Аннотация: Просто так и было. Сразу предупреждаю: читать тяжело.
По дороге она думает, что все обойдется. Конечно, ситуация очень неприятная и тяжелая, но она не чувствует за собой никакой вины. Менингококковая инфекция страшна именно своей молниеносностью, так их учили в институте, так совсем недавно говорила врач-инфекционист, так, в конце концов, ее научила многолетняя работа. Есть ситуации, когда мы, к сожалению, бессильны, и это надо просто признать - человек, проработавший десять лет в инфекционной реанимации, знает, что говорит. А у этого мальчика сыпь появилась больше чем через сутки после ее визита. Она не собирается оправдываться, вовсе нет - она подробно расскажет, как выглядел больной, на что жаловался, что она обнаружила при осмотре. Тем более, что всю неделю между смертью больного и сегодняшней разборкой она постоянно думала об этом - все ли посмотрела, ничего ли не пропустила. Нет, ничего. Все было сделано честно, верно и аккуратно. И никаких признаков того, что через сутки тут будет молниеносная менингококцемия и смерть, не было. Ни единого признака. Так она и скажет.
Те, кто уже бывал на таких разборках, предупреждали ее, что будет очень тяжело. Но ведь не съедят же ее, в конце концов. Все в комиссии - врачи, все должны понимать, что в жизни часто происходят несчастные трагические случаи, развиваются непредсказуемые осложнения, кровотечения, аллергические реакции и бог весть что еще, с чем не всегда можно справиться. Это совершенно ни к чему знать обычным нормальным людям, но врачи-то сталкиваются с такими проблемами каждый день. Она опять и опять пытается найти в своих действиях ошибку, небрежность, хоть что-то, что она могла недосмотреть - и не находит. Пятнадцать лет на скорой научили ее очень внимательно относиться к больным. Произошел несчастный случай, непредвиденная ситуация. Так она и скажет.
В этих размышлениях она незаметно оказывается у здания горздрава, раздевается, проходит на второй этаж в конференц-зал. Заседание начинается через десять минут. Она здоровается со знакомыми и замечает, что они почему-то стараются смотреть сквозь нее, в сторону, в пол - только не в глаза. Впрочем, это она фиксирует краем сознания, не вникая.
Пора. Все заходят в зал, рассаживаются. Так получается, что она опять остается одна. Справа и слева - пустые стулья, хотя народа довольно много. В президиуме - весь цвет городского здравоохранения: главный терапевт, главный хирург, патологоанатом, конечно, какие-то люди из министерства, кто-то из санстанции. Кого-то она знает, кого-то - нет. Сейчас это для нее не имеет значения. Она рассеянно смотрит куда-то вниз, еще раз повторяя про себя слова, которые ей предстоит произнести.
Заседание начинается. Мы собрались здесь для разбора случая смерти больного такого-то, возраста такого-то... заболел тогда-то...осматривался теми-то и теми-то...умер такого-то числа в такой-то больнице. Поднимается патологоанатом, зачитывает свое недлинное заключение. Сейчас настанет ее очередь.
- Катерина Ивановна, почему вы не госпитализировали больного?
Она встает, набирает воздух. Руки в карманах сами собой сжимаются в кулаки, но из президиума этого не видно.
- У больного была молниеносная форма заболевания - начинает она, но ее тут же обрывают:
- Вы что, собираетесь нам лекцию читать? Я, кажется, русским языком вас спрашиваю: почему вы не госпитализировали больного?
Только успокойся, говорит она себе. Как-то ночью между визитами она сидела в курилке, дописывала карты вызова. Поднялся покурить и Петр Иванович, которого тягали на похожую комиссию. Правда, повод тогда был не такой печальный, разбирали жалобу какой-то выжившей из ума старушки, которой что-то там не понравилось - то ли бригада не разулась, то ли рецепты не выписали. Так вот, сказал тогда Петр Иванович, говорить там тебе никто не даст. Они не для того собираются, чтобы тебя слушать. И даже не для того, чтобы что-то решить, все уже давно решено. Они будут повторять тебе, что ты хам, холоп, быдло, до тех пор, пока ты сам в это не поверишь. И два, и три часа, им на это времени не жалко. Но самое обидное даже не это. Вот ты, Катюша, на скорой сколько лет? Пятнадцать, а я - тридцать пять. И на меня, не самого плохого, прямо скажем, врача, орет и топает ногами человек, который вообще в жизни ни одного больного не видел, а сразу же после института пошел под папино крылышко в министерство заниматься руководящей работой. А кругом толпа народа, и ты ни слова сказать не можешь, только повторяешь про себя:"хам, холоп, быдло".
Тогда она решила, что Петр Иванович, пожалуй, слегка преувеличивает. Наверное, он сам немного растерялся и не смог заставить комиссию относиться к себе с уважением. Сейчас она уже так не думает.
- Вы что, заснули, Катерина Ивановна? Мы ждем, когда вы соизволите проснуться.
"Хам, холоп, быдло" - повторяет она про себя, и пытается ответить:
- Показаний к госпитализации не было...
- Как не было? По-вашему, менингококковая инфекция - не показание для госпитализации? Да кто вам диплом давал, Катерина Ивановна? - истерически визжит ухоженная, откормленная женщина лет тридцати. Выбеленные волосы, красные щеки, перламутровые тени. На ресницах - черная мохнатая тушь.В ушах - тяжелые золотые серьги, две золотые же цепочки на пухлой шейке, и почему-то широкий серебряный браслет на запястье. Ко всему этому прилагается синтетическая кофточка с люрексом, юбка годе и замшевые ботфорты, уходящие куда-то под юбку. Колхоз "Двадцать лет без урожая".
Сейчас она спокойно, внятно и медленно скажет, что при осмотре больного никаких данных за менингококковую инфекцию не было. Она делает глубокий вдох и начинает:
- При осмотре больного...
И тут же замолкает от дикого даже не визга уже, а истошного крика:
- Да вы же не смотрели этого несчастного мальчика! Я же прекрасно знаю, как скорая смотрит температурящих больных! Вы ведь даже из машины не выходите!
В глазах у нее плывут розовые звездочки. Еще одно слово, и я кинусь с кулаками на эту идиотку, думает она, и все равно, что будет потом. Я схвачу ее за глотку и буду душить, пока из нее не полезут кровавые сопли. Она так детально и почти с наслаждением представляет себе эту картинку, что не замечает смены состава. Колхозная красавица уже сидит, а место выступающего занял благообразный старичок с пустыми глазами государственного человека.
- В ваших интересах говорить правду, Катерина Ивановна, - почти ласково говорит старичок, - если вы не осматривали больного, так и скажите.
Она молчит. Очень хочется плакать от отчаяния и бессилия, но этого удовольствия она им не доставит. Важно, что ты сама знаешь - больной был осмотрен очень внимательно, шепчет она себе. В любом случае надо сохранить чувство собственного достоинства, они не могут ничего с этим сделать, думает она. Ее руки до сих пор помнят тяжесть горячей головы этого двадцатилетнего мальчика, перед глазами - его раскрасневшееся лицо. Она может подробно описать шрам у него на ноге - об этом она спрашивала отдельно. Она только не может объяснить ничего этим людям, собравшимся здесь с непонятной для нее целью.
- Что замолчали, Катерина Ивановна? Правда глаза колет? - издевательски вопрошает старичок, и она вдруг вспоминает, где она его видела. На самом деле он никакой не старичок, ему около шестидесяти. Он какое-то время работал хирургом, но по причине запойного пьянства совершил несколько, так скажем, врачебных ошибок, повлекших за собой тяжкий вред здоровью больных. Поскольку он происходил не из простой семьи, то эти мелкие неприятности замяли, а его самого отправили в мединститут преподавать студентам, а особенно хорошеньким студенткам анатомию. А сейчас, значит, он у нас большой городской здравоохранник.
От этого ей становится еще тошнее. Побыстрее бы это закончилось, мечтает она. Я повторю вслух, что я хам, холоп, быдло и все, что вам угодно еще, только отпустите меня отсюда, думает она. Но шоу еще только началось.
- Ладно, Катерина Ивановна у нас проглотила язык, - продолжает бывший преподаватель анатомии, - тогда у нас есть вопросы к ее начальству. Людмила Сергеевна, как же вы терпите у себя таких сотрудников?
Она поворачивает голову. Наверное, заведующая подошла позже, я не видела ее до начала собрания, вяло думает она. И тут же у нее появляется надежда на спасение. Хорошо, они не хотят слушать меня, да и кто я в масштабах горздрава - мелочь, выездной врач (хам, холоп, быдло, ехидно подсказывает еще не убитая часть сознания), но не могут же они точно так же посылать такого же, как и они, начальника, по сути - коллегу? И Людмила наша Сергеевна - неглупая опытная баба, и случай этот мы с ней, понятно, обсуждали. И она тоже согласна, что это - несчастный случай, а не моя вина. И прекрасно она знает, как я больных смотрю. То есть мою безупречную практически репутацию она должна защитить. Да в конце-то концов, они же не просто на меня, они же на всю нашу службу наезжают. Ничего, сейчас Людмила им выдаст. Она может, я знаю.
Ей становится чуть спокойнее. Заведующая не спеша поднимается со стула, делает небольшую паузу...
- А Катерина Ивановна больше у нас не работает, - с виноватой джокондовской полуулыбкой сообщает Людмила Сергеевна.
Это все. Это конец. Но почему-то она даже не очень удивлена. Нам же на каждом собрании повторяли: "Ребята, никто и никогда вас защищать не будет", - вспоминает она. И главврач скорой говорил. И сама Людмила. В общем-то, мне даже жалко ее. Она ведь знает, что я права, но не может по-честному это сказать. И я даже обижаться на нее не буду. Она же местом своим рискует. Опять же, семья, дети. Зато теперь понятно, чего от меня все шарахаются, как от зачумленной. Они-то уже знали, конечно. Это только я ничего не знала. Ей настолько жаль заведующую, которую вынудили говорить неправду, что она забывает о том, что для нее самой все стало совсем плохо. Как же я буду без скорой, размышляет она медленно, как во сне. На всякий случай она больно щиплет себя за руку - надежда призрачная, но вдруг и правда удастся проснуться?
Нет, это не сон. И пока Людмила Сергеевна с жаром объясняет высокой комиссии, почему у них больше не работает Катерина Ивановна, кается в своих недочетах и со слезами на глазах обязуется исправить ошибки, усилить контроль, закрутить гайки и все такое ( то есть изо всех сил сообщает, что она тоже хам, холоп и быдло), она все время думает, как же она будет теперь без своей скорой.
Она ведь нигде больше не сможет работать. Она же по своей человеческой, врачебной и какой угодно еще природе - работник экстренной службы. Это началось еще в институте, когда она пришла работать фельдшером. И ведь сколько раз ей говорили: "Бросала бы ты свою работу, неженское ведь это дело, и уважения никакого. Кто ты есть? Девочка по вызову. Посмотри на своих однокурсников - хоть кто-нибудь работает на скорой?"
И правда, никого. Да она и сама лет в двадцать восемь решила уйти в более спокойное место, пошла в ординатуру, собиралась податься в узкие специалисты. В беленьком халатике, в тепле и уюте, пять часов отработал - и домой, и никто не умирает, и все ночи дома - не рай ли?
Первый месяц в раю она отсыпалась. Потом, используя свой статус ординатора, отправилась на курсы. Потом с чувством невероятного облегчения забрала документы и вернулась на родину. В общей сложности прошло полгода приятной жизни без суточных дежурств, бессонных ночей, тяжелых, легких и пьяных больных. Эти полгода она до сих пор вспоминает, как страшный сон.
Но между тем заседание продолжается, и докладчик снова сменился. Сейчас ее обличает роскошная дама ее примерно лет. Одета она очень прилично и дорого, не чета колхознице. Круглое лицо, пухлые капризные губки, пухлые же щечки, из-за которых глаза кажутся слегка раскосыми. Боже мой, да это же Танечка, ее однокурсница! Во времена учебы Танечкин папа был оч-чень большим министерским чиновником. На втором курсе, помнится, перед экзаменом по все той же анатомии, Танечка бегала по практикуму с височной костью в руках и томно умоляла хоть кого-нибудь объяснить ей, где в живом человеке эта кость находится. У нее, наверное, уже тогда была развита интуиция, потому что на экзамене она вытянула именно этот билет. И получила заслуженную пятерку, естественно. Дальнейших Танечкиных успехов на ниве здравоохранения Катерина не отслеживала. Но, видимо, пошла Танечка по руководящей линии.
На нее нападает истерическое веселье. Интересно, если Танечке дать в руки тонометр, а в уши воткнуть фонендоскоп, она поймет, как одновременно управиться с этой техникой? Или, может быть, она кардиограммку расшифрует в течение тех полутора минут, которые мне на это дело отпущены? Впрочем, ей это без надобности. Она у нас нынче большой человек, а я хам, холоп, быдло. Как и всегда. Что они там говорят?
- ...еще улыбается! Вы, Катерина Ивановна, о матери подумали? У вас ведь тоже есть сын, так представьте себе, что это вашего сына сегодня хоронят!
Это ниже пояса. Ее собственный ребенок недавно тоже переболел гриппом - тяжело, с высокой температурой. И она очень понимает жуткое, нечеловеческое горе женщины, у которой погиб сын. Но она не виновата перед этой женщиной, что бы эти сволочи ни говорили, не виновата! Как не была виновата перед той, у которой повесился мальчик-подросток. И перед той, у которой умер муж - внезапно, от острой сердечной недостаточности, на глазах гостей и родственников ( у них тогда был какой-то семейный праздник). И еще перед десятками, если не сотнями людей, умерших на ее глазах или за несколько минут до ее приезда. Это такая работа, думает она, и тут же вспоминает: это больше не ее работа.
- Она нас не слышит. Подумаешь, человеком больше, человеком меньше - ей все равно. Вы ведь фактически убили больного, слышите, Катерина Ивановна? Он погиб по вашей халатности и по вашему незнанию элементарных вещей! Как можно было допускать к работе такого безграмотного специалиста! Это к вам вопрос, Людмила Сергеевна!
Ну, вот и профсоюзные боссы вступили в схватку. Лет шесть назад, когда половина их подстанции еще жила в общаге, она утешала подружку. Подружка тогда только что родила второго ребенка, и они с мужем, тоже нашим фельдшером, просили отдельный блок, как и положено для молодой семьи. "Надо было сначала думать, а потом беременеть", - сказала ей тогда горздравовская профсоюзная деятельница, - "а то вы тут плодитесь, как кролики, а потом приходите к нам свои проблемы решать. У нас не богадельня." Ленка тогда только тряслась и повторяла :"Больше никогда. Пусть в подворотне, пусть как угодно, но больше я туда никогда не пойду".
Господи, хоть бы одно живое лицо! Хоть бы они позвали ту даму-инфекциониста, или какого-нибудь реаниматолога, кардиолога, да какого угодно практического врача. Хотя бы одного человека, который видел больных не по телевизору, который знает, как бывает в жизни. В стационаре такие вопросы решаются меньшей кровью, сумрачно думает она. Там основная задача - успеть отдать уходящего больного в реанимацию и собрать как можно больше подписей консультантов. Когда за смерть больного отвечает десять человек, из которых как минимум один - завотделением, а еще один - обычно сотрудник кафедры, это уже совершенно другой уровень разборок. А скорую они не любят. Скорую никто не любит. Нас не любит поликлиника, потому что мы объясняем больным, что их не совсем правильно лечат и передаем им активы. Нас не любит стационар, потому что мы довольно часто привозим им больных из чистой перестраховки, а еще чаще - очень тяжелых, с которыми надо много возиться. Да и больные нас тоже не очень любят, потому что ждут, что мы прилетим на крыльях за три минуты и сотворим чудо, а мы приезжаем на машине за пятнадцать минут и чудес, к сожалению, не творим. Нас просто используют - без любви, но по полной программе... Но ко мне это уже не имеет отношения, опять одергивает она себя. Что же я теперь буду делать?
- ... уголовная ответственность! Вы знаете, что ваша статья называется "неумышленное убийство"? Да еще и при исполнении служебных обязанностей? И это тянет лет на десять тюрьмы?
Если бы она еще была самой собой, она бы могла даже посмеяться над этим псевдоюридическим бредом. Какие десять лет, ребята, какое убийство, если не было ни суда, ни следствия, ни даже полного патологоанатомического заключения, которое будет готово только через месяц? Но ее - грамотного врача скорой помощи с быстрой реакцией, слегка ироничной женщины и матери, умненькой хорошенькой Катерины Ивановны - уже нет. Оставшееся полуживое вялое существо с трудом цепляется за последние слова. Больше она уже ничего не слышит. Десять лет, думает она. И сына будут дразнить в школе матерью-уголовницей. Мой мальчик будет сыном убийцы. На него будут показывать пальцем, он возненавидит меня. И потом, когда я вернусь оттуда, кому я буду нужна? Она вспоминает женщин, вернувшихся из зоны - они тоже вызывают скорую. Серые пропитые лица, седые волосы, дрожащие руки, постоянный запах дешевых сигарет без фильтра и старого перегара. Представить такое существо рядом со своими сыном и мужем невозможно. Они этого не заслужили.
Есть только одно решение, думает она, и даже удивляется собственному безразличию. От нее уже ничего не зависит. Осталось только достойно осуществить то единственное, что она еще может. Сын, конечно, будет плакать, но он потом поймет, что этим она спасла его от пожизненного позора. Ведь он все равно остался бы без нее на десять лет. Про мужа она решает не думать. Если думать, она точно разревется и все испортит. Другого выхода все равно нет.
Похоже, собрание закончилось. Все встают, она тоже поднимается со стула. В глазах - вязкий туман, к ней по-прежнему никто не подходит. Туалет - на третьем этаже. Кабинка, слава богу, закрывается изнутри. Надо же, последний раз удивляется она, всегда осуждала, а вот и самой пришлось. Ремешок в джинсах хлипковат, но и она не очень тяжелая.
***
Последней подлостью был звонок на подстанцию. Когда ее тело уже сняли из петли, высокое горздравовское начальство, ничего никому не сообщая, выясняло, не была ли Катерина Ивановна склонна к асоциальному поведению. Не была. Но ее это уже не касалось.
Через две недели выяснилось, что ухудшение состояния больного и его смерть не имели причинно-следственных связей с действиями врача скорой помощи.
В остальном все хорошо. В Минске по-прежнему круглосуточно работает около ста семидесяти бригад скорой.
Автор, безусловно, из своих. Ибо только человек, хорошо знающий эту действительность, может так цинично ее исказить.