Господь ходит взад-вперед по опустевшему саду, совершенно не зная, чем бы занять руки. Напиши письмо образам и подобиям - пусть мироточат в темноте, пока остальные спят - образы и подобия. Opencard с видами на плодово-ягодные деревья, фонтаны, сов, агнцев и прочие атрибуты, без указания даты и обратного адреса - образам и подобиям.
Представте себе досаду бедных родственников, всякий раз получающих на рождество открытку от родственников богатых, открытку за $7.49, которых как раз и не хватило, чтобы догнаться до... например, до того, чтобы запамятовать о достатке богатеньких родственников, проживающих на том берегу реки. А теперь представте себе досаду профессионала от благодати, учившего эти рождественские открытки наизусть по долгу почтовой службы, когда, оказывется, сидит на рыночной площади (нет в наше время рыночных площадей, но об этом не принято говорить вслух) оборванец, и попробуй докажи зевакам, что вовсе никакой он не Мошиах и не Будда-Майтрейя.
Представили? Вот и славно. Следующая станция - Кладбищенская - Новая - Серверо - Западная.
Два года назад, проходя по Медовому мосту, я заметил, как Господь молится среди плодовых деревьев, заботливо посаженных людьми ради того, чтобы Господь мог молиться среди плодовых деревьев, о людях, что посадили плодовые деревья для того, чтобы Господь молился о них, посадивших для Господа плодовые деревья, чтобы среди них он мог молиться о спасении тех, кто вырастил эти деревья, среди которых он молится. А если бы Он не пришел, для кого тогда стали бы расти маслины, акриды, сухие смоковницы и дикий мед в маленьких стеклянных баночках? Шоколад тогда еще не был известен Синоптикам. А если бы Он пришел, а никто не удосужился бы посадить Гефсиманский сад? Страшно себе представить, сколько всякой всячины должно было совпасть в одно время в одном месте, чтобы вот так - раз и готово! - Господь может спокойно молиться среди деревьев, посаженных людьми, о которых Он молится. А ведь это не самый сложный случай из тех, что я знаю.
Кое-что из прошлой жизни я помню еще, например, я помню всенощную в храме Христа-Спасителя. Ночные бабочки - моли - пчелы кружились над диким медом, совершали неторопливый танец существ, знающих дорогу туда и обратно, словно в кармане уже лежат проездные билеты на январь, а не как у нас, смертных, на одну поездку в трамвае. Меня заворожила убедительность их черно-желтых панцирей, их насекомая отстраненность, размеренность движений и склонность цитировать избранные места из переписки Тимофея и Павла.
II
Среди дешевых вещей из Европы в пластиковых пакетах и узлах из старых простыней мы обнаружили книги в твердых глянцевых обложках, один вид которых соблазнял перевести их на родной язык, что и было сделано мастерами с тщанием и даже с некоторой примесью тщеславия (вот, мол я как могу, мне уже вот прямо сейчас ведомо то, о чем вам, малым сим, только предстоит прочесть в завтрашних газетах и журналах). Впервые это случилось ровно одну тысячу сто одиннадцать лет тому назад. Осталось непонятным, правда, как это могло произойти ровно одну тысячу сто одиннадцать лет тому назад, если впервые дешевые вещи из Европы мы стали привозить лишь восемь лет тому назад.
Дешевые вещи из Европы не зря были вывезены в строжайшей от европейцев тайне именно из Европы. И не зря, хоть и совершенно случайно, мы нашли там, как в тетушкином чулане, эти лаковые шкатулки с иностранными словами. Лишь восемь лет тому назад мы занялись превращением вина нащего времени и молодых сил в воду, заключенную, арестованную, упрятанную мастерски в их неизведанную ранее тропическую пластиковую кожуру.
Восемь лет тому назад мы обеднели настолько, что стремно стало обрашаться друг к другу по-русски в трамвае, да и друзей-то, собственно, не осталось. У нас не осталось буквально ничего, только одни буквы в невостребованных кризисом букварях. Мы работали за чай и булочки проводниками поездов дальнего следования, перевозивших новых кочевников, а также их ящики со спиртом, одеждой, пищей и сигаретами - всю их расторопность, мгновенно воплотившуюся в русские предметы первой необходимости. И переселением народов это не назовешь - переселялись одни только деньги: из одних карманов в другие, а что толку? если на самом деле не было и нет никаких денег, которые можно было бы сложить стопочкой под шкафом и полагать свое будущее делом решенным.
Что было одну тысячу сто одиннадцать лет тому назад - не помню.
Спустя три или четыре года со дня окончания железнодрожной напасти мы стали называться "россияне" и, вдруг, обрели вкус ко всему изящному.
Не устроив дороги и не научив дураков, стали вдруг зачитываться надписями на исподе белья. И уважаем друг друга за эту начитанность.
Или не уважаем. И стало вокруг все так величественно и исполнилось смысла. И новый год - уже не новый год, а миллениум, и как не выпить по такому случаю? Мы не замечаем себя вместе - собранными в одно лицо, в одно тело, мы царственно вышагиваем в своей подчеркнутой отдельности, соби (proprium), в черных кожах и серых мехах по улицам, загаженным трехтысячедолларовыми щенками, и все еще не замечаем смрада собственных отражений, возникающих то там, то здесь - в зеркальных витринах. Надписи! Мы осваиваем чужой язык, забывая свой. Да и был ли он - свой язык? Кто вспомнит, если каждое утро жизнь моих соотечественников начинается заново. Ни греха, ни тяжелого сна, ни воспоминаний - все как впервые. Никаких сожалений.
III
Мы - это мы, но не существуем на самом деле. И самого-то дела нету в помине. А щенки гадят. А нас нету, но наступаем же. И портим ботинки, настроение, портим свои дешевые вещи из Европы. Охочие до глянца вечной зимой, когда снег либо уже выпал, либо едва только растаял, а кроме снега нет ничего, разве что соль и перец по вкусу.
IV
Ходкие часики падкие до соблазнительного блеска соляных столпов. Ломкие лимонные квадратики зимующих окон ночных. Скользкие лестницы. И вся-то насыщенная жизнь - все уместится в одном билетике на одну поездку в трамвае, прости, я не могу престать говорить об этих бумажных крылышках ангельских для маленьких розничных ангелов, обитающих под арками и в туннелях. Скоро в парках и скверах начнут жечь уже прошлогодние листья и растапливать снег, очищаясь от скверны.
V
Неподалеку от Главного магазина дешевых вещей расположено мое жилище. Здесь лестничные пролеты освещаются электрическим светом из матовых плафонов, похожих по форме на таблетки аспирина с надписью "Выход". Что бы ни случилось, я знаю где выход. Эти лекарства раздают при входе в дом с целью убедить меня и тебя в необходимости каждый вечер возвращаться в этот чужой неуют не нами отстроенного надземного бункера.
- Я подумал как-то, глядя на голубей на плоской крыше напротив, что если через двадцать - тридцать лет мы сами собой переселимcя в узкие пыльные и темные расщелины между островков леса, то там возродится и станет жить-поживать себе прежняя бесшумная природная жизнь. И если и дальше попустительствовать этой не нашей природной жизни, то коробочки домов сравняются с землей, и нам придется уйти под землю. Собственно, уже сейчас ничто не мешает нам уйти под землю, чтобы не мешать ей жить и рожать. Ничто, кроме нелепого предрассудка: мы - соль земли. Вот вам и солончаки сплошные, насколько видно кругом - соль и перец по вкусу. Безжизненно.
- Людей стало слишком много и, чтобы оставаться людьми, придется нам стать меньше - сжаться в точку, утесниться до размеров своей души, которой не требуется ни времени, ни пространства, а то, что ей требуется совсем не обязывает нас суетиться и превращать собственный дом в пустыню и проходной двор, где не живут даже дворняги - только трехтысячедолларовые щенки, да и те скоро дохнут.
VI
В пустыне сада, оставленный и одинокий абсолютной одинокостью оставленного бога,
одиноко, как одна волна
в одиноком море одинока
он молится среди оливковых деревьев, вспоминая уют пустыни банального диавольского искушения как сад
в пустыне сада
в саду пустыни
единая роза ставшая садом
в котором конец всякой любви
конец томленьям любви невзаимной
и худшим томленьям любви взаимной
Так вот, понемногу, в русских переводах, дешевые вещи из Европы вошли в нас и стали там быть. Сейчас нельзя даже подумать, что мы могли обойтись без этих ссылок и сносок, кивков и правильных наклонов головы по адресу и до ветру.
VII
На поверхности уже не хватает места для лакированных автомобилей, когда-то давно обещавших нам кривду римановской свободы. Деревья побрезговали отражаться в заведомой расцененности, в фальшивой луне. Благосклонности деревьев, пусть даже и пойманных в своей неспешности городом, нам не добиться. Они живут внутри свободы, почему, собственно, и не развились у них навыки побега и спешки. Они прожили настолько больше нас и всего вокруг нас вместе взятого, так откуда им, деревьям, уметь убегать?! Пристыженные, мы прячем машины под землю.
Отдельная от солнца жизнь протекает по резиновым венам метро, и там продается и покупатеся все так же, как и на поверхности. А длинные подземные переходы и супермаркеты в них? Зрелые плоды светобоязни. "Люди луннаго света". Увы. Лампы дневного света, в которых люди слепнут и, спотыкаясь, бредут по стеночке в выходу, всегда представляющему из себя вход в следующий туннель.
VIII
Апокалиптика что вчера, что сегодня одна и та же: кажется, будто мир
созрел и вот-вот разрешится от бремени того негативного смысла, который
мы придаем ему. Ан нет, не торопится он рожать и оставляет нас в
неведении о цели своего существования. И всякий раз мы обманываемся
относительно него, списывая все на милость и промысел Божий. Еще не опубликованные откровения устаревают ровно со скоростью света - этого света. Так размножаются дешевые вещи из Европы.
IX
А вот и мы: пещерные личинки, твари глубин, невротические комочки, форма существования белковых тел среди каменистых расщелин, в постепенно опускающейся под землю Атлантиде, опускающейся в абсолютную темноту, в запах плесени, смазки и резины, в черную копоть, в чад, в ад, уже опустившейся. Подводные лодки легли на дно, как это и планировалось самым что ни на есть генеральным штабом всея говна. Наше дело маленькое - молчи и дохни.
X
Нежность и сила - две вещи несовместные, не так ли?
Но так ли несовместны любовь и ревность, счастье и разлука?
И проникающая нежность больно ранит, а сила оставляет
тебя тобой среди асфальтовой пустыни. Тебя рождает сила, зачинает нежность. Причиной силе нежность, нет других причин.
Так, значит, в силе смерти нет и нет греха, пока ты сам не сделаешься сильным? И смерть бессильна, смерть всего лишь нежность.
И в нежности содержится весь мир, перевернувшийся и еле отраженный в своем желанье жить. Желанье жить приводит нас к обособленью, а нежность - это смерть. И смерть есть нежность. Но если нежность зачинает нас, то как она становится нам смертью?
Любовь в наших широтах - нежность. Слишком близко к смерти.
И я бы не боялся нежности и гибкости зеленых стеблей растений, кабы не
знание об их опасном упрямстве к жизни. Страх и трепет - это для
сильных. Канатоходцы нежны. Горбуны особенно чувствительны. И
маленький господин Фридеман так и лежит себе мертвый мордой в салате
весь в слезах. И площадь полна нежности, утаенной среди
смеха. Не в этом ли суть готических корчей? Не в нежности ли?
И я подставляю следующую щеку для поцелуя (для влажного моллюскового
прикосновения створок женских губ, для поцелуя ударом сухой горячей
ладони, для поцелуя ударом холодной черной перчаткой, напяленной на
равнодушный кулак и т.д.), помня, чем закончилась карьера одного из
самых ангажированных богов.
Поцелуй - вот вам нежнось. Поцелуй - это слово, произнесенное в пустыне сада. Все, что только может предшествовать смерти - это нежность поцелуя.
Сила - вот вам искушение в саду пустыни. Нежность - вот вам искушение
Царством Божьим. Выбирай Рай!
В пустыне сада. В саду пустыни. В саду, где, человек, вынули из тебя душу и носят на руках, носят по улицам, плача, поклоняясь. Поклоняясь, не веря, плача, смеясь, поклоняясь, не веря. Человек, неизбежно возникающий из небытия ради еще большего небытия, ради еще большего неверия в то, о чем нынче плач. Мы хотели играть с вами в свадьбу, а вы не... мы хотели играть с вами в похороны, а вы не плакали.
Он - Рыба. Он - подземный, хоть и не слишком хтонический, а все равно из каменоломен происходит. Он как будто бы смотрит за тобой - приглядывает, а ты выбираешь здесь под этим осклизлым небом между небом вины и небом иллюзий, между одой к физической боли и еле-шепотом силы среди всеобщего поквартального опустошения.
XI
В заброшенном саду мой маленький Христос вдруг замирает на глазах у яблок, у слив и белены, у девочек и девичьих собачек. И он, кому известны сны всех жителей поселка, провидит будущее мира, но только кто ему подаст хоть каплю мирра, хоть каплю драгоценной той воды, которая могла бы стать вином? Кому здесь нужен бог, хотя бы и уменьшенный до их размеров? Уж как мы старались, уж как мы вырезывали из дерева его образ, его подобие, его лик, его внешность... мать твою!.. а толку? Да и не мы это были. Так или иначе, даже самая маленькая, самая гипсовая, самая пресвятая, самая дева... что толку?
И я, сильный, плачу среди плодовых деревьев, заботливо посаженных людьми ради того, чтобы Господь мог молиться среди плодовых деревьях о людях, что посадили эти деревья. Поздно. Больше некому, кроме пчел и людей ряженых пчелами. Только кому теперь нужны танцы? Только мед.
Этот мед не сладок без танцев, без августа, без осени и зимы, без смерти и воскресения. Я знаю, я пробовал этот мед.