"Угнетение порождается общепринятыми нормами жизни и теми лицами, для которых существование сводится к этим нормам".
Борис Виан, "Осень в Пекине".
"Я грежу о веке, когда Бог родится
заново, когда во имя его люди станут сражаться и убивать друг друга так же, как ныне - и еще долго в будущем -- они будут сражаться и убивать друг друга во имя хлеба насущного. Грежу о веке, когда
труд будет предан забвению, а книги обретут подобающее им в жизни место, о веке, когда, может статься, книг вовсе не будет, за исключением одной,
всеохватной, -- Библии. Ибо в моих глазах книга -- это человек, а моя книга -- не что иное, как я сам: косноязычный, растерянный, бестолковый,
похотливый, распущенный, хвастливый,
сосредоточенный, методичный, лживый и дьявольски правдивый -- словом, такой, какой я есть".
Генри Миллер, "Черная весна".
Самым высоким строением в городе была труба крематория. Она бесстыдно торчала прямо посередине, словно гигантская космическая стрела, пущенная рукой древнего титана. Словно пролетев сотни километров, она воткнулась в землю, а округ нее начали строить город. Кривые и узкие центральные улицы, что разбегались в разные стороны, но брали начало от крематория, весьма напоминали трещины лопнувшей от удара стрелы земли. Дополняло эффект то, что труба поднималась прямо из почвы, так как сам крематорий располагался под землей. Кому и когда взбрело строить город вокруг трубы подземного трупосжигателя (или по каким причинам его так странно расположили?) было уже не известно. Но город, неторопясь, разрастался. Хотя труба и оставалась самым высоким строением. Почему здания не строили выше этой черной, липкой от копоти гигантской кирпичной трубки тоже никто не помнил. Но отцы города традицию соблюдали свято. А когда весь город затихал, то можно было почувствовать кожей как где-то глубоко под землей, словно шевелится сонно огромный молох: открываются заслонки гигантских печей, бушует пламя, пожирая мертвую плоть и требуя еще. Ведь каждый день кто-то умирает, и кто-то рождается, чтобы потом, в конце концов, умереть. И страх пробирался в души горожан, противно нашептывая о неизбежности пути и покорности судьбе. И утром страх давал еще о себе знать неуспевшим выветриться запахом паленой кости.
АТЛАНТ
Звук огромного медного гонга разбил тишину на множество мельчайших осколков. Падая на землю, они рассыпались в пыль. И если во время было нагнуться и взглядом найти границу света и тени, то можно было увидеть, как они при ударе о землю разлетаются на пылинки. Звук поплыл по безбрежным коридорам. Он обволакивал статуи великих воинов, плавно огибал массивные колоны. Наконец, он вырвался наружу и сразу заполнил собою все пустое пространство площади перед дворцом. Это напугало птиц. И они шумной стаей, в испуге и как-то нервно, сорвались с парапета над колонами. Многочисленное хлопанье их крыльев на миг заглушило тяжелый плывущий звук гонга. Во внутреннем дворике одного из строений дворца возле небольшого фонтана, погрузив в него ноги, сидел могучий муж. Его широкая спина была согнута. А, словно сплетенные из корабельных тросов, руки безжизненно висели, доставая до земли. Так, что пальцы погрузились в пыль. Услышав гонг, он вздрогнул. Будто ожившая скульптура он медленно поднялся. Его голова оказалась в тени, отбрасываемой портиком. И стало видно, что она седа, а лицо рассекли глубокие морщины. В коридоре, что вел во дворик, послышались торопливые шаги. И, через несколько мгновений, путаясь в своих юбках, вбежала служанка.
-Господин! Господин! Свершилось! - закричала она с порога.
Старик шумно вздохнул. Вздох расправил свои невидимые крылышки и отправился вверх, к небу.
- Я уже знаю, - ответил он, и голос его звучал глухо. - Я знаю,- повторил он. - Я слышал гонг. Как себя чувствует твоя госпожа?
Служанка вытирала великану ноги и завязывала сандалии. Её движения были торопливы, даже суетливы. Но лицо её светилось такой радостью, что становилось понятно - не от неуважения к господину своему она так поступает. А хочет, чтобы поскорее он отправился к супруге своей. Чтобы посмотрел на сына, что только-только огласил свое появление громким криком под сухой ладонью дворцового врача.
- Она ждет вас, господин, - ответила служанка, не смея поднять глаз.
- Как ребенок? Он закричал? - голос великана оставался глух.
- Один раз. Но как громко! - служанка всплеснула руками и затараторила. - Сразу видно: настоящий будет правитель. А потом замолчал. Смотрит так из-подо лба на всех, мол, зачем потревожили и все такое...
Старик раздраженно поднял вверх руку, давая понять, что трескотня служанки успела его утомить, и та тут же умолкла. Перстень с его безымянного пальца перекочевал в маленькую ладошку служанки. Оставить без награды первого принесшего благую (благую ли?) весть он не мог. Хотя бы потому, что был правителем. Он прошел через дворик. Вошел в коридор. Там веяло прохладой и немного сыростью. Его шаги гулко отозвались во тьме. Среди бесчисленных статуй и колон он и сам напоминал сошедшую с пьедестала статую. Он улыбнулся этой мысли. Но его лицо тут же приняло прежнюю непроницаемость.
Служанка смотрела ему в след, пока великан не скрылся во тьме коридора, потом покачала головой. Тут она вспомнила про перстень и, подхватившись, побежала хвастать о подарке своим товаркам на задний двор.
Старый гигант молча шел по коридору. Он что-то бормотал себе под нос. Но даже, если бы кто-нибудь стоял рядом, то вряд ли бы разобрал, что говорит правитель. Его шаги были степенны. Как у человека, который должен спешить, но хочет оттянуть момент встречи. Ему предстоял долгий путь. И он это знал.
МОРСКАЯ
Для Горына Город олицетворялся только с Морской. И со временем ему пришлось себе в этом признаться.
Когда Горын впервые увидел Морскую, та была очаровательна и прелестна. Как может быть очаровательна и прелестна юная инфанта, случайно попавшая из своего стерильного дворца в грязные ремесленнические кварталы. В её присутствии переставали скабрезничать, крыть матом, постоянно сплевывать сквозь зубы. У Морской была белая атласная кожа. Может быть, даже немного бледная для только-только начавшегося сентября. Большие выразительные карие глаза несли в себе какую-то грусть, совершенно неожиданную для столь юного создания. По её губам читались упрямство и вздорность. Волосы ниспадали горными ручьями. И что совершенно сводило Горына с ума, так это невероятно нежные кисти рук.
Морская...Это к ней в Париж летел из Африки Бернис. Это под её балконом стоял, завернувшись в свой плащ, де Бержерак. Это из-за неё разрушили Иллион.
Но была и другая Морская. Это Горын узнал потом: что скрывалось под её оболочкой. Какой монстр, какое отродье порока жалобно пряталось под атласной кожей днем при свете солнечного света и которое вырывалось наружу с приходом сумерек.
Она была течной сукой жаждущей мужчин. Дешевой потрепанной шлюхой, что идет в грязные забегаловки и отдается за стакан пойла прыщавым юнцам, напившимся в первый раз. Горын мог кричать это, мог произносить шепотом, мог писать на стенах. "Налей мне, мальчик, и я отсосу твой маленький безволосый член. Да, засунь руку мне в трусы. Я люблю, когда мужчины делают это. Ох! Осторожнее. Тебе нравится? Я не часто брею у себя между ног. Это тебе не целки у одноклассниц в школьном туалете щупать. Это, мальчик, настоящая девочка. Это королева над всеми пиздами. И она хочет, чтобы ты её облизал, а потом засунул в неё свой маленький безволосый член". Морская слушала его пьяный признательный бред. Её это возбуждало. Она брала его за руку и вела в туалет. И в этой заблеванной, обоссаной каморке она отдавала ему свою плоть. Мальчик долго пытался расстегнуть свои модные джинсы. А потом долго не мог войти в Морскую из-за своего волнения. Он лапал её тело своими потными ладошками. И быстро кончал. Морская всасывала его в себя без остатка. Она знала, что он быстро кончит. Они все быстро кончали. Она наливалась соками этих мальчиков и увеличивалась в размерах. Превращалась в гигантскую мокрицу и ползала по грязным стенкам туалета.
А потом Морская находила для себя другого. И они ехали на их с Горыном квартиру. Морской нравилось смотреть, как они, подергавшись на ней быстро иссякают. А потом голышом ходят по комнате. Горын не спал в соседней комнате, и она выходила, чтобы сказать ему доброй ночи. Из-за загруженности в университете он часто работал по ночам. Его карикатуры охотно покупали в городских газетах. Молох подземного крематория странным образом помогал ему. Горын никогда не просил Морскую заходить, но она сама этого хотела. Для девушки это было чем-то вроде ритуала. А юнцы? Они ходили по комнате голышом. Они закуривали её сигареты. Неумело и некрасиво держали их в пальцах. Они наливали Морской из её же бутылок. Они чувствовали себя взрослыми. Их это волновало. Они хотели еще; может, завтра? Но Морская, смеясь, выгоняла их. Чтобы никогда не встретить. Ее похоть проходила. Она сдувалась, и на полу оставалось только потрепанное измученное тело. А потом Горын успокаивал Морскую в своей комнате, вытирая ей слезы носовым платком, который потом всегда оставлял у нее на всякий случай. Это стало чем-то вроде его ритуала.
Но Морская не упокаивалась. Ей было необходимо вытравить из своего Внутри все чистое, что там было. Ей, как воздух, было необходимо быть порочной. Отречься от своего истинного Я. Заменяя его несуществующим, выдуманным. Становится сестрой порока, принимающей своего брата в почивальне. Морская одевалась и шла за другим. Она не смывала с себя их сперму и слюну. Она говорила, что они придают её коже блеск. И снова шла в какую-нибудь забегаловку и находила для себя нового "мальчика". Все повторялось из раза в раз.
Иногда у Морской появлялась потребность в семье. И эту семью заменял ей Горын. Горын, тот болван, спящий с открытыми глазами, который стал единственным другом и единственным любовником Морской, как она сама любила говорить. Такой была другая Морская.
Т такой он встретил ее в один из тех вечеров, когда болтался по центру Города с блокнотом и карандашом, намереваясь пополнить свою коллекцию карикатурных типажей. Встретил, чтобы остаться рядом навсегда. Она шла по вечерней улице. Пальто было распахнуто. Налитая высокая грудь была более, чем видна в глубоком вырезе кофточки. Шея оголена. Волосы сзади подняты и закручены в узел. Это создавало иллюзию её беззащитности. А оголенные запястья, торчащие из-под рукавов на три четверти, бросали мужчин в жар. Они начинали чувствовать себя хищниками. Они видели в ней жертву. Но не подозревали, что все было наоборот. Совсем наоборот.
В тот вечер Морская, как всегда, вышла на охоту. Её глаза чуть-чуть светились в темноте похотливым бледно-желтым. Острые сосцы с вызовом пробивали ткань. Морская пользовалась помадой с увлажняющим эффектом. Но мужчинам казалось, что её губы намокли и набухли от желания. Эти самцы уже видели её лежащей на разбросанной постели в самой непотребной позе. Они уже чувствовали, как их напряженные члены входят в её влагалище. Она истекает. Она стонет. Она кричит. Самцы судорожно сглатывали. Выпрямляли спины, выпячивали грудь, втягивали животы. Их нюх обострялся. Словно дикие животные они чуяли запахи Морской. Это их распаляло. Но Морская проходила мимо. И все её тело дышало этой жаждой плоти. Её прекрасное тело. Её крепкие мышцы ныли без мужских объятий. Но Морская проходила мимо. Они не были достойной добычей для неё. Ибо если бы они узнали о предпочтениях Морской, то ужас бы обуял их слабые души.
Именно такой Горын увидел Морскую во второй раз. Позже, спустя несколько месяцев после знакомства, он спросил её: почему они сошлись в тот вечер? Она вышла на охоту. Он тоже. Они должны были разойтись в разные стороны. Уважить территорию друг друга. Но Морская просто подошла к нему и тихо сказала: "Дай сигарету. И прикурить". Горын предложил пойти и выпить. Морская ответила: " Это, как, если идти по жаре, и вдруг почувствовать ледяной холод. Я почувствовала тебя. Точнее я почувствовала себя со стороны". Это можно было считать наилучшим комплиментом с её стороны.
О чем они говорили? О чем могут говорить псих и шлюха. О любви. Это стало началом настоящей дружбы, как любил говаривать цыган. Первый шаг - они сняли дешевую двухкомнатную квартиру. В плохом районе. Правда, недалеко от остановки транспорта. В приличных районах квартиры стоили дорого, и были не по карману обоим. Они разделили свои квартирные зоны влияния. Нейтральными считались уборная и кухня. Хотя для Морской никогда не существовало владений Горына. Она приходила к нему, когда хотела. И он всегда был рад её видеть. Потому, что только в неё видел свет. Он пробивался сквозь грязную, изношенную и покореженную оболочку Морской.
Второй шаг - только одно условие: не спать вместе, не заниматься сексом, не целоваться. Не делать ничего такого, что могло бы разрушить их маленький союз. Их гармонию. Что могло бы больше сблизить их. Заставить их сердца оттаять ото льда цинизма и начать биться быстрее в любовном ритме. Их жизнь можно было бы сравнить с посещением музея, в котором каждый из них экспонат, и в то же время - посетитель.
ПОЦЕЛУЙ
Морская лежала на кухонном столе. Просто лежала с закрытыми глазами. Была у нее такая привычка. Кто ее знает, где подсмотрела. А спросить Горын никогда не удосуживался. Было раннее утро. Горын вошел на кухню и занялся кофе. К моменту, когда кофе стал подниматься, Морская отрыла глаза. Будто угадала. Но Горын знал - она почувствовала, что кофе приготовился по его аромату. Это была одной из её странных способностей, узнавать все обо всем по запаху. Морская радостно засмеялась. Спрыгнула со стола. Чмокнула Горына в щеку (она всегда нарушала их договоренность - и Горын был этому чертовски рад, так как сам не решался нарушить их). Потом схватила выпрыгнувший тост.
- Обожаю, когда ты готовишь кофе по утрам, - сказала она, намазывая тост джемом. - Вот если бы мы еще спали вместе, то...
- Мы же договорились, что не будем спать вместе, - перебил Горын. Он разлил черный напиток в кружки.
- Жаль, - тост громко хрустнул, когда Морская надкусила его. - Честно говоря, мне всегда хотелось спать с тобой. Мне нравится твое тело.
- Это пузо? - искренне удивился Горын.
- На мой взгляд, - Морская начала кокетливо растягивать слова. - На мой взгляд, это твоя самая аппетитная часть. - Она лукаво улыбнулась.
- Ах, ты! Маленькая испорченная лгунья! - воскликнул Горын и запустил в неё кусочком тоста. Морская радостно взвизгнула и вскинула руки вверх.
- Сдаюсь! Сдаюсь! - закричала она и тут же быстро захватила на палец немного джема и бросила им в Горына. - Вот тебе, негодный! Как ты посмел запустить тостом в свою королеву, презренный!
Вскоре весь завтрак летал по кухне. Они могли так дурачиться часами. Но в то утро все закончилось, не успев начаться. Морская вдруг обхватила шею Горына своими тонкими руками и поцеловала его в губы.
В Боге есть что-то от ребенка. Возможно, что Бог - это и есть ребенок, тогда можно было оправдать несовершенство нашего мира. Он аляповат, как фантазии ребенка. Прекрасен, как сны ребенка. Жесток, как сам ребенок. Да, наверное, Бог - это ребенок. Потому, что только ребенок для которого не существует никаких преград, никаких условностей мог потребовать, чтобы они стояли посреди их первой маленькой кухни, обнявшись и прижавшись друг к дружке губами. Они родились и умерли в один момент. Рождение и смерть в чем-то похожи. И в первом и во втором случаях это стремление из тьмы к свету. И именно в этот момент они постигли истину. О которой прочитали столько книг, о которой просмотрели столько фильмов, о которой слышали столько разговоров, но которую узнали только сейчас. Они постигли истину, но тем самым нарушили все свои договоренности.
Существование - это всего лишь игра. Игра в жизнь со смертью. На самом деле мы все мертвы. Только не знаем об этом. Потому эта игра нам удается.
Бросайте истины в огонь. Они уже ничего не стоят. Ничто не сравнится с прикосновением ее пушистых ресниц к моей щеке. Мы не придумали новых истин. И у нас давно уже не получается опираться на старые. Потому единственное откровение - ее тело в моих объятьях. Бросайте истины в огонь. Кроме любви ничего не стоит внимания. Так как абсурдно. И нелепо.
ЗАПИСЬ 4
-... Я помню маленький комочек плоти, лежащий в кроватке. Я спал. Сквозь сон я
услышал, как стукнула дверь, и моя мать сказала кому-то: "Здравствуй, милый".
Как, иногда кажется, глупо звучат слова нежности, сказанные не нами или не нам. Потом мужской
голос спросил: "Он спит? - и добавил, - Пойду на него посмотрю". А голос
матери ответил: "Только не разбуди". Потом я помню запахи. Терпкий запах
широкого кожаного ремня. Водки. Сигарет. Любви. Уличной свежести и
небритости. Меня словно погрузили в тепло. Не в то, которое я обычно
чувствовал от матери. Её тепло было мягким и нежным, убаюкивающим. Это же
ощущение пронизывало меня с головы до ног. Тепло втягивало меня в себя.
Укутывало в добротное шерстяное одеяло, поднимало вверх к самому потолку и
приятно кололось. Видимо, я улыбнулся. Потому, что тут же надо мной раздался
восторженный шепот: "Он улыбается". И шепот моей матери ответил: " Пойдем.
Пусть спит. Не мешай ему. Пойдем, я по тебе соскучилась". Тепло стало удалятся.
Оно еще немного повисело в воздухе. И ушло. Я не расплакался, не обиделся. Я
понял, что моей матери тоже понадобилось тепло. Ибо это оно заставляло её в
соседней комнате выгибать спину и закусывать нижнюю губу. И я был горд, потому
что смог это понять...- ( Слышно как затянулись сигаретой и с шумом
выпустили дым в потолок). - Спасибо, что принесли сигареты. Так хотелось курить,
а здесь не разрешают иметь при себе ни одной пачки.
--
Не за что. Курите. Только вы не сможете взять пачку с собой, когда пойдете обратно. Вам придется оставить сигареты здесь. Я не могу пойти на нарушение правил.
--
Ох, уж эти правила...
--
Давайте лучше поговорим о ваших воспоминаниях.
--
Они так интересны для вас?
--
Да. Расскажите, пожалуйста, о городе... Как вы его называете?
--
Город. Просто Город. С большой буквы. Это имя собственное...
ГОРОД
Как в любом другом, в городе были свои традиции. Одна из них заключалась в том, что по достижении восемнадцати лет каждый горожанин был обязан вступить в какое-нибудь общество. Обществ было великое множество. И зачастую горожане состояли почти в половине из них. Каждое общество давало своим членам особые привилегии. Договоренность о распределении привилегий достигалась на ежегодном собрании
председателей обществ в Ратуше. К примеру, пользоваться городскими банями в том году могли только члены Обществ поддержания правопорядка и книголюбов. Все остальные могли мыться только дома. Но: "Какой здравомыслящий человек будет МЫТЬСЯ ДОМА?! Когда есть городские бани!" - кричали огромные щиты, расставленные на каждом углу. Вступив в подобную структуру, человек должен был выполнять определенное количество ритуалов. Детей подготавливали к вступлениям в общества с ранних лет. Для этого они посещали специальные заведения, где их учили правильному выполнению ритуалов. Нерадивых выгоняли. И это было большим позором для семьи.
Все, что не соответствовало общепринятым условиям, попадало под обозначение - "ересь". На кострах, конечно же, не сжигали. Прошли столетия, прежде чем все поняли неэффективность подобных мер. Но теперь был крематорий. Живьем туда никого не кидали, упаси Боже! Основным принципом построения городского общества был Процветающий Гуманизм. Так говорили Отцы Города в каждом своем обращении к горожанам. А Отцы Города плохого не скажут и дурному не научат. Это горожане знали с пеленок... Нет. Крематорий служил просто напоминанием. Символом. Предостережением могущей возникнуть ереси. Труба крематория была неким гарантом, что помыслы людей останутся чисты перед законом. Перед установленными правилами. Перед отцами города. Ведь это они, седовласые и длиннобородые, денно и нощно заседали в библиотеке Ратуши среди толстенных пыльных фолиантов. Их, когда-то модные, костюмы, были прозрачны от ветхости. Ведь, как считалось, им некогда было ходить и выбирать себе новую одежду, так как умы их были заняты придумыванием новых Условий. Они не получали за свои труды денег, так как считалось, что дело их служит для процветания населения. А за это деньги не берут. Они ели ту пищу, которую жертвовали им горожане, благодарные им за их радение о судьбе города. И раз в неделю ходили по домам гвардейцы и собирали благодарственные пожертвования. И горе было тому, кто не мог ничего дать. Позор и побои ожидали семью этого человека. Тогда у него отбирали все, чем он владел, и отдавали в пользу Отцов города. И их начинали называть Гонимымми. Но не так трудна судьба гонимых. Труднее заботиться обо всех. Для этого была труба крематория. А город был каруселью, которая вращалась вокруг трубы. И здание ратуши тоже вращалось, потому что Отцы города избирались. Старые уходили, а новые приходили. И дни эти отмечались горожанами, как большие праздники. Женщины надевали свои лучшие платья, а мужчины пили много вина. И все знали, что нет ничего тяжелее жребия признанных. Они искали ответы на вопросы, как еще бы устроить жизнь города. Искали их в книгах, коих было великое множество в библиотеке Ратуши. И когда один их них находил, то он воздевал руки вверх и кричал: "Эврика!". Что обозначало это слово, никто уже не помнил, но такова была традиция. А традиции следует чтить, так как в Городе все были твердо уверены, что только на них общество и держится. Легкие Отцов Города были больны из-за пыли, которой было покрыто все в библиотеке. Их глаза плохо видели из-за постоянно царившего полумрака в читальном зале. Их кости были мягкими из-за малоподвижности и сырости. Иногда бывало, что кто-то из них не выдерживал. Отрывался от выцветших страниц. Шаркал к окну. Отдергивал край тяжелой портьеры и, улыбаясь всеми своими морщинами, подставлял лицо солнечным лучам, что пробивались через мутные стекла. Тогда все остальные начинали кричать на него и махать руками. А Председательствующий городской голова восклицал где-то вычитанную фразу: "Вернись к своим книгам о книгах про книги!"*. Это тоже было своего рода традицией.
Самым могущественным в городе было Общество КНИГАлюбов. Fons et origo*, в своем роде, городской жизни. У них была даже своя собственная церковь. Церковь Новореформистской Книги. Так она называлась. И каждое воскресенье в этой церкви собиралась паства на Чтения. Новоевангелистические Чтения пользовались большой популярностью в городе. На них собиралось по много тысяч человек. Большая часть из них даже не вмещалась в здание церкви. Потому они приносили с собой складные стульчики и сидели на них на улице. Для того, чтобы люди на улице могли все слышать на бурые камни стен церкви по воскресеньям вешались выносные колонки. И искаженный голос священника внутри церкви вещал для тех, кто внутрь не попал. На Чтения ходили всей семьёй. Многие брали с собой коробки с завтраками и обедами, чтобы не отлучаться в кафе и не терять нити повествования. Потому на площади перед Церковью Новореформистской Книги по воскресеньям всегда пахло чесночной колбасой, вареными яйцами, свежей сдобой и кофе.
________________________________
* У. Голдинг, "Двойной язык"
** Основа и источник- (лат.)
Чтения проходили в несколько этапов. С утра читали одну книгу, после второго завтрака другую, после обеда переходили к третьей. Председатель Общества КНИГАлюбов считал, что так лучше усваивается прочитанное, а сами Чтения не вызывают скуку. Наверное, он был прав. Список зачитываемых Авторов вывешивался в субботу.
" 7.30-11.00 Проповедь о Ереси: Автор - Э. Берджесс
"Сумасшедшее семя", окон.
11.15-14.00 Проповедь о Дьявольском прелюбодеянии: Автор -
Г. Миллер " Тропик Рака", нач.
14.25- 19.00 Проповедь о Гиене личностной: Автор - Дж.
Фаулз, "Коллекционер", окон".
И в субботу же перекрывали через площадь движение, потому что люди приходили к Церкви с палатками, чтобы занять себе место и утром попасть внутрь, а не сидеть под открытым небом.
Священников было четверо. Трое читали по очереди, а один сидел в сторонке на случай, если вдруг, что случится. Чтение не должно было прерываться. Священникам прислуживали мальчики из самых богатых семей. Они переворачивали страницы, обходили с благовониями зал, зажигали свечи, подносили воду, держали Главную Книгу, чтобы паства могла прижаться к ней губами. А их родители все время пока длилось чтение, гордо посматривали вокруг на тех людей, у которых не было достаточно денег на счете в банке для того, чтобы их ребенка допустили прислуживать священникам.
Однажды Главному священнику попал в руки старый фолиант. Его страницы были совершенно обветшалыми, края истрепанными. Он был много раз клеен, еще в те времена, когда им могли пользоваться все, кому не лень. В ней говорилось о том, что есть сила по имени Бог (священник посмотрел на трубу крематория). Видеть этого Бога никому не дано (священник отвернулся от трубы крематория). Но сам Бог все видит и все знает. И судит тебя по делам твоим. Что наказывал Бог города, разрушая их. Что переселял народы, творил чудеса, что отдал сына людям на заклание. И еще упоминались в книге Условия, которые якобы этот Бог дал людям многие столетия назад. Если бы не эти Условия, то Священник, который был еще и Главным цензором, допустил бы эту книгу к Чтениям. Но упоминание об Условиях заставило его еще раз прочитать фолиант. С тех пор священник стал немного не в себе, так как на самом деле уверовал в Бога. Но вида не показал. Он просто рассказал о книге Председательствующему городскому голове, и они вместе решили, что читать эту книгу перед людьми нельзя. Но нужно сделать её нечитаемым символом Церкви Новореформистской Книги. С одной стороны это первое упоминание об Условиях. А с другой стороны: чего стоит книга, которую никто не читает? Председательствующий городской голова, который также был одним из лидеров Общества КНИГАлюбов, прекрасно понял, какой взрывной силой может обладать такая книга. И что власть держит в руках тот, кто этой книгой владеет. Именно тогда Общество книголюбов и стало Обществом КНИГАлюбов.
ГОРЫН
Горын как-то рассказывал Морской об этой книге. Сначала та рассказывала ему о своем новом любовнике, каком-то высоком чиновнике. А потом он рассказал Морской об этой книге. Морская рассмеялась. Говорила, что не может быть, чтобы за ними кто-то следил, а они бы этого не чувствовали. А Горын говорил ей, что читал эту книгу, так она была в библиотеке его родителей в их доме. В доме, где он вырос. "На берегу океана. Далеко от сюда. Ну, вспомни. Я же тебе рассказывал. Их там книг этих в библиотеке той было невероятное количество. А я там рос до восемнадцати лет. У меня не было друзей. Потому мне ничего не оставалось, как читать и читать, и читать. И в этой книге было написано, что " Бог - есть любовь"", - доказывал он Морской. А Морская кричала, что не может такого быть. Что он ее обманывает. Что все книги есть только в одном экземпляре, и они все на учете в Обществе КНИГАлюбов. Она кричала, что если есть Бог, то почему он допустил, что её младший брат умер, а её мать сошла с ума от горя. "Ведь он же такой добрый!! Он же даже своего сына отдал на растерзание людям! Так почему!?", - кричала она. Горын не знал, что ответить. Он привык просто верить. Не задаваясь такими вопросами. Он просто знал, что Бог есть. А Морская кричала, что он все выдумал. Что он не читал эту книгу. Что никто ее не читал. Что он специально хочет ее разозлить и сделать ей больно. Что..что..что... Она разрыдалась. Из-за слез не могла говорить. Морская сидела и тихо плакала на табуретке на кухне. Потом вдруг вскочила и бросилась на Горына с кулаками. Она кричала: "Ненавижу!". И била его своими худыми руками. И вот тогда Горын сделал это. Он ударил Морскую. Машинально. Залепил ей пощечину. И она вдруг успокоилась. Вытерла слезы. Развернулась. Пошла в свою комнату. Горын услышал, как она звонит кому-то. Через полчаса приехал мужчина в дорогом каракулевом пальто. Он ходил по квартире, не снимая пальто, и заглядывал во все комнаты. Горын молча курил на кухне. Когда незнакомец уже был готов войти в его комнату, то Морская сказала: "Туда не заходи, а то он изобьет тебя". Мужчина нервно хмыкнул, подумал и убрал ладонь с дверной ручки. Было видно, что он не привык, чтобы ему что-то угрожало. Но тон Морской, спина Горына, голос Морской, её руки, её глаза, её рот убедили его. Морская сказала это нарочито громко, чтобы Горын услышал. Чтобы понял, что она извиняется. Горын все также продолжал спокойно сидеть и курить. Он словно отсоединился от собственного тела. Тело продолжала спокойно курить. А Горын внутри ожесточенно дрался с собственным Я. До крови, до слез. Сжав зубы в немой ярости. Горын победил, и тело осталось продолжать спокойно курить. Когда Морская уже вышла из квартиры, "каракулевое пальто" зашел на кухню. Налил себе из-под крана воды в кружку Морской. Горын подумал, что он уже здесь был, раз взял именно её. Но потом тут же подумал, что - глупость какая! - он просто взял кружку, а оказалось, что она Морской. "Каракулевое пальто" выпил воду. Сполоснул кружку. Поставил её на место. Горын не шевелился. Затем "каракулевое пальто" достал из внутреннего кармана кожаный кошель. Раскрыл его, насыпал на широкую ладонь пригоршню золотых монет. Пересыпал на стол.
- Заплати за квартиру вперед. Она хочет, чтобы её комната осталась за ней. Здесь хватит на несколько месяцев. Что останется, возьми себе. - и он быстро вышел из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь. Горын долго смотрел на деньги, потом мысленно послал все к чертям и взял деньги. У них с Морской была договоренность, и он её выполнял. "Красивую женщину надо бросать или же предоставлять ей свободу прежде, чем она растратит себя целиком"*,- гремело на площади перед церковью. И от этой чьей-то мысли ему стало еще хуже.
Морская всегда была рядом. Для Горына этого было достаточно. А теперь Морская будет спать с этим. Может ему еще захочется трахнуть её на своем дорогом каракулевом пальто. Сукин сын! Да какое он вообще имеет право прикасаться к ней!. Спать с ней! Изнашивать её. Корежить её! Разрушать! Пусть даже с её согласия. Что это меняет? И здесь не будет финала, и не спустится из верхнего левого угла, подвешенный на канатах, Deus ex machina*, и ничего не изменится.
_____________________________________
0* Б. Виан, "Осень в Пекине"
** Бог из машины-(лат.)
Горын сидел в опустевшей без Морской квартире и мысленно разговаривал с ней: " Мы учились с тобой жить без любви, и, видимо, у тебя это получается". Над дверью остатком сигареты он вывел: Frustratio*. Получилось грязно. Так пишут непотребные слова в подъездах домов в бедных кварталах. Теперь это слово как нельзя лучше подходило для обозначения этого места. Откуда она ушла со своим любовником. Для Горына думать об этом стало равносильно медленному самоубийству. Как в компьютерной игре. У тебя несколько жизней и ты с методичностью их теряешь. Выпускаешь пулю себе в висок. Она дробит кость, с чавканьем входит в мозг. Как червь роет в сером веществе для себя ход и с треском выходит с другой стороны. Выплевывая перед собой кусочки черепа, ошметки мозга и брызги крови. Но ты не умираешь. Проходит несколько мгновений и ты начинаешь чувствовать дикую боль. Твоя голова готова взорваться, а потом наступает резкое облегчение. Как будто выдохнул. Но тут же боль набирает обороты вновь. Ты стреляешь в себя опять. И снова все повторяется: кость, мозг, кровь, кость, мозг, кровь. И опять дикая боль. А ты все равно жив. И осознаешь это. На сегодня хватит. Оставьте бонусы на завтра, все устали и идут спать. Нет, перебинтовывать не надо, само затянется.
Горын умирал. Он сходил с ума. Жизнь делится на две части. Первая, чтобы грешить; вторая, чтобы замаливать свои грехи. Свобода же, это когда ты сам определяешь границу между этими двумя частями. Горын с Морской не обозначили этой границы. Они нечаянно совместили эти две части в одну. И, естественно, оказались наказанными. Нельзя грешить и любить одновременно. Карусель вертится только в одну сторону. Либо умри, либо живи. Психиатр сказал Горыну: " Одной из полезнейших сублимаций мортидо служит хирургия". Он прав, черт вас всех дери. И я пропишу её всем. Хирургия сознания. Вот, что нужно было Горыну и Морской. Но у них были свои маленькие Условия. И Горын знал, что не нарушит их. Как truffeles au champagne**. Все хотят попробовать, и все кривятся.
С возвращением, друг мой, Лазарь! Весна в том году была поздняя. Март был еще холоден, а апрель по-летнему жарок. С весной пришли дожди. Видимо, там на небесах решили, что за зиму в городе слишком много грешили, и теперь дожди смывали следы этих грехов. Тонны воды обрушивались на здания, словно гигантский водопад на камни. Потоки смывали с мостовых грязь, накопившуюся за зиму. Из-под грязи появлялись кости погибших бездомных собак, кошек, голубей и бродяг. Дворники собирали кости в большие черные мешки и оставляли их у тротуаров. Потом мешки забирал зеленый транспорт Службы крематория.
Горын почти не выходил из дома. Много работал. Таскал в университет одну справку за другой. Его снабжал ими знакомец-врач из Большой городской больницы за то, что Горын его сводил с девушками с факультета. Что он с ними делал, Горына не интересовало. И потому муки совести его не мучили. К черту мораль! Если она сама идет на заклание своим же животным инстинктам. Большинство времени он проводил за своими тетрадями и блокнотами. Никто не знал его адрес. Это было прекрасно: никто его не беспокоил, и он мог спокойно сходить с ума. Горын приводил к себе каждый день по новой знакомой. Они раскуривали палочки из наркоглины. На журнальном столике они рассыпали порошок из толченых коробочек синего бамбука. Им казалось, что они - животные. И они бросались в объятия друг друга, как животные. А, просыпаясь утром, замазывали йодом царапины и следы от укусов. Некоторые из девушек были девственницами.
_______________________________
* Расстройство, крушение надежд-(лат.)
** Трюфели в шампанском-(фр.)
И Горыну тогда приходилось бросать в мусоросжигатель окровавленные простыни. Вы не находите, как порочна девственность? И как романтична её потеря? Горын был как Петер Лорре*, если бы он снялся в порнофильме. И это притягивало женщин. Его необузданная маниакальность. Его слова, жесты. Его запахи. Горын хватал их пачками. Забрасывал за плечо и приносил к себе. Они валялись по всей квартире. Их голые тела, словно длинные белые черви, переползали из комнаты в кухню, из кухни в ванную, из ванной в уборную. Он продавал их случайным знакомцам на улице. Он выбрасывал их в окно, когда они ему надоедали. А потом шел в торговые кварталы и вновь набирал целую охапку.
Однажды утром Горын очнулся. Разгром был такой, словно по квартире пронеслось стадо испуганных носорогов. Он проснулся в коридоре. На нем ничего не было. То есть, он вернулся в этот мир совершенно голым. Горын родился заново. Во второй раз он родился в грязном коридоре на липком дощатом полу. И во второй раз - у него не было матери. Но Горын все равно вышел на свет голым. Он, словно Иаков, явился в этот мир, держась за пятку своего перворожденного брата. И этим братом был свет электрической лампочки, слегка покачивающейся от сквозняка под потолком. И Горын тоже лишил своего брата первородства. Он убил брата. Он выключил свет. Покачиваясь, Горын прошел на кухню. Налил себе воды из-под крана. Начал жадно пить. Потом машинально посмотрел на кружку. Это была та самая - Морской. Он не видел Морскую полгода. Шесть месяцев самоуничтожения. Вот он - самый низ. Внимание Горына привлекла стена напротив. На ней было выведено толстым черным маркером: "С возвращением, друг мой, Лазарь". Почерк был Морской.
АТЛАНТ
Массивные мраморные ступени были наполовину стерты. Старый гигант помнил, что многие поколения его праотцев поднимались по ним наверх. Поднимались, чтобы поприветствовать нового Держателя. Когда-то и его отец, и отец его отца, и отец отца его отца так же поднимались по этим ступеням. Они все ступали по этим холодным плитам, чтобы поприветствовать того, кто пришел в этот мир, начав свой путь из их семени, творя тем самым величайшее таинство на свете. Таинство цепи возрождения части Вселенной. Той частицы мироздания, что они несли в себе. Из теплого мрака материнского чрева. Своим рождением они возвращали матерям всю боль, что была им принесена, когда их вырвали из этого мрака. Мрака, который был для них светом. В нем они неслись частицами света вселенной. Ибо семя отцов облачало их в плоть. А плоть может видеть лишь отблески. Так как имеет четкие формы. И они становились плотью и приходили из мрака, который был для них светом к свету, который становился для них тьмой.
________________________________
* Петер Лорре - немецкий, а затем американский актер, игравший исключительно маниаков, убийц и т.п. из-за своей жутковатой внешности.
И только много лет спустя они понимали, какую боль причиняли своим матерям, мстя за эгоизм своих отцов и за непонятную тогда для них радость родителей. И просили у них прощения. И так было заведено издревле.
Старый гигант медленно поднимался по стертым ступеням. Он шел в покои, где рожали все женщины его рода испокон веков. Он уже признался сам себе, что хочет оттянуть время встречи с Новорожденным. Потому шаги его были медленны и тяжелы.
ГОРОД
Улицы города пестрели яркими флажками. Создавалось ощущение, что у домов появились маленькие разноперые крылья. И при каждом порыве ветра казалось, что здания машут изо всех сил, стараясь оторваться от земли. Тут и там дышали жаром переносные кухни, на которых жарились колбаски. Они верещали пронзительными голосами и трещали. Лопалось раскаленное масло. Возле магазина, где продавались подержанные ручки от дверей, стояла теперь палатка продавца крапивного пива. А возле столовой Общества защиты дождевых червей торговали надувными шариками, на которых было написано: "Дождевой червь - лучший друг человека!" Мимо прошли двое мужчин с такими шариками в руках.
-На мой взгляд эти черви куда лучше собак или там кошек всяких, или, не приведи Авторы, попугайчиков. Эти вообще могут нагадить вам на голову в вашем же собственном доме. А черви - безобидные создания. Живут себе спокойно в земляриуме, и добавляй только иногда искусственных минералов да водичкой поливай. Они это любят. Я вам это говорю. Пантелеймон Дрозд, - говорил низкий и худой высокому и толстому.
- Что вы говорите? - громыхал его спутник. - А я купил своему оболтусу котенка. Так он уже полквартиры изгадил, паршивец. Не хотел брать живность в дом. Да, сынок уж так просил, так просил. Аж, до слез. Ну, я и не устоял.
- Ну, вот видите! - торжествующе воскликнул маленький. - Я же говорю, что черви лучше.
- Что происходит? - спросил Горын у Морской. - Отчего все эти флажки, толпы народа на улицах?
Морская засмеялась.
- Сегодня же карнавал! - Горын обратил внимание, что на блузке, туго обтягивающей грудь Морской, красуется значок Общества КНИГАлюбов. Его это почему-то не удивило. С того момента, как он обнаружил, что Морская вернулась прошло несколько дней. Но у него было ощущение, что она не возвращалась. Что это не она рядом. Что чужая женщина натянула её кожу. От прежней Морской не осталось ничего. Ни слов, ни взглядов, ни манеры одеваться, ни походки, ни поведения. Только в глазах появился новый странный блеск.
- Зачем ты нацепила этот значок?! - толпа так зашумела, что ему пришлось кричать, наклонившись к уху Морской, чтобы та услышала.
- Потом! - прокричала Морская мне в ответ. - Смотри! Они идут!
Горын вытянул шею. Вдоль всей длины улицы растянулась колона из платформ на колесах. Платформы тащили за собой большие тягачи. Они извергали из своих выхлопных труб клубы сизого дыма. Из-за этого шествие двигалось, словно в тумане. Что придавало ему еще большее ощущение таинственности и траурности. Впереди платформ ехали на своих красных с золотом велосипедах гвардейцы. Каждый из них держал в руке бутылку красного игристого вина. Они пили из горла, а потом демонстративно стряхивали капли с пышных усов. В их натертых до блеска сапогах отражались восторженные личики молодых барышень из приличных семейств. За гвардейцами маршировал квакающий оркестр Пожарной команды. Но тут первый тягач выпусти дым и шествие на несколько минут скрылось от взоров толпы. Послышались возмущенные голоса. Но тут подбежали Развеятевали дыма с огромными бумажными веерами и стали отчаянно ими махать. Процессия вновь показалась. Веера были столь большими, что к каждому было прикреплено по три человека.
Пока разгоняли дым прошло несколько платформ. Люди стали громко возмущаться по поводу плохой работы Развеятевалей. Один из них заметил, кто кричал громче всех, кивнул напарникам, чтобы удерживали веер и полез через толпу с кулаками к крикуну. Тот предпочел спрятаться за спинами. Развеятевали славились своей недюжинной силой.
- Смотри, смотри, - Морская в восхищении дергала Горына за рукав. - Это совместная платформа Военного ведомства и Общества Ветеранов любой войны.
На платформе находилась ужасающих размеров кукла из папье-маше, которая изображала лежащую на спине женщину. Она была полностью голой. Ее руки были подняты вверх, а ладони сложены лодочкой. Груди были окрашены в стальной цвет, изображая тем самым боеголовки ракет. Ноги широко разведены в стороны. Голова поворачивалась из стороны в сторону и широко улыбалась. На покрытом лаком боку черной краской с подтеками было выведено: РОДИНА-МАТЬ. А из широкого отверстия между ног фигуры выскакивали молодые люди в форме новобранцев. Они браво маршировали с улыбками на месте. Вдруг из вращающейся головы фигуры раздался искаженный плохой записью голос: "Армии нужны солдаты! Родине нужны защитники! Вступайте в брак, рожайте сыновей и отдавайте в армию! Война - вот дело настоящих мужчин!". Новобранцы переставали маршировать. Достали пистолеты и начали отстреливать себе кто пальцы, кто кисти рук, кто ногу до колена. Брызнула кровь. К вони выхлопных газов и жаренного мяса прибавился запах пороха и крови. Тут же на платформу вбежали молоденькие медсестры. Они начали накладывать бинты на раны молодцев. Через некоторое время они, опираясь на медсестер, перешли в тележки, что катились рядом с платформой. Транспаранты на тележках гласили: "Полностью уцелевший солдат - плохой ветеран. Общество ветеранов любой войны - ваш лучший друг". А перевязанные молодцы уже махали культями из ветеранских тележек и старательно растягивали в улыбки прокушенные губы на бледных лицах.
--
Как ты можешь на это смотреть! - крикнул Горын Морской. - Они же изувечили себя.
--
- А что собственно вас, молодой человек, смущает? - грохнул надо ним голос, привыкший отдавать команды. Солнце отразилось в большой звезде на погоне и больно резануло по глазам. - Насчет мальчиков не беспокойтесь. Они добровольцы. Отобраны из самых лучших курсантов Академии. Им будут обеспечены пожизненная ветеранская пенсия и хорошие места в управленческом аппарате Общества ветеранов любой войны.
- Генерал! - Морская взвизгнула и бросилась на шею подтянутому седому мужчине в форме. Ордена, которыми была увешана вся грудь, жалобно и переливчато зазвенели. - Ваша платформа бесподобна!
Звезды на погонах засияли еще ярче. Горын тактично отошел. Ему не было известно, когда Морская познакомилась с генералом, и какие отношения их связывали. Но, зная Морскую, Горыну не трудно было догадаться. Он подошел к ларьку и купил себе стакан крапивного пива и колбаску. Встал возле освободившегося столика. К нему подошел офицер. Звезды на его погонах не сияли. Они были тусклыми и почти незаметными.
--
Хочешь, я дам тебе пистолет, и ты его застрелишь? - он достал портсигар, вынул из него самокрутку и стал мять её нервными пальцами.
--
Кого?
--
Генерала.
- За что же мне его убивать?
- За то, что он уводит твою девушку, - офицер прикурил от спички, глубоко затянулся и бросил спичку в водосток.
- Она не моя девушка, - Горын сделал глоток.
- Жаль. - Офицер сплюнул попавший на язык табак и повторил, - Жаль. Я то сам не могу его застрелить. Сам понимаешь. Я капитан, а такие вещи позволяются офицерам в чине не ниже майора. А если бы это сделал гражданский, то на это посмотрели бы нормально в Генеральном штабе. Но ничего, мне осталось до повышения еще несколько лет, и я сделаю это,- он опять сплюнул табак.
- Не плюйтесь, - сказал Горын.- Хотите пива? А что он вам сделал?
- Благодарю вас, - офицер сделал глоток из бумажного стакана. - В моем подразделении погибли почти все. Молодые ребята. Им бы жить еще и жить. Были боевые учения и по нам стреляли боевыми ракетами. Как объяснили в штабе, для того, чтобы солдаты были всегда готовы к смерти. У меня каждую ночь перед глазами проходят эти ребята. Их лица обглоданы стервятниками, глаза выедены, а ноги выбивают в пыли тоскливый ритм.
Горын не хотел слушать воспоминания капитана о его погибшем подразделении и вернулся к тебе. Морская все еще разговаривала с генералом.
- Где ты пропадаешь? - набросилась она на Горына. - я хочу познакомить тебя с дважды героем Последней Предполагаемой и трижды супергероем Самой Последней Возможной войн. С кем ты там разговаривал?
- С человеком, который хочет вас, генерал, убить.
Генерал дернулся. Струна спины изломилась. Он извинился и тут же скрылся в толпе.
- Ты его напугал, - улыбнулась Морская Горыну. - Он хоть и военный, но ужасный трус. Смотри! Смотри!
Развеятели разогнали очередную дымовую завесу, и из нее показалась платформа. Сбоку нее висел транспарант. На нем было написано: "Verba volant, scripta manent"*. Это ехала платформа Общества КНИГАлюбов. Она была в виде большого бронированного автомобиля. На крыше броневика располагалась прозрачная башенка, в которой была выставлен священный фолиант. На самом броневике стояли Члены Правления Общества КНИГАлюбов с женами и детьми. Все они радостно махали руками. Далее по платформе, стояли люди. Одни из них бросали в толпу листовки с речью Председателя Общества КНИГАлюбов. Другие россыпью, словно сеятели, бросали в толпу значки: "Я люблю Книжников" - для женщин и "Ищу Книжницу" - для мужчин. Из динамиков грохотал голос, призывающий вступать в Общество КНИГАлюбов
Морская поймала несколько значков. Один из них прицепила на лацкан пиджака Горына . Другие раздала людям, которые стояли рядом
--
Зачем мне этот значок? - спросил Горын раздраженно.
--
Потому, что я так хочу, - категоричность в голосе Морской подсказывала Горыну, что сейчас не время выяснять отношения. Но ключик в замке уже провернулся, и пружинка начала наматываться на валик. Он сорвал значок с лацкана и швырнул его подальше. Лицо Морской стало непроницаемо.
--
Мне очень жаль, что все так складывается, - в её голосе послышался лед. - Я старалась помочь тебе, чем могла. Если же ты отказываешься от помощи, то это твое дело.
Чья-то рука легла сзади на плечо Горына. Он оглянулся. "Каракулевое пальто", казалось, смотрел куда-то сквозь него.
--
Нехорошо, молодой человек, так разбрасываться подарками, - он убрал руку с горыновского плеча.
--
Идите к черту! Мне не хватало еще ваших советов! - внезапное появление "каракулевого пальто" подействовало на Горына, как отличнейший раздражитель. Он сорвался. - Идите к черту со своими обществами! Кучка кретинов! - разозленный он стал проталкиваться сквозь толпу.
--
На вашем месте я был бы более осторожен в выражениях! - Горын еще успел услышать его последний крик. Как догадался Горын, он тоже в довольной мере раздражал "каракулевое пальто". Это принесло ему небольшое удовлетворение. Горын не мог понять, что же произошло с Морской? Что заставило её так измениться? Что он упустил и когда? Горын копался в воспоминаниях. Но не мог найти ничего, что указало бы ему правильный путь. И, все-таки, он что-то понял. Это всегда было в Морской. Её всегда тянуло к тем, кто держал в своих руках власть и деньги. Пределом её мечтаний был этот искусственный мир с фальшивыми чувствами и жестким разделением на господ и слуг. Горын не замечал этого раньше, так как не хотел замечать. И Морская была готова пожертвовать своим Я, чтобы подняться еще на одну ступеньку выше. Это всегда было в ней.
АТЛАНТ
Старый Атлант хорошо помнил свою первую битву. Очень хорошо помнил. Многие последующие стерлись из его памяти. Но эта, первая, стала частью его самого. И сейчас, поднимаясь по ступеням башни, Атлант думал о том, расскажет ли он в будущем своему сыну об этой битве.
... С приближением ночи люди-волки снова пошли на приступ. Они бежали в темноте молча. Отрывисто дышали. Их глаза отливали в сумраке желтизной. А блики от огней горящих башен Города прыгали на лезвиях их мечей. Их разукрашенные боевыми красками лица были так искажены, что превратились в отталкивающие маски. Это было следствием того, что перед битвой они пили отвар из ядовитых грибов и трав. Потому страх не сковывал их жестокие сердца. А боль от ужасных ран не терзала плоть. Осада Города длилась давно. За это время женщины успели зачать и родить. Но женщины были истощены от недоедания и ослаблены от горя, а потому, в основном, рождались уродцы, которые чаще всего умирали вскоре после рождения, так и не прижившись в этом странном и жестоком мире. Вдоль улиц в несколько ярусов лежали раздувшиеся трупы. У многих из них не хватало частей тела: живым нужна была еда. Между мертвыми, как вдоль стен лабиринта, словно тени, ходили живые.
Эта ночь стала последней в длинной череде из тех, что пришлись на осаду. Высокие массивные железные ворота не выдержали напора. И молчаливый ощетинившийся мечами поток ворвался в Город. Судьба его жителей была предрешена. Завоеватели сбрасывали их с башен. Разрубали на части мечами. Белокожих девственниц они привязывали за волосы к воротам, оставляя их на вечер. Чтобы тогда, после победного пиршества, напившись у костров, долго и с удовольствием насиловать их на берегу прекрасного и бессильного океана. В лучах рассвета они оставляли их растерзанные тела в зеленовато-золотистом прибое. А после натирали их кровью свои измятые доспехи. Так как, по поверьям людей-волков, кровь девственниц хранила воина...
Атлант дернул плечом. Ему никогда не нравились битвы. Но за свою жизнь он повидал их немало. Он давно пытался понять: почему именно эта битва запомнилась ему лучше остальных. Сначала Атлант думал, потому что она была первой. Но с годами он стал догадываться, что все дело в людях-волках. В Городе. Сколько он помнил завоевателей, они сжигали дотла все города, которые попадались им на пути. И только Город остался. И люди-волки остались в нем. За Городом была пустыня. Завоеватели перемешались с выжившими в резне горожанами. Их потомки вдохнули новую жизнь в Город. Его стены стали еще выше, а обновленные ворота были закрыты на огромный, высотой в два человеческих роста, железный засов. Шли годы. Пустыня наступала. Океан ушел. И, в конце концов, Город оказался окружен песками на многие и многие километры вокруг. Атлант уходил из Города вместе с океаном. Ему было невыносимо стоять своими босыми подошвами на раскаленном песке. Он обожал, когда ласковый прибой, гладил его натруженные ноги. Океан уходил от Города все дальше. И Атлант не бросал своего старого друга. Он переносил свой дворец каждый раз, когда на утро обнаруживал под окнами вместо волн песчаные дюны.
Океан. Он могуч и велик. Он был таким за многие тысячи лет до нашего рождения. Он будет таким много тысяч лет после нашей смерти. Могучий старик океан. Последний из титанов, оставшийся на Земле. Так как любит эту землю. Любит людей. Без людей он вообще не может прожить. Иначе кто будет расчесывать его огромную бороду своими кораблями? Океан любит смельчаков с этих кораблей. И из-за своей огромной любви, он время от времени, забирает к себе лучших из них. Но еще больше он любит тех, кто стоит на береге и долго смотрит на водную гладь. Только они способны по-настоящему восхищаться мощью и красотой океана. Они не видели его черноты во время бури. Они не стояли на палубе корабля, чувствуя себя покорителями мира. А потому океан любит их слабые тела, изнеженные горячей едой и теплой одеждой
УБИЙЦА
Его лицо можно было бы назвать лицом мудреца. Аккуратная окладистая белоснежная бородка скрывала подбородок. Брови сошлись на переносице. Но не так, как бывает у людей гневных. А как у человека склонного к частым размышлениям. Глубокие морщины разделили его щеки на несколько частей. Также морщины разрезали вдоль его высокий узкий лоб. Тонкий орлиный нос возвышался над всем лицом. Его лицо можно было бы назвать лицом мудреца. Но его глаза выдавали в нем убийцу.
Он улыбнулся.
--
Dementia praecox. Преждевременное безумие. Только не говорите, что вы не увидели этого в моих глазах. Если вы это скажите, то расстроите меня невероятно. Потому, что моя профессия обязывает меня быть сумасшедшим. Без этого очень трудно убивать людей. Я вам объясню. Получается, что сначала ты убиваешь. А потом под тяжестью этого греха, воспитанный в рамках определенных догм, пытаешься осознать содеянное тобой, и, в результате, сходишь с ума. Хотя часто сам этого не понимаешь. А таким, как я, проще. Мы сходим с ума заранее. Нас с детства этому учат. Официально мы признаны сумасшедшими. Нам выдаются удостоверения. А потому можем спокойно выполнять свою работу. И никаких мук совести, - весело закончил он свой монолог.
Горын обнаружил его в своей квартире, сидящим в кресле. В руке мужчина держал старинный пистолет. Со дня карнавала прошло уже три недели. Морская опять пропала. И Горын жалел, что сорвался тогда, на карнавале. И надеялся, что она появится в их - он все еще считал квартиру их общей - квартире, и он сможет извиниться перед ней, и все ей объяснить. В тот день Горын вышел из дома, чтобы купить в лавке напротив провизию. Потом с хозяином дома Беком обсудил грядущее повышение цен. Потом поднялся к себе... Человек в кресле проследил взгляд Горына на оружие...
--
Я консерватор, знаете ли. Не по мне все эти новомодные в нашей профессии штучки. Вот самый лучший вид оружия. С места разносит череп на кусочки. Хотя, я надеюсь, вы не будете делать никаких глупостей? - в его голосе послышалась озабоченность.
--
Чем собственно обязан? - Горын подумал (но не сказал), что выглядит глупо, стоя перед сидящим в его кресле человеком с пистолетом в руках, когда у него самого в сумке только сыр, вино и зелень. - Я вроде не политик, не банкир, не профсоюзный лидер. Откуда же в моей квартире профессиональный убийца?
--
А вот напрасно, молодой человек, вы насмешничаете. Мы ведь не только избавляем общество от опасных и ненадежных элементов, но еще выполняем некоторые функции полиции. Как, например, арест все тех же ненадежных и опасных.
--
Убийцы на службе у полиции? - не удержался Горын.
--
На службе у государства, - серьезно поправил его благообразный старец и, подняв пистолет, скомандовал, - Руки на стену!
Пистолет был достаточно весомым аргументом, чтобы не спорить и не сопротивляться. Горын поставил сумку на пол, повернулся и уперся руками в стену. Последнее, что он запомнил, - это бледный рисунок старых обоев. Сильнейший, профессиональный удар по затылку заставил его отключиться. Горын даже не запомнил, как грохнулся на пол. И как его переносили в транспорт. Словно пытаешься из тьмы выкарабкаться наружу. Это, как глубокий колодец со скользкими стенами. За единственным исключением: наверху не видно неба. Ты просто карабкаешься вверх и все. Но, вот стены перестают быть такими скользкими. Кирпичи все более выпуклые. Подниматься становится все легче и легче. И вот кажется скоро ты выберешься из колодца...
ЛЕЧЕБНИЦА
Горын очнулся в темном помещении. Было холодно и сыро. Нестерпимо болела голова. Слегка поташнивало. Но это сказывались последствия удара по затылку. Горын не знал, сколько он пробыл без сознания. И куда его привезли. Оглушенный мозг отказывался анализировать произошедшее. Вскоре от неутихающей боли он опять впал в забытье. Потому пропустил момент, когда открылась дверь, и в нее вошел "каракулевое пальто" со стулом в руках. Следом за ним вошел человек, могучую фигуру которого обтягивал белый халат. Человек в белом халате поставил передо Горыном железную миску с горячей похлебкой и удалился. "Каракулевое пальто" сел на принесенный им стул.
--
Ешьте, а то, небось, за три дня-то проголодались. Старый Грум знает свое дело и бьет точно, - в его голосе слышалась нескрываемая насмешка. Но Горын почувствовал вдруг такой голод, что решил не обращать внимания на его тон, пока не поест. То, что было налито в глубокую железную миску, назвать похлебкой можно было, только обладая извращенной фантазией. В плохо сваренном обойном клее плавало несколько кусочков промерзлой моркови. И все равно он набросился на еду, как сумасшедший.