Я обратил внимание на нее только потому что в руках у нее была эта самая чашка с блюдечком - белое фарфоровое блюдечко и на нем такой же белизны чашечка, но не круглая, а треугольная и с замысловатой ручкой похожей на фрагмент ленты мёбиуса. В здешнем кафе вам могли подать кофе именно в такой фарфоровой чашечке вместо обычного бумажного стаканчика в разводах кофейно-шоколадных пятен и с белой пластмассовой заглушкой (ненавистные "крышечки" с прорезью для заглатывания содержимого совершенно вслепую), но только если вы специально попросите. И это довольно изрядно увеличивало размер вашего чека за чашечку кофе.
Просил мало кто. Многолюдная улица в центре Берлина, довольно популярное кафе, почти всегда заполненное посетителями: их привлекал сюда не какой-то особенный вкус кофе, хотя и неплохого, и не возможность заказать себе кусочек знаменитого венского торта "Захер", бледную копию которого под названием "Прага" готовили в России все уважающие себя хозяйки - нет, ничего подобного. Они вечно толпились тут, поджидая когда освободится какой-нибудь столик из за, господи прости,
интерьера, довольно убого представлявшего как-бы лесную глушь - картонные зеленые кущи, свисающие с потолка плюс искусственные стволы дубов прорастающие прямо из дыр посреди каждого столика... "Ко мне, мой младенец; в дуброве моей узнаешь прекрасных моих дочерей" - в общем, обычное немецкое дурновкусие и полный Erlkoenig. Клеркам и туристам страшно нравилось, но платить лишние деньги только за то чтобы им налили их кофе в затейливую фарфоровую чашечку? Это, извините, неразумно. Вот именно, неразумно: так по-немецки. И как я заметил, единственной категорией посетителей медленно потягивающих свой кофе из этих чашечек были пожилые дамы одетые очень скромно и очень дорого (что вовсе не противоречит одно другому).
Но она-то явно не принадлежала к этой категории. Небольшого роста, средних лет, она стояла в проходе и оглядывалась в поисках свободного места за одним из этих дубонесущих столов. Было видно что ей тут одновременно и неловко и любопытно. Я не знаю почему мне захотелось рассмотреть ее поближе. Может быть, глаза... А может, вот это чашечка... И постаравшись встретится с ней взглядом, я сделал полукруглый приглашающий жест. Присаживаясь за столик, своё "спасибо" она сказала по-английски, но я ничуть не сомневаясь ответил русским "пожалуйста". И не спрашивайте как я догадался. Интуиция. Глаза у нее и правда были странные, с двойной радужкой - внешний ободок был совсем зеленый, а внутренний карий, так что тут я бы, пожалуй, затруднился ответить на обычный обиженный женский вопрос: "Ты хотя бы помнишь какого цвета у меня глаза?" И выражение этих глаз было странным, таким поверхностно-внимательным, здесь - и не здесь одновременно.
Можете мне поверить, я не приставал к ней с расспросами. Я никогда этого не делаю, но люди в моем присутствии сами становятся ужасно разговорчивыми. Их истории... Я привык выслушивать такие откровенности - никакому психоаналитику не снилось! Вот и она, чуть наклонясь над столиком и пытаясь круговыми движениями ложечки размешать сахар в треугольной чашке (вещь совершенно невозможная, дорогие дизайнеры), вдруг сказала: " Я сейчас прямо из театра..."
... В театре сегодня была премьера чрезвычайно разрекламированного мюзикла. На первых страницах толстенных воскресных газет, на световых табло, на еще кое-где сохранившихся в Берлине афишных тумбах вскипали какие-то кружевные дамы, соблазняюще щурились герои-любовники на фоне разноцветного кордебалета, из фанфарных труб вылетали крупно напечатанные имена звёзд, ну, и так далее. Каждый день все это буйное рекламное великолепие сопровождало ее по дороге домой. Домой... смешно, как люди продолжают использовать это слово даже тогда, когда речь идет о временном пристанище. Убогом временном пристанище.
Именно в таком жили они с сестрой с тех пор как приехали в Берлин в надежде сделать этот город, эту страну своим домом. Потому что там, где был раньше их дом не осталось ничего - родители умерли, друзья давно разъехались, кто в Америку, кто в Израиль, работы - настоящей, профессиональной, ради которой заканчивался университет, тоже не было - царство "менеджеров по продажам" и "организаторов праздничных мероприятий", а старая, еще бабушкина, квартира тихо осыпалась как засыхающее дерево и денег чтобы хоть что-то поправить не было и не предвиделось. Да что там, не было будущего: время застыло и никуда не двигалось. И они с сестрой решились. Вернее, решила сестра, как старшая, а она просто согласилась.
Искать легальные пути эмиграции, проходить бесконечные собеседования, заполнять иезуитские опросники, обивать пороги разных организаций - даже перечислять тоскливо и унизительно. В результате сестры оказались в Берлине где их поселили в общежитии для иммигрантов: длиннющий коридор по которому шумно носились темноглазые, смуглые, говорливые детишки, запахи восточной кухни, узкое, словно нарочно сплюснутое в длину окно комнаты, выходившее на обнесенный зеленым сетчатым забором котлован вырытый под фундамент многообещающего жилого комплекса; его так и не начали строить - инвесторы засомневались в привлекательности для будущих жильцов соседства с их общежитием.
Берлин показался сестрам серым, холодным, каким-то кубообразным. Впрочем, за эти месяцы им так и не удалось обследовать город - денег им выдали самый минимум и дажи билеты на автобус или электричку казались недоступной роскошью. Бумажная волокита с их статусом в стране затягивалась, и старшая сестра как-то утратила свою обычную уверенность в том, что ее выбор - правильный выбор и есть. Унылое раздражение - вот как можно было бы описать то состояние, в котором она теперь постоянно находилась. Все было не так, как она надеялась, и потому отвратительно - и чиновники в конторах, и прохожие на этих серых улицах, и громогласные соседи по общежитию и особенно она, младшая сестра. Она не подавала правильные, сочувствующие реплики в ответ на гневные описания их мытарств.Каждый день она уходила на долгие прогулки и даже иногда тратилась на автобус. Она приносила домой маленькие букетики каких-то пёстрых цветов транжиря их скудные средства. Один раз ее застукали сидящей за столиком уличного кафе при ближайшем супермаркете, с чаем и куском толстой берлинской ватрушки. Под Новый год, когда стало ясно что на елку их пособия безусловно не хватит она, не желая вместе с сестрой упиваться горестями их нынешнего положения, придумала расставить на полу под подоконником разнокалиберные, собранные по соседям стеклянные банки и поместить в каждую небольшую гроздь огоньков специально купленной (опять лишние траты) ёлочной гирлянды. Когда гирлянда вставлялась в розетку, банки превращались в радужные фонарики, весело и таинственно освещавшие их скучную комнату. Совсем как в детстве, когда родители позволяли им спать в гостиной где стояла ёлка.
У старшей вошло в привычку мрачно выговаривать младшей за все её глупости. Зачем? Какой смысл? Пока их жизнь не упорядочена, пока перспективы не ясны, пока у них нет своей квартиры и работы...Вот если все это наступит, тогда конечно... Но сейчас! Чему можно радоваться сейчас?
В день премьеры того самого пышного мюзикла младшая сестра вызвалась сходить рано утром в очередную контору по делам иммигрантов - отнести какие-то копии, что-то объяснить, что-то подписать - рутина, ставшая привычной. По городу гулял холодный речной ветер, выдувая застоявшиеся запахи каменной пыли и ей представилось что вот этот ветер уносит с собой и их с сестрой неустроенность и неуверенность, освобождая место другому, новому. Возле общежития, за зеленым забором, что-то урчало и шумно перекатывалось. Она бросилась к одному из этих круглых отверстий в густо сетчатом заборе специально оставляемых для любопытных прохожих. Да, именно то, что она подумала - вокруг котлована двигалась громоздкая, выкрашенная в желтый и оранжевый, строительная техника таинственного назначения. Двигалась, понимаете? Там что-то наконец началось!
В комнату ее внесло словно тем же уличным ветром. "Видела? Строить начали!" Сестра угрюмо отозвалась: "Ну и что? Нам-то с этого какая радость? Лучше объясни что сказали в конторе." - "Ой, да что они могли сказать... Слушай, нечего тут сидеть. Пошли на улицу - там славно." Сегодня как никогда ей хотелось вытащить сестру из этой унылой комнаты, взять под руку и просто идти, блуждая по городу без всякой цели, обсуждая все забавное, встреченное по пути - вот ту приземистую кариатиду на уровне второго этажа, изваянную со всеми целюлитными ямочками на пышных бёдрах; вот этого оборотистого турка, с угольно-черной щетиной бороды, который вывернул всю свою овощную лавочку товаром наружу, загромоздив половину тротуара; вот тот большой серебристый Мерседес, отчаянно елозящий туда и обратно в безуспешной попытке втиснуться между тесно припаркованными вдоль улицы машинами; и черно-желтую вывеску аптеки двухвековой давности; и одинокую терракотовую копию головки Нефертити вон в том окне ( а на оригинал в Neues Museum они ходили смотреть лишь однажды, в самом начале - какая жалость!); и еще, и еще...
Сестра согласилась выйти, но влеклась за нею равнодушно, отзываясь на все лишь саркастическими репликами, или вовсе никак не отзываясь. У перехода где они ожидали свой зеленый, ей опять бросилась в глаза ликующая афиша сегодняшнего мюзикла. "Дневная премьера в 2 часа", прочитала она, и неожиданно для самой себя решительно сказала: "Так, мы идем в театр." Целую минуту сестра смотрела на нее в молчаливом изумлении. - "Ты сошла с ума? Какой театр? На какие деньги?" - "Деньги у нас есть - ты же вчера получила пособие, правда?" - "Ты прекрасно знаешь что его только-только хватает на жизнь. Такая роскошь как театр нам не-по-кар-ма-ну!" - "Ничего, купим самые дешевые билеты, куда-нибудь на галёрку". -"Боже мой, какая галёрка в современном театре? У тебя в голове - прошлый век!" - "Мы должны! Понимаешь - мы должны!" Она даже топнула ногой. - "Это то, что мы с тобой любим, такие как мы, и нам надо там бывать - в музее, в театре, во дворце Шарлотты, в лучшей в городе библиотеке - там мы становимся сами собою. Перестаем быть несчастными, бедными, замороченными иммигрантами - потому что это как раз не мы!"
У здания театра, сооружения послевоенного, но страдающего отрыжкой тоталитарного стиля Третьего Рейха, суетливо и радостно толпились те, кто надеялся так или иначе достать билеты на премьеру. Внутри, в темноватом вестибюле с низкими потолками, змеились две очереди. Она оставила сестру в хвосте одной, а сама встала в ту, что казалась немного длиннее. Удивительно, но у кассы она очутилась раньше сестры. Билеты еще были, да, но цена, 250 евро за один билет... " А подешевле билетов нет?" - безнадежно спросила она. Кассирша пошуршала бумагами и подняла глаза. "У меня тут есть один за 50 евро. Будете брать?"
"Ладно, - подумала она, - пусть. Отдам сестре - хотя бы одна из нас попадет сегодня в театр", - и протянула кассирше две радужных бумажки и две монеты по пять евро. Сестра, с сердитым и ожидающим лицом, еще стояла в своей очереди. "Там, говорят, есть билеты по 60 евро. Безумие, конечно..." "Правда? - обрадовалась она, - купи обязательно! Я тут подожду". Можно было пока взглянуть на схему театрального зала, поискать доставшееся ей место. Почему-то ни цифры ни буквы с ее билета ей никак не удавалось найти на схеме. Спросить что ли стоящую поблизости улыбчивую билетершу? Та взглянула на ее билет и приветливая улыбка сменилась на сочувственную. "Это, знаете, приставное место, и оно не очень...Сцена с него не видна. Почти." Интонация, с которой она сказала это "почти", ясно означала "вообще не видна".
- Но как же так? Как же его продают, такое место?
- Некоторые берут, особенно когда премьера. Музыку послушать, исполнение.
- Но я...Нет, я так не хочу. - Она почти плакала, - Где у вас администратор?
Билетерша указала направо, где три ступеньки вверх и узенький проход вели к каким-то стеклянным дверям. У дверей стояли две нарядно одетые женщины и мужчина в смокинге. Они весело болтали, хотя мужчину то и дело отвлекали разные люди с деловитыми лицами. Она помедлила. Стоит ли? И что сказать? Но увидев, что красавец в смокинге уже открывает стеклянную дверь за своей спиной и вот-вот исчезнет за ней, она отчаянно бросилась в ту сторону.
- Послушайте! Подождите пожалуйста! - она чуть не схватила его за рукав безупречного смокинга, но вовремя остановила руку, путаясь, запинаясь, и пытаясь объяснить про билет, и уже понимая, что зря. Короткая, переливчатая мелодия означавшая последний звонок, словно морской отлив уносила в зал опаздывающих зрителей. Обернувшись, она увидела сестру - та поднимала руку с зажатым в ней билетом. Она махнула ей в сторону зала, и сестра, кивнув, двинулась за толпой.
- Сколько вам стоил билет?
Голос у администратора был такой, который в дамских романах называется "мягким баритоном", успокоительный, внушающий доверие. Понятно, настоящий профессионал может избавится от докучливого просителя до такой степени доброжелательно, что проситель не добившийся результата, уйдет чрезвычайно удовлетворенным. Может, хотя бы велит кассирше вернуть деньги?
- Не беспокойтесь. Пойдем с нами. - Он ухитрился улыбнуться сразу всем троим, ей и своим спутницам, и открыл ту самую стеклянную дверь. Они пошли длинным извивающимся коридором в сторону все усиливающегося оркестрового гула, и подруги "мягкого баритона" (а может быть, жена и сестра?) закидывали ее вопросами: она любит мюзиклы? Чья музыка ей больше нравится - Ллойда Веббера или, может, Клода Шёнберга в "Отверженных"? Правда же, "Чикаго", Кандера, лучше всех? А вы знаете, наша мама в 66-м даже летала в Нью-Йорк, на премьеру "Кабаре". Это же берлинская история! Вы, говорите, читали "Берлинские истории" Ишервуда? Ох, вам обязательно надо встретится с нашей мамой!
Она с удовольствием втянулась в этот легкий, летучий разговор и даже не заметила как они очутились в зале. Там уже погас свет, и цветные лучи прожекторов освещали только центральный проход партера вдоль которого выстроилась приветственная толпа актеров, с шарами и цветами в руках, изображавшая, судя по всему, радостное ожидание прибытия кортежа высоких гостей. "Баритон" подтолкнул их к толпе в проходе, кто-то вручил им пестрые флажки, и все трое, включившись в игру, замахали флажками привставая на цыпочки и вытягивая шеи чтобы лучше видеть происходящее. Оркестр заиграл залихватский марш, и засмеявшись, она почувствовала себя совершенно счастливой!
Спектакль она смотрела из директорской ложи, сидя рядом со своими новыми друзьями. Они все вместе дружно аплодировали герою-тенору за восхитительно высокую ноту, с готовностью комментировали шутки благородного отца и кокетливые реплики субретки, растроганно улыбались романтическим зонгам героини. Раз или два она попыталась разглядеть где же в зале сидит сестра, но разумеется безуспешно. В антракте их позвали закулисы поскольку "баритон"-администратор оказался давним приятелем примы; бессмертные "девушки Зигфилда" - журчащие голоса, пот, косметика, перья - указали им гримерную приглашенной Бродвейской звезды, и они пили с нею холодно-пузырящееся шампанское средней руки и смеялись всем тем промахам что обычно случаются на сцене, в особенности на премьере, незамеченные зрителями, но уморительные. Она поймала себя на том, что вовсе не ощущает себя чужой на этом празднике жизни (как услужливы цитаты из классиков), а напротив так, словно все складывается как надо, как всегда. Когда спектакль закончился, она с улыбкой сожаления решила отклонить предложение остаться и отпраздновать премьеру - надо было найти сестру перед которой она смутно чувствовала себя виноватой. Хотя - за что же?
Сестра стояла у витрины соседнего с театром кафе, рассеянно обегая взглядом толпящихся внутри праздных берлинцев и старательно делала вид, что она тут никого не ждет.
- Ну как, тебе понравилось? - ничего лучшего ей просто не пришло в голову. Скривив губы, сестра помолчала, а потом сказала: - Я уезжаю. Я еду обратно. А ты оставайся. В конце-концов, мы взрослые люди и нам совсем не обязательно жить вместе. Я пока поживу там у своей институтской подруги - Ленка, ты ее помнишь, она недавно развелась с мужем - а потом устроюсь. Всяко лучше чем тут... Пойду, куплю себе билет на поезд пока остались еще какие-то деньги после этого идиотского спектакля, -и, повернувшись, ушла. Просто ушла.
... - Понимаете, она ведь много раз говорила, что я бездумно закрываю глаза на неприятности, что я - безответственная эгоистка и считаю, что весь мир должен вертеться вокруг меня, что я как кошка всегда падаю на четыре лапы, и все в таком роде. И вот я думаю - может, она права?
- Н-да... сейчас я, пожалуй, отступлю от своих правил и сделаю то, что обычно делают не слишком талантливые писатели в заключение своих опусов. Они, если вы замечали, считают нужным объяснить читателю что вся эта история означает и какую мораль из нее полагается извлечь. И не надейтесь ни на какие психологические глубины, потому что все просто, и не будь вы действующим лицом, вы поняли бы это давно. Вы ведь не станете спорить, что люди, как и животные, бывают разных пород? И классифицировать их по группам можно бесконечно - зависит от выбранного критерия. Давайте возьмем такой несколько туманный, но по-моему очень существенный критерий как взаимоотношения различных людей с миром. Знаю, знаю - тон мой неприятно-дидактичный а термины псевдонаучны. Ничего не могу поделать, раз уж я влез для вас в эту роль - терпите.
Итак, есть категория людей, для которых мир - соперник: он хитер, он подставляет вам ножку при первой возможности и его нужно уметь переиграть, и для этого нужно быть сильным, обладать ловкостью и необходимым количеством знаний. Эти ребята - борцы, чемпионы по выживанию в любых условиях. Они ощущают себя счастливыми только в роли чемпионов достигших своих целей.
Другой тип людей воспринимает мир как ловушку, в которую они попали не по своей воле: все тут плохо устроено и надо как-то наводить порядок; они как правило, уверены в том, что знают каким этот порядок должен быть, но мир вечно и злонамеренно сопротивляется. Счастливыми они по сути быть не могут, но бывают удовлетворенными когда удается установить свой благословенный порядок на одном отдельно взятом клочке жизни.
А третья категория homo sapiens склонна видеть мир как непредсказуемую но восхитительную игру: на протяжении этой игры бывает страшно, бывает грустно, бывает весело, смешно - всяко бывает, но играть неизменно интересно; ведь разноцветные стеклышки калейдоскопа всякий раз складываются по-новому. Вот этот народ чувствует себя счастливым очень часто и от совершеннейших пустяков. Общее течение их жизни может быть каким угодно, но неожиданный сиренево-оранжевый цвет предзакатного неба, к примеру, может запросто привести их в состояния полного и абсолютного счастья.
Давайте, я не буду продолжать? Да, вы с сестрой просто принадлежите к двум разным категориям, и ничего тут не поделаешь. Совместное существование мучительно и невозможно для обеих и это, конечно, больно, но она совершенно правильно решила и, надеюсь, купила этот билет на поезд. И правда же, бросьте свои угрызения, ведь вы же знаете что за углом этой шумной улицы...
- Что? - она вскинула на меня свои двуцветные глаза, в которых уже читалась улыбка, - что там?
- Новая картинка в калейдоскопе, конечно.
Пустая фарфоровая чашечка, которую она оставила на моем столе, казалось вбирала в себя весь свет проникающий с улицы. Славная она все-таки. Я бы, пожалуй, взялся ее опекать, хотя ей не очень-то и надо. И к тому же у меня нет никаких сомнений что кто-нибудь из моих коллег уже присматривает за нею. Правда, распространенная идея, что так называемые "ангелы-хранители" (ох уж и термин!) следуют буквально за каждым и буквально по пятам далека от действительности, но насчет нее я уверен. Совершенно уверен. Просто потому, что с такими, как она, бывает особенно интересно. Именно то, что нас всех тут и держит.