Три девицы слепых любуются закатом и тихо напевают у окна.
Жена безмолвий
В покое в терзаньях
На части рвущаяся
И неделимая
Роза памяти
Одна сочится нить, и мальчик в сумерках квартирного угла выводит неподатливым пером на нежности ладони нитку жизни, расчерчивает звездами Луну, ведет Сатурн, случайно ранит палец и засыпает, забывая о Венере.
Чертит линию жизни
Оставляя дорожку крови
В раскрытой ладони
И смерть рыщет по следу
Все нити воедино: вены, реки, русла, ручьи, железные дороги, все линии судьбы, шоссе, все курсы кораблей и нервы телефонов - он видит сон и слышит пенье Парок.
Единая Роза
Ставшая Садом
В котором конец
Всякой любви
Бывает, вместе сходятся две стрелки часовые, две линии ладоней, струи ливня, нити желтой пряжи - одним становятся в единое мгновенье. И мы друг друга обретаем в лабиринте полузнакомых лиц, среди рекламной пыли оплаченных улыбок пустоте. Наш Минотавр посмеивался. - Неспокоен сон Ламетри с тех пор, как открылась механика - медь мировых внутренностей в сиянии слепых зрачков девичьих. Знание! И ночи не сладки ему, и в воздухе разлита желчь.
Прибитые к берегу, мы, отстраненные от причин и следствий. Толпа сплюнула нас как горечь. Человеко-черви, человеки-машины. Нам остались окраины.
- Вы у самой черты, на берегу рыбаков.
Кто приготовил нам место под вечно западным солнцем в мире, что держится на уколах? Все ради Тебя - Прибыль. Остался мальчик. Он решился считать убытки. Убыль от процветания, просвещения, от довольства, от безболезненной смерти, от чистеньких кладбищ, и Господа нашего, удаленного в заточение церквей на окраины, где он никого не смутит нелепицей благодати. Мы движемся. О! Мы движемся быстро! Стоим на месте. И каждому место его знакомо. Амон Ра - молочник из квартала "Треугольник" катит тележку. И певица его неподвижно бредет вослед под стеклом витрины, и не знает, что его уже нет.
Строительство прекратилось четырнадцать лет назад. Складской ангар врос в дно, как док, затопленный посреди течения времени, оставленный в прошедшем. Вокруг него время течет, образует водовороты, уносится вниз (в неподвижность). Бегемот. Громадный корабль, причаливший навсегда, другие забытые вещи вокруг него кажутся маленькими.
Мы проходим под черной от копоти аркой моста, с брюха уныло свисают серые сталактиты. Венозный кирпич и решетка - все выщерблено и ветхо. Слышно, как стонет старость от прикосновений света, а ржавые пятна похожи на солнечные ожоги. Почки вербные желтым туманом просвечивают сквозь бурую, зольную путаницу ветвей, по краешку леса опушкой тянутся, по берегу речки ворчливой, по границам железнодорожной насыпи. По тропкам струится тепло, и ветер его не тревожит. Ржавый рельс золотится надкрыльем бронзовки на повороте, мне обещая лето. Пустырь оживает, и пустынь зимы пробуждается, шевелится, павлиньим глазом крылатым щурится солнцу. Это вербное воскресенье в храме ржавчины, на алтаре забвенья - потерянный мир вещей, становящихся жизнью - частью ее, малой частью. На ладони забвенья протянут стеклянности зелени неба железный колосс, отживающий вещный век, умирающий на глазах, воскресший к безмолвию бытия без целей и назначенья. Так люди порой забывают имя, и прошлого паутина рвется, оставляя тебя теченью судьбы; с верой, и с легким перышком сердца живут они - к страхам слепые, без имени и пространства иллюзий - тех, что созданы в одиночестве, взаперти, среди стен, истекающих прошлым.
Песня славки, кружение пустельги надо мной, вороний иммельман. Облака словно льняные полосы на отбелке. Рыбаки сумасшедшие, чего они ждут от мутной воды портовой? Гравий хрустит, между шпалами королевство: крошка - лист мать-и-мачехи, мох и травинки, хризомелла - волшебное зеркальце света. Белые косточки камешков насыпи. Голые круглые крошки времен, извлеченные ради пользы на солнечный свет, чтобы лежать в ожидании возвращения в темноту тишины ее недр. Две рельсовых нити контражуром выводят пристальный взгляд за пределы темного горизонта. Далеко-далеко они в небо впадают, словно протянуты были сверху как два райских луча, и странно, когда между ними не видишь ангела, наверное, слепит солнце. Девочка вербу несет домой. Ее провожают три рыжих собаки. Волосы светлые нимбом сияют над головой в низких лучах. Смотрит на нас без страха, без удивления, как мы мимо бредем по шпалам на запад. Откуда ты? Их этой светящейся точки слияния линий рельсов? Или живешь на соседней улице?
В храме капли вчерашнего ливня срываются с крыши, разбиваются в пыль о стальные балки, радуга еле заметна - свет проникает сбоку в провалы огромных окон, зазубренные проломы в жестяных стенах. Свет ложится щекой на мох, что разросся в восточной части ангара, - там, где лучи по утрам пробираются вглубь постройки.
Помолись поражению света за тех, кто остался в прошлом, кто стал твоим прошлым и смеет ночью тревожить бессонницу глаз воспаленных - пыльно этой весной в городе, и тополиные вести - в голубиной небесной почте как раз вовремя поспевают к рассвету казни. Я скажу тебе: не верь, не надейся, но живи, как листья живут весною, не тщась, что-либо узнать о лете, об осени и о смерти. Оглянись: по периметру храма ходит черный кот без единого белого волоса, не смеет переступить черту, что создали люди в поученье себе о смерти и превращении смерти жизнью - в жизнь. Ни зверь, ни птица не причастны нашему знанью о воскрешенье, и кораблик облачный проплывает над решеткой в крыше ангара, и тишина осыпается на пол полузаросший мхами и охристою ржавчиной, на камнях и балках, и на малых песчинках всех - налетом осели слезинки брошенного дождям железа.
Я прочту тебе "Пепельную среду" дяди Тома - проповедь пустым ангарам. Но есть риск не увидеть тебя, оглянувшись, и поэтому я не спускаю глаз с твоих глаз, подернутых медленным отъединеньем от меня и мира. Ты в себе замыкаешься, створки, створки раковин, теплое море, забвение, возвращение.
Прохладно, озябла душа, цепенеет тихо, и снится ей не покой, не место жительства, и не точка смерти, и не черная дырка бублика от Вселенной, но кот у камина, уютная вечность - кукольный домик, данный слепым - от боли в утомленных тьмою глазах.
Я прислонился к железной стойке и, закрыв глаза, повторял молитву.
Я хотел тебя отпустить на волю, разжал ладонь, а ты осталась лежать на ладони - мертвая птица. Вот и все, ты осталась лежать на ладони - мертвая птица. Мне также когда-то давали свободу: лети, но я лежал на ладони - мертвая птица. И вкус этих синих небес мне известен, и вид земли с высоты мне знаком, но я лежу на ладони, потому что пришли и отняли сердце.
Теперь у меня нет сердца, я осторожно брожу по тротуарам, гляжу под ноги, потом я слушаю новости из радиоприемника, потом покупаю пиво в бутылках, закуриваю, нащупываю ключи. И никто никогда уже не поможет ничем, потому что просто нет меня, нет того, кто мог бы выслушать и принять помощь, даже если есть тот, кто взялся бы помогать. А как исправить прошлое, если прошлое кончилось и нет его? И поэтому не исправить меня, когда я остановился однажды, а время все текло себе на запад, и вот я стоял, а время текло, я отстал от времени и остался в прошлом, откуда не вернуться уже, я знаю.
Лежишь на ладони, потому что мертва, ты могла бы лететь, но ты не летишь, потому что ты летишь в своем прошлом, а то, что я (птицелов) держу на своей ладони - это видимость и пустое тело, а ты - летишь в небесах, но в прошлом. Пересохло горло реки, и песок засыпал равнину, и под одеялами спят дети, боящиеся проснуться. Господь дал нам глаза, мы видим: свет, а когда не видим - говорим, что темно. - Если свет остается в прошлом.
Я к тебе говорю это, зная, что между нами время, мы прошли. Песок столетий чьей-то рукой терпеливо пересыпается снова и снова. Мы ушли от железных капель, но остались на тонкой пленке - танцевать огоньками Эльма на рождественских елках жизни. Где ты? Обернись и услышь молитву, обернись и услышь, о Боже, уходящий в вечер. Покинешь город, где искать тебя после, Боже?!
В нашем Западе - точка схода параллельных небесных рельсов, переплет наших личных судеб в точке света, и девочка смотрит молча вслед нам, идущим на Запад, но где же ангел?
А цветы поют "Богородицу" насекомым, и верба выпускает птенцов погреться. Все еще в нашем мире живо, свою службу правит с радостью и терпеньем.
- Повернули домой?
- Да, пойдем через парк. Вечер гаснет. Пора домой. Фонарь одинокий зажжен над ветвями клена и брусчатой дорожкой. Смотри, вот лампа в нем сначала темно-сиреневая, она мигает и разгорается бледно-синим. Когда мы прошли по дорожке, я оглянулся назад.
Вышли из дромоса, только наоборот: выход из царства заброшенных пирамид и ангаров казался близким, а оглянись - увидишь далекую перспективу - войти в него трудно.
Дромос желтым кошачьим глазом светит вслед. И, оглядываясь, я вспомнил, как возникают столпы в пустынях. Дромос нас провожает взглядом - вслед двум людям на вид нестарым. Мы проходим аллеей темной уже городских каштанов, мы проходим улицей немощеной в смолисто-синих сумерках, отраженных в сером граните камня.
Я помню. Способен помнить: все виденные реки, храм, спирали пустельги, игру теней и света на моховых подушках на полу в ангаре, газгольдеры в порту и чаячье кликушество над полднем, но, главное, я помню: прошлое прошло, его нигде не существует больше, и кажется, что прошлое как светлый пепел - чуть шевельнется ветер-время, - и нет его, а стоит размочить сухую корку прошлого слезами, как остаются грязные разводы (не более) на чистом поутру листе сегодня и сейчас. Мне это странно, я говорю тебе, мне это очень странно - узнать вкус прошлого и знать одновременно, что нет его, и все, что я сказал о вечере и о прогулках по задворкам лоска - все это никогда на бывшее, но вот откуда я помню это?
Я проснулся ночью, вышел на кухню, сварил себе кофе и стал смотреть в окно на улицу, на желтый кленов цвет, на отблески луны в автомобильном римановом лаке, на окна, что напротив - темные провалы в чужие сны. Мне удивительно: вот прошлое - оно уже прошло, там нет ни девочки, ни храма, там все иначе и иные духи пришли молиться сумрачным богам, но привязь памяти к событиям Земли - крепка и кажется живою, и все, что я скажу (когда-либо) лишь память. Не хочется мне думать, что слова мертвы, не хочется считать себя убийцей.