(эпиграф)

Он пришел неожиданно. Только-только светало. Птицы еще жили своей короткой смертью. Сны еще безраздельно правили людьми, навязывая им свои законы и предрассудки. Ночь еще была ночью, а не жалким подобием утра. И тогда он пришел.

Он стал жадным и дерзким любовником, не дающим права выбора и права отдыха. Он хотел владеть. Он владел. И ему было больно, когда им владели...

Он еще спал и не знал, что это в последний раз. Девушка сладко спала у него на груди, на груде мышц, на груде чувств. Вся воплощение своих волос, она растеклась по нему румяной простоквашей, и он во сне силился слизать с себя ее липкие капли, насытившись на века. Страх уже заполнял его желудок и спускался все ниже, к сокровенному, туда, где живет чувство. Но он спал и верил, что чувство живет в сердце. Иногда так больно бывает ошибиться, проснувшись! Ночные мороки хихикали в кулак, предчувствуя потеху. Комната вращалась впотьмах, ворожа на утро. Бесноватые лунные тени скользили в лужах пролитого вина и пели Марсельезу. Вагнер вращался в гробу, обиженный, что забыли Валькирий.

А он шел. Он бежал. Он летел. Он торопился стать роковой неожиданностью, и слово вдруг тащило его на своем хребте, могучего и невесомого.

По-прежнему светало. А ему не было дела. Он втек в танцующую комнату, бросил: Цыц!, размахивая своими незавершенными конечностями. На аналое возлежала любовь, бесстыдная своей невинностью. Он ревниво потянул на себя одеяло. Она вскрикнула, проснувшись, и за этот крик ей позволено было смешать с рассветной росой свою молочную красу и раствориться по-английски, не простившись. А он, всхлипывая, спал, уже обнимая языком то, чем готовился стать.

Он пришел неожиданно. Он вошел без предупреждения и убил его. А потом убивал еще и еще, радуясь новорожденной кричащей смерти и насыщаясь ею, входя в реальность на равных. Он хотел быть единым, но он все еще сопротивлялся, отстаивая свое пустое я, боясь довериться утру, натягивая на себя жалкие лохмотья ночи. Он уже не верил в местоположение чувства, но он не верил и в само чувство. Вера таяла, как карамелька. Ночные мороки сбежали, уступив место самым страшным - дневным - морокам...

Ночь больше не возвращалась. Ей стало скучно в этом больном доме, который разучился танцевать. Теперь он сам танцевал вместо дома, учил танцевать его, приглашая на польку, на фокстрот, на танго... Пасодобль он не любил: пахло жженым кофе и стыдно ныло в левом боку, норовя сбежать в правый. Вальс тоже был не то: тянуло простоквашей, а он разлюбил простоквашу. Теперь он любил перец, а потому танцевал румбу и падал в центре комнаты в изнеможении, пока тот, второй, любил его всеми истерзанными рифмами. Задыхаясь на запятых, освобождаясь точками, он творил нежность мягкими знаками и кончался на многоточии...

Он ловил в меркнущей улице женщину и влек ее в свой полярный день, молясь на изразцовые груди и умоляя о передышке. Она давала ему передышку, а он отдавал ее ему на заклание. И жертвенные агнцы клубились облаками под потолком под звуки румбы.

Он изматывал его ночами, окрашивая их в простоквашный цвет, он молил его о сердце, которого не имел с рождения. Пестрые осколки букв, стекая в палитру черного и белого, занозили легкие, свербили гортань и закладывали уши. Рваные строки трепались на ветру, и он входил в них своим твердеющим началом, сшивая своей плотью и кровью, вновь и вновь забывая, что чувство живет в груди.

Валькирии пели Марсельезу и комната возлежала на аналое, тесня покой. Любовь кружилась в волнах пролитого вина загнанной стриптизершей под песни сытых мух и треснувшего ветра. Живы ли, нет ли, он и он, или, наоборот, он и он, делились плотью и слогом, волосом и ритмом. Становясь одним, теряясь в дебрях различий. Прокладывая мосты между да и нет, между спи и пой, между он и он. Я сбежало, забыв себя в себе, натянув на уши паранджу из тысяч масок.

А он обрастал сущным и точным, верным и единственным, все больше и глубже заглатывая его ошметки. Он давился его сопротивлением, но учил его не быть.

И его не стало.

Не было.

Не могло быть.

Он растворился в нем, стал его последней, самой верной рифмой.

Стал его сердцем.

Он пришел внезапно, пришел - и остался навеки

* * *

На встрече взглядов секундантов нет.

Свидетели - и те всегда за гранью.

Вздох застревает в глубине гортани,

Души тревогу вышвырнув на свет.

Глаза плетут единую канву -

И нить не перепутана в испуге.

Но тонут отражения друг в друге,

Приняв за сон сетчатки синеву.

На встрече взглядов музыка легка -

Оставлены мгновения для танца.

И лишних слов не стоит опасаться,

И липнет к нёбу пластырь языка.

Актер

Молчать, как ты, не каждому дано,

Ища в пустом звучащую слабину.

На вдохе ждет трехмерная картина

И выдохнуть уже не суждено.

Поверить в звук - одно лишь это глупо!

Твой жест пронзают молнии софит...

Партнер очнулся, что-то говорит,

Но слово бьется о хрустальный купол.

* * *

Зачем собравшейся толпе

Швыряешь горсть минут?

Они не молятся тебе,

Они другого ждут.

Когда на пораженье ты

Прогнешь тугой клинок,

Не жди, что упадут цветы

Почти у самых ног.

Ни дерзкий взгляд, ни твой поклон

Толпы не восхитят.

Они глядят со всех сторон,

Недобро так глядят.

И только если смерть найдет

Подход к твоей груди,

Толпа восторженно вздохнет,

Твой крик опередив.

* * *

Чистых глаз округлились блюдца,

Ожиданье обнажено.

Лица прячутся - остаются

Только маски театра Но.

Филигранной работы души -

В немоту деревянных лиц.

Зритель искренен и послушен,

Перед масками рухнув ниц.

Не эмоции, только тени:

Свет костра или искры глаз.

Застывает руки творенье,

Вспыхнув болью в последний раз.

Ни актера, ни роли смыслом

Не оправдан наивный шаг.

Каждый волен уйти в артисты,

Если в сердце родился враг.

Бесполезен, фальшив, затаскан

Горлом вымученный мотив.

Льнут к заброшенным лицам маски,

Жизнь от сцены не отличив.

Романс

Так ни к чему прощальный бал,

Свернувшийся в цветастый студень,

Где пары - отзвуки прелюдий

В загадке матовых зеркал.

Глазницы окон глубоки,

Взахлеб глотают каждый танец,

И вы измучены, пытаясь

Поймать мираж моей руки.

Я ускользаю между лиц,

Лиц ненавязчиво случайных.

Вы предо мною на прощанье

Слезою падаете ниц.

И я могла бы напослед

Поймать раскаянье во взгляде...

Но стоит ли того лишь ради

Ловить его щемящий свет?..

Диптих

I

А нам бы стоило ответить за грехи,

За низкий жест неподчиненья свету,

За то, что все дерьмовые поэты

Бросают в воздух худшие стихи.

Нам стоило шагнуть - и замереть

В раскаянье протянутых ладоней.

Природа ждет в отчаянном поклоне,

Ведь скоро ночь (читаем: скоро смерть).

Кончается тяжелый переход -

Успеть бы голову посыпать пеплом.

В дыханье ночи страстно и нелепо

Рождается надежда на восход.

А завтра будет чистая весна,

Извечный круг случайностей и судеб,

Но, к счастью, завтра нас уже не будет -

И наша жизнь окупится сполна.

II

кончается день

и жизнь на исходе

прощается тень,

бесплотно уходит

согласно природе

кончается день

неспешный поток

от смерти к рожденью

мир странно далек

от света и тени

фатально степенен

неспешный поток

для нового дня

открыта страница

глядят на меня

неясные лица -

готовы родиться

для нового дня...

***

Неожиданно дерзко шагнув в пустоту,

забывая слова, имена забывая,

начинаю разбег между рельсов трамвая,

распустив оперенье свое на лету.

Не вписавшись размахом крыла в небеса,

я цепляюсь за хвост уходящего лета.

Впереди чередой проплывают рассветы,

обогнав на какую-то четверть часа.

Электрических искр разбегается рябь,

больно душу смутив невозможным азартом.

И швыряют меня, как игральную карту,

на линялые пятна сукна сентября.

***

Искушений жертву не прощая,

Провожая исподволь молитвой,

Я стою, безвестен и случаен,

В темном фоне безголосой свиты.

Был ли, не был... Только помню точно,

Как скрестились взгляды на излете

Вечности. И стыли в складках плоти

Отзвуки умерших многоточий.

Боль виски терзает, не отпустит,

Встали тени, призрачны и кротки.

Только воздух всхлипнет: "Иисусе",

Каплей пота встав на подбородке.

***

И мерная волн синева поднимается с горлу

И чайку рождает волна на изломе дыханья

И вздрогнул струною маяк, ослепительно голый

И ночь на ладони, как тайная цель мирозданья

Пленительно розовым море сшивается с небом

На капищах гор обреченно вселенная виснет

И хрипло поет растворенная в воздухе небыль

Как хрупки останки в закат ускользающей жизни

***

Журавлиной гибкости полета

В темной дымке сна не завершив,

День вплетает линию фагота

В утренний коралловый мотив.

Ночь осела привкусом соленым,

Чистый вздох истомою пророс...

Отпускают жесткие ладони

Немоту распущенных волос.

***

Ни глазам, ни сердцу, ни желудку:

Мутный шар - безликая стекляшка.

Крик совы - случайная побудка,

Клякса на обрывке промокашки.

Ни уму, ни духу. Глупый повод,

Хлипкий дар - презренное прозренье.

Но в стекляшке изучаешь снова

Ты экстраполяцию виденья.

Паутинок памяти касаясь,

Строишь замки бытностей и судеб,

Беззаботно воздух сотрясая,

Как бесцветный и безвкусный студень.

***

А в мире снег, он держит руки мне

Неощутимо: дескать, понарошку.

Мне остается только гладить кошку,

Да колупать обои на стене.

Клок паутины, дрогнувший в углу,

Нелепо маскируется под ветер,

А снег мне душу метит, метит, метит,

Вгоняя жизнь под кожу, как иглу.

Я выбью стекла лбом иль кулаком -

Ведь свежий воздух мне, как воздух, нужен!...

Но снег, смеясь, любуется снаружи:

Я вою под нетронутым окном.

Мой тесный мир распорется по шву,

Пока я дни считаю, словно пули.

А в мире снег - до самого июля,

А дальше...

Впрочем, я не доживу.