Метели пронеслись над городом слишком быстро и оставили мало снега. Всего на две недели хватило зимы, и под неторопливым южным ветром и мелким нудным дождем белое стало серым, а вскоре и вовсе исчезло, оставив грязь, лужи, наполненные водой канавы. Ржавый флюгер поскрипывал на крыше ратуши, ему вторили хриплые голоса досрочно вернувшихся из теплых краев черных птиц. Часовых дел мастер Онто не без труда пробирался по улице. Сапоги протекали, в бороде блестели дождинки, и только старая, но все еще прочная и аккуратно залатанная кожаная куртка спасала от промозглой сырости. Обернувшись на непривычный и оттого показавшийся подозрительным звук, он увидел, как пара черных коней вытягивает из проулка тяжеловесный черный же экипаж. Чтобы уберечься от брызг и грязи, часовщик свернул в следующий переулок, но не мог преодолеть любопытства и остановился посмотреть. А посмотреть было на что. Хотя бы на эмблемы на дверцах экипажа. Три блестящие языка пламени струились, переливались, как настоящие. Жутко, но и глаз не оторвать, хоть понятно, что это не настоящий огонь, а не то иллюзия хитрая, не то художник великого таланта изобразил. А за экипажем... В несколько рядов по трое двигались существа в тусклых одеяниях. Именно что существа, у людей не бывает таких бесстрастных, неподвижных лиц. Живые мертвецы, коими бабки детишек пугают.
- Да... каждый раз, как увижу их, не могу просто так идти своей дорогой. Добро бы, только страх внушали. Да нет, лица словно у мраморных статуй в заброшенном храме Cправедливости. Куда это сегодня наладилиcь? Неужели в притон старого Лине? А ведь пора, давно пора... - думал часовщик. Ему, почтенному отцу семейства, не внушало радости существование такого рода мест. Там молодые люди обоих полов курили заморские травы, от которых их посещали сперва сладкие видения, а после беспамятство. Будто описываемые в книгах живые мертвецы, они могли совершить любое преступление, лишь бы хватило сил и сообразительности. Этого последнего у травяников обычно недоставало, оттого чаще они вели себя мирно, зарабатывая на кусок хлеба и порцию дурной радости мелким воровством и продажей своих тел. Притоны, подобные этому, что находился на близлежащей улице, расплодились в столице за мутное время междуцарствия, как поганки дождливой осенью. К слову сказать, многие полагали, что поганки и служат основой пользуемых там зелий, а разговоры о заморских травах только для того, чтобы набить цену.
Ох уж это мутное время... Чего только не навидались... Неурожай, разбойники. Когда заказы поредели, приходилось, забросив часовую мастерскую, полагаться на невеликий огород за городской стеной. Но витал над растрепанным королевством призрак свободы, когда никому не было дела до того, о чем болтает народ в тавернах, какие книги читает юношество, сколько раз на дню и кому возносят молитву обыватели.
Когда пророк Иггларий, явившийся неизвестно откуда и силою священного огня выжигавший скверну, стал возле трона молодого короля, когда тело нетленного Гуго вынули из хрустальной пирамиды и торжественно сожгли на площади, истинные сторонники Грозного и Справедливого воспряли духом:
- Мы восстановим дедовские обычаи! Вернем наши старые добрые нравы! Королевство станет сильным, и слово нашего короля соседи будут cнова слушать, преклонив колени, как при великом государе Комму! А заморского нам не надобно!
Хорошо сказать, не надобно. Столько уж переняли и хорошего, и дурного! Ладно бы платье, прически, экипажи, усовершенствованные способы обработки металлов, так еще книги, а хуже всего, вольные нравы и длинные языки.
Онто, невзирая на свое почтенное занятие и спокойный нрав, не терял почти детского любопытства ко всему новому и необычному. Он слыл книгочеем, дружил с молодыми педагогами столичного университета, не без удовольствия помогая им в изготовлении хитроумных приспособлений для опытов с электрическими разрядами и особых увеличительных стекол, сквозь которые в обычной капле из лужи можно было созерцать особых зверьков, невидимых простому глазу. Сколь ни вспоминай пословиц о карах судьбы за излишнее любопытство, а вслед процессии так и тянуло.
"А ведь действительно, к притону...Ох.." - содрогнулся про себя Онто, но отказаться от того, чтобы посмотреть своими глазами, не смог. Устрашающая махина остановилась возле двери, на которой виднелся прикрепленный пучок тонких прутьев. Считалось, что прутья предназначены для тех, кто не вовремя приносит плату за взятые в долг радости. Дверца экипажа резко распахнулась. Не обращая внимания на грязь, решительно ступил на землю высокий господин. Голый череп, похожий на дыню, темные мешки под глазами, горевшими, как и положено у пророка, как две плошки, заправленные свежим маслом, широкий шаг, развевающийся плащ с трехлепестковым цветком. Иггларий собственной персоной. Ему не нужно было произносить пламенных речей на площадях, грозить небесными карами, довольно было нескольких резких, как дробь дятла, фраз и взгляда, который словно острый разряд молнии пробивал насквозь. И толпа замирала, и слушала, и передавала потом из уст в уста:
- Дровами в печи будущего станут те, кто не верит в Cправедливого!
- Мусор, скопившийся за темные годы, - в огонь очищающий!
- Волки зла да убоятся пламени!
"И в чем причина его силы? В том ли, что он не был связан с королевской семьей, и никто не мог сказать, что он привержен корыстолюбию или какому-либо обычному из человеческих пороков? В том ли, что люди устали от смены властителей, усобиц, неурожаев, поразивших страну в последние двадцать лет, а пророк обещал справедливость? В том ли, что по его, Игглария, наущению король казнил нескольких министров, особо отличившихся ни ниве казнокрадства?"
Часовщик не отличался склонностью к восторженной вере. На заре юности, когда был в силе культ нетленного, посещал молитвенные собрания по обязанности, стараясь не заснуть во время нудного действа. Потом пошли годы разброда и шатаний, храмы бога Справедливости, порушенные еще при живом Гуго, кое-где восстанавливали, но вера в них еле теплилась молитвами старух и немногих искателей из молодых. Теперь же сам король, предки которого хоть и соблюдали обряды, но не слыли особенно набожными, полагая себе если уж не равными богу, то, по крайней мере, лишь на ступеньку ниже, первым протягивал руку в священный огонь, первым кланялся пророку.
Мастер Онто смотрел, как вокруг крыльца плотно встают пророковы спутники, с блаженными лицами, взявшись за руки, молча, как стена. Взгляд каждого словно зеркало повторяет взгляд вождя. А тот рывком отворяет дверь, она, гулко хлопнув, еще вздрагивает после того, как он переступил порог. Тянется время ниточкой паутинной. Тянется... Что же будет? И вот по одному, выходят из распахнутой двери, в лохмотьях, и в нарядной одежде, простолюдины и важные господа. Сами идут, надо же... Только лица как у мертвых. Спутники пророка расступаются, образуют круг, в нем оказываются заключены те, кто вышли из притона. Последним -сам Иггларий. Взмах руки - и огонь охватывает двухэтажный деревянный особняк.
"А Лине!? В огне оставлен?" - тут уже Онто захотелось поскорее уйти, не видеть, не думать, хоть никогда не знался он со стариком, и не считал его ремесло подходящим. Дома хмуро сидел за столом, не очень слушая, что пытаются рассказать дети, ночью ворочался возле своей пухленькой супруги так, что она забеспокоилась, пошла в погреб за брусничным питьем. Только хлебнув кисленького, часовщик как-то утих, и заснул.
Притоны продолжали гореть и назавтра и в следующие дни, потом дело дошло до некоторых питейных домов, где промышляли распутные девки, а свита пророка все росла. И все бы ничего, страх, говорят, лучший лекарь, если заболела душа, а не тело. И заблудшие душа не всегда попадали в огонь, большей частью пополняли черную свиту. Вот уже и отдельные отряды встали на борьбу со скверной, водительствуемые теми, что прежде прочих прибились к пророку. Мужчины ли, женщины, все становились в этом воинстве на одно лицо, в каждом можно узнать пророка. Никто из них не вернулся к семье, к обычному ремеслу. Но и в прежнюю грязь не упал никто. Росло черное воинство. И стали поговаривать, что пророк обратил свой взор на образованное сословие, где неверие в Справедливого свило змеиное гнездо, где нужно навести порядок, и не допускать...
- Эх, Онто, знаешь ли ты, что завтра в университет пожалует пророк со свитою и потребует ото всех профессоров и студиозусов принятия клятвы огнем и предания огню же книг вольнодумных! - жаловался Маар, не достигший пока звания профессора, более не от недостатка усердия, а от постоянных споров и свар со старшими коллегами, - Приказано самим королем более не читать лекций о происхождении живых сущностей от движения мелких частиц неживого, но только повествовать о том, как волею Справедливого ожила земля. Что за дела? Что за дело королю до изысканий естественных? Мой же кабинет опытов приказывают закрыть, ибо я там, изучая мышц и жил движение, лягушек, кои тварями божьими почитаться должны, мучения подвергаю. А скажи, друг мой, каково можно познавать устройство живых тел без опыта? Этак можно бы и часы чинить, не разумея, как колесики вращаться должны.
- Что ты говоришь? Неужто? Да такого даже при нетленном Гуго не было?
- Не было, не было. Гуго, он при всех причудах своих, изыскания лекарские и о животных организмах поощрял даже, чая, что бессмертие для него откроется.
- Что же делать теперь? И ты клятву огнем примешь?
- Ни за что! Этим не покорюсь. Что с того, что черный из притонов и кабаков их спас? Они как были беспамятные и бесчувственные, такими и остались. А не размышляющий не есть человек, а есть зомбя... живой мертвец по-старинному, какового для любого дела использовать можно, ибо не ведает, что творит, но лишь воле хозяина подчиняется.
- А как же быть-то?
- Да что мне, я птица вольная. Сейчас пивко допьем, коня седлаю, да и уеду, имущества особого нет, мое богатство тут, - похлопал приятель Онто себя по затылку.
В тревоге разошлись друзья, даже соленые блинчики, испеченные супругой часовщика, не порадовали. А через два дня на площади при большом стечении народа сожгли Маара в костре справедливом за неподобающие речи, нечестивые опыты и злостное нежелание принять раскаяние и огневую клятву. Часовщик не был в толпе, не видел, не мог... Ночью же, когда двое дочерей и сынишка уснули, подозвал супругу свою и, глядя в грустные глаза ее, говорил:
- Знаешь ли, мать, что ныне всем приказано клятву огня принести? И храм Справедливого в положенные дни посещать?
-Как не знать, слышала, на всех рынках только про то и говорят.
- Так вот, завтра же мы с тобой и с детьми идем в храм, и клятву примем.
- Я ладно, мне, женщине, покорность к лицу. То Гуго нетленный, то Справедливый бог. Да и то сказать, Справедливый был еще у наших прадедов... А вот ты как? А дети? Как им понять? Весь день плакали, мол, дядя Маар добрый был, каждую травку привечал, нас учил разным наукам, а его... А дальше что будет? Только-только после голодных и раздорных лет отдышались, так теперь костры, казни, мертвецы живые...
- Что ж, дети не так уже малы. Я им сказку расскажу, про зайчика, что к зиме белую шкурку надевает, чтобы от лисицы спастись. Нам из страны не убежать. Надо жить здесь, вырастить детей, а справедливости не видели мы никогда, лишь попущение слабостям и порокам человеческим. Завтра же клятву примем. Надо успеть до костра.
Они успели, и удача не отвернулась от семейства. Жили тихо, часовщик работал, по тавернам и питейным домам не ходил, болтать о высоких материях стало не с кем, доносами на соседей не промышлял. Уцелел, умер в своей постели, окруженный детьми и внуками. И огонь бестрепетно вспыхнул в каменной чаше, когда шел похоронный обряд. Разве важно огню, верят ли в его справедливость или нет? Он просто горит.