кожу. А вот разбитая бровь ещё кровоточит. Кровоподтек под глазом пока не очень заметен, завтра должно стать хуже. Нога болит адски, но я могу идти, а значит - серьёзных повреждений нет. Мобильный я выронил, когда меня в первый раз ударили по ногам. Вариант позвонить кому-то из знакомых или вызвать такси отпадает. Пешком я не дойду. Следовательно, придется ловить фару. С очень нелюбопытным и непривередливым водителем. Потому что разбитое лицо - это полбеды, но я, к тому же, весь извалян в грязи. Брюки до колена покрыты сплошным слоем коричневой глинистой жижи. Я долго стоял на коленях. Даже после того, как они уехали, у меня ушло ещё довольно много времени на то, чтобы заставить своё тело подняться. Плохо даже не то, что меня поставили на колени. Нормальная поза. Плохо то, что по моей красивой, умной, единственной у меня голове били дверцей большого, новенького джипа. Как в фильмах божественного Тарантино. Хотел бы я посмотреть на это со стороны. Во мне сейчас недостаточно злости, чтобы пожелать проделать то же с этими ребятами. Я просто хотел бы смотреть на это со стороны. Должно быть, эффектное зрелище. И звук. Глухой, завораживающий звук удара металла о кости черепа.
Двое оборванных мальчишек лет двенадцати проносятся мимо меня, на ходу успевая скорчить мерзкие гримасы. Дети... Никогда не любил детей... Хорошенькая блондинка цокает каблуками мне навстречу. Поравнявшись со мной, она на секунду искажается всей своей кукольной мордочкой, потом резко отворачивается и ускоряет шаг. Ни грамма сочувствия во взгляде. Сука. А так и не скажешь...
Голова раскалывается. Странно, как она в буквальном смысле не раскололась. Я дохожу до угла и останавливаюсь, озираясь по сторонам. Это Преображенская. Часы на соборе бьют три раза. Три часа ночи. Не удивительно, что машин на улице так мало. Я вспоминаю: Лена! Черт, вот теперь я действительно злюсь! Месяц ухаживаний псу под хвост... А всё должно было быть так красиво. Я появляюсь на пороге её квартиры ровно в полночь, весь в чёрном, тщательно выбритый, в руках - розы, кроваво-красные, пятнадцать идеально раскрывшихся бутонов. Всё было просчитано до последней мелочи, а Лена тщательно обработана, я готовил этот вечер дольше и тщательнее, чем маньяк-шахид - террористическую акцию. Этот вечер и эту ночь. Всё псу под хвост...
Лена не простит. Три часа бесплодного ожидания - никогда не простит. Не из того она теста. И пытаться вызвать её жалость, заявившись сейчас к ней в таком виде, тоже бессмысленно. Это женщина победителей. Какое ей дело до моего изувеченного тела и уязвлённого мужского достоинства? Вот если бы я притащил ей голову поверженного врага... или хотя бы руку... Я представляю, как отгрызаю руку у одного из тех, что так самозабвенно пинали меня ногами, и улыбаюсь. Только толку? Эта рука сейчас уже далеко... А возможность заполучить Лену вообще отодвигается за грань возможного. Значит, и думать о ней нечего. Подумаем лучше о том, как добраться домой.
Единственный автомобиль в поле моего зрения - припаркованная на углу синяя девятка. Чистая, несмотря на погоду. Из салона грохочет тяжеленный рок. Некий англоязычный певец пытается собственным рёвом перекрыть рычание электрогитары. Чёрт, а ведь когда-то и я предпочитал подобную музыку всему остальному... В данный момент эти звуки вызывают у меня тошноту и головокружение. Я медленно хромаю к девятке, и с каждым шагом рёв становится всё громче, а головокружение и адская пульсация боли в голове - всё сильнее. Кажется, я уже на пределе своих сил. Приближаюсь со стороны водителя и обнаруживаю, что сиденье пусто. Автомобиль пуст. Но стёкла опущены. Значит, хозяин крутится где-то поблизости. Я нагибаюсь слишком резко - где-то в затылке рождается огненный вихрь, и отблески его достигают глаз. Зрение моё резко падет до уровня практически полной слепоты. Я просовываюсь в окно, обнаруживаю проигрыватель и выключаю его на ощупь. Тишина... Благословенная тишина! Теперь можно дать себе несколько секунд передышки. Потом посигналить, чтобы привлечь внимание водителя. Даже мысль о таком громком звуке вызывает у меня сейчас отвращение...
Удар сзади. Сильный и совершенно неожиданный. Моё сознание, заметно обогатившееся жизненным опытом за сегодняшний вечер, отмечает мягкость удара. Это рука. Слава Богу, не дверца, не дубинка, не острый твердый носок мужского ботинка! Бьют рукой, а этим нас сегодня уже не проймешь! И не таким били!..
Что-то подобное мелькает в моих мыслях перед тем, как мозг с облегчением отключается.
Глава вторая.
Мы боимся смерти, посмертной казни.
Нам знаком при жизни предмет боязни...
И.Бродский.
Я по натуре своей очень труслив. Осторожен и труслив. Я боюсь всего, отовсюду и постоянно. Поэтому меня очень трудно испугать. Звучит парадоксально, но это так. Я - человек поколения, выросшего на продуктах киноиндустрии. Кино дало мне картину мира, кино вскормило моё воображение, кино научило меня бояться.
Были, конечно, милые и добрые картины, вроде "Бетховена" или... "Золушки", но все они выглядели неубедительно на фоне яростного разгула мирового зла. Видимо, моё сознание изначально было настроено на то, чтобы жадно впитывать все возможные страхи и опасности.
Детективы научили меня тому, что тебя убьют. Собьют автомобилем, отравят, задушат, зарежут, застрелят, сожгут заживо, заразят вирусом, сбросят в пропасть - так или иначе. Тебя убьют за то, что ты молод, богат, стар, нищ, спишь с кем-то, не хочешь с ним спать. За то, что слишком много знал. За то, что подвернулся под руку. Потому, что кому-нибудь понадобился труп. Или тебя убьют по ошибке, если такой вариант тебя хоть как-то утешит. Если же не убьют, то не потому, что не хотели или не за что было убить. Просто не успеют. Некоторые умирают своей смертью раньше, чем до них доходят руки.
Фильмы ужасов научили меня тому, что безопасных мест нет. Опасность таится повсюду: в церкви, в лесу, в безлюдном поле, в переполненном кинотеатре, на стадионе, в школе, в офисе, в твоей квартире. Бесполезно запирать дверь, прятаться в шкаф, лезть под кровать, забираться на чердак, прижиматься спиной к стене. Бессмысленно искать людные места, звать на помощь, молить о покровительстве, обращаться в милицию, давать интервью по поводу нависшей над вами угрозы. То есть, всё это, конечно, можно и иногда даже зачем-то нужно делать. Но гарантий, что это поможет, нет.
Больше того: именно там, куда вам взбредет в голову обратиться за помощью или бежать в поисках безопасного места, вполне может оказаться очаг самой страшной опасности. Фильмы научили меня, что доверять нельзя никому. Близкие опасны более остальных, потому что с ними мы расслаблены, мы не ждём подвоха, мы открыты и ужасающе уязвимы. Главным преступником всегда окажется майор милиции с честным, открытым лицом. Враги всегда первым делом подкупят твоего лучшего друга, любимая всегда переспит прежде всего с твоим братом, сектанты запудрят мозги доверчивой младшей сестрёнке, дух убийцы вселится в отца, мирно строгающего скворечник во дворе, смертоносный вирус принесёт из школы хорошенький светловолосый сынишка.... И, естественно, каждый сумасшедший, каждый инопланетянин, каждый монстр (если он хоть что-то понимает в деле коварства и злого умысла!) не найдёт ничего удобнее, чем подобраться к тебе в образе твоей родной матушки, символизирующей для всякого нормального человека уют, тепло и пресловутую безопасность. Для всякого, но не для меня.
Сколько бесконечных бессонных часов провёл я, лёжа рядом со своей матерью и напряжённо вглядываясь в её лицо! Да, я до тринадцати лет спал в одной постели с мамой. Нет, моя мать не была извращенкой. Просто одинокая женщина с больным сердцем и маленьким сыном, кроме которого дежурить у её постели по ночам было некому. Но дежурить у постели было тяжело, поэтому я дежурил в постели. Мать всегда засыпала быстро, но спала плохо, тревожно. Она то тяжело и прерывисто дышала, то вдруг становилась совершенно неподвижной, как будто мёртвой. Лицо её в полумраке комнаты казалось изменившимся, заострённым, покрытым тёмными пятнами. Чужим. Чем дольше я смотрел на него, тем меньше мне хотелось спать. В те минуты, когда мать замирала, два жутких страха начинали бороться во мне. Один шептал, что она умерла, и побуждал убедиться в этом, коснуться её, попробовать разбудить, нащупать пульс - что-нибудь! Что может быть хуже, чем спокойно глядеть свои сны, а утром проснуться, обнимая закоченевшее тело матери? Но могло быть и хуже. Второй страх заключался в том, что она не умерла, то есть, умерла не совсем. Что это уже не мама, но и не труп, а нечто такое, что может вдруг открыть остекленевшие глаза, схватить меня за руку, притянуть к себе и впиться в горло холодными зубами...
Пожалуй, из всего, что за столько лет произвела на свет киноиндустрия, самым значительным лично для меня стал один эпизод из второго "Терминатора". Помните: ясный день, небо в лёгких облаках, детская площадка, залитая солнцем; вдали - панорама мирного города. Дети раскачиваются на качелях, смеются. И вдруг - ослепительная вспышка, истошный визг. Огненная волна взрыва рождается на горизонте, за две секунды сметает город, а в третью - сжигает в пепел людей на детской площадке. Меньше минуты.
Идиллия, гармония, мир - это всё из области очень сложного, труднодостижимого и чертовски неустойчивого. Сотни механизмов должны синхронизироваться и прийти в равновесие, тысячи событий должны выстроиться в стройную цепь, миллионы желаний и мыслей самых разных людей должны направиться к одной цели, совпасть и слиться, чтобы хоть на короткий промежуток времени возникло нечто подобное. И на уничтожение самой совершенной гармонии в мире у отдельно взятого ублюдка уйдет меньше минуты! Я до сих пор не люблю бывать на детских площадках. Ощущение, что всё слишком тихо, слишком хорошо и правильно, заставляет меня подбираться и настораживаться. Интуиция и жизненный опыт подсказывают мне, что самые ужасные кошмары можно встретить в раю. В том самом, христианском, как его принято представлять и описывать. Согласно непреложному закону жанра этого мира, в самых мерзких уродцев обратятся ангелоподобные существа, а худшая опасность подстережет в ароматных райских кущах, овеянных светлым сиянием...
Комедии продемонстрировали, насколько циничен и спокоен наш мир. Предательство, боль, страдания, старость, смерть - всё это только хорошие поводы для смеха.
Нужно ли говорить, что сделали со мной психологические триллеры и иже с ними? Они показали, что доверять нельзя никому, включая себя самого. Что может быть более хрупким, беззащитным, ненадёжным, более неприспособленным к тому, чтобы быть здоровым и живым, чем твоё тело? Твоя психика. Твой мозг. Ты сам задушишь своё дитя в приступе гнева, ты сам из мелкой зависти подставишь лучшего друга, случайно застрелишь подругу жизни в идиотском розыгрыше, собьёшь отца, возвращаясь домой с пьяной гулянки. Не делай исключений из хорошего правила! Не доверяй даже себе!
Как здорово вместе со всеми требовать справедливой расправы над жестоким убийцей, над растлителем малолетних, над насильником, вспарывающим животы жертв! Праведный гнев распирает тебя, делая больше и лучше? А теперь подумай, не хотелось ли и тебе сделать нечто подобное? Возможно, ты даже несколько раз прикидывал, так, ради развлечения, как бы можно обставить это дело, чтоб не попасться властям? А еще лучше - вспомни, где ты сам был вчера, позавчера, в среду на той неделе, в тот день, когда всё случилось, в то время, когда было совершено бесчеловечное преступление. Не помнишь? Кажется, крепко спал? Этот период как-то выпал из памяти? Глупое, ничего не значащее совпадение, но ты прогуливался и дышал свежим воздухом в том самом районе?.. Значит, царапинам на лице ты как-то не придал значения, да? Грязь на одежде тоже ничего не значит, естественно?.. Вижу, ты уже сомневаешься в себе! Вспомнил необъяснимые перепады настроения в последние дни? Странные сны? Кошмары? Крики?.. Что? Это не можешь быть ты? Обломись, очень даже можешь! Это тебе не вклад в атомную физику, такое может каждый. Так что же теперь делать? Бежать к друзьям, родителям, детям? Но ты боишься их. И, в общем, правильно делаешь. Ты сам себе отвратителен? А вот это - здравая мысль! Так пойди и убей себя, пока до тебя не добрались другие, охваченные так любимым тобою праведным гневом! Ещё один идиот, слепо себе доверявший...
Фухх... Я боялся, сколько я себя помню. Темноты. Животных. Людей. Транспорта. Болезни. Боли. Смерти. Того, что после смерти. Трус умирает тысячу раз, а я был тысячу раз трусом и в своём сознании погибал ежеминутно. К двадцати годам я довёл себя почти до сумасшествия и всерьёз задумывался о самоубийстве.
Всё изменилось в обычный зимний вечер, практически само собой. Я брёл по улице, предаваясь обычным для себя размышлениям. После короткой оттепели ударили морозы, асфальт покрылся слоем заледенелой грязи, так что я старался ступать как можно осторожнее. Каждый раз, когда нога начинала скользить, я ясно видел, как падаю навзничь, в кровь расшибая затылок. Или ещё хуже: падаю лицом вперёд, успевая перед смертью ощутить, как мой собственный нос вонзается в мой же мозг. Помню, я закурил, но без особого удовольствия. Кинохроника жизни человека, умирающего от рака лёгких, немедленно прокрутилась перед глазами. Я дошёл до какой-то скамейки у дворика и рухнул на неё. Подозрительное, опасное место. Можно подкрасться сбоку, неслышно нанести удар сзади, а можно и открыто - спереди. Зима. Темно. Незнакомый двор, чужие окна. Кто выглянет на мой крик, если даже я успею крикнуть?
И тогда я заметил его: чёрный силуэт в тёмном проёме окна. Едва заметный, но мой натренированный опасностью глаз легко отмечал все его передвижения. Вот он опустился на подоконник, вот чуть отодвинул штору и наклонился. Мне послышался лёгкий щелчок, потом я явно различил блеск стекла, маленького и округлого. Оптический прицел. Я смотрел прямо на него, а он целился из своего окна в меня. Мне показалось, что никогда ещё смерть не подходила ко мне так близко. От ужаса умереть - неизвестно за что и неизвестно где - захотелось выть. Я уже ощущал сквозную дыру в своей голове и жуткую обиду мертвеца за то, что мой убийца не будет найден и прищучен. Жалкие утешения в виде отсутствия мотива не помогали. Я не знаю, кто это. Я не знаю его мотивов. Зато я точно знаю, что мотив для убийства не нужен. Можно ведь убить для забавы. Или, напротив, для тренировки, чтобы не терять форму. Убивают просто в плохом настроении. И даже в очень хорошем настроении - тоже убивают.
Я замер, прижавшись к скамье. Я бесконечно долго ждал. Силуэт оставался неподвижным. И в момент, когда меня накрыло с головой очередной волной ужаса, я совершил самый отчаянный поступок в своей жизни. Я встал, вышел на хорошо освещенное место перед тем самым окном, запрокинул голову и медленно провёл пальцем по собственной шее. А потом растянул губы в улыбке. Должно быть, лицо моё в тот момент было жутким. Силуэт в окне резко дернулся, раздался стук, захлопнулись ставни. Я постоял немного, осмысливая произошедшее. Услышал за спиной тяжёлые шаги, обернулся. Реальная, но уже мало впечатляющая опасность: бородатый мужик, то ли бомж, то ли просто из долгого запоя. Он прохрипел что-то о деньгах. Я ударил его кулаком в лицо, не сильно, просто чтобы проверить теорию. Ответный удар сбил меня с ног. Я упал на спину, на обледенелый асфальт, но он оказался не так твёрд, как мне рисовалось в воображении. И боль была просто смешной в сравнении с болью из моих страхов. Я рассмеялся. Бородач застыл в недоумении. Он позволил мне подняться. Я тряхнул головой, а потом ею же ударил его в живот. И снова упал, получив щедрой сдачи. Не прекращая смеяться. Бородатый потоптался на месте, как большой медведь, а потом растворился в темноте. Я остался лежать на земле. Я чувствовал вкус крови во рту, твёрдый обжигающий лёд под собой, глядел в мутное грязное небо и хохотал от счастья.
Так жизнь тоже научила меня кое-чему: опасности и страхи трусливы. И ещё: есть закон, согласно которому бояться обязан только один. Если ты откажешься от страха, принять его придётся твоему противнику. Задним числом я даже припомнил, что встречал намёки на этот факт во многих хороших фильмах...
В итоге, как ни странно, из смеси всех ужасов и страхов родилось нечто, достойное внимания. То есть - я. Человек своеобразный, но в целом неплохой.
Я гуманист. Я с трепетом отношусь к человеческой жизни. Потому что отлично понимаю, что выжить в этом мире практически невозможно. Поэтому каждый живой человек для меня - наглядный пример свершившегося и продолжающего вершиться чуда.
Я принципиально держусь светлой стороны. Все эти лохмотья в виде морали, убеждений, принципов и обоснований содеянного... Они одинаково призрачны, что у святых, что у последних козлов этого мира. Но справедливость даёт тебе скелет, каркас, на который ты волен спокойно навешивать прочее мелкое тряпье. Чувство внутренней правоты и причастности к чему-то, что больше и важнее тебя, здорово укрепляет. Мясо и кожу легко содрать. Скелет ломается одновременно с тобой. Есть он - есть ты, не станет его - и не станет тебя. И наоборот. Знающие люди утверждают, что такой же прочной опорой могут стать злость или ненависть. Не знаю... Возможно, меня никто ещё по-настоящему не выводил из себя. И потом - такой скелет сильно ограничивает в выборе...хм... стиля. А я не люблю строгих ограничений.
Годы ощущения балансирования на грани жизни и смерти научили меня тому, что всё относительно. Поэтому я либерал широких взглядов с отличным чувством юмора.
Чуткая внимательность (она помогает выжить) и развитая фантазия (а вот она - здорово мешает!) не позволяют мне зачерстветь. Я активно сострадаю, сопереживаю и сочувствую.
Я внешне спокоен и уравновешен. Я раздражителен, но отходчив. Я правдив, потому что люблю определённость, а ложь делает мой мир зыбким и неустойчивым. Я храбр, потому что слишком скрытен, чтобы демонстрировать свои страхи всем подряд.
Я красив. Во всяком случае, так говорят мне женщины. Хотя, это тут как-то не в тему...
Я верю в Бога. Я люблю Бога, потому что не боюсь его. Мне кажется, это существо возлагает на меня большие надежды. Не уверен, что оправдываю их. Но иногда я стараюсь.
Я холост, у меня нет детей. Мой отец умер, когда мне было семь, мать - пятнадцатью годами позже. У меня мало друзей и много приятелей. Бурная личная жизнь. Я умею дружить с женщинами, которых оставил. Это предмет моей особой гордости.
Меня зовут Алексей. Мне двадцать девять лет. Я журналист. И, кажется, я вляпался в паршивую историю. Определённо, у меня серьёзные неприятности.
Глава третья.
Я медленно прихожу в себя. И, по обыкновению, не тороплюсь открывать глаза. Голова гудит, как с похмелья, но это не мешает мне начать привычный процесс отделения обрывков сна от яви. Если я не начинаю, едва успев проснуться, наводить порядок в своей сонной голове, разделяя то, что было со мной вчера на самом деле и то, что случилось во сне, то к вечеру обнаруживаю, что уже не могу провести четкой границы. И я дергаюсь, что нужно позвонить какому-то Игорю, который на самом деле просто замечательно ярко приснился мне, зато напрочь забываю о том, что ко мне должна зайти, например, Галка. Потому что рассудок подсказывает, что такая блеклая, неживая девица могла быть разве что навеяна вечерней рассеянной дремой. Итак, я разделяю воспоминания и властвую над ними. Однако сегодня все до странности "не так". Вот - скучные события обычного дня: редакция, пара встреч, обед всухомятку, душ и переодевание перед давно планируемым и, кажется, важным свиданием. Дальше - как-то отрывочно, эпизодами... Лена... скучная болтовня... неожиданно пресный секс на каком-то хрустящем постельном белье... Лена всё делает как надо: она прижимается, гибко извивается в моих руках, работает руками и бедрами. Стоны её благозвучны, как в лучшей киноэротике, мимика тщательно отработана. А мне в голову лезут мысли о работе. И еще я не могу отделаться от неприятного ощущения, что моя половая партнерша работает на камеру. Очень профессионально, со страстью и самоотдачей, но работает... Вот черт! Теперь она потихоньку глядит на себя в зеркало и поправляет волосы! Мать моя женщина, нельзя же так откровенно палиться! Всё завершается бурным оргазмом с подвываниями и бешеными судорогами, которым я не верю ни на секунду. Самый бездарный секс в моей жизни... Тоска.
Зато снилось мне, кажется, что-то по-настоящему интересное. Сон из любимой категории приключенческих. Такие видишь, если проглядишь перед сном пару-тройку хороших детективов или боевиков. Ух, ты! Настоящий триллер! Я с мальчишеским восторгом ловлю вспыхивающие в памяти картины: шикарный джип, тройка громил, отменная драка... Я, конечно, показал себя не лучшим боксером, но так даже реалистичнее. Зато я был бит, но не сдался; мне угрожали, но я не струсил. Какая славная заварилась каша! И если сейчас я наплюю на всё и снова усну, то, вполне вероятно, увижу продолжение...
Нет. Уснуть я не смогу, потому что в моей постели есть кто-то еще кроме меня. И этот загадочный субъект в данный момент расстегивает пуговицы на моей рубашке. Я затаиваю дыхание и судорожно припоминаю, не хватило ли мне глупости притащить Лену к себе. В это время чужие руки успевают покончить с пуговицами. Одна рука принимается за ширинку брюк, другая ласково гладит меня по щеке. И я понимаю, что это не Лена. Хуже того, это вообще не "она". Это же явно мужицкие руки! Дремучий инстинкт просто подбрасывает меня на постели и подсказывает, как провести профессиональный захват, который я где-то когда-то видел. В три секунды я успеваю перебросить извращенца через себя, навалиться сверху и занести руку для хорошего удара, одновременно выкрикивая:
- Гребаный гей!
- Гей, не робей! - весело выкрикивает мужик в ответ, перехватывая мой кулак. И его довольная физиономия расплывается в улыбке.
- Дядя Миша?! - я чувствую облегчение и помутнение сознания почти одновременно...
Глава четвертая.
Кто такой дядя Миша? Ну, во-первых, это тот самый замечательный человек, что варит мне сейчас кофе, пока я, немного придя в себя, опустошаю желудок в позе "обними унитаз". А во-вторых, - и это главное! - но, чтобы объяснить главное, мне придется вернуться немного назад. В то время, когда я был семилетним пацаном.
Итак, мне было семь. И, естественно, все мужчины старше двадцати были для меня "дядями". Вообще, мужчины делились на две категории. К первой принадлежал отец, ко второй - все остальные. Отец был свой. Он никогда не бил меня, но одергивал и отчитывал красивым густым басом, который выгодно отличался от причитаний матери, и которому было сладко повиноваться, замирая от страха и восторга. Отец кололся щетиной, вкусно пах табаком, возил меня на плечах, брал с собой на рыбалку и учил "не искать легких путей в жизни". Отец делал мебель, а для меня вырезал из дерева игрушки, которыми я с абсолютно незаслуженной, но такой упоительной гордостью хвастал потом ребятам во дворе. Поделки отца легко выдерживали конкуренцию со скучными магазинными игрушками. Чего стоил один только деревянный меч с почти настоящей резной рукоятью, длинный и по-взрослому тяжелый, не чета жалким и пустотелым пластмассовым!
До прочих мужчин мне не было дела. Но однажды отец не вернулся домой с работы. Ближе к ночи нам позвонили и сообщили, что он погиб, попал под машину. Меня жутко взбесило то, как мать мгновенно поверила в эту историю: мысль о том, что большой, сильный папа умер, просто не укладывалась в моей упрямой детской голове. Вот если бы он погиб на войне, сражаясь с врагами! Или хотя бы на пожаре...
На следующий день я не пошел в школу. Мы с матерью почти весь день просидели у окна. Она - со своим безграничным горем, а я - со своим безграничным удивлением. Потом были похороны. Привезли гроб, в котором лежал кто-то совершенно чужой. Меня подвели к нему, заставили постоять около с постным выражением лица и зачем-то требовали, чтобы я целовал в лоб этого незнакомого покойника. Я сделал все, как хотели взрослые, и сбежал, протиснувшись сквозь плотную толпу соседей и родственников в черном. Пусть они себе плачут - я же внутренне ликовал! Я знал, что отец не мертв, а этот чужой в гробу только подтвердил все мои догадки. И если бы мама, всхлипнув, не бросилась плакать в свою комнату при первом же взгляде на гроб, если бы она разглядела и убедилась!.. Отец жив. А закапывать мы сегодня будем кого-то другого, и его тоже немного жалко, но уж, конечно, не так, как моего папу! Я нашел своих друзей у входа во двор и поспешил поделиться радостной новостью. Торопясь и сбиваясь, давясь радостным смехом, я рассказывал ребятам о том, что папа мой на самом деле не умер, что мужик в гробу - не он, а папа просто устроил все так, будто бы попал под машину, потому что его, наверное, ищут бандиты!.. А скорее всего - даже не так. Папа сам ищет бандитов, и теперь, когда они думают, что он умер, их легче будет застать врасплох! Только вот маму он не успел предупредить, но зато когда отец вернется домой, живой и здоровый, вот это ей будет сюрприз!
Я вещал для толпы разинувших рты мальчишек и даже сам заслушивался - так хорошо и правильно у меня выходило! Мои фантазии были прерваны Пал Иванычем, самым занудным на свете человеком, нашим соседом сверху. Он неслышно приблизился сзади, развернул меня за плечи к себе лицом и окинул тяжелым-тяжелым взглядом. В глазах его блестели приличные слезы (сколько я помню похорон в нашем людном дворе - на всех был этот Пал Иваныч, и по всем он проливал две-три слезинки; до сих пор гадаю, был ли этот старый хрыч на самом деле таким искусным лицемером, или же просто закапывал что-то себе в глаза).
Пал Иваныч прокашлялся, осуждающе покачал головой и заговорил. Говорил он долго. Скрипучим, раздражающим голосом. Время от времени я дергался в бесполезных попытках вырваться и убежать. Сосед рассказал мне много важного и полезного. О том, что только злые и бессердечные мальчишки могут веселиться и выдумывать забавные истории у гроба собственного отца. О том, что даже умственно отсталые дети вроде меня обычно все же узнают родных маму и папу. О том, как тяжело придется теперь моей матери: одной, без мужа, растить малолетнего циничного идиота...
Я злился, но не мог прекратить слушать его. Я представлял, как пожалуюсь отцу на мерзкого соседа, как отец побьет его - сильно! - и заставит просить прощения. В этом я не сомневался, потому что папа часто приговаривал, что ему и хорошей оплеухи не жалко для тех, кто лезет не в свое дело. И даже мой неопытный детский ум понимал, насколько глубоко этот "дядя" сунул сейчас нос в ничуть его не касающееся дело. Но что я мог ответить ему? Мне оставалось только бормотать вполголоса: "Враки... вы все врете... отец жив... вот увидите...".
Тут Пал Иваныч, видимо, пришел к выводу, что я скорее идиот, чем циник. Он протащил меня за руку сквозь строй скорбящих, подвел прямо к гробу с телом и, прочувствованно возвысив голос, объявил:
- Вот, малыш! Сегодня ты стоишь у гроба с телом отца... твоего родного отца... - Пал Иваныч сделал ударение на последних словах и несколько раз кивнул. - Смотри внимательно. Смотри и запоминай. Никогда больше сердце этого замечательного человека не забьется в его груди!..
Его слушали в торжественной тишине. Кто-то, кажется, даже зарыдал...
- Да, осиротела семья... - сосед вошел во вкус и продолжал: - Никогда больше эти руки не обнимут жену, не погладят голову сына!..
При этих словах я непроизвольно нашел глазами руки покойника. Они лежали на груди, одна на другой. И эти руки я знал, как свои собственные. Они действительно часто гладили голову сына, крепко обнимали жену, а еще - они умели создавать чудесные вещи и могли при надобности хорошенько дать сдачи... Я знал этот треугольник черных родинок на запястье. Помнил искривленный мизинец - он был сломан год назад. И мне много раз рассказывали историю вот этого длинного шрама.
Да, сосед оказался прав. В гробу действительно лежал мой папа. От этой мысли я вдруг почувствовал себя ужасно маленьким, не больше муравья. И совершенно пустым. Мне показалось, что я съеживаюсь, как порванный мяч, из которого вышел весь воздух. Хотелось заплакать или закричать, но я не мог. У меня не получалось даже сделать вдох, я начал задыхаться и испугался, потому что понял, что тоже сейчас умру.
В этот момент я встретился глазами с Пал Иванычем. Он был явно очень доволен собой и смотрел на меня с жадным любопытством: вот что я теперь-то буду делать и говорить? И тогда я, не думая ни секунды, бросился к соседу и со страшным воплем вцепился зубами в его ладонь. Все вокруг будто остолбенели. Во всяком случае, в эту сцену никто из присутствовавших так и не вмешался. Пал Иваныч тоже закричал, и этот крик подстегивал меня сжимать зубы все сильнее. Сосед был крупным мужчиной. Он размахивал рукой, пытаясь освободиться, и практически волочил меня по полу, но от этого ему было только больнее, потому что я твердо решился ни за что не отпускать его. У меня по подбородку уже начало течь. Моя слюна смешивалась с его кровью. Я все больше зверел и мечтал укусить его так, чтобы он тоже умер.
На крики выбежала мама. Мама моя была на редкость умной женщиной. Кажется, я ни разу в жизни не был наказан незаслуженно, но и за реальные проступки всегда получал причитающееся. Не знаю, каким внутренним чутьем она уловила, что именно произошло, но только она все поняла и все сделала правильно. Для начала - влепила Пал Иванычу такую оплеуху, что он покачнулся и едва не упал. Я мгновенно разжал зубы и кинулся к матери. Тогда она подхватила меня на руки и унесла в дом. Разогнала тетушек с виноватыми лицами (не усмотрели ведь за ребенком!) и закрыла дверь. Теперь мы были в комнате одни. Мама усадила меня на диван и опустилась передо мной на колени. Осторожно вытерла мой рот мягкой рукой и посмотрела на меня внимательно и нежно.
- Он тебя не ударил?
Я покачал головой.
- Хорошо. Если когда-нибудь он или кто-то другой тебя ударит - сразу скажи мне. Но лучше не доводи до этого, потому что я ведь и убить за тебя могу... - мама грустно улыбнулась. - Он что-то сказал? Что он тебе говорил?
Я опустил глаза, и мама прижала мою голову к себе.
- Правильно, не говори. Он глупость сказал, а ты расстроился... - она немного отстранилась, взяла мое лицо в руки и прошептала: - А я думаю - такой спокойный, как ни в чем ни бывало... А он... Ах, ты мой маленький мужчинка!..
Я все же расплакался. И, естественно, рассказал матери, как все было. Когда я успокоился, она встала, прошлась по комнате и взглянула на часы. В дверь тихо постучали и, кажется, уже не в первый раз.
- Что будем делать, Лешенька? - спросила мама.
Больше всего мне хотелось, чтобы она прогнала всех, заперла дверь и осталась со мной. Я так и сказал. Но по выражению ее лица понял, что на этот раз по-моему не выйдет.
- Леша, хотим мы этого или нет, но там, во дворе, наш папа. И его сейчас увезут. Разве я могу отпустить его одного, Леша? Это будет... нехорошо.
Я кивнул. Нет, я не хотел, чтобы в этот последний путь папу провожали Пал Иваныч и черные тетушки.
- Тогда мы вот что сделаем... Я позвоню дяде Мише, и он посидит с тобой, пока я не вернусь, хорошо?
Мне не хотелось ни ехать на кладбище, ни оставаться дома с еще одним чужим дядей.
- Он тебе понравится. И он никогда тебя не обидит, - объяснила мама. - Дядя Миша - папин старый друг. И мой. Но больше всего он друг тебе, - добавила она с таким лицом, будто этот факт был ей не очень по душе.
Мама позвонила, и дядя Миша приехал. Тогда я и увидел его впервые. То есть, они с мамой утверждали, что мы встречались задолго до этого, много раз. Но тогда я, видимо, был слишком мал, чтобы хоть что-то запомнить. Он оказался почти таким же большим, как папа, таким же добрым и внимательным, но гораздо менее серьезным. Дядя Миша появился на пороге с улыбкой, без всяких скорбных мин. И вообще - он всегда улыбался, сколько я его помню, и всегда был спокоен. Только иногда это была широченная улыбка доктора Ливси, иногда - спокойная, чуть снисходительная усмешка, в крайнем случае - ироничная ухмылка. По-настоящему серьёзным и очень рассерженным я видел его только один раз. И, как ни странно, вывела его из себя как раз моя мама.
Это случилось года через два после смерти отца, мне тогда было уже почти десять. Я вернулся домой из школы, тихо вошел и стал разуваться в коридоре, как раз под дверью кухни. Неожиданный крик заставил меня вздрогнуть.
- Да не молчи ты! Я же тебя спрашиваю! Что тогда?!
Кричала мама. Я, затаив дыхание, ждал продолжения. С кем она ТАК разговаривает?
- Ничего с ним не случится, уж я об этом позабочусь, - ответил дядя Миша незнакомым мне голосом. - А ты - не будь дурой, - он неожиданно смягчил тон и добавил: - Пожалуйста...
- Леша - хороший, добрый мальчик...- начала мама.
- Он особенный мальчик, - перебил её дядя Миша. - Как ты не понимаешь?
- А если я запрещу тебе с ним видеться? Тебе и кому бы то ни было? Я могу вообще забрать его и уехать!
- Его не надо ни от кого спасать, - дядя Миша постепенно повышал голос, приближаясь к крику.
- Я ведь могу и в милицию пойти...
- Да при чем тут милиция! По-твоему, милиция такими делами занимается? Представляю, что ты им скажешь. И что они ответят.
Мама всхлипнула:
- Я не знаю, что мне делать... Но я что-нибудь придумаю!
- Да просто будь ему нормальной, хорошей матерью! Потому что остальное от тебя не зависит! Он - не - твоя - собственность!
В последней фразе он делал паузу после каждого слова, каждая пауза сопровождалась звуком мощного удара, от которого дребезжала посуда в шкафчиках. Я испугался за мать и ворвался в кухню.
Конечно, он не бил её. Он никогда бы её не ударил, но это я понял много позже. Он просто молотил в сердцах ладонью по столу. Раскрасневшийся, серьезный и злой дядя Миша показался мне страшным. Мать выглядела не лучше: бледная, с губами, сжатыми в узкую полосу и расширенными от ярости глазами. Казалось, они вот-вот вцепятся друг в друга. Я молча встал между ними и понял, что, по крайней мере, при мне они скандалить не станут. Мама нервно улыбнулась и протянула мне руки, дядя Миша передернул плечами и отвел глаза.
Но я не собирался делать вид, что ничего не произошло.
- Вы все время так будете, да? Всё время станете орать друг на друга?! - наслушавшись криков, я и сам легко перешел на крик.
Тут они оба практически одновременно шагнули ко мне, но дядя Миша первым подхватил на руки. Он крепко обнял меня, мама тоже, и получилось так, что при этом они как бы обнимали друг друга. Я все еще скучал по папе, но тогда вдруг подумал, как было бы здорово, если бы мы все стали жить вместе, как одна семья.
Но ничего такого не случилось. Дядя Миша часто появлялся у нас, но интересовался скорее мной, чем мамой. Я рос. И чем старше я становился, тем реже он заходил. Я сильно привязался к нему, поэтому жутко скучал, особенно когда он исчезал на несколько месяцев, а потом даже не удосуживался объяснить, где пропадал. Правда, была в его появлениях приятная закономерность: он всегда появлялся в тот самый момент, когда была нужна его помощь или поддержка. И то, что в последний раз я видел его года четыре назад, тоже укладывалось в его странную систему, потому что эти четыре года жизнь моя текла легко и беззаботно, по накатанной.
Глава пятая.
- Это я тебе по голове двинул! - весело заявляет дядя Миша, как только я появляюсь на кухне. - Болит?
- Угум, - я еще не готов нормально общаться, поэтому тянусь за чашкой кофе и сразу делаю глоток побольше - может, хоть это меня взбодрит? Кофе горяч, он обжигает язык и небо, но это сейчас даже хорошо, потому что отвлекает от боли в голове. Отвлекает от тошноты. И от мыслей.
- Без обид? - уточняет дядя Миша на всякий случай.
Я утвердительно стону.
- Ну, допустим, по голове - это я. А остальное - кто?
Я возмущенно вздрагиваю и мычу, всем своим видом показывая, как далек сейчас от желания поболтать.
- Ладно, ладно. Допивай и иди, приляг пока.
- Какое приляг?! - я пытаюсь кричать шепотом, и получается у меня жалкое сиплое карканье. - Мне на работу надо!
- На работу... А в магазин тебе не надо? По бабам прошвырнуться? Может, на пробежку утреннюю? Говорю - приляг! Сине-зеленый весь...
- Нет, правда...
- Ползи в постель сам - или на руках отнесу.
Я окидываю дядю Мишу оценивающим взглядом. Движение глаз доставляет жуткий дискомфорт. Приходится признать, что дядя Миша все еще достаточно крепок, может и отнести. Спорить с ним неохота: обидится, да и сил нет никаких. Но у меня рождается идея-компромисс.
- Я сяду в кресло.
- Это вон в то, что ли?
Мягкое старое кресло, габаритами с хороший полуторный диванчик, стоит у окна. Дядя Миша не вполне удовлетворен, но соглашается. Общими усилиями я перебираюсь в кресло, мы кутаем меня в плед, мы кладем мне компресс на голову, и мы принимаемся поить меня гадким травяным чаем - взамен отобранного у меня кофе. Первую чашку я выпиваю залпом, во вторую мы решаем добавить меда, чтобы перебить вкус того отвратного порошка, что уже успел всыпать в него мой благодетель.
- Ты где это взял?! - выдавливаю я из себя после первого глотка, одновременно подавляя позывы к рвоте.
- У приятеля одного. Ты не знаешь. Ты пей, пей!
Спустя минут десять дядя Миша, удовлетворив свою заботливость, усаживается в другое кресло и позволяет себе блаженно закурить. Я выклянчиваю сигарету, делаю пару затяжек, от которых мне становится легче в гораздо большей степени, чем от всех целительных чаев этого мира, и понимаю по глазам гостя, что теперь можно и поговорить.
Я задаю ставший за много лет уже ритуальным вопрос:
- Ну, где пропадал?
Дядя Миша тоже следует давно установившемуся порядку:
- Там, сям, помаленьку... Перебивался...Вспомнил, что давненько тебя не видел. Дай, думаю, зайду.
На этом обмен любезностями закончен. Подробностей из него не вытянешь. Самое время перейти к выяснению деталей вчерашнего вечера.
- Влез я в одно дело, дядя Миша... По работе. Плохая история...
- А подробнее?
- Есть у нас в прибрежной зоне один бизнес-центр. Был при совдепии институт, здание - коробка в 9 этажей. После развала, естественно, сотрудники разбежались. Здание выкупили некоторые люди, сделали косметический ремонт, подрихтовали лифты, а потом начали сдавать под офисы. Район отличный - сердце города, транспортные развязки, море в трех кварталах. Плату брали соответствующую, но никто не жаловался. Кряхтели и платили. За небольшую добавку можно было получить бонус в пару квадратных метров к общей площади стандартного офиса. И всего-то надо было при этом - нарушить правила пожарной безопасности. Площадь выигрывали за счет перекрываемого прохода к лестнице. Решили дружно - на фиг нужно! Да и кто по ней ходит, когда два новеньких лифта работают исправно? Да и какой пожар в бизнес-центре? Откуда? Дети спичками будут играть? Продолжалась вся эта идиллия года два, пока вдруг действительно не загорелось, да еще как - заполыхало! С нижних четырех этажей эвакуировались оперативно и успешно. Сотрудники с пятого этажа не растерялись и спустились по шторам. То ли на жалюзи у фирмы денег не хватило, то ли, напротив, шиковали с портьерами... Шестой и седьмой как раз зависли в процессе ремонта. Рабочих-лоботрясов на момент пожара там не оказалось, и слава Богу, что так. Девятый - служебный. Сотрудники бизнес-центра, находившиеся там, ухитрились эвакуироваться раньше второго этажа. Видимо, нюх у них на жареное хороший... И восьмой. Несчастный восьмой этаж, который, как утверждают, и стал очагом пожара. В офисе были женщины, семь человек. Растерялись, запаниковали. Кинулись тушить - огнетушитель не сработал. Пометались, бросились к лифту - лифт стоит. Выход на лестницу оказался перекрыт соседним по этажу офисом. Брачное агентство "Бабочка". Два его сотрудника при первом же крике "пожар" заперли входную с парадной площадки дверь, заперли сейфы, вышли на лестницу и, опять же, заперли дверь за собой. Спокойно спустились вниз. И их тоже можно понять, люди выполнили свои обязанности. Спокойно, качественно и в полной мере. Думать о спасении других людей в здании, тем более, проявлять героизм - не их задача. Несколько женщин сообразили выломать первую дверь на пути к лестнице, но со второй не справились. Итог - семь трупов. Женщины от 24 до 36.
Я делаю паузу, чтобы хлебнуть чаю, в который дядя Миша, проходя мимо, уже всыпал движением фокусника очередной порошок. Он морщит лоб и смотрит на меня.
- Все равно не пойму. Ты тут каким боком? Не ты ж поджигал?
- Дядя Миша, я - журналист. Так?
- Да вроде.
- Мое дело - освещать важные события в жизни города. Это мне показалось важным.
- Ну?
- Ну, я и освещал. Вообще, все местные каналы тогда освещали. Еще бы - такая трагедия! Сотни интервью, все спешили выступить, оправдаться, обвинить, пособолезновать, примазаться... Некоторые искренне хотели помочь...
- Да кому уж тут помогать? Трупам?
- Вот, и я так думал. Меня больше интересовали живые. Во-первых, те, кто в этом виноват, а во-вторых, те, кого первые еще угробят в будущем из жадности и пофигизма, если им удастся тихо замять историю. А к этому все шло, дядя Миша. К этому и сейчас идет.
Обнаружив, что боль незаметно утихла, я благодарно киваю:
- А помог порошок твой. Хороший. Только вот что это было, дядя Миша? От тебя ведь чего угодно можно ждать...
- Не отвлекайся. Идет к тому, что все виновные от возмездия ускользнут, так? Дальше?
- Ну, что дальше... Первую неделю городские чины били себя в грудь папками, погонами и прочим, что, мол, всех найдут, всех накажут, за всех отомстят. Хозяева бизнес-центра мне весь микрофон заплевали, возмущаясь тем, что творилось в здании. Без их ведома, естественно. "Безжалостная коррупция", "недальновидная жадность", "беспечная алчность", "бесчеловечное корыстолюбие" - чего только не выдавали в священном экстазе на камеру. Вели расследование, проводили экспертизы, сличали показания... А потом начали очень красиво, очень тихо замедлять ход и сводить бурную деятельность на нет.
- Этого следовало ожидать. А ты хотел, чтобы толпы людей каждый раз кричали "я - виноват!" и спорили за право быть наказанным? Слишком просто, Лёшка. Да и скучно было бы...
- Ну, а я вот решил побыть немного скучным и правильным. Начал журналистское расследование - впервые в жизни. Даже гордился собой поначалу... Поговорил с людьми, поднабрал информации... Через пару недель этого копания мне позвонили и вежливо посоветовали прекратить.
- А ты, естественно, отказался?
- Да, отказался. А что мне было делать? Они меня только завели этими звонками!
- Ага, значит, звонили не раз и не два?..
- Достали звонить.
- Что же ты так, Лешка? Тебя серьезные люди вежливо попросили, не один раз просили, время дали подумать...
В голосе дяди Миши отчетливо прорезалось что-то предельно жесткое и в то же время садистски ласковое. Меня передернуло. Эту же фразу и этим же тоном я слышал вчера ночью от веселых ребят в крепкой обуви. Не знай я его с самого детства, стоило бы насторожиться.
- Дядя Миша, не мог я это дело бросить. И сейчас не могу. Пусть убивают. Других вариантов решения проблемы меня у них нет.
- Подожди, а что ж они, раз ты такой упертый попался, на руководство твое не вышли?
- Дельная мысль, дядя Миша. Может, и вышли бы. Только руководство наше сейчас в бегах. Долго рассказывать, но если в двух словах: хозяин канала в жесткой оппозиции к городским властям ввиду того, что сам мечтает стать этой властью. А хозяин горевшего центра - как раз зять нынешнего мэра. Нашему идея очень понравилась, он дал денег, людей, развернул спецпроект по этому пожару...
- И?
- Не торопи, дай чаю глотнуть! И все бы хорошо, но тут под нашего под самого начали копать. Завели уголовное дело, нашли пару статей хороших в кодексе, подготовились основательно. Выборы на носу - вот все и активизируются. Думаю, сначала просто хотели публичный облик подпортить в глазах избирателей, а потом нашли кое-что такое, за что и реально посадить можно. Наш связался со своими людьми в Киеве, начали решать вопрос сверху, а сам он пока решил съездить на воды в Приднестровье, в бессрочный отпуск, начальственное здоровье подлатать.
- Какие воды в Приднестровье?!
- Вот и я думал, какие воды?.. Самое смешное, что какие-то целебные то ли воды, то ли грязи там действительно обнаружились. Но не в них дело. В обед наш пересек границу, а через три часа его по домашнему адресу пытались навестить менты, с приглашением погостить месяц-другой в следственном изоляторе. Так что он как раз вовремя на воды отъехал. Только вот решение его вопроса через Киев так затянулось, что появились основания задуматься, а вернется ли наш шеф вообще? Генеральный директор канала пытался от греха подальше и мой проект по пожару прикрыть, но я при нем дозвонился шефу и получил инструкции журналистское расследование продолжить, результаты смонтировать и запись пустить в эфир в лучшее - вечернее время. Гнида он, конечно...
- Кто, генеральный?
- И генеральный тоже. Но я про шефа. Думаю, он уже знает, что в ближайшие пару лет в город, а то и в страну не вернется. И хочет подгадить напоследок мэру моими руками. Знает же, как я подставлюсь теперь с этим проектом, а прикрывать-то меня уже некому...
- Так в чем проблема? Плюй на его инструкции и слушай генерального. Тебе что, больше всех надо?
- Знаешь, да! Я оказался в положении зануды, которому действительно больше всех надо. Родственники в большинстве своем не хотят бередить раны, не хотят таскаться по судам, не хотят новых неприятностей от влиятельных людей. Люди хотят просто забыть и жить дальше. Про сопротивление со стороны всех возможных организаций и структур я и говорить не буду, сам понимаешь...
- Это-то я понимаю. Не пойму, что тебе мешает спокойно жить? Что, других историй и тем нет?
От его порошков меня уже клонит в сон. Я хочу горячо возразить, но получается только жалкий лепет, и выглядит это так, будто я оправдываюсь за что-то. Ну, и Бог с ним. Плевать, как выглядит.
- Я не буду тебе расписывать, какая страшная смерть - сгореть заживо. Тем более, что две женщины из семи выпрыгнули в окно и разбились насмерть, а остальные задохнулись в дыму. Они и обгорели-то не особо к тому моменту, когда до них добрались пожарные. Одну даже надеялись откачать, увезли на скорой, но не успели... Просто... Ты представляешь, каково это - умирать молодой и красивой. Оставляя любимого мужчину, - да черт с ним, с мужчиной! - оставляя ребенка? Представь себе, что твои сотрудницы носятся вокруг, пытаются сделать что-то, кричат, а ты уже знаешь, что вы все обречены. Неизвестно откуда, но точно знаешь. Ты обожгла руки, кожа, кажется, просто пылает. Сначала ты ужасаешься тому, как изуродованы теперь твои пальцы, потом пытаешься утешить себя: ничего, не страшно, дома ты смажешь их облепиховым маслом, боль уйдет, а потом можно будет подкопить на операцию, что-то придумаем... И тут вспоминаешь, что уже не попадешь домой и начинаешь плакать от страха. Больше всего тебе хочется закричать: мама, мамочка! Хотя ты уже лет сто не произносила этого слова вслух, потому что с матерью своей давным-давно в ссоре... Но ты сама - мать. Вторая волна ужаса накатывает, когда ты вспоминаешь о дочери. У тебя есть телефон. И ты понимаешь, что раз уж все равно все кончено, ты можешь успеть позвонить ей и попрощаться! У тебя есть всего несколько минут, это ясно, потому что дым уже ест глаза, комом стоит в горле, и его становится все больше. Ты забиваешься в шкаф для верхней одежды в дальнем углу офиса, набираешь номер дочери и даешь себе клятву не расстраивать ее, не рыдать и не прощаться, просто сказать что-нибудь очень важное, самое важное, последнее... Твоя дочь сразу берет трубку. Она говорит "да, мам?". У тебя перехватывает дыхание, ты не можешь выдавить из себя и звука, а она уже повторяет: "мам? я слушаю". "Я так тебя люблю!" - выдавливаешь ты, наконец, из себя, и тут тебя будто прорывает. Все ласковые слова, которые ты помнишь или когда-то помнила, все нежные глупости, которых ты не сказала своей серьезной девочке, все это начинает изливаться из тебя сплошным безумным потоком. И ты ненавидишь себя, такую слабую и жалкую. И жалеешь. И презираешь. Понимаешь, что нужно бы попрощаться, дать какое-то напутствие, самый ценный и нужный совет, потому что ты сейчас сдохнешь в этом дешевом офисном шкафу, и твой ребенок будет расти без тебя! Нужно предостеречь, подбодрить, насоветовать на всё её оставшееся взросление, на всю юность и зрелость! А ты можешь только шептать истеричное "солнышко... ягодка... ласточка... котенок!.."... Знаешь, каково это, дядя Миша?!
Он смотрит на меня с беспокойством. Конечно, ему эта речь должна казаться горячечным бредом. Сейчас он решит, что я все же серьезно повредился головой.
- Не знаю, Леша. - По крайней мере, он перестал ухмыляться так пошло, будто мы обсуждаем не трагедию, а что-нибудь вроде начальственной попойки с поездкой в сауну. - И ты не знаешь.
Я упрямо мотаю головой:
- Говорю - знаю!
- Страшная история, Лешка, я согласен. Но тебя там не было. Это не с тобой было. Хочешь жить и не сойти с ума - учись отстраняться, парень. В твои годы уже пора бы закалить нервы. А то - воешь, как баба... Ну, давай, пойдем отдыхать... Давай-давай, не ленись! Тихо встаем на ноги и дуем в спальню...
Сонливость наваливается на меня вязким, темным комом. Дядя Миша ворчит что-то еще и тащит меня к постели. Прямо как в детстве, когда он частенько укладывал меня спать, по-доброму отчитывая перед отходом ко сну за все, что я успел натворить за день. И я шепчу ему в плечо по-мальчишески горячо, с детской обидой:
- Она была там... Все так и было... Во сне... Я был там!..
- Ну, бред приснился! Подумаешь! Ты себе спи, спи, - шепчет дядя Миша.
Глава шестая.
Сны, содержащие не то что бы пророчества, но смутные намеки на будущее, часто оправдывающиеся впоследствии, снились мне с раннего детства. Снилось мне что-то постоянно, в невообразимых количествах, и все это я почти всегда отлично помнил наутро. Маму завораживали истории, которые я рассказывал ей по утрам, по свежим следам сновидений, она гордилась моей безудержной фантазией. Но стоило мне поделиться с ней своей теорией о пророческих свойствах моих снов, как она тут же заметно охладела к моим байкам.
- Одно дело - хорошее воображение, и совсем другое - сумасшедший сын! - сказала мама, и она, конечно, была по-своему права. Отец до самой смерти, кажется, считал меня маленьким упрямцем, не желающим признать свои сны и фантазии тем, чем они на самом деле являются. Но ему нравился мой норов, упрямство он считал важной чертой мужского характера и уважал в людях. Поэтому отец посмеивался в бороду, как над моими историями, так и над маминым недовольством, но меня на эту тему не воспитывал. С появлением дяди Миши я обрел верного и активного союзника. Я был "его особенным мальчиком", и все, что могло хоть как-нибудь выделить меня из числа прочих детей, он принимал с восторгом. Думаю, во многом он поддерживал меня еще и в пику матери. Завоевывать подобным потаканием мою привязанность было бы глупо, потому что сердце мое и так принадлежало ему с первой встречи, целиком и навсегда.
Примерно в то же время, как мне стало ясно, что далеко не всем стоит рассказывать о вещих снах, я сообразил, насколько удобна и выгодна может быть эта способность. Ко второму классу я даже наладил постепенно своеобразный бизнес.
Поначалу школа снилась мне не очень часто. В репертуаре преобладали сны о маме, об отце, или о чем-то вовсе маловероятном: шумные компании, большие чужие города, машины, красивые женщины... Мне нравилось фантазировать, что все это тоже о будущем, о том, что случится через годы. Но мест, людей, компаний, женщин в моих снах было слишком много для одной жизни. Это я сообразил еще тогда. Таким образом, напрашивался вывод, что я вижу не только свое будущее, но и события, связанные с другими людьми. Об этом много всего было передумано, но - после. Был любимый, в течение многих лет неизменно повторяющийся сон: две незнакомые мне девушки. Вернее, одна - почти девочка, лет тринадцати, вторая - молодая женщина. Могли меняться детали, но действующие лица и сюжет оставались те же. Младшая, блондинка, всегда плакала, а старшая - темноволосая - утешала ее. Мне всегда казалось, что они либо сестры, либо очень близкие подруги. Я мечтал увидеть сон, в котором сюжет получит развитие, в котором смогу появиться и я сам. И, естественно, больше всего мне хотелось встретить их в реальной жизни.
Уже в институте у меня была девушка, увлекавшаяся эзотерикой и прочими таинственными науками. Так вот, у нее на сей счет была теория, из которой следовало, что утешающая брюнетка - это моя предыдущая инкарнация, сильная и удачливая. Слабой блондинкой следовало считать инкарнацию нынешнюю, то есть, собственно, меня. Так себе теория, честно говоря. И дело даже не столько в том, что мне неприятно было считать себя слабой ступенью в процессе эволюции души... Просто подобное объяснение раз и навсегда лишало меня шанса встретить этих двух из моих снов...
Со школой же вышло интересно и, в общем-то, логично. Чем сильнее я, в прошлом - весьма домашний мальчик, погружался в школьную жизнь, тем больше эта жизнь занимала места в моих сновидениях. Тогда же я обнаружил удобную закономерность: можно было "заказать" себе пророчество на заданную тему, предварительно хорошенько сосредоточившись на этом. Выяснилось, что я способен даже регулировать точность "предсказания". Нужно было только не расслабиться, не позволить "показывать" мне то, что приходило в сны само по себе. Так, потренировавшись немного, я научился видеть в ночь перед уроком математики или ненавистной химии, будут ли проверять у меня домашнее задание, вызовут ли к доске, дадут ли внеочередную контрольную. Иногда сны бывали настолько подробны, что я, сидя на уроке, развлекался, произнося шепотом фразы, которые через секунду должен был произнести учитель. Многие преподаватели считали меня поразительно внимательным и не по возрасту проницательным ребенком. Ну, представьте, стоит перед вами, человеком с университетским образованием, мальчишка семи лет и практически изо рта у вас вырывает ваши же фразы... Нормального человека оторопь возьмет!
Хватило ли мне ума не хвастать своими способностями перед одноклассниками? Разумеется, нет. Я не любил, конечно, распространяться о своих снах. Во-первых, это было слишком личное, во-вторых, в самом факте пророческих снов мне почему-то всегда виделось что-то девичье, то есть для существа мужского пола - постыдное, что ли... Я говорил одноклассникам: "я просто знаю". Знаю, что завтра англичанка вызовет к доске Дубовцева, а физичка заболеет, а директриса опоздает на первые три урока, потому что у нее - "задержка", и срочно нужно к врачу... нет, в такие подробности я уже не вдавался, но знал даже их. Я стал чем-то вроде талисмана класса. Меня не то что бы очень любили, на популярную фигуру я не тянул, но дружить со мной было так полезно, что дружили все.
Не удивительно, что через некоторое время слухи о моем умении расползлись за пределы нашего класса. У меня начали клянчить "предсказания" все, кому только было не лень. Тогда я и сделал из этого своеобразный бизнес, приносивший стабильный доход в основном в виде мелких денег, жевательной резинки, мандарин и хорошего отношения. Счастливчики всегда знали, какие неприятности подстерегут их завтра в школе. На самом деле, я был добрым ребенком, настолько добрым, что с радостью помогал бы каждому просившему. Но для этого мне пришлось бы, пожалуй, спать и видеть сны круглосуточно, приходя в себя лишь для того, чтобы поесть, рассказать о приснившемся и снова уснуть.
Мне и так приходилось, проведя весь день в школе, возвращаться после короткой вечерней передышки туда же - во сне. Временами это переставало казаться таким уж удобным и забавным. Недели начинали сливаться в один тягучий, бесконечный школьный день. Видимо, я чересчур увлекся эксплуатацией своего дара, так что он все больше походил на проклятие. Экзотические сны приходили все реже, послушно уступая моему желанию видеть, что произойдет именно завтра, именно в 3-ем "А", именно с Петровым, например. Даже мои незнакомки стали надолго пропадать, и это уже было действительно плохо.
А потом вдруг умер отец. И помимо обычных страданий обычного ребенка, на меня обрушилось еще и чувство ужасной вины перед ним. Как же это я, знавший доподлинно, что произойдет сегодня едва ли не с каждым моим одноклассником, упустил такое? Разве я не любил отца, разве я не думал о нем постоянно, не дорожил? Да, любил. И - нет, не думал. Я перебирал в памяти последние месяцы и не мог припомнить ни единого сна об отце. Мне было некогда видеть его во сне. И я не нашел сил соврать самому себе, что не мог знать заранее. Да и сейчас, будучи взрослым и много более циничным человеком, не нахожу. Теперь мне легче придумывать оправдания: никто бы не поверил ребенку; я бы ничего не смог сделать, даже если бы знал; смерть приходит к каждому в свое время, верная и неизбежная... Но сейчас я также точно знаю и другое: у меня действительно были необычные, поразительные способности. Которые я мог бы и должен был использовать для того, чтобы творить чудеса, пусть даже самые маленькие, чтобы предостерегать близких от опасностей, чтобы хранить тех, кто мне дорог. Я же научился только извлекать из них мелкую выгоду, не выходящую за пределы фантазий обычного мальчишки из не самой богатой семьи. Фактически я променял родного отца на жевательную резинку и мандарины, на временную благосклонность одноклассников. Не со зла, по глупости, но разве от этого - легче?
Со дня смерти отца основным сюжетом моих снов на многие месяцы стала смерть. Я видел, как умирают и убивают незнакомые мне люди. Наученный горьким опытом, я тщательно высматривал среди них знакомые лица, чтобы на этот раз успеть предупредить... Время от времени я наблюдал смерть изнутри, то есть на время сна оказывался в шкуре снившегося мне человека и умирал вместе с ним. Нет, в этих снах не было леденящего душу ужаса, они и кошмарами-то в полном смысле этого слова считаться не могли. И как только я перестал пугаться самой мысли, - что меня вот-вот, ну, прямо сейчас, не станет, - обнаружилась вся красота умирания. Покой, идеальный покой и свобода, которые наполняют тебя, стоит только расслабиться и перестать судорожно цепляться за нити привязанностей, страхов и неоконченных дел... Я никогда не видел света в конце тоннеля. Но темнота, наступавшая за гранью смерти, оказалась бархатно соблазнительной, свежей, идеальной.
Сухой психолог объяснил бы это душевной травмой и - как следствие - уходом от реальности, стремлением освободиться от гнетущего чувства вины. Мои сны были бы разобраны на части, высушены, взвешены, пронумерованы... Скука. Ярый священник объявил бы мои сны видениями, ниспосланными потусторонними силами, чтобы я понял и объявил миру, как сладка смерть - ибо она есть уход от мерзости и единение с Богом... Мрак. Становясь старше, я все более четко понимал, что видел эти сны, как другие люди - дышали. Это не было ни потусторонней способностью, ни болезнью. Менялся ритм дыхания, менялось то, что я вдыхал, менялись все возможные условия, кроме главного: я так же не мог перестать видеть эти свои сны, как не мог прекратить дышать. Для этого нужно было бы умереть по-настоящему. По крайней мере, я так считал до некоторого времени...
Всем школьным друзьям и приятелям было объявлено, что я перестал "знать". Выражения "психологическая травма" и "эмоциональный стресс" еще не были у нас в ходу, но объяснение "после похорон - как отшибло!" вызвало у ребят сочувствие и понимание. К сожалению, договориться с отдельными представителями старших классов оказалось не так легко.
В одно нисколько не прекрасное утро меня нашла на перемене компания угрожающего вида амбалов из девятого класса. Сейчас бы они, конечно, показались мне просто кучкой нескладных подростков, неожиданно для себя и собственного тела резко пошедших в рост... Но росту во мне самом на тот момент было немногим больше метра двадцати, так что страху они на меня нагнали одним только своим появлением поблизости. Разговор выглядел примерно так.
- Ну, чё, малёк, ты типа знаешь, чё завтра будет? - это самый наглый, пониже остальных, зато с огромными костистыми кулаками.
- Не-а... - это я.
- А говорят, что ты. Про экзамен по биологии, который у нас в четверг будет, знаешь?
- Не-а.
- Теперь знаешь. А к среде должен узнать, что там будет. Ясно?
- Не-а...
- Я те щас как дам - "не-а"! Лица наши хорошо запомнил? Или тебе двинуть для закрепления материала?
- Не, я запомнил.
- Лады. В среду я тя найду, а ты мне расскажешь популярно, будет ли экзамен в четверг, а если будет, то какие кому из нас билеты попадут и с какими вопросами. Усек?
- Усек... А если не смогу?
- А ничего страшного, - улыбнулся наглый. - Я лично всё равно в тебя не очень-то верю. И экзамен я по-любому завалю. Тебя бы я, правда, попинал с удовольствием. Так что, если не сможешь, пинать буду с двойным кайфом! Запомнил, глист?
- Запомнил...