Высунувшись, я посмотрел в небо. Ночь, мороз... какие-такие ангелы? Быстренько закрыв окно, я ещё чуть-чуть попрыгал, заставляя себя согреться, и, взяв кисточку, снова уселся у камина. Я рисовал рождественские открытки, которые потом продавал на рынках. Хорошо продавал. Особенно хорошо раскупали чудные миниатюрки с серебряной ниткой по краям и крошечным колокольчиком. Я придумал их сто лет назад, когда был ещё студентом.
--
Господин Юца?
В дверь постучали, и мне снова пришлось оторваться от дела:
--
Да.
Передо мной стоял почтальон и протягивал конверт:
--
Распишитесь.
Я расписался маленькой кисточкой с лиловой краской. Почтальон поклонился и, повернувшись ко мне спиной, вдруг спросил:
--
Вы слышали?
--
Что?
--
Ангелы летят!
Я вздохнул и захлопнул дверь.
Огонь в камине разгорался всё больше и больше. Я стянул с плеч шерстяной шарф и снова уселся за рисование. Но миниатюрка не получалась. В конце концов я заляпал её золотым дождём и, добавив звёздной крошки, отбросил в сторону. Вытянувшись на ковре, взял конверт, где большими буквами стояло "господину Юца".
Это было обыкновенное скучное письмо, каких я получал сотни в год, от какого-то мальчишки, который загадал на Рождество какую-то дребедень, и просил меня, чтобы желание исполнилось. Как это вам?
Скомкав письмо, я бросил его в камин и уже взялся было за другую миниатюрку, как у меня за спиной кто-то громко закашлялся. Я вздрогнул и быстро обернулся. В комнате было пусто, и лишь за книжной этажеркой колыхалась крупная тень. Вскочив, я кинулся к книгам и, схватив одну из них, что потолще, со всего размаху хлопнул по стене:
--
Ну что же вы делаете?, - послышалось тут же.
--
Кто здесь?
--
Если бы я попросил вас отойти чуть в сторону, - всё ещё откашливаясь говорили из-за этажерки, - Вы стоите прямо на моей ноге.
Я выпрямился и сделал большой шаг в сторону.
--
Так?
--
Погодите.
И всё смолкло. Подождав минут пять, я снова подошёл к книгам и постучал по стене:
--
Эй...
Тихо. Никто не отзывался. Пожав плечами, я вернулся к камину. Сел за рисование, поминутно оглядываясь и прислушиваясь.
За окном завьюжило, стуча по стеклу. Старый фонарь, стоявший напротив, задуло ветром, и стало совсем темно. Только в соседних домах слабым светом горели окна, и где-то далеко в небе падали звёзды, оставляя после себя серебряные хвосты.
--
Ром пьёте? - спросил кто-то и я снова вздрогнул так, что закружилась голова.
Он стоял слева от меня и, протянув руку, закрывал лицо от света. Прийдя в себя, я встал и трясущимися руками потянулся к каминной полке, где стояла бутылка.
--
Вы меня напугали, - сказал я.
--
Вы меня тоже.
Подоткнув платье, он присел на корточки. Теперь я мог видеть его лицо. Оно было белым, как декабрьский снег, с ясными бирюзовыми глазами. На голове он носил меховую шапочку с жемчужной вышивкой, на ногах атласные туфли.
--
Давайте выпьем, - сказал он громко, и огонь в камине вспыхнул.
Мы выпили, и он согрелся, перестал ёжиться. Я сидел тихо и смотрел на него, размышляя, откуда он взялся. Он же смотрел в камин и пьянел. Через несколько минут он сказал:
--
Когда-то очень давно я услышал поэта, который писал обо мне. Он читал свои стихи так красиво, что я остановился и заслушался о том, как я зажигаю свет в начале дня, качаюсь на звёздах и шепчу детям добрые сказки, ещё он называл меня солнечным сыном и выдумывал истории, как я шагал по проводам, держась за лунное запястье, и сыпал золотым дождём на старые улицы бедного города.
Он подумал. Потом продолжал.
--
Читал поэму о том, как я спасаю мир и, расправив руки, лечу к вершинам гор и разговариваю с ветром. Расплескав по небу мысли, ухожу с рассветом в сомненье и оставляю после себя музу.
--
Музу? - тихо вставил я.
--
Да. Разве вы её не знаете?
Я вежливо промолчал.
--
А потом поэт пел балладу о моих чудесах и вере в волшебство, - он вдруг улыбнулся, - Вы верите в чудеса?
--
Нет, - категорично ответил я.
Он кивнул. Налил себе ещё рюмку.
--
А я поверил, понимаете? Я думал, что это должно быть так красиво - шагать по небу и щуриться от звёздного света, валяться в облаках и гоняться за ветром, сыпать хрустальным горохом на землю и выть рождественские песни в трубы...
--
Вы просто счастливый мальчик.
--
Мне тридцать лет...
Я забегал глазами. Он сидел передо мной, бледный и сказочный, и смотрел на огонь. У него были прозрачные руки. На шее висел хрустальный рожок.
--
И я начал творить, - сказал он, - Я дарил поэтам музы и строил города, разгонял облака и водил за руку солнце. Я задумывал новый день и золотую эру, дул на улицы, разгоняя старый мир, баловал гениев, дарил таланты направо и налево, и звонил в серебряные колокола, оповещая о чуде.
Он вздохнул.
--
Но праздник кончился. Поэты больше не писали, а снежные хлопья занесли их последние строки. И я вдруг понял, что устал. И я ушёл. Я уходил и думал, что завтра всё будет не так. Я стал легче и уходил по небесной аллее, не оборачиваясь, а хрустальный дождь за моей спиной пел мне хвалебную тысячами колькольцев...
Он снова улыбнулся. Я тоже улыбнулся. Он вдруг повернул голову и взглянул в окно, где за стеклом улыбались такие же бледные лица. Они зазывали его, дружелюбно оборачиваясь и смотря в ночную темноту. Их глаза светились неоновым огнём, а голоса тонко звенели. Они поднимали головы к звёздам и добродушно смеялись. Небесные фавориты.
--
Пора, - он протянул мне руку...
Я ещё долго чувствовал его хрупкую ладонь, и видел его лицо, и слышал его голос. Я даже посмотрел за этажеркой и понюхал его рюмку.
Долго шарив в открытках, я, наконец, нашёл ту самую миниатюрку, что испортил, и повесил её над камином. Потом я вскочил на стул, распахнул окно и что есть мочи закричал: