Она пила кофе и не знала, как начать то, что подвело бы, наконец, черту под бесчисленной чередой занятий всей достойной воспоминаний части её жизни. Под другой, менее достойной воспоминаний частью, так называемой жизни, черта уже имелась, и она, эта самая часть, могла бы быть выкинута из бескрайних резервуаров её памяти, если бы не два человека, теплом сердец которых, обогревались её теперешние мысли. Эти два человека, две действительно исторические личности и, почти что, родственные ей души (да что "почти" - на самом деле оно ведь так и было - единоутробные сёстры) посадница Марфа и Марьям Мухапарова, не только воедино связывали прошлое и настоящее, но, как и полагалось истинным идеалам, освещали ей дорогу в неминуемо надвигающееся будущее. И понимая, даже не интуицией, а каким то гораздо более сильным чувством, что только их одухотворяющая сила может вывести её из той засасывающей в себя трясины, монотонно движимой запутавшихся в голове льзя и нельзя, Анна стремилась сделать всё, чтобы стать доступнее чар своих идеалов. И, разумеется, прежде всего, она стремилась быть похожей на них. Как внутренне, так и внешне. И не ради кого-нибудь. А для самой себя. Но, несмотря на родственность - Анны и её Идеалов - сама она не могла с полной уверенностью сказать, насколько же удачны были её опыты в данном стремлении. Ведь Анна ни разу в жизни воочию не видела своих сестер. Ни Марфу - посадницу, умелой рукой втыкающей в искомую среду посадки. Ни Марьям - труженицу, такой же умелой рукой втыкающую свои аэродинамические палки в девственно чистые лыжные просторы. Впрочем, Анна могла бы ввести окружающих (каковые имеются у каждого индивидуума, не будь он по-настоящему индивидуумом) в заблуждение, уверенно заявив, что вроде как уже достигнут нужный результат, и дорога к давно намеченной цели открыта. Однако с того самого момента, когда в мимолётном миге сна Анна вдруг узрела бестелесные образы своих сестёр-идеалов, и когда её, так называемая жизнь, стала достойной воспоминаний, главным для неё стало не стараться казаться лучше, а быть тем, кто ты есть. К прочему, думала она, разве приблизили бы её в действительности хоть чуть-чуть подобные уловки к намеченной цели? И была ли вообще подобная надобность у Анны стремиться стать похожей на образы идеалов, которые явились к ней лишь единожды, в виде некоей эфемерной субстанции? Ведь уже тогда, какому-нибудь стороннему наблюдателю, способному всеохватным взглядом охватить весь неограниченный отрезок (на тот момент - полуинтервал) её безбрежного существования, легко могло броситься в глаза удивительная до абсолюта соотносимость Анны с образом Святой Девы Марии. Только лишь могло бы. Ибо единственный Сторонний наблюдатель, узурпировавший себе некогда себе данное полномочие, не искал себе более Святой Девы, поскольку покинул мир Анны, и, похоже, не очень то торопился в него возвращаться. И зная об этом, по крайней мере, догадываясь - поскольку все её бесчисленные призывы, молитвы, которые она возносила как в осуществлении своей главной мечты - начать заново Нерукотворный Автобиографический Эпос о самой себе, так и других более мелких желаний, цепочка исполнения которых привела бы к исполнению главной, уходили в неизвестность без всякого намёка на то, что те дошли до адресата - она всецело желала одного - стать похожей на Марфу и Марьям, посадницу и труженицу. Желала, но не могла. И не могла вовсе не от того, что не ощущала в себе внутренних сил. Её энергия была способна своротить горы, если бы эти горы повстречались ей на пути. Или был бы тот самый путь, который привёл бы её к этим горам. Увы. Не было ни гор, ни пути. И ей ничего другого не оставалось, как сидеть и пить кофе, всё так же увлекаемой в бездну борьбы собственных льзя и нельзя.
И она пила кофе...
Понятно, что та действительность, в виде жалкого однообразия, с извечной чашкой кофе, на уныло сверкающем белизной столике, под едва просматриваемыми лоскутками небесного океана, среди многих таких же сиротливо внимающих своей задумчивости отрешённых душ, где только одна особь человеческого пола, обременённая функцией замены периодически опустошаемых чашек, неторопливо проплывала от одного островка одиночества к другому, не нарушая при этом всей цельности сей безмолвной композиции, возникла далеко не за день и не за два. И даже не за три, если у кого-то появится подозрение, что есть и такая цифра. Надо признать, что в мире Анны существовали цифры гораздо страшнее тех, которые могут привидеться нам в самых жутких кошмарах. Число же, соответствующее сроку пребывания Анны на скамье перед уже знакомым напитком, определённо было составлено только из подобных. И здесь, этим самым "нам", становится ужасно любопытна одна вещь: а собственно каким образом на протяжении огромного срока (протяженность, которого измеряется числом, сплошь составленного из тех самых цифр - гнусных атрибутов идола Арифметики) группе лиц удавалось или удаётся находиться на одном и том же месте без всякого намёка на движение, без отправления любых физиологических нужд, будь то питание или нечто большее, не взирая ни на погоду, ни на её отсутствие. Но окажется, впрочем, что "нам" далеко за ответом ходить не надо. Ответ придёт к "нам" так же быстро, как влетит в самоубийцу пуля, пущенная им в висок. Дело в том, что душа каждого из сидящих рядом с Анной, и ее, конечно же, тоже, являлась благодатной почвой для жизни и деятельности микробов, пожирающих идиллию бытия. Как известно, процесс поедания кем-либо чего-либо, обычно сопровождается выделением каких бы то ни было продуктов, которые в свою очередь служат пищей кому-то следующему. Например. Тля выделяет сок, дающий пищу муравьям. Человек выделяет мусор, дающий пищу и кров другим животным. Государство выделяет средства, дающие пищу ему же самому. Микробы, пожирающие идиллию бытия, выделяют среду, дающую пищу для размышлений. Плотным слоем, окружив группку субъектов, объединенных жутким недугом, среда защищала их и от небесных катаклизмов и от посягательств из вне себе подобных, одновременно подавляя возникающие внутри каждого сидящего под данным куполом желания. Исключая, разумеется, одно - желание размышлять. Только и желание размышлять у "коллегии заседателей" удивительным образом всегда проистекало в направлении болезненного, исступляющего, самокопания, не затрагивая при этом желания размышлять о чём-то внешнем. Всегда внутрь - и никогда наружу. И окажись в этом лепрозории Великай Дохтор, трудовая книжка которого пестрила бы благодарностями за сто тысяч миллионов спасённых жизней, единственное, что было бы в его силе в этом случае - так это завести на каждого индивидуальную медицинскую карту, с описанием течения болезни. Сам механизм подавления желаний, равно как момент заражения, а также шансы на исцеление остались бы и для него огромной медицинской тайной. И не будь там собачек, трудно даже вообразить, до каких размеров могла бы вырасти эпидемия заражённых душ, лишенная ко всему надлежащего контроля ведающих органов...
Мохнатые собачки жили по соседству, на ближайшем кладбище, на могилке одного горе учёного-физиолога. С честью отдавая тому великую собачью дань преданности и благодарности, от своих безвременно ушедших предков, что парились у того в питомнике, нынешние живые тявкалки изредка пробегали сквозь плотную пелену миазмов с им одной ведомой целью. Сами они, по причине выработанной их предками стойкости к разного рода заразе, нисколько не страшились за своё здоровье. Пересекая опасный участок, собачки слегка воротили мордочки и едва слышно погавкивали. По всему было видно, что и им не доставляет никакого удовольствия нахождение в столь агрессивной к живому среде. У потомков подопытных тварей, надо полагать не оставалось никакого другого выхода, кроме как в собственных целях следовать некогда проторенной тропой. И именно в следствии этой невероятной историко-топографической накладки, собачки сами не осознавая, несли спасительные глотки свежего воздуха для измотанных бесплодными размышлениями обладателей заражённых душ. Пожалуй, если б собачки знали, какое благое дело они совершают, они сделали б всё от них зависящее, что бы привести за собой целую бурю. Но кучке виляющих хвостиками пёсиков были далеко чужды страдания, от которых они на время избавляли посетителей (или же хозяев) странного заведения, чинно и размеренно, чашку за чашкой, опрокидывающих в себя напиток буроватого цвета и вовсе неразличимого, из-за огромного количества поглощаемого, вкуса. Да ведь и оценки своей добродетели собачки совсем не требовали. А уж погружённым в свои размышления посетителям и подавно было не досуг задуматься о том, что являлось толчком к остановке их глубокой медитативной созерцательности. Так что шут с ними с собаками, во славу прошлого науки, несущих трудную вахту. Хватит с них и того, что, глотнув принесённую нелепыми созданиями пьянящую порцию чистого воздуха, многих, если не всех сидящих посещала мысль запустить в уносящуюся колонну приличных размеров булыжником. Колонна, или траурная процессия, удалялась прочь, а зараженные души внимали редким всколохам проносящихся мимо жизней.
Короткие, но славные минуты...
И невыносимая боль. Голова Анны словно превращалась в радар, расположенный рядом с эпицентром гигантского взрыва. Внешняя информация, от которой Анну и прочих оберегала глухая стена, информация, от которой она успевала отвыкнуть за то время, когда мысли, увлекаемые изнуряющими размышлениями о грузе ответственности за своё никчемное прошлое и покрытое туманом будущее, о бесплодности стремления стать похожей на свои идеалы, наконец, о Нерукотворной саге с элементами автобиографии - главной и основной её цели, врывалась в неё без всякого на то усилия и желания. Более того. Если она решала прикрыть руками глаза или уши, она чувствовала, что окружающий мир проникает в неё и сквозь пальцы. Впрочем, длилось подобное недолго. Уже через короткое время Анна могла различать отдельные звуки. Пусть ещё довольно резкие, однако, вполне угадываемые. Достаточно было проследить взглядом, чтобы уловить в скрежетании металла шуршание листьев, ослепляющих своей зеленью, в громовом раскате - чернеющую каплю, упавшую на столик поблизости. А ещё через мгновение Анна с большой долей внимания рассматривала близсидящих соратников по недугу, покуда миазмы бездействия вновь не заставляли её погрузиться в мечтательную созерцательность собственной натуры. И вновь к ней возвращались сёстры, сага, мысль надежды о стороннем наблюдателе. Ведь главным для неё было не казаться, а быть тем, кто ты есть... И только малюсенькие эпизодики реального окружения, цепляя её ум, не давали полностью погрузиться в некогда познанную истинную внутреннюю глубину. Двое шахматюг-доходяг, как и положено погруженных туда, откуда обречённое племя, выходило лишь с визитами уже забытых псин, наталкивали Анну на размышления о том, что с ней творится что-то не ладное. Разумеется, она не знала кто они. Да и не хотела знать. Без всяких микробов, будучи ещё вполне здоровой, Анна впитала в себя отвращение к данной игре и игрокам, ибо знала, что как бы не мудно, а соответственно недостойно запоминания звучала фамилия шахматиста, обязательно найдётся такой шахматист, чья фамилия окажется более мудной и тем самым более недостойной запоминания. В минуты всеобщего мнимого трезвения, данные лица вдруг обнаруживали в себе свойство воспринимать слово "шахматы", исторгнутое из чьих бы то ни было уст, кроме, конечно же, собственных, как ругательство, оскорбление всей человеческой расе. В силу здоровья игроков и быстротечной диффузии воздушных масс, объявление крестового похода против имеющего неосторожность нарушить табу, каждый раз откладывалось. Однако эффект, производимый на публику, оказывался достаточно сильным, чтобы повторить давно усвоенную аксиому - убогих обижать нехорошо. Однажды Анна поняла, что цепляло её в этих экземплярах мужского рода. Её цеплял их рот. Именно рот, в который шахматисты после каждого взятия опускали игровые фигуры. Куда те девались впоследствии, её было не совсем ясно, вероятнее всего, те их попросту съедали. Съедали прямо так. Не пережёвывая, руководствуясь возможно мыслью, что нужно любить не себя в искусстве, а искусство в себе. Важным для неё было как раз то, как резво фигуры исчезали с поля шахматной брани, особенно в быстротечных блицпартиях. Таким же образом единым движением Анне хотелось проглотить время. Хотелось до ужаса. Как своё, так и чужое. Но, к сожалению, женщины не едят время. Они его лишь обкусывают. Qwod licet bovi non licet iovi... Как-то до момента появления в жизни идеалов, у Анны был знакомый мужчина, способный на недоступную для неё операцию. Строение его рта было сложным и уникальным настолько, что ему удавалось проглотить всё время целиком, не потеряв при этом ни одного малозаметного мгновения. Данный мужчина не был ей совсем уж близок, хоть и усердно к тому стремился. Он одаривал Анну пушистыми игрушками, цветными кружками, комплектами постельного белья, другими приятными её сердцу вещицами, но цели своей таки не добился. Стратегия глубинных засосов постепенно перерастала в тактику мелких поцелуйчиков, и вскоре они расстались, даже не попрощавшись. Позже, когда для неё главным стало не казаться лучше, а быть тем, кто ты есть, Анна сильно пожалела о бесплодности сюжета. Не тоска, не плотское вожделение являлись причиной её горести. Да, пусть она хотела забеременеть от него, но только лишь для того, чтобы пройти по пути повторения метафизических опытов Марьям и Марфы, позволивших бы ей хоть частично приблизиться к пониманию своих сестёр-идеалов. Тщетно она пыталась отыскать его в самых тёмных закоулках людской памяти. Проявив верх мужского благородства, он затерялся в проглоченном им самим времени. Разве не верх благородства, затерявшись во времени самому, не позволить затеряться ближнему? Анна это приняла, оставив потуги к его отысканию. Другие кандидаты её не интересовали. Совсем. Теперь же, глядя на этих убогих коллег по недугу, в Анне зарождалось глубокое чувство обиды за неосуществлённое собственное счастье. Обиды, как и полагалось в её болезненном положении, на саму себя. Очередная обида, утяжеляющая её, и без того нелёгкую ношу, которую взвалила она на свои женские плечи. И однажды, окинув мысленным взором наполненную под завязку торбу окруживших её проблем, Анна, слегка наклонив голову, опустилась в царство сна.
Проснулась она тут же. По крайней мере, ей так показалась. Конечно, не просто вырваться из кошмара лабиринтов пробуждения, когда просыпаясь, обнаруживаешь себя вновь спящим. Но ведь всё это длится лишь мгновения. Да и до боли знакомый вид вокруг говорил, что сновидение было коротким, хоть и не быстротечным. Все лица, присутствовавшие до того рядом, сохраняли присущую им недвижимость. Лицо же движимое, продолжало выполнять свои обязанности, находясь именно в том самом месте, когда Анна, утомлённая неразрешимостью поставленных перед собой задач, ненадолго уснула. И почему-то это встревожило её еще больше. Она попыталась вновь углубиться туда, откуда с таким трудом вырвалась. Ничего интересного. Увиденный сон, как оказалось, был даже не её. Весёлые, презабавные картинки четвёртого сновидения Веры Павловны ублажили в то мгновение её измождённый цепляющийся ум. Картинки о светлом будущем. О будущем, увы, далеко не её. Слегка успокоившись, что источник тревоги лежит вовсе не в её сне, Анна вновь осмотрелась вокруг. И здесь она вдруг поняла, что же произошло. Нет, поняла скорее не причину, а лишь следствие, но этого было достаточно, что бы слегка оттолкнувшись от некогда насиженного места, начать прокладывать себе путь в неизвестность. Ибо миазмы, сковывавшие её раньше, больше не могли явиться преградой для движения. Анна даже не пошла, поплыла, отталкиваясь едва уловимыми движениями от земли, короткими шажками приближая свободу. Пусть её хаотичная поступь, успевших забыть дорогу ног, мало напоминала марш победителя, она знала, что уже никогда сюда не вернётся. Для того, чьей целью являлось не казаться, а быть, не было место среди тех, чья жизнь превратилась лишь в жалкую потугу на поиск. Анна была здорова. Как ей казалось, здорова. Ей была нужна только победа. Победа над собой.
Шагнув за пределы некогда обозреваемого пространства, Анна едва тут же не рухнула, опьянев от большого глотка свежего воздуха. Чудом устояв на ногах, она задержала дыхание. Удивительно, подумала она, насколько разительно может отличаться воздух. Ведь находясь там, под куполом у неё никогда не возникало ощущения, что воздух может иметь запах. И даже не тот запах, коим могут отдавать продукты, начинающие уже утрачивать свои оптимальные свойства... Лёгкость и чистота - вот, пожалуй, те качества, наличие которых у воздуха Анна, чуть ранее могла поставить под сомнение. Однако, теперь это являлось неопровержимым фактом, поскольку она сама могла выступить в качестве свидетеля, реципиента жуткого над собой опыта. Осторожно, по капле вдыхая новые порции, она пробовала ассоциировать давно утерянные запахи, с чем-то более знакомым. Но ничего похожего она подобрать не смогла. Очевидно, все ранее знакомые ароматы, успели давно выветриться из её памяти. Постепенно приходя в себя, Анна с каждым вдохом чувствовала, что к ней возвращаются силы. Она начала дышать часто и глубоко, покуда голова вновь не закружилась. Нелегко было после столь долгого сидящего существования, вернуться к ходячей жизни. Когда голова перестала кружиться, она попыталась сделать шаг. Получилось. Ещё. Снова удача. Вдохнув полной грудью, Анна неспешно двинулась вперёд. Куда - она не знала. И потому решила, что будет просто гулять. Где, как не на прогулке, можно спокойно обдумать и Нерукотворную сагу, и стремление быть похожей на своих сестёр, и прочие мелочи, которые спокойно могли теперь прийти на ум. Прогулка по городу - смутной тени свернутого в клубок хаоса - дело глубоко личное, порой даже интимное. И именно подобные бесцельные блуждания помогают подчас решить самые сложные наши проблемы... Проходив, таким образом, продолжительное время и изрядно устав, Анна наткнулась на некое здание, которое привлекло её своей внешностью. Сказать, что ей приглянулась архитектура, или бросился в глаза стиль, явилось бы как минимум неверным. Какое то невообразимое сочетание внешнего вида с окружающими жилищами, усугублённое фоном небосвода, заставило её пристальнее всмотреться в данное строение. Не смотря на присутствующую усталость, ей захотелось осмотреть его повнимательней. Во всех ракурсах, со всех точек зрения. Для начала она обошла его. Задворки впечатлили её меньше, но не настолько, чтобы уйти вовсе. Всё-таки фасад скрывал в себе нечто гораздо более интересное и интригующее. По центру находилась лестница, ступеньки которой поднимались к огромной двери. Справа же от двери была вывеска, означающая, что сие строение может являться учреждением и ничем иным. Анна подошла поближе. "МУЗА", прочитала она. И забытые за время прогулки отголоски проблем, окружавших её на протяжении жуткого этапа жизни, и уже кажется успевших выветриться, вновь заставили её проникнуться своим духом. "Муниципальное Учреждение Заботы об Авторах", прочитала она, написанное выше более мелкими буквами. Понятно, что ей просто необходимо было попасть внутрь. Не торопясь, она поднялась на первую ступеньку, затем на вторую. Её охватили сомнения. Но ноги уже сами вели её к заветной двери. Она оглянулась. Мир, цветущий и благоухающий, будто вдохновил её щекочущим дуновением свежего ветра. Раскрыв дверь Анна ступила во мрак.
Глаза её не сразу привыкли к пустующей темноте. В здании, похоже, никого не было, однако если дверь была не заперта, значит и "МУЗА" должна была работать. Только в какую сторону ей нужно было идти, Анна решила не сразу. Направление ей опять подсказали ноги. Отвыкшие от работы, они, пожалуй, просто упивались процессом хождения, сами определяя, как и куда нужно двигаться. Анне оставалось просто им довериться, и она доверилась, определив, что ей нужно двигаться вглубь. По мере продвижения сквозь анфиладу комнат, Анна успела заметить, что внутри данное архитектурное сооружение ничем примечательным похвастаться не может. Разве только размеры. Ей показалось, что снаружи оно выглядело значительно менее внушительно. Обход вокруг, занял гораздо меньше времени, чем ещё не закончившееся продвижение к абстрактной цели. У Анны даже возникло подозрение, не ходит ли она по этой обители кругами, когда неожиданно перед ней буквально выплыла массивная дверь. Похоже, ноги её несли именно сюда - на двери красовалась табличка. Из-за темноты она, сколько не пыталась, так и не смогла разобрать написанное. Но, судя, как по двери, так и по присутствию таблички, коих в других местах внутри здания ей обнаружить не удавалось, ноги её оправдали своё доверия. Главный жрец, или жрица - храм то ведь музы, пусть и в кавычках - заседали именно здесь. Анна замерла, пытаясь собраться с мыслями. Теперь, вероятнее всего, она сможет получить ответы на давно мучающие её вопросы. Главное не растеряться, главное не забыть ничего из того, что, собственно, и привело её сюда. Боясь вспугнуть удачу, Анна мягко коснулась двери, провела рукой вверх и вниз, будто нащупывая у той больную точку, потом взялась ручку и дёрнула дверь на себя. Несмотря на свои внушительные размеры, дверь легко отворилась, и яркий, ослепительный свет хлынул ей в лицо. Она же только чуть прищурилась. Тут же взгляд её остановился на листке бумаги, прикреплённом с внутренней стороны двери. "Заходи редко, спрашивай метко. Один вопрос на пару ушей...". Она растерялась. Не дочитав листок до конца, Анна стала лихорадочно прокручивать варианты самого стоящего вопроса, вопроса, ответ, на который позволил бы ей ответить на другие, вопросы то же не менее ценные. Однако, не успев всё тщательнейшим образом обдумать, неожиданно для самой себя, она двинулась к центру огромной комнаты. "Вы, видели мультик про Карлсона?" - спросил её незнакомый голос. "Он улетел, но обещал вернуться". Вопрос не потребовался. Не успев понять, кто её спрашивает - в комнате было действительно очень ярко, не успев понять, где он, обладатель этого голоса, находится - не позволяло многократное эхо, не успев даже понять, к ней ли был обращён этот вопрос - ведь в комнате мог находиться кто-нибудь третий, она не вышла, буквально вылетела из комнаты. Лишь захлопнув за собой дверь, Анна позволила себе слегка отдышаться. А ведь она даже не поняла - мужской ли был это голос, или женский. Она рассмеялась. Для неё теперь это не имело никакого значения. Отпрянув от двери, прислонившись к которой стояла после своего сумасшедшего полёта, она вновь попыталась прочесть табличку. Как ни странно на этот раз у неё это получилось. "Посторонним вход строго воспрещён" было выведено на ней. Вновь рассмеявшись, слегка шатающейся, неровной походкой она направилась к выходу. Она нашла что искала. У неё были все ответы на вопросы, которые её так давно мучили. Включая Нерукотворную Автобиографическую Сагу, которая сложилась сама по себе, в ясную и цельную картину. Не хватало лишь одного маленького штришка, детали, которая облагородила бы весь значительный её сюжет. Она отворила парадную дверь... И изумлению её не было предела. Ибо она отчётливо помнила, что когда она входила сюда, на улице стояло если не лето, то, по крайней мере, граничащее с ним время года. Сейчас же вместо пышной зелени, она обозревала вокруг лишь голые ветви деревьев, чернеющее небо, и невесомое парение редких снежинок. Захлопнув дверь, Анна медленно начала спускаться по ступенькам. И так же неторопливо, на другом конце мира, судно, управляемое стариком, начало свою долгую неспешную переправу...
Теперь Анна и вовсе не знала, куда ей идти. Она осмотрелась. Ей показалось, что из распростёртых, несмотря на непогоду, окон домов, словно из амбразур, на неё смотрит всё человечество. Причём одна часть, читающая, требует от неё жертвы. Другая же часть, пишущая, неизбежно ведёт её к ней. Она решила поскорей покинуть это место. Взгляд Анны устремился к аллее, ограниченной с обеих сторон глухим забором. Куда та вела, Анне уже было не интересно. Главное, подальше от людских глаз, - решила она.
Два ряда спиленных деревьев, исписанный забор, и грязная дорожка. Пожалуй, некогда это было славное местечко... И нашагивая вдоль этого забора, украшенного обрывками кем-то потерянных истин, Анне и самой вдруг захотелось запечатлеть на нём нечто выдающееся. Она нашла подходящую для этих целей палку, нашла краски, и рядом с криво нацарапанным детской рукой знаком бесконечности вывела: "ХУЙ" - глубокую метафору близящегося мига. Она вовсе не выздоровела, как показалось ей самой, и многим другим. Просто кризис болезни души медленно перешёл в агонию. Аллея, как и должна была, вывела Анну к вокзалу.
Многотонное детище человеческих рук стояло поодаль от вокзала, и оттого, под определённым углом казалось почти что игрушечным. К тому же окутанное клубами пара, в промозглую ненастную погоду, оно больше напоминало озябшего воробья, развлекающего себя купанием в лужице. Однако, словно Мамаев Курган, оно требовало и требовало к себе пристального внимания. Анне предстояло сделать выбор, которого, впрочем, уже, в сущности, не было. И в тот самый миг, когда Нерукотворная Автобиографическая Сага вершила свой собственный финал, а щека Анны коснулась леденящего металла рельсы, вибрирующей под грузом приближавшейся машины, ей почему-то сильно захотелось лишь казаться. Но не быть.