Добротный пятистенок возле второй лыжной базы, стоящий чуть на отшибе, возле самого спуска к Томи кто-то, наверное, еще помнит. Он достался мне в силу невероятных стечений обстоятельств. Тот год вообще был богат на события невероятные. Осенью я познакомился с Галиной.
В самом начале сентября, когда еще по-летнему тепло и ветерок разносит золотые паутинки и березы по склонам к Томи только начинают желтеть отдельными тяжелыми прядями, я чинил крышу обретенного дома, раздевшись по пояс и прилаживая куски рубероида к кровле. В душе моей были мир и спокойствие. Я тогда не строил никаких далеко идущих планов. В начале лета я защитил диплом и распределился в один из оборонных НИИ.Жизнь была для меня рекой, несущей меня куда-то, должно быть, к чему-то лучшему.
Две девушки поднимались тропинкой от Томи мимо моего дома. Обласканные поздним сентябрьским солнцем и разгоряченные крутым подъемом, они подошли к моему крыльцу и подняли головы, увидев меня на крыше, поджарого, загорелого и чумазого. Я так и не смог определить цвет ее глаз - светло-карие, а порой зеленоватые, а иногда темные и глубокие, как пучина. Подружку ее я не помню. Совсем. Что-то произошло тогда, какой-то мистический разряд пробежал между нами. Спускаясь по лестнице я уже восходил. К чему? Я не знал тогда. Да и не хотел знать. Непреодолимое влечение и понимание некоей совершенной истинности происходящего владело мной. Девушки хотели пить. Я поил их из ковшика и струйки воды стекали у нее по шее и ненадолго задерживаясь в шейной ямке, устремлялись дальше в грудную ложбинку. Они о чем-то щебетали, я что-то отвечал, но мы с Галиной уже все знали. Я проводил их на Южную до троллейбуса.
Галина приехала через день, и потом она стала приезжать почти каждый вечер. Мы гуляли по роще и трогательными движениями и робкими поцелуями открывали друг друга. Потом я провожал ее до троллейбуса, а однажды, когда к вечеру налетел осенний холодный вихрь, она осталась у меня. Эта зима была самым счастливым временем в моей жизни. Она приезжала так часто, как только могла и оставалась так надолго, как только могла. Мы катались на санках с той длиннющей горы, что возле второй лыжной базы, мы лепили с ней пельмени и варили их в чугунке на печке. И мы то и дело накидывали крючок на дверь, утром или вечером, и самозабвенно любили друг друга.
Ребята появились весной, может быть, в конце апреля или в начале мая. Эти голубки сидели на моем крылечке и целовались взасос. Мы тогда первый раз поссорились с Галиной. Ссора была глупая. Не то что бы я не помнил из-за чего, но я до сих пор в это не верю. Она кричала на меня, пыталась ударить, и долго, как-то по-бабьи, выла. Я тоже сначала кричал, потом... Потом мы помирились и опять любили друг друга. Но что-то уже было не так. Ты ведь всегда чувствуешь, когда что-то пошло не так.
Они дрожали от холода и целовались. Весна была затяжной и поздней. Я забыл сказать, что дом мой был просто дом на краю леса. Ни участка, ни забора, ничего не было. Что называется - "ни кола, ни двора?. Места даже присесть не было близко. Мне вдруг стало их так жалко, как бездомных котят. Я бросил парню ключ - "оставишь под ковриком?, и пошел по тропинке к Южной. Денег не хватало катастрофически. Мой доход в студенческие времена был повыше, чем сейчас, после окончания института. Поэтому я подрабатывал сторожем-дворником в детском садике. Через трое суток на четвертые.
Когда я вернулся со смены, ключ был под ковриком, дома было чисто и прибрано. Они стали приезжать ко мне иногда. Она была маленькая, чуть полноватая, с большими карими глазами. Он высокий, еще по-пацански худой, говорливый. Он почему-то считал своим долгом привозить мне пиво. Я пиво не люблю и относил его своему сменщику по детсаду.
Мы опять поссорились с Галиной. Потом помирились и поссорились снова. Постепенно наши отношения перешли в состояние почти постоянных ссор. С каким-то ожесточенным упоением мы пытались переиначить друг друга, доходили до края, затем, ужаснувшись той пропасти, что возникала между нами, мы бросались в объятия друг друга и клялись, что больше никогда... Но все повторялось вновь. Я знал, что люблю ее, что никогда и ни с кем мне уже не будет так, что никто уже не откроет мне эти бескрайние зеленые холмы и страну за ними, куда мы улетали обнявшись, почти отрешившись от земного бытия. И я ненавидел ее за постоянные мелочные придирки и малодушно искал повода для своих претензий.
У моих "котят? тоже не все было гладко. Я не вникал в их отношения - накал наших с Галиной страстей не оставлял сил ни на что другое. Я лишь замечал, что она часто плакала, а однажды услышал, как он убеждал ее с жаром:
- Да ты пойми, ведь я же лучший пулеметчик в полку, мое место там.
Мне это было знакомо еще по армейской службе. По-настоящему страшно, когда первая мужская профессия мальчишек - пулеметчик или гранатометчик. Они ищут себе применения. Они хотят утвердиться в том, что умеют. Еще неспособные понять настоящее предназначение мужчины, они уже обучены и готовы разрушать. В начале лета он записался добровольцем в Афганистан.
Все лето мы с Галиной пытались что-то доказать друг другу. Мне кажется, мы уже понимали неизбежность разрыва. Только никто не хотел проявить инициативу и взять вину за разрыв на себя. И иногда вдруг случались в наших отношениях короткие периоды возврата к той удивительной гармонии и любви, с которой все начиналось. Но ненадолго.
В конце лета мы расстались. Я переживал наш разрыв очень тяжело. Всю осень и зиму я прожил с ощущением ампутированной души. Когда ты ходишь, разговариваешь и даже как-то профессионально функционируешь, но не можешь жить.
Однажды, в середине марта, когда снежные сугробы уже начинают оседать, но еще не тают, когда в вечернем воздухе появляется та почти неуловимая коричневато-сиреневая дымка, которая и означает еще очень робкое, но уже ощутимое дыхание ранней весны, я пробирался по тропинке через сосновый лес к своему дому.
Она сидела на крыльце маленькой черной поломанной птицей. Когда я подошел, она подняла огромные заплаканные глаза.
- Леша погиб.
Наверное, он был первоклассным пулеметчиком, но выстрел из гранатомета вырвал его из сидения ДШК и швырнул, уже без обеих ног, истекать кровью на раскаленные камни.
Я завел ее в дом, затопил печь и поставил на плиту чайник. Все это время она молча сидела на скамье, временами всхлипывала и смотрела на меня темными от слез большими глазами. Чайник закипел, я налил чай в кружку поставил перед ней, но она продолжала плакать все сильнее и горше.
Я сидел рядом, обнимал ее, гладил по голове и шептал, что мне невыразимо жаль, что жизнь все же продолжается, что мы живы и начнем все сначала и все у нас будет хорошо, и что мы обязательно будем счастливы. И я поверил в это тогда.
Утром она еще спала. Лицо ее было спокойно и, кажется, она чему-то легко улыбалась во сне. Я оставил на столе записку, что завтрак на плите, и чтобы она обязательно дождалась меня. Но вечером ее дома не было. Поверх моей записки лежал тонкий полиэтиленовый пакет с тетрадными листочками, исписанными округлым ученическим почерком. Леша писал ей каждый день. Я не стал их читать. Зачем? Я и так слишком хорошо знал, что может писать своей девушке мальчишка двадцати с небольшим лет со службы. Даже если его служба - война.
Я сидел у открытой печи и смотрел в огонь. За окном выла метель и хлопал на ветру незакрепленный ставень. Я бросал в огонь тетрадные листки, один за другим, они вспыхивали желтым пламенем, затем чернели, скукоживались, разъедались огненными искрами и опадали серым пеплом.