Знойное солнце опаляло крутую, вымощенную серым камнем дорогу и бредущих по ней паломниц. Несколько женщин впереди уже подходили к заветной цели своего путешествия - Топловскому Троице-Параскевиевскому женскому монастырю, другие еле шли, преодолевая боль в распухших ногах. Еще каких-то 200 - 300 метров, и припадут они к местной святыне: иконе Параскевы Пятницы - святой, особо почитаемой в Крыму как исцелительнице женских недугов, помолятся, поплачут, поговорят с ней по душам, попросив об исполнении своих желаний - шли сюда с верой в серце. Затем окунуться в святой источник ее имени. И сбросят с себя все тяготы пути.
Шедшая позади всех молодая красивая женщина неожиданно охнула и тяжело опустилась на землю около стоявшей с краю дороги раскидистой шелковицы. Густая крона дерева давала желанную тень и, как в пустыне, протягивала к путникам ветви с черными сочными ягодами, которые татарские дети из соседнего села почему-то не успели ободрать. К женщине подошла одна из ее спутниц и подала несколько ягод.
- Спасибо, Аксиньюшка, - сказала та, вынимая из кармана шелковый надушенный платок и вытирая ими руки и мокрое от пота лицо. - Не ждите меня. Отдохну немного и догоню вас.
- Зря, Мария, ты не послушалась меня, надо было в селе взять извозчика... Нельзя так истязать себя. Мы-то, люди простые, привыкли к солнцу и любой дороге. А у тебя кожа нежная, обувь городская, не приспособленная к таким путешествиям. И платочек-то шелковый, надушенный, только для красоты. На-ка, не побрезгуй, возьми мою холщовую тряпочку, оботри лицо и шею, сразу легче станет. Али горе у тебя какое, что заставило брести вместе с нами?
- Не такая я уж, матушка, слабая. В Крыму обошла и объехала все храмы и монастыри, была даже в скальных пещерах у монахов под Бахчисараем. Ребеночек мне нужен. Шесть лет замужем, а детей нет... Вот и езжу везде, молюсь и выпрашиваю божьей милости... Боюсь, что муж уйдет, - почему-то разоткровенничалась женщина с паломницей, опекавшей ее в дороге.
- Почему же уйдет? Если любит, не уйдет. Любишь его, наверное, сильно?
- Люблю. И он любит, а мысли все равно в голове бродят. Мужчины часто в таких случаях заводят другие семьи...
- Ты, Мария, все не так делаешь. Молиться надо не одной, а вдвоем с мужем. Тогда Бог непременно вас услышит, как услышал бесплодных праведных Иоакима и Анну, родивших уже в старости по Божьему благословению Пресвятую Деву Марию. И Иван Предтеча также родился у престарелых родителей, проводивших вместе день и ночь в неустанных молитвах. А вы и вовсе еще молодые. Наберитесь терпения. И просить надо не только о даровании ребенка, но и о том, чтобы Бог помог вам стать достойными милости Его. Нужно с благодарностью принимать все, что Он дает, чтобы на все была Воля Его, ибо Он посылает испытания прежде всего тем, кто силен духом, - на одном дыхании вымолвила все странница и трижды, с поклонами перекрестилась на купола монастырского собора.
Мария тяжело вздохнула. То же самое ей постоянно внушает в Киеве и ее духовник, протоиерей Иоанн, близкий друг ее отца, председателя Киевской судебной палаты, Петра Григорьевича Рекашева. Да вся беда в том, что муж ее - адвокат Михаил Даниленко был не только атеистом, но отрицательно относился к дружбе ее отца с протоиереем Иоанном и другими духовными лицами, состоявшими вместе с Рекашевым в разных патриотических организациях. Все они, как и Петр Григорьевич, придерживались самых крайних политических и антисемитских взглядов, глубоко чуждых ее мужу. Тесть и зять часто ссорились, а однажды - из-за крупного скандала, разгоревшегося в Киеве вокруг антисемитской статьи Петра Григорьевича в газете "Киевлянин" по поводу приема в Университет Святого Владимира 100 первокурсников-евреев, не разговаривали полгода.
Вот почему Марии приходилось держать в глубокой тайне от мужа свои беседы с отцом Иоанном и паломнические поездки, которые она совершала, когда они приезжали с ее матерью Ангелиной Ивановной отдыхать в Крым. Михаил же доверял только медицине. По совету его брата, доктора Даниленко, супруги прошли тщательное обследование в нескольких киевских клиниках. Ни у него, ни у жены ничего не нашли. Потом вдруг приезжий московский светила в области гинекологии обнаружил у нее какие-то осложнения и прописал длительное и мучительное лечение. Она все аккуратно выполняла, сочетая процедуры и уколы с неустанным чтением молитв и тайными поездками по святым местам.
С этой странницей она познакомилась на станции в Белогорске, расспрашивая людей, как пройти к женскому монастырю. Аксинья тоже направлялась туда. Нашли еще попутчиц, и все вместе пошли пешком по симферопольскому шоссе. Мария привыкла к таким переходам, обычно шла в первых рядах паломников, но в этот раз с самого начала почувствовала себя плохо и всю дорогу читала молитвы, чтобы не упасть.
- Что-то мне совсем плохо, матушка, - сказала Мария, прикладывая платок к губам. - Живот болит, тошнит, наверное, съела что-то несвежее.
- Тошнит, говоришь. Да, ты, девонька, никак уже понесла. Верный признак у всех женщин. Услышала Святая Богородица твои молитвы. Теперь тебе надо не истязать себя в походах, а беречься, а то неровен час и выскочит плод. Подожди. Я сбегаю в село за повозкой, чтоб отвезли тебя обратно в Белогорск. А ты посиди тут в теньке, помолись, Прасковья Пятница тебя обязательно услышит.
- Спасибо тебе, Аксиньюшка, добрая ты душа. Не знаю, как тебя отблагодарить. Возьми мое колечко и деньги...
- Нет, Мария, грех это за добро-то деньги брать... Ты вот лучше дома за меня лишний раз помолись, вспомни, что есть такая Аксинья, великая грешница. Попроси матушку-то нашу, великую заступницу перед Богом, может быть, и снимет с меня грехи...Ох-хо-хо, люди добрые, тяжко мне со своим грузом ходить...
- Да, с каким, Аксиньюшка, грузом? - вглядывалась Мария в круглое, загоревшее лицо женщины, которой едва ли исполнилось 40 лет.
- Долго, милая, рассказывать, да и неинтересно. Только не думай, дурного я ничего не делала... А вот гордыня-то, гордыня меня одолела...Хороший человек из-за нее и сгинул.
Женщина ушла. Мария задумалась над ее рассказом. Кто она: крестьянка, купчиха, бывшая горничная или прислуга? Говорит грамотно, но загадками... Такие-то люди чаще всего и попадаются среди паломниц: называют себя великими грешниками, но с добрым сердцем и мудрые, так как, настрадавшись, научились по-другому оценивать жизнь.
Через час Мария была уже в Белогорске, а еще через три часа мучительного пути на дилижансе, показавшегося ей вечностью, лежала в своей кровати в Ялтинском доме. Местный врач по женским болезням Николай Иванович Галушка, всегда внушавший ей надежды на лучшее, внимательно осматривал ее и ощупывал живот.
- Что ж, Мария Петровна, поздравляю вас, - сказал он, широко улыбаясь, - вы, действительно, беременны. Постарайтесь в городе вести спокойный образ жизни, никаких физических нагрузок. Как говорится, береженного Бог бережет. И ждем сюда в следующее лето с новым пополнением.
- Мама, - сказала Мария, когда доктор ушел, - надо скорей вернуться в Киев, сообщить Мише и папе.
- Зачем же возвращаться в душный город? Для этого есть телеграф. Пошлем им телеграмму, а Миша не выдержит и сам сюда приедет. Счастье-то, счастье какое! Теперь, дай Бог, мужчины наши перестанут ссориться.
- Нет, мамочка, их не переделаешь. Папа твердо стоит на своих позициях, а Миша - на своих, и я - на его стороне.
- А если они опять полгода не будут разговаривать, как в прошлый раз, вы отлучите нас от внучки?
- Почему ты думаешь, что будет внучка?
- Или внучек....
- Ребенок тут не причем. Я всегда могу приехать к вам без Миши. Только мы с тобой будем еще больше мучиться.
* * *
... Роды намечались на начало марта 1908 года. Задолго до этого в квартире Даниленко на Большой Васильковской улице поселились мать Марии Ангелина Ивановна и ее бывшая няня Евдокия Христофоровна, маленькая, уютная старушка с певучим украинским голосом. Старая няня должна была вместе с новой няней Кристиной, своей племянницей, помогать ухаживать за малышом.
Михаил был на беседе со своим подзащитным, когда ему передали записку из дома, что роды начались. Он приказал отвезти арестованного в камеру, и, взяв у ворот тюрьмы извозчика, велел ему гнать как можно быстрей, на Большую Васильковскую.
Мария мучилась и кричала в спальне. Ему не разрешили к ней пройти, сказав, что схватки начались три часа назад, и за ними следит доктор.
В гостиной, кроме Ангелины Ивановны и новой няни Крестины, находился Петр Григорьевич, зачем-то тоже вызванный сюда со службы женой. Тесть нервно ходил по гостиной. Сделав несколько кругов по комнате, он подходил к овальному столику, где стояли запотевший штоф с водкой и закуска, наливал четверть рюмки и нервным движением опрокидывал в рот. Его волнение передалось Михаилу: он то выскакивал в коридор и подходил к двери спальни, откуда доносились душераздирающие крики жены, то возвращался в гостиную, садился на диван и с недоумением смотрел на беседующих женщин. В отличие от мужчин, они выглядели спокойными, обсуждая, надо ли грудному ребенку туго пеленать ножки или лучше оставлять их свободными. Михаил сравнивал свое состояние с положением подсудимого, который проводит томительные минуты в ожидании окончательного приговора суда.
Неизвестно сколько прошло времени. Он не заметил, что женщин давно ушли. Вечерний закат на несколько минут ярко осветил комнату и погас. В гостиной стало темно, только свет от автомобилей изредка вспыхивал на потолке, и, пробежав по хрустальной люстре, исчезал вместе с машиной. Неожиданно появилась Ангелина Ивановна, удивилась, что они сидят в темноте, и пригласила в столовую на ужин.
- Михаил Ильич, - обрадовался Рекашев, готовый сейчас все простить зятю: и независимый характер, и нежелание участвовать вместе с ним в патриотических организациях, и игнорирование всех его просьб по судебным делам, которые вел Михаил, - пойдемте, выпьем.
Графин на столике давно опустел. Ангелина Ивановна недовольно покачала головой, сурово взглянув на мужа. Рекашев виновато развел руками, мол, что делать, когда такая ситуация, и быстро вышел из гостиной. Михаил не понимал, как в такой момент можно есть, пить и вообще думать о чем-нибудь другом, кроме того, что происходило сейчас в спальне.
- Михаил Ильич, все идет хорошо, - улыбнулась Ангелина Ивановна, взяв его за руку. Однако спокойствие ее было обманчиво: рука дрожала, уголки губ кривились, так что улыбка получилась фальшивой. Михаил покорно, как ребенок, нуждавшийся сейчас в заботе старшего наставника, пошел за ней.
После ужина Ангелина Ивановна направилась в спальню к Марии. Михаил проводил ее до дверей.
- Можно мне тоже туда пройти, поговорить с Машей? - робко спросил он.
- Родной мой, - ласково сказала Ангелина Ивановна, в отличие от мужа, обожавшая своего зятя, а сейчас особенно тронутая его переживаниями о дочери. - Ей очень тошно. Потерпите, осталось недолго.
В открывшуюся дверь Михаил увидел красное лицо жены на подушке и склонившегося над ней доктора. И тут же раздался дикий, нечеловеческий крик. Он вздрогнул. Неужели это Маша так кричала? Он хотел представить, какие она сейчас испытывает мучения, и не мог. Почему ему не разрешают быть рядом с ней, чтобы облегчить ее страдания? Вышла старая няня, чтобы исполнить приказание доктора. Михаил схватил ее за руку.
- Евдокия Христофоровна, почему я не могу быть рядом с ней?
- Да чем вы ей, голубчик, поможете, только стесните ее в мучениях. Вся надежда на нашего Господа, - тяжело вздохнула старушка и перекрестилась.
Михаил вернулся в столовую. Рекашев неподвижно сидел на том же месте. Губы его шевелились, вероятно, он читал молитвы.
- Ну что там? - спросил он почему-то шепотом.
- Маша очень мучается!
- Бедная моя девочка. Рад бы помочь, да бессилен. Такая уж у них доля.
Чтобы занять время, они решили сразиться в шахматы. Тесть был рассеян, часто проигрывал, относясь к этому, как никогда, равнодушно, и приказывая каждый раз кухарке принести рюмку водки. Михаил попросил заварить кофе, но, сделав два глотка, отставил чашку в сторону. В начищенном до блеска серебряном кофейнике отражалось его растерянное лицо.
Незаметно забрезжил рассвет. Косые лимонно-апельсиновые лучи упали на шахматную доску с фигурами. За окном, грохоча на всю улицу, проехал первый трамвай. Только он затих, как послышался голос точильщика: "То-чи-ть ножи, нож-ж-жницы, кому то-чить ножи!" И тут же запел рожок молочника, извещая хозяек, что приехала повозка с молочными продуктами. На кухне кухарка загремела бидонами и, стараясь идти как можно тише, но от этого стуча ее больше тяжелыми башмаками, проследовала к входной двери.
Петр Григорьевич задремал, опустив голову на грудь. Михаилу хотелось пройти в кабинет и записать свое нынешнее состояние в дневник, но при каждом его движении Рекашев поднимал голову и вопросительно смотрел на него. Михаил качал головой и, оставаясь на месте, обдумывал свои мысли, чтобы потом занести их в тетрадь.
Дневник он вел много лет. К этому всех детей с раннего возраста приучала мама. Братья давно забросили это занятие, а для него оно стало ежедневной потребностью. В детстве он ограничивался кратким описанием погоды и разных событий в их большой семье или гимназии, а, когда поступил в университет и начал посещать судебные заседания и тюрьмы, записи перешли в размышления о несовершенстве судебной системы России, ошибках судей и непредсказуемости в поведении присяжных заседателей. Несколько раз он перерабатывал записи в статьи и отсылал в столичные журналы. Их охотно публиковали. Иногда они шли рядом со статьями Кони и Плевако, чьи правозащитные речи в свое время способствовали тому, что он увлекся юриспруденцией. Однако сейчас настольными книгами его были не труды этих знаменитых адвокатов, а роман Толстого "Воскресенье" и путевые заметки Чехова "Остров Сахалин". "Воскресенье" он постоянно перечитывал и однажды, будучи студентом, написал письмо Льву Николаевичу, что считает его роман острым памфлетом на российское судопроизводство и произвол чиновников. Толстой ответил, что рад был услышать такое мнение от студента юридического факультета. Позже они обменялись еще несколькими письмами по интересующим обоих вопросам. Все письма Льва Николаевича он знал наизусть.
...Его отвлек шум в коридоре. Вбежала радостная Ангелина Ивановна.
- Петя, Михаил Ильич, девочка, девочка, родилась.
Михаил машинально посмотрел на висевший в углу столовой иконостас, перекрестился, как обычно делал Илья Кузьмич, когда ему сообщали о появлении очередного ребенка в их семье, и бросился вместе со всеми в спальню.
Мария полусидела на взбитых высоко подушках. Усталое лицо ее светилось от счастья. Ребенок в белом с кружевами конверте лежал у нее на руках. Она крепко прижимала его к груди, никому не отдавая, пока не пришел муж. Он дрожащими руками взял конверт. Оттуда выглядывало красное, сморщенное личико младенца. Такие же лица были у всех его новорожденных братьев. Только к этому существу он испытывал особую отцовскую нежность и восторг. На глаза его навернулись слезы. Не скрывая их, он прикоснулся губами к щечке дочери и с благодарностью поцеловал жену, шепнув ей, что безумно любит ее и очень счастлив.
Конверт с младенцем перешел к Рекашеву. Тот одной рукой прижал его к груди, другой перекрестился сам и перекрестил ребенка. "Спасибо тебе, Господи, что услышал наши молитвы и послал такую радость, - с пафосом произнес он, и, еще раз перекрестившись, добавил, - вся в нашу породу". Ангелина Ивановна, получив долгожданный конверт, тоже радостно закивала головой: "Вылитая Маша. И уже сейчас видно, что будет красавица". Михаила не огорчили эти умиленные восклицания о схожести ребенка с Рекашевыми. Он был рад, что все благополучно кончились, и жена перестала мучиться.
Евдокия Христофоровна настойчиво выпроваживала всех из спальни, говоря, что Марьюшке надо отдохнуть. Все прошли в столовую. Петр Григорьевич приказал принести шампанское и никак не хотел отпускать доктора, мечтавшего после тяжелой ночи поскорей оказаться в своей постели.
Ангелина Ивановна уже сообщила кому-то по телефону о радостном событии в их семье. Телефон в кабинете Михаила звонил не переставая. Он ежеминутно бегал туда из столовой, принимая поздравления знакомых и родных со стороны жены. Это натолкнуло его на мысль немедленно сообщить о новости и своим родным. Быстро составив телеграммы братьям в Екатеринослав и родителям в Ромны, он отправил на почту своего слугу Харитона.
Не успел Харитон уйти, как раздался звонок в передней. В столовой появилась Евдокия Христофоровна с телеграммой в руках.
- Михаил Ильич, это вам, из Екатеринослава.
Тесть с недовольным видом посмотрел на Михаила: у него было удивительное чутье на всякие неприятности, тем более из Екатеринослава, где жили братья Михаила, состоявшие под надзором полиции: от этих возмутителей спокойствия не жди ничего хорошего. О втором преступлении Сергея и его бегстве из Екатеринослава Михаил ему не рассказывал.
Телеграмма была от Володи. Он извещал, что Николай и его невеста Лиза попали в тюрьму, как члены боевого отряда анархистов, просил его немедленно приехать.
- Что-нибудь важное? - спросил тесть, внимательно наблюдая за переменой в лице Михаила, выражавшего одновременно озабоченность и недоумение: почему брат, бывший большевиком, вдруг оказался членом боевого отряда анархистов.
- Мне надо срочно выехать в Екатеринослав.
- В такой момент? Что за спешка?
- Из телеграммы не понятно.
- Опять ваши студенты угодили в тюрьму...
- У Николая неприятности ...
Михаил не стал посвящать Рекашева в суть дела, заранее предвидя негативную реакцию. Он пошел в спальню к Марии.
- Ты не спишь? - спросил он жену, присаживаясь на край постели и осторожно заглядывая в стоявшую рядом кроватку, где лежал ребенок. Увидев его встревоженное лицо, жена насторожилась.
- Что-то случилось?
- Пришла телеграмма из Екатеринослава. Коля попал в тюрьму. Мне надо завтра или, в крайнем случае, послезавтра туда выехать. Вы меня с малышкой отпустите? Обещаю быстро вернуться.
- Конечно, поезжай, - улыбнулась Мария, стараясь сдержать слезы, готовые хлынуть из глаз и от обиды, что он в такой момент уезжает, и от умиления от сказанного им с такой нежностью слова "малышка". - Я здесь не одна.
С благодарностью поцеловав жену, он снова наклонился к девочке, сладко спавшей в своем белоснежном кружевном конверте, и ласково произнес:
- Катенька... Тебе не кажется, что ей очень подходит это имя?
- Мы же договорились, если будет девочка, назвать ее Софией в честь моей бабушки. И в святцах за март есть это имя.
- В Софии есть что-то холодное, строгое, а наша девочка так хорошо улыбается во сне.
- Это солнце попало ей на личико, она морщинится.
- Нет, Машенька, как хочешь. Катя ей больше всего подходит. Екатерина Михайловна! Так и объявлю сейчас Петру Григорьевичу и Ангелине Ивановне.
- Подожди, Миша, - она смущенно посмотрела на мужа. - У нас с мамой появилась одна идея...
- Что же ты замолчала, говори.
- Хорошо бы познакомить твоего брата Володю с Еленой (это была ее двоюродная сестра). Согласись: из них получилась бы хорошая пара. И есть случай: Володя может стать крестным отцом Катюши. Он едет в Петербург и по дороге заедет к нам.
- Отличная мысль, - улыбнулся Михаил, восхищаясь тем, как женщины умеют все ловко устраивать. - Володе давно пора жениться, да и крестного отца лучше не найти.
- Позови ко мне маму, я скажу ей о нашем разговоре.
Рекашев был не доволен, что Михаил и Мария изменили свое решение назвать девочку Софией, в честь его матери. Однако не стал заострять на этом внимания. Радость оттого, что у него появилась долгожданная внучка, переполняла его через край. Пробки от шампанского одна за другой летели в потолок, грозя угодить в дорогую люстру.
Михаил нетерпеливо посматривал на часы. До отъезда ему надо было решить кое-какие дела в судебной палате. Но от подвыпившего тестя не так легко уйти. Как назло, пришел еще его родной брат с женой и тремя дочерьми. Одну из них, старшую, Елену, Мария и ее мать и хотели познакомить с Володей. Это была высокая, красивая блондинка, с пышными, светлыми волосами и чертами лица, выдававшими в ней сильный и честолюбивый характер.
Обе семьи были тесно связаны между собой. Младший Рекашев поддерживал старшего брата в его политических взглядах и тоже состоял в патриотических организациях города, не скрывая своих антисемитских взглядов. Он был человек военный, окончил в Петербурге Николаевскую инженерную академию, в русско-японскую войну дослужился до полковника, и вот уже три года возглавлял Киевский кадетский корпус. Круг его знакомых был несколько шире, чем у Петра Григорьевича за счет сослуживцев и товарищей по академии. Единственный человек, с которым он хотел бы сблизиться, но не мог из-за отрицательного отношения того к "Союзу русского народа", - генерал-губернатор и командующий войсками Киевского военного округа Владимир Александрович Сухомлинов. Ходили слухи, что Николай II хочет забрать губернатора в Петербург начальником Генштаба, и многие, в том числе Сергей Григорьевич, хотели бы туда перебраться вместе с ним. Думал он не столько о себе, сколько о своих обожаемых дочерях, которые в столице смогли бы намного лучше устроить свою судьбу, чем здесь, в Киеве.
... Шумное семейство окружило счастливого отца, не желая слышать о его неотложных делах. После поздравлений женщины ушли в спальню к Марии, а мужчины завели разговор об убийстве купца Максимовича, делом которого сейчас занимался Михаил. Он рассеянно им отвечал. Все его мысли были об аресте брата и его невесты.
В гостиную вернулись женщины. Елене уже сообщили о намерении тетушки и сестры познакомить ее с доктором Даниленко. Послушав скучный разговор мужчин о судебных делах, она принялась расспрашивать Михаила о научной работе его брата, говоря, что тоже хотела бы заняться медициной. Михаил ей нехотя отвечал. Несколько раз он намекнул девушке, что ему надо срочно уехать по делам, но все было бесполезно. Тогда он достал часы и демонстративно держал их в руках, всем видом показывая Елене и гостям, что ему очень некогда. Выручила его Ангелина Ивановна.
- Господа, - громко сказала она, беря его за руку. - Михаил Ильич срочно уезжает в Екатеринослав. Да-да, там что-то случилось с его братом Николаем. Мы отпускаем его ненадолго, но с условием: он привезет к нам другого брата, доктора Даниленко. Владимир Ильич станет крестным отцом нашей Катеньки.
ГЛАВА 2
Михаил смог выехать в Екатеринослав только через две недели. Специально выбрав ночной поезд, он прибыл туда рано утром. На вокзале его встретил Володя, и, чтобы не терять драгоценное время, они сразу направились в тюрьму.
По дороге Володя ввел его в курс дела. Для расследования дела о боевом отряде анархистов-коммунистов из Петербурга прибыл чиновник по особым поручениям Дьяченко. Никого из родственников чиновник не принимает, свиданий не разрешает. Через тюремного врача удалось узнать, что Лиза сейчас находится в карцере.
- Коле только об этом не говори, если добьешься с ним свидания, - сказал Володя. - В нашей тюрьме были случаи зверского избиения и изнасилования женщин.
Миша закрыл глаза. После плохо проведенной ночи он чувствовал раздражение, которое у него обычно появляется, когда он предвидит судебную волокиту и неопределенность.
- Департамент, - устало сказал он, - только что завершил крупную операцию по разгрому анархистов на юге России. Я тоже сейчас в Киеве защищаю двух девушек из этой группы. Дело серьезное, растянется надолго... Как твой переезд в Петербург?
- Пока откладывается из-за убийства доктора Караваева. Слышал, наверное, об этом... Он был известным общественным деятелем и нам с Колей близким человеком. Александр Львович перед смертью просил меня позаботиться о его жене. После похорон она слегла. Я жду, когда ей станет лучше.
- Есть же другие врачи...
- Конечно, есть. И намного опытней меня в этой области. Но я должен сам за всем проследить, раз Александр Львович меня просил... Теперь эта история с Колей...
Во время разговора братья с любопытством рассматривали друг друга. Они долго не виделись, и оба заметно изменились за это время.
- Ты стал такой солидный, - сказал Володя, - похож на Великого князя Н.
- Мне все об этом говорят, - засмеялся Михаил, - называют его точной копией и прочат большое будущее. Я к славе не стремлюсь, мне достаточно того, что имею. Телеграмму о рождении дочки получил?
- Получил, очень рад за тебя.
- Ты не представляешь, как я счастлив. Ни с чем несравнимое чувство. Мы с Машей хотим, чтобы ты стал ее крестным отцом.
- Какой от меня толк, если я буду далеко от нее.
- Появится причина, чтобы чаще к нам приезжать.
- Мы с Колей давно мечтали сагитировать вас с Марией приехать в Ромны, да у меня самого все не получалось из-за больницы... Теперь у нас есть еще и племянница. Прости, что в такой момент оторвал тебя от дома.
- Вы я, вижу, тут тоже не теряетесь. Коля успел сойтись с этой анархисткой...
- Пожалуйста, не рассуждай о ней дурно, как это сделали сначала мама и папа, из-за чего у них с Колей произошла ссора. Эта особенная девушка. Я уверен: ты оценишь все ее достоинства. Характер, правда, вспыльчивый. Обиделась тогда на письмо родителей и ушла от него.
- Потом вроде все наладилось. Они были в Ромнах, маме она понравилась. Как же Коля оказался в боевом отряде?
- Я тебе дома все подробно расскажу. Я сам замешан вместе с ним в одном неприятном деле.
Проехали мимо здания почты.
- Давай здесь остановимся, - сказал Михаил. - Отправлю Маше телеграмму. Пусть знает, что я постоянно думаю о ней и малышке.
- И от меня прибавь поздравление, - грустно сказал Володя, совершивший два дня назад визит к Зильберштейну, окончившийся, как и следовало ожидать, неудачей. Такого унижения он еще не испытывал. Наум Давыдович принял его в кабинете. Сесть не предложил. Пока Володя излагал свое намерение жениться на Ляле, просматривал на столе бумаги, ни разу на него не взглянув.
- Это все? - спросил он, когда Володя кончил говорить, и вызвал колокольчиком слугу.
- Я жду ответа, - спокойно сказал Володя, кипя внутри от негодования.
Зильберштейн поднял голову, удивленно разглядывая доктора, как будто только что его увидел.
- Разве не понятно: я согласия не даю, - грубо произнес он и приказал появившемуся слуге проводить посетителя.
Володя попросил объяснить причину отказа. Наум Давыдович выскочил из-за стола, махнул рукой слуге, чтобы тот вышел, и забегал по кабинету. Под его тяжелыми шагами застонали половицы.
- Я не привык никому давать отчеты, почему я принимаю то или иное решение. Но если вам так важно знать, извольте: у Ляли есть жених, в начале июля состоится их свадьба. Надеюсь, такой ответ вас удовлетворит?
- Нет, не удовлетворит, - разозлился Володя. - Я не мальчик, чтобы выслушивать ваши оскорбления. Ваша дочь меня любит, о чем поставила вас в известность, готова поехать со мной в Петербург на место моей новой службы. Мне 27 лет, я много работаю и смогу обеспечить ей достойную жизнь.
Зильберштейн побагровел, шея его надулась, ноздри расширились, сросшиеся на переносице брови взлетели высоко вверх. Он был похож на разъяренного быка. "Необузданный самодур, Дикой, - подумал Володя. - Как у этого зверя могло родиться такое кроткое, нежное существо, как Ляля".
- В этом доме все решения принимаю я. Не заставляйте меня повторять об этом дважды.
- Вы губите свою дочь, и сами когда-нибудь об этом пожалеете, - взорвался Володя и, не попрощавшись, вышел из кабинета...
... Вернувшись с почты, Михаил не заметил помрачневшего лица брата: он продолжал думать о жене и дочери - маленьком чуде, появившемся в его доме. Он - отец! Ему казалось, что все должны радоваться вместе с ним и разделять его гордость.
В конторе тюрьмы им сообщили, что Дьяченко уехал в Одессу и неизвестно когда вернется.
- Вот незадача, - расстроился Михаил. - У меня времени очень мало.
- Надеюсь, ты не уедешь, пока здесь все не прояснится?
- Не знаю. Надо поговорить с начальником тюрьмы.
Начальника тюрьмы Петренко на месте не оказалось. Его заместитель принял Михаила за важную особу и, заикаясь от волнения, доложил, что "его благородие приболели-с". Заподозрив сговор Петренко со следователем, Михаил приказал отвести их на квартиру начальника. Глаза заместителя беспокойно забегали, однако он покорно отчеканил: "Слушаюсь, ваше благородие! Сейчас пришлю к вам провожатого!" - и поспешно скрылся в соседней комнате.
- Вот тебе налицо обычная чиновничья волокита, - раздраженно сказал Миша. - Одного нет, другого. Сейчас выяснится, что без Дьяченко меня не имеют право ни к кому из наших подследственных допустить. Хорошо еще если его действительно нет в городе, а то может специально скрываться и вести допросы, пока арестованные не получили наставлений от адвокатов.
Дежурный надзиратель проводил их в двухэтажный дом на противоположной стороне Тюремной площади, где находилась квартира Петренко. Дверь открыла молоденькая горничная в глухом сером платье, белом фартуке и белой накидке на голове, и, спросив фамилии посетителей, ушла докладывать хозяину. Внутри комнат послышались радостные восклицания, появился улыбающийся Петренко. Несколько лет назад Володя спас его маленькую дочь от гнойного аппендицита. Увидев сейчас доктора в своем доме, он обрадовался ему, как самому дорогому гостю.
- Век вас будем помнить, Владимир Ильич. В долгу мы у вас, в долгу.
- Вот и хорошо, Федор Трофимович, - сказал Михаил, беря в свои руки бразды правления и проходя в гостиную, куда было велено принести закуску. - Я - адвокат из Киева, Михаил Ильич Даниленко. Намерен защищать нашего брата Николая и его жену Елизавету Фальк, арестованных по делу боевого отряда анархистов.
- Да, да, есть у нас такие, - смутился Петренко, получивший приказ от петербургского чиновника не принимать по этому делу никаких просителей. - Но, Михаил Ильич, вы же знаете: без следователя или особого указания свыше я не имею права разрешать встречи с арестованными. Тем более что Дьяченко никуда не уехал, а находится в городе.
Тут Петренко спохватился, что сказал лишнее и стал оправдываться.
- Это я вам сказал по секрету, только из благодарности к доктору. Вы ничего не слышали.
Михаил усмехнулся: его предположение насчет тактики Дьяченко оказалось верным. Володя в это время с интересом рассматривал гостиную, уставленную богатой мебелью и предметами роскоши, которые вряд ли можно было купить на зарплату начальника тюрьмы. Ему даже показалось, что такую же красивую хрустальную люстру в ажурной оправе из бронзы и кресла с шелковой обивкой он видел в доме Зильберштейна.
Горничная внесла на подносе графин с коньяком и закуску: говяжий язык, ветчину, семгу, свежие булочки. Следом другая женщина в таком же белоснежном фартуке принесла чашки, сливочник и высокий кофейник, из которого шел ароматный пар.
Голодный Миша с жадностью набросился на еду, с удовольствием выпив рюмку коньяка. Володя поддержал его ради компании.
- Ну, что же, Федор Трофимович, - сказал Михаил, разворачивая треугольник накрахмаленной салфетки и прикладывая ее к губам, - на что мы можем рассчитывать?
- Могу сделать послабление только в виде передачи записки вашему брату Николаю Ильичу. Что же касается встреч и передач, не обессудьте. Постарайтесь получить разрешение у прокурора или губернатора, хотя Клингенбе́рга сейчас в городе нет. Тогда у вице-губернатора Николая Юрьевича Шильдера-Шульднера, временно исполняющего его обязанности... Он днем обедает в Английском клубе.
- Это верно, что Елизавета Фальк в настоящий момент находится в карцере? - неожиданно спросил адвокат Петренко, решившего, что неприятный разговор окончен, и для посетителей сделано все, что было в его силах.
Петренко с испугом посмотрел на Михаила: откуда ему это известно? Сколько он не борется со своими подчиненными о секретности того, что происходит внутри тюрьмы, сведения все равно утекают наружу. Если Дьяченко узнает об осведомленности этого адвоката, он будет крайне недоволен и, чего доброго, настрочит на Петренко жалобу в Петербург.
- Господа, - он умоляюще посмотрел на братьев, - поймите меня правильно, по указанию следователя я не имею права разглашать никакой информации.
- Полноте, мы свои люди. Следователь здесь не причем, это ваши надзиратели ее туда отправили... или все-таки следователь распорядился? А? - Миша укоризненно посмотрел на Петренко. - Ах, Федор Трофимович, вы ведь только что говорили, что в долгу у доктора. Сделайте, пожалуйста, все, чтобы сегодня же вернуть Фальк в камеру. А записку брату я сейчас напишу.
Михаил написал Николаю, что приехал в Екатеринослав и добивается встречи с ним и Лизой. Дело затягивается. У него самого большая радость: родилась дочка Катенька. Под записку легла новая хрустящая ассигнация. Увидев это, Петренко покраснел, но ничего не сказал и обратно ассигнацию не вернул. Сам проводил их в прихожую, пожелав успешно решить вопрос у прокурора или вице-губернатора.
Куда было ехать дальше? Володя сказал, что прокурор Халецкий - неприятная личность, активный член "Союза русского народа", так же, как судья Белоконь и начальник охранного отделения Шкляров. У прокурора он недавно был по поводу убийства доктора Караваева. Тот с недовольным видом выслушал его рассказ о том, что Александру Львовичу на протяжении многих лет постоянно угрожали какие-то люди. На лице прокурора было откровенно написано: уезжал бы ты сам, доктор, отсюда поскорей, пока цел. Что еще можно ожидать от члена СРН? Видимо, с этой организацией связан и пакет, который Караваев передал Коле.
- Что за пакет?
- Понятия не имею. Караваев перед смертью сказал, что Коля все знает. Я пакета в их квартире не нашел. Наверное, он отдал его кому-нибудь на хранение. Ты когда увидишь его, спроси об этом.
- У вас тут целый клубок таинственных дел. Года не хватит, чтобы все распутать. Коля ладно, но ты-то, почему в его делах замешен?
- Так получилось. С Караваевым я был знаком много лет и свел его с Колей, когда Александр Львович решил организовать депутацию в Городскую думу по поводу еврейского погрома.
- Что же мы тут стоим? Давай попробуем поговорить с этим, как его там...
- Шильдер-Шульднер.
- Язык сломаешь, пока запомнишь. Хоть человек стоящий?
- А кто его знает, у нас вице-губернаторы меняются, как перчатки...
- Тогда едем в Английский клуб.
- А в СРН он состоит? - поинтересовался Михаил, когда они сели в пролетку.
- Понятия не имею, но у нас этот Союз поддерживает все высшее общество.
- Мой тесть тоже член СРН и входит в его областной Совет. Его самый близкий друг - ректор нашего университета Цытович. Я категорически против реакционной деятельности Петра Григорьевича и стараюсь особенно не общаться с ним. Скажу тебе больше: по некоторым вопросам я писал письма Толстому.
- И он тебе отвечал?
- Отвечал.
- Что же ты нам об этом не сообщил? Все-таки сам Толстой.
- Да как-то забывал. Его письма я вклеил в свой дневник - это архив для потомства.
- Все еще ведешь дневник?
- Да. В нем я себя больше понимаю, чем окружающие меня люди, интересно потом перечитывать: видишь, что ты не всегда бываешь прав. Это моя скрытая совесть. Могу тебе сказать, что и с Толстым я не во всем согласен. Он рассуждает обо всем очень верно, но на первом месте, даже в уголовном праве, у него стоят любовь и добро. К сожалению, здесь он глубоко ошибается: эти качества, наоборот, могут привести общество к разложению и разрушению. По его мнению, высший закон состоит в том, чтобы любить ближнего, как самого себя, и поэтому нельзя делать другому того, что не хочешь себе. Закон этот, пишет он мне в одном из писем, которое я знаю наизусть, так близок сердцу человеческому, так разумен, исполнение его так несомненно устанавливает благо как отдельного лица, так и всего человечества..., что если бы не те коварные и зловредные усилия, которые делали и делают богословы для того, чтобы скрыть этот закон от людей, закон этот уже давно был бы усвоен огромным большинством людей, и нравственность людей нашего времени не стояла бы на такой низкой ступени, на которой стоит теперь.
- Кто же скрывает этот закон? - заметил Володя. - О любви к ближнему постоянно твердят наша литература и церковь. Но к этим словам люди настолько привыкли, что перестали их воспринимать. А некоторые просто не хотят слышать. При всем своем уважении к Толстому, я с ним не согласен и поддерживаю покойного Караваева, считавшего, что от преступности можно избавиться, только решив социальные проблемы.
- Никто этого не отрицает. Я сам всегда в защите указываю именно на этот факт. Но надо знать и сущность человеческой натуры. Страх перед наказанием еще не останавливал ни одного грабителя и насильника. Каждый из них уверен, что сумеет замести следы, обведя полицию вокруг пальца. Такова психология человека. Выйдя из тюрьмы, бывший узник снова идет на преступление, думая, что на этот раз он ни за что не попадется. Даже в странах, где социальные условия намного лучше, чем в России, статистика преступлений не менее высокая.
- Если бы в обществе не было имущественного расслоения, то количество преступлений резко сократилось.
- Человеку всегда чего-то не хватает, а власть и деньги его еще больше развращают. Поверь мне: и в высшем обществе немало людей, одержимых корыстными целями. Лишь политические составляют исключение. Одна моя нынешняя подсудимая в Киеве - дочь генерала Самсонова, другая - дочь высокого чиновника Щербинского. Обе они - террористки, твердо убеждены в справедливости своих поступков и готовы понести самое суровое наказание. Спрашивается, что этим девушкам не хватало?
"Того же, что и нашим братьям", - подумал Володя, но промолчал и, не желая больше спорить, уставился в окно. Михаил догадался о его мыслях, усмехнулся и тоже стал смотреть в окно, с интересом разглядывая красивые здания Екатерининского проспекта. В прошлый свой приезд, когда ему пришлось вызволять из тюрьмы Николая и Сергея, он быстро уехал, не успев познакомиться с городом. Теперь сюда придется приезжать чаще, и у него будет время, чтобы прогуляться по этой красивой улице и бульвару. Неожиданно ему пришла новая мысль.
- Знаешь что, доктор, - решительно сказал он, поворачиваясь всем телом к Володе, - пожалуй, не стану я тут терять время с вашим вице-губернатором и Дьяченко, а поеду обратно в Киев, к Сухомлинову, он мне поможет. На это уйдет не больше недели. А ты сегодня же проверь через тюремного доктора, вернулась ли Лиза из карцера, и в любом случае мне телеграфируй.
- А как быть с мамой?
- Ответь ей телеграммой, что у вас тут все в порядке, ты задерживаешься по своим больничным делам. Ведь так оно и есть. Потом будет видно.
ГЛАВА 3
Лиза, потрясенная тем, что с ними произошло и что из-за нее пострадал Николай, первые два дня, не переставая, плакала. Лицо ее распухло, голова нестерпимо болела и кружилась: то ли от слез, то ли от тяжелого спертого воздуха и отвратительного запаха, исходившего из бочек с испражнениями.
Вместе с ней в одной камере из анархистов оказались Мария Завьялова, Софья и Евгения Соломоновна Пизовы и несколько еще знакомых и незнакомых ей женщин, среди которых выделялась силой своего характера Ирина Кацевич, бывалая каторжанка. Все они держались мужественно и пытались ее успокоить. В конце концов, Ирине надоели ее слезы. Она прикрикнула на Лизу и заявила, что, им всем надо заняться каким-нибудь делом, иначе они станут неврастениками и не дотянут до суда. Составили расписание на каждый день недели. В них входили физкультурные упражнения три раза в день, уборка помещения, уроки иностранных языков и литературой. Физкультурой руководила Ирина, занятия литературой и языками вели по очереди Завьялова и Пизова. Когда становилось совсем невмоготу, "железная" Ирина заставляла всех по очереди читать стихи или вспоминать интересные случаи из жизни.
Кроме них, в камере находились еще 28 уголовниц разного возраста. Самой молоденькой, модистке из ателье Таисии Ильченко было всего 18 лет. Она в состоянии сильного опьянения обварила кипятком своего любовника, изменившего ей с ее подругой. Любовник скончался. Таисия ничуть не раскаивалась в своем поступке, говоря, что так этой "кабелине" и надо, жалела, что не проделала то же самое со своей подругой-обидчицей.
В убийстве и покушении на убийство обвинялось еще восемь женщин, которые охотно рассказывали о своих поступках, ругали мужей и своих сожителей. Только одна из них, пожилая татарка Фатима, горько плакала и переживала, что убила сына, беспробудного пьяницу, который "ты-рез-вый" был добрый, хороший человек и любил мать.
- Зачем же ты убила его? - спросила ее как-то соседка по нарам, тоже татарка, молодая красивая женщина Динара. Сама она попала сюда, как она всем обстоятельно объяснила, по ложному доносу своей хозяйки, приревновавшей ее к мужу, владельцу мехового ателье на Харьковской улице, - родное дите разве можно убивать, терпеть надо было.
- Твоя правда, - покорно согласилась Фатима. - Да и пил он не всегда. Был хороший, работящий. Девушка у него была хорошая, невеста, да накануне самой свадьбы попал он рукой в станок, затянуло по самое плечо. Невеста его бросила и вышла замуж за другого. Вот и запил мой Марат, дружков стал к себе водить. Только я на работу, а они уже тут как тут: пьют, баб гулящих приводят. Терпела я, много лет терпела, жалеючи его. А тут прихожу как-то домой после работы, сил нет до постели добраться. Повсюду на полу люди спят. В моей кровати спит голая баба, а он, сын-то мой, на диване развлекается с двумя девицами. Я ну на него кричать. А он мне в ответ: "Пошла отсюда, сука". Это матери-то родной! Не знаю, что тут со мною приключилось: в глазах потемнело, сердце запрыгало, как бешенное. Схватила кочергу у печки и - хвать его по голове. Вскрикнул мой сыночек, сел и смотрит на меня таким жалобным взглядом, а по лицу кровь течет, одеялом ее вытирает. Покачнулся и упал на подушку. Девицы завизжали и бросились бежать. Больше ничего не помню, повалилась я на тело Маратика и потеряла сознание. Очнулась уже, когда дом был полон полиции. Дружки все разбежались, одна голая баба, та, что в моей кровати лежала, еще спала, видно сильно пьяная была. Ее в свидетели и взяли. Да я сама во всем призналась. Заслужила, значит, наказание.
- Бог тебе судья, - тихо сказала пожилая уголовница, с худым изможденным лицом и красными от слез глазами и трижды перекрестилась на висевшую в углу засиженную мухами картинку из журнала с изображением Христа.
- У них у татар, другой бог, Аллах.
- Так все одно, он тоже на небе, ему оттуда все видно и слышно...
- Послушайте меня, - сказала Софья, с сочувствием слушавшая рассказ Фатимы. - Ни вы, Фатима, ни ваш сын, не виноваты в том, что случилось. Виновато общество, которое довело вашего сына до такого состояния. Хозяева завода должны были поставить около станка специальное ограждение, тогда бы не произошло с вашим Маратом несчастного случая. Их надо судить, а не вас. Они - настоящие убийцы.
- У вас, политических, всегда буржуи виноваты, - заметила Аглая Фетисова. - Может, они виноваты и в том, что Таська облила кипятком своего любовника?
- Конечно, виноваты. Тася, у тебя есть родители?
- Не-а, я с малолетства жила в приюте. Сбежала оттуда, когда мне было 14 лет, уж больно там худо кормили, и воспитатели-мужики приставали, ну, это... по женской части. Даже батюшка не прочь был погладить по спине и засунуть под блузку руку. Жила у кого придется, охотники приютить всегда находились, кто любил, а кто и бивал как следует. Один студентик ножом полоснул, - она расстегнула халат и показала шрам на животе, - в больнице целый месяц лежала. Потом прощение просил, в ногах валялся, чтобы я к нему вернулась. А я н-е-ет, гордая, и околоточному на него не показала.
- Вот вам и причины. В порочном обществе и человек порочен. Жила бы она в нормальной семье, в любви и ласке, так ничего бы с ней не случилось. А то видела в жизни только жестокость, сама в зверя превратилась.
- Не-а, я добрая, я людей люблю.
- Так и собаки любят, а подразни их, разорвут на части. Звериное все равно в них сидит.
- А по мне лучше тут очутиться, - сказала пожилая уголовница с большим шрамом на лбу, - чем терпеть такую жизнь.
- Нашла чему радоваться, - зло сказала Полина Позднякова, - до суда еще терпимо, а вот на каторгу поведут, так все по-другому запоете.
- А ты там была?
- А то как. Ослобонили по амнистии.
- Значит, пондравилось там, раз снова сюда попала, - поддела ее Аглая. Все дружно рассмеялись.
Позднякова соскочила с нар и вцепилась в волосы обидчицы. Та с силой ударила ее ногой в живот. Обе упали и покатились по полу, избивая друг друга руками и ногами. Уголовницы окружили их, подбадривая и заводя еще больше. Аглая была моложе и сильней своей соперницы, вскочила ей на живот и принялась ее душить. Из носа Поздняковой текла кровь, она тяжело и хрипло дышала.
Лиза отвернулась к стене, чтобы не видеть этой ужасной сцены. Ирина и Соня терпеливо наблюдали за происходящим, не желая вмешиваться в жизнь уголовниц. Наконец Ирина не выдержала, приказала женщинам встать и прекратить драку, пока не пришли надзирательницы. Сказано это было таким твердым голосом, что женщины послушно встали и, пронизывая друг друга ненавистными взглядами, разошлись в разные стороны. Остальные, разочарованные, что все так быстро кончилось, полезли на нары.
Политических было намного меньше, чем уголовниц, но они пользовались уважением. Первым делом стали наводить в камере чистоту. Все, кроме Евгении Соломоновны, постоянно мыли пол и терли стены, покрытые серым, скользким налетом. Лиза как самая высокая встала на сооруженную стопку из старых журналов и вымыла грязное окно высоко вверху, которое, наверное, не мыли со дня основания тюрьмы. Теперь можно было видеть небо и ветку березы. Эта ветка при сильном ветре стучала и билась в окно, как раненая птица.
Вскоре состоялся суд над татаркой Фатимой, убившей сына. Присяжные единогласно признали ее виновной. У несчастной женщины не было защитника, который мог бы объяснить этим людям, как Софья Пизова, что виновата не она, а доведшие ее до такого преступления тяжелые обстоятельства. Вместо Фатимы в камеру привели новенькую - довольно привлекательную молодую женщину. Остановившись у дверей, она как затравленный зверек, оглядывалась по сторонам, отыскивая свободные нары.
- Да, это же Слувис, - поднялась со своего места Завьялова. - Эта она нас с Сергеем предала.
- Ты ошибаешься, Маша, - испугалась Слувис, - я понятия не имею, о чем ты говоришь!
- Кроме тебя и твоего мужа, никто не знал, что я ездила в Париж за деньгами. Откуда это известно следователю?
- Я никому ничего не говорила.
- Тогда это сделал твой муженек. Вы оба - предатели!
Слувис, наконец, увидела свободные нары наверху, взобралась на них и отвернулась к стене.
Лизу поразила вспыльчивость Марии. Она присела к ней на нары. Все женщины камеры общались друг с другом на ты, кроме Евгении Соломоновны. К Завьяловой ей нелегко было так обращаться, но в тюрьме быстро ко всему привыкаешь.
- Почему ты так набросилась на Слувис? - спросила Лиза.
- Я одно время жила у них в Одессе, и, когда мы оказались вместе в тюрьме, показала ей письмо ко мне Борисова, переданное через одного человека. Сергей писал, что кое-кто из его друзей остался на свободе, они обязательно организуют нам побег. Она стала расспрашивать, кто эти люди, где сейчас находятся. На следующем допросе следователь задавал мне точно такие же вопросы, камеру обыскали, но я уже уничтожила письмо. Следователя также интересовало, к кому я ездила в Париж и с кем встречалась из людей Борисова в Одессе и Екатеринославе. В разговоре со Слувис я нарочно называла вымышленные фамилии, потом следователь упоминал их в своих допросах.
- Вот мерзавка, - сказала Лиза, - ты права: надо держаться от нее подальше.
- Это еще не все. Ее муж Тетельман тратил на свои нужды общественные деньги, которые ему давал Сергей для выполнения заданий, а тот ничего не делал.
- И Сергей ему доверял?
- Не мог же он за каждым следить.
- А где были одесские товарищи? Они разве этого не видели?
- Получается, что не видели. Каждый занимался своим делом. А ведь я чувствовала, что здесь что-то не так, когда жила у них в гостинице, чувствовала и предупреждала Сергея, но он меня не слушал...
Как-то ночью Лиза проснулась от шума. Ирина и Соня держали Слувис за руки. Ирина одной рукой закрывала ей рот, другой шарила под подушкой. Рядом стояла Завьялова. Проснувшиеся уголовницы с любопытством наблюдали за этой сценой.
- Что случилось? - спросила Лиза, спрыгнув со своей верхней полки вниз.
- Эта стерва, - сказала Ирина, - по ночам строчит письма, мы хотим посмотреть, что она там сочиняет.
Отбиваясь руками и ногами, Слувис наконец, вырвалась от них и, громко зовя на помощь, бросилась к двери. Воспользовавшись этим, Ирина вытащила из-под ее подушки письмо и сунула за пазуху.
В камеру вошла надзирательница - высокая, полногрудая женщина, с большими, мужскими руками, настоящий гренадер в юбке, внимательно осмотрела стоявших посреди камеры женщин.
- Что тут у вас происходит? Слувис, это вы кричали, вас били?
- Н-н-нет, - испуганно замычала та, увидев, что Позднякова грозит ей кулаком, - что-то приснилось.
- Всем спать. Еще раз услышу крики, отправлю всех в карцер.
Слувис забралась к себе и, уткнувшись в подушку, тихо плакала. Через несколько минут она набросилась на Ирину:
- Отдай письмо!
- Отдам, только сначала прочитаю. Девочки, держите ее, а я буду читать, - сказала она своим подругам, не успевшим еще забраться на нары.
Их опередили уголовницы Тася и такая же под стать ей разбитная Зинка-подстилка, прозванная так своими соседками за ее разгульную жизнь на воле. Возмущенные всей этой историей, они вцепились в Элину мертвой хваткой. Та притихла, не решаясь от них отбиваться. Ирина развернула сложенную вдвойне блестящую бумагу.
"Милый мой! - прочитала она с издевкой. - Теперь отвечу тебе на твои вопросы. В отвратительном участке, еще в Одессе, я встретила уже арестованную Эсфирь Розенбаум и Марию Завьялову. Они отнеслись ко мне враждебно и все время меня в чем-то обвиняли. Смекнув в чем дело, я открыто и смело высказала им негодование по поводу их отношения ко мне. Они извинились, так как признали, что у них не имеется к тому данных. Я повернула к ним спину, и с тех пор мы ничего общего не имели. После трехдневного пребывания в участке нас перевезли в тюрьму, куда одновременно из другого участка привезли Тарло и других арестованных, очевидно, по общему делу. Это не те люди, что тогда были на квартире у Розалии. Показания на допросе я дала очень складные. Много спрашивали о Борисове, Таратуте, Могилевском и др. Я рассказала все, что знала или слышала о них от самого Сергея. В Екатеринославе еще хуже. Завьялова, которую сюда тоже перевезли, распространяет обо мне всякие слухи. Статьи пока не предъявили. Все мои мысли только о тебе и нашей малышке. Надеюсь, у сестры ей хорошо".
- Вот тварь, - взвизгнула от возмущения Зинка-подстилка, схватила Слувис за шею и стала ее душить.
- Прекратите, - не выдержала Лиза, - нас всех обвинят в убийстве, - и, увидев, что ее слова не возымели никакого действия, в ужасе закричала, - мы же женщины...
- Мы-то - женщины, а эта тварь - провокатор, - зло усмехнулась Тася. Ее насмешливые карие глаза стали совсем темными. - Письмо написано на блестящей бумаге. Такую выдает только начальство.
Она бросилась на помощь своей товарке. Слувис боролась с ними из последних сил и громко кричала. Все остальные уголовницы лежали на своих местах, громко подбадривая дерущихся.
Вбежали надзирательницы. Слувис от страха ничего не могла объяснить, показывая рукой на шею. Надзирательница-гренадер побежала за начальством. Вскоре она вернулась со старшим надзирателем по их зданию Титуновым - сердитым, бородатым мужиком, от которого всегда разило перегаром. Он внимательно осмотрел стоявшую посреди камеры группу женщин из политических и уголовниц, позвал из коридора конвоиров и приказал развести всю эту группу по одиночным карцерам. Последнее, что Лиза слышала уже в коридоре, жалобный крик Евгении Соломоновны: "Со-не-ч-ка!"
Случилось то, чего больше всего боялась Лиза, - очутиться в одиночной камере, куда мог войти любой надзиратель-мужчина и надругаться над беззащитной арестованной. Всплыл в уме рассказ Сони о том, как в Кременчугской тюрьме издевались над Марией Купник, да и в их Екатеринославской тюрьме было немало подобных случаев, о чем время от времени сообщали городские газеты.
В помещении было холодно и сыро, тускло горел огрызок свечи, вставленный в разбитый стакан. Остро пахло испражнениями из ведра, которое не выносили, наверное, несколько дней. Откуда-то сбегались крысы и шумно возились около него. Не дай бог, они его перевернут, и все его содержимое растечется по полу. Она прижималась к стене, с ужасом вскрикивая, когда животные касались ее ног. О горле и своих связках не думала: теперь было не до них и не до консерватории.
Обессилев от долгого стояния, она села на тонкий, тряпичный матрас в углу карцера и расплакалась. От слез снова распухли глаза, разболелась голова. Чтобы немного успокоиться, стала думать о Николае. В памяти всплывали отдельные картины из их жизни: чудные, неповторимые минуты, когда они первый раз катались по Днепру на лодке и, казалось, что все вокруг наполнено любовью; их первую брачную ночь; поездки в Петербург и Ромны. В Ромнах они жили в бывшей детской комнате Коли и Сергея, сдвинув вместе две кровати. Спать на них было неудобно, к тому же при малейшем движении пружины на них предательски скрипели на весь дом. Коля достал с чердака медвежью шкуру - охотничий трофей князя Шаповалова из Беловежской пущи и расстелил около печки. Какое было счастье обниматься на этой шкуре и потом засыпать под треск пылающих за дверцей поленьев и песни сверчка. Лиза видела глаза любимого, чувствовала прикосновение его рук, горячее дыхание. Очутиться бы хоть на миг в его объятьях, и даже этот карцер не казался бы таким омерзительным.
За дверью послышались шаги. Кто-то подошел к камере, отодвинул с той стороны задвижку, заглянув в решетчатое окошко. Сжавшись от страха, Лиза спрятала голову в колени. Сегодня ее еще ни разу не кормили, но при таком отвратительном запахе она все равно не смогла бы есть. Ее тошнило.
Жаль, что не успела научиться перестукиваться, чтобы узнать, кто сидит рядом с ней. А вдруг там Слувис? Удивительно, но Лиза не испытывала к ней никакой ненависти. "Милый мой, - писала та в письме своему мужу. - Все мои мысли только о тебе и нашей малышке". Элина сейчас тоже, наверное, думает о Тетельмане и дочке, чтобы иметь силы выжить. Выходит, что Лиза сочувствует ей и даже жалеет ее. Как все люди похожи друг на друга! Даже Единственный у Штирнера иногда любит людей и не только некоторых, но и любого человека, "сочувствуя всякому чувствующему существу", даже готов пожертвовать жизнью ради ближнего.
Мысли у нее путались, голова кружилась, рот наполнился сладкой слюной. Поднялась, чтобы побежать к ведру, но не успела: ее вырвало на пол около матраса. В течение часа ее вырвало еще несколько раз, а так как она со вчерашнего дня ничего не ела (и вообще со дня ареста плохо ела из-за отвратительной пищи), то были только одни позывы, выворачивающие наружу все ее внутренности. Пришла незнакомая надзирательница, отругала ее за то, что она "испакостила" весь пол, затем привела старшего надзирателя. Титунов вошел в карцер и тут же выскочил обратно, велев дать арестованной швабру и привести помещение в порядок.