О том, что сегодня пришел конец сроку пребывания среди живых Миноса, царя Крита мне по очереди сообщили все три мойры. Сначала сухощавая, вечно озабоченная Атропос, потом - добродушная Лахезис и, наконец, хлопотливая толстуха Клото.
Я ждал этого дня долго, с самого рождения сына Европы. Потому что Критянин не был простым человеком. Да, он прожил всю жизнь, так и не осознав своей божественной природы. Нет в том ничего удивительного: не так уж мы и разнимся - люди и боги. И уж тем более не знал Минос того, что родился он богом особенным. Редко появляются на свет те, кому под силу быть владыкой в царстве мертвых. Умение принимать смерть как порог, за которым таится манящая, многообещающая тайна и трепетное отношение к воспоминаниям (ибо мы, боги мертвых, не только разрушители, но и хранители прошлого) - еще не все. Но я следил за каждым шагом царя Крита и теперь точно был уверен, - этот вынесет и людей, поскольку и любит их, и не питает никаких иллюзий на их счет. И вечность, потому что скука - не его болезнь.
С его складом ума и нравом, Минос, сын Европы, мог бы стать философом. Размышлять о сути круговорота смерти и рождения. Он мог постичь высший смысл смерти - убрать старое для того, чтобы могло появиться новое. Может быть, тогда Критянин был бы много счастливее. Но он был царем, и, терзался тем, что разрушает все, что любит всей душой. Считал себя проклятым. Даже его победы оборачивались разрушением. Мучился от этого, проклинал себя, страдал, искал новые пути - и лишь приближал смерть своего царства и исчезновение своего народа. Где ему знать, что не могло быть иначе? Нет спасения от самого себя, а мы, боги умерших, разрушаем живое тем скорее, чем больше к нему привязаны.
Мне ли не знать, что именно его способность рушить живое, сделала его царем. Зевсу надо было уничтожить владычество Крита. Ведь держава Миноса мешала процветать любезным сердцу Зевса племенам пришедших с севера варваров. Вот он и наложил свою могучую длань на сына моего сердца.
Но я не вмешивался в дела Зевса. Испытание на прочность, которому подверг своего ставленника мой младший брат, не противоречило моим планам. Скорее - наоборот. Годы царствования были для Миноса хорошей школой. Опыт, который Критянин приобретал при жизни, показывал: я получу дельного и мудрого помощника.
И вот, когда я уже предавался мечтам о том, что, наконец-то, смогу переложить часть своих забот на эти надежные плечи, ко мне явился Гермес и сказал, что анакт всех богов желает видеть меня, потому что умер его сын, Минос. Ничего хорошего мне это не сулило.
- Брат мой! - Зевс приветливо поднялся мне навстречу и широко простер могучие руки, украшенные тяжелыми золотыми браслетами на запястьях и плечах. Уже по этому подчеркнуто-радушному жесту, по тому, как поспешно две золотые (боится анакт богов живых слуг!) рабыни принесли мне таз и кувшин для омовения рук и ног, я понял, что самые мрачные мои предчувствия оправдываются. С чего бы еще Зевс искал моего расположения и поддержки, если не собирался забрать себе моего Миноса? А тут еще ноги мне мыл его новый виночерпий, Ганимед, кстати, бывший любимец Миноса, которого брат мой Зевс похитил только для того, чтобы вернее разнюхать, что на уме у скрытного сына Европы. Надо же, прелестное ничтожество, прижился, бессмертие получил... Меня этот льстец и мелкий интриган раздражал. Я был удивлен, когда Минос его приблизил к себе. Невольно начинаешь сомневаться в разуме и благородстве души человека, пленившегося таким существом. Я не удивился, что Миносу он вскоре надоел. Теперь вот брат мой в нем души не чает. Падок на лесть, при всем своем уме.
Ганимед, кстати, мою нелюбовь чувствовал, и, не смотря на защиту Зевса, меня побаивался и сторонился. Но теперь он выстилался передо мной, как течная кошка, желая задобрить. Должно быть, анакт находил свои замыслы дерзкими и трудновыполнимыми, нуждался в моей поддержке, и Ганимед, в меру своего придворного умочка, пытался господину помочь. Интересно, что же Зевс задумал? И что уже успел предпринять?
Но я не спешил. Мы сели возле стола, и я не торопясь вкусил предложенные мне угощения: сочное мясо молодого бычка, фрукты с дальних берегов Ойкумены, нектар и амброзию. И Зевс скрывал нетерпение, шутил, говорил о разных забавных происшествиях, которые случались на Олимпе. А сам все непрестанно поворачивал килик в коротких сильных пальцах и раздувал ноздри мясистого носа, как после бега.
Наконец, решив, что я насытился, он приступил к разговору, ради которого позвал меня на Олимп.
- Я хочу даровать своему сыну, Миносу, царю Крита, бессмертие, - без долгих подготовок произнес, дружелюбно улыбаясь, Зевс, - Ты ведь не будешь возражать, мой возлюбленный брат Аид?
Я тоже ответил кроткой улыбкой. Спорить с Зевсом бесполезно. Он не слышит возражений. Сильный, крепкий, он любит уподоблять себя орлу. Но мне младший брат всегда казался быком. Могучим диким быком, коварным и напористым. И этот бык сейчас шел на меня, тревожно поводя широкими ноздрями и упрямо наклоняя лобастую голову. Он хотел завладеть моим Миносом, сыном души моей, тем, кто станет моей правой рукой. И который будет счастлив в моем царстве, потому что перестанет разрушать то, что любит, и обретет дар хранить. А тут, на Олимпе, он снова будет разрушать...
Но я не собирался уступать ему Миноса. И мне не нужно было спорить для того, чтобы добиться своего. Подземные воды, у которых я учился мудрости, идут в обход, медленно подтачивая твердые камни.
- Я - нет, - ответил я тихо и кротко. В отличие от обоих младших братьев, не люблю метать громы и молнии и вздымать грозные валы. Это чаще уводит от желанной цели.
- Но это нарушение установленных тобой же, брат, законов, - я нарочно подчеркнул слово "тобой", хотя эти законы установил еще отец наш, Кронос, а Зевс лишь подтвердил, что ничего не меняет. Но отца на Олимпе вспоминать не любят и клевещут на него, приписывая себе самые мудрые его решения, так что пусть это будут законы Зевса. - И мне надо спросить Мойр, вдруг они будут против?
Я сказал это наугад, ибо был уверен, что владычицы судеб поддержат меня.
- И что с того? - сразу распалился в гневе Зевс.
- Ты - великий анакт богов, но все же мойры древнее и могущественнее нас с тобой, мой возлюбленный брат, - все так же кротко ответствовал я, довольный, что брат ярится. Значит, понимает слабость своих доводов, - И я страшусь ссориться с ними. Да и тебе не советую устраивать распрю с тремя мудрыми сестрами, ибо и ты, и я - подвластны судьбе.
- Сильный сам определяет свою судьбу! - запальчиво воскликнул Зевс. Я скрыл улыбку. Что он, игрушка в руках мойр, знает о судьбе? Его открытый и вспыльчивый нрав делает его уязвимым для хитрецов, желающих одержать победу над анактом всех богов. Что же, если ему так хочется - я позволю ему вступить в распрю с древними богинями, и подожду, когда он утомится, получая от них чувствительные удары. Но, к моему удивлению, Зевс нахмурил свое гладкое, царственное чело и изрек горделиво и величаво:
- Но было бы неразумно для анакта сеять вражду меж подданными. И я не хочу воздвигать распрю меж владычицами судеб и мною или тобою.
Вот как? Значит, уже переговорил с мойрами, и отпор получил. Хотел бы я знать, чем пригрозили ему порождения первоначального мрака, если он так легко отступает? Я согласно кивнул и поспешил возлить целительный бальзам слов на свежую рану его самолюбия:
- Никогда не сомневался в твоей мудрости, о, анакт всех богов. И не сомневаюсь, что твоя сила и крепость духа столь велики, что древние дочери Эреба вынуждены будут смириться с твоим решением. Но ты ведаешь, как страшусь я свар между богами, и как исходит желчью моя печень при виде чужой вражды.
Выждал немного и добавил, глядя прямо в глаза брату:
- Мне по душе твои помыслы на счет Миноса.
Зевс не умеет лгать, глядя в глаза, и потому мою ложь принял, не раздумывая, рассмеялся, обнажая в улыбке крепкие, ровные, словно крупный жемчуг, зубы, произнес снисходительно:
- О да, мой кроткий и миролюбивый брат, о да! Мне это известно. Но я не собираюсь уступать им своего возлюбленного сына, столь ревностно послужившего мне. И, зная, сколь умело можешь ты погасить огонь вражды ранее, чем он разгорится, я хотел бы спросить твоего совета. Как я могу получить Миноса, чтобы древние мойры не могли меня ни в чем упрекнуть?
- Ты уже говорил им о своем желании? - я не хотелбы, чтобы Зевс считал меня проницательнее, чем ему кажется.
Брат неохотно кивнул и поморщился:
- И они возвысили свои голоса и ярились так, что даже ужасные фурии не могли бы с ними сравниться! Я сулил им милости и награды, но...
Понятно, еще больше распалил их ярость. Богини судьбы любят считать себя неподкупными. Подкупить то их можно, но так, чтобы посулы не были явными.
-... они были непреклонны!
- Коли так, просить их снова о снисхождении поздно, - я умело изобразил неподдельную скорбь в голосе и, в подтверждение искренности своих слов, горестно развел руками. Задумался. Надо было предложить сразу несколько путей: Зевсу нравилось, чтобы последнее слово оставалось за ним. И брат не должен был заметить скрытые ловушки.
Зевс терпеливо молчал, давая мне время на раздумье.
- А если разделить ответственность между богами? - неуверенно изрек я после долгой паузы. - Пусть каждый выскажется за или против. Одно дело, коли Мойры ополчатся на одного тебя, а другое, если весь Олимп станет против них!
- Весь Олимп! - саркастически фыркнул Зевс. - О, брат мой, ты живешь в своих пределах с любящей супругой, в окружении богов, которые не смеют спорить с тобой! Тебе невозможно и представить, какие козни строят против меня наш брат Посейдон, сестры и даже мои собственные дети!!!
- Да полно, - улыбнулся я с деланным простодушием, - Ты можешь быть и милостивым, и грозным, и понимаешь, чего ждут ближние твои и как с ними стоит вести разговор. Много ли труда составит склонить богов на твою сторону? Я в том не сомневаюсь! Это мне, не наделенному ни телесной, ни душевной мощью, робкому и слабому, приходится соглашаться со всеми.
Лесть была грубее некуда. Попробовал бы я такое сказать моей сестре Гере. Или Деметре, да даже кроткой Гестии! Враз бы уличили во лжи и язвительно высмеяли. Но мои младшие братья не отличались проницательностью. Зевс самодовольно улыбнулся.
- Да, мне известно, что тебе не дано твердости духа. У тебя нет желчи, брат мой. Но ты умен и хороший советчик. За что я люблю тебя, Аид, и доверяю тебе. Ведь ты всегда на моей стороне.
- Да, - кивнул я и грустно улыбнулся, - Но... Но... позволь мне сегодня быть против - я страшусь распри с мойрами! Если чаша весов станет колебаться не в твою пользу, изображу сомнения, заведу речи о примирении и постараюсь взять твою сторону.
- Итак, ты уже против. Хоть и готов склониться на мою сторону! Раз! - рассмеялся Зевс, загибая толстый, короткий палец на правой руке. - Посейдон будет против - что бы я не предлагал, он всегда против. А Минос ему крепко досадил. Два! Разумеется, владыка вод приведет Амфитриту. Три! Посмеет ли светлая Персефона быть согласной со мной, если ты против? Не думаю. Четыре! Я не сержусь на нее. Она поступает, как полагается примерной жене. И Деметра отдаст голос против, ибо не пожелает огорчить свою дочь. Уже пять! И вот эти две богини не изменят своих взглядов, потому что не склонны признавать, что их помыслы могли быть ошибочными. Аполлон вечно строит мне козни - и он возвысит голос против! Шесть! Геката не захочет видеть Миноса среди живых. Семь. Мойры - их трое! Десять!
Теперь настала моя очередь загибать пальцы.
- Мойр можно считать заедино. - тихо возразил я. - Итого - восемь. Найди девятерых - и ты победишь. Ты, светлая Гера, твоя супруга. Кроткая Гестия, всепобеждающая Афродита, совоокая Афина, Гефест и Арес, Артемида, Гермес, Дионис... Десять! Пообещай Аполлону бессмертие для Асклепия - будет одиннадцать против семи.
- И все же, я не могу поручиться, что твои расчеты верны, мой брат, - что ни говори, а Зевс не глуп. Ему ли не знать, сколько у него противников на Олимпе. Я их тоже знал.
И надеялся склонить на свою Аполлона (пообещав ему то же самое, кстати, потому что Асклепий - тоже бог, и, в отличие от Миноса, бог живых), Гермеса, Гестию и Диониса, который всегда был недоволен тем, как Зевс обходился с Миносом.
- А если все же не удастся склонить богов на свою сторону...
- Тогда? - заинтересовался Зевс, подымая широкую бровь.
- Я скажу, что не пристало решать судьбу человека, не спросив его воли.
- В моих владениях воля смертного учитывается всегда. И у мойр эти слова не вызовут подозрений. Хочешь, я с самого начала заведу об этом разговор? Ну, неужели ты полагаешь, что столь любящий жизнь человек, как Минос, изберет Аид, предпочтя его Олимпу? - я снова посмотрел прямо в глаза брату.
- Ты хочешь направить гнев мойр на сына Европы? - озабоченно уточнил Зевс. Что ни говори, а Миноса он действительно любил. И желал ему блага. Вся беда была лишь в том, что он никогда не мог представить, что люди или боги могут искать иного счастья, чем он: вне богатства, могущества, власти, почестей.
- Миносу не привыкать сносить удары судьбы. После того, что довелось ему изведать при жизни, он вряд ли сильно опечалится из-за козней, что смогут строить дочери Никты и Эреба обитателю Олимпа. К тому же, неужели ты оставишь его без своей защиты?
- Никогда, о, возлюбленный брат мой, - согласился Зевс, - Без защиты и без даров своих.
Он задумался, величаво хмуря брови. Я невольно залюбовался братом. У него было такое значительное, мудрое лицо, когда он думал. Просчитывал варианты. И, разумеется, нашел самое слабое место в моих доводах.
- Мойры могут сказать, что Минос видел Олимп, но не видел твоего царства. И, чтобы решение его было разумным, мы будем вынуждены показать ему Аид. А ни от кого не секрет, мой брат, что смертные знают о нем ничтожно мало. Про Асфоделевые луга, где бродят те, кому и на земле было в тягость жить. И Земли блаженных, на которые попадают избранные. Ну, еще про Медный Порог, где карают преступников. Но я то знаю про Тартар. И, на мой взгляд, он ничем не отличается от мира живых людей. А если он увидит твой Тартар, боюсь, что у него не будет уже оснований бояться смерти.
Я усмехнулся. Брат мой, конечно, умен. Но я предвидел это возражение и воскликнул со смехом:
- А я не буду показывать ему Тартар! Лишь Асфоделевые луга и Медный порог. Неужели ты полагаешь, что вид распятого Тития, Тантала, терзаемого голодом и жаждой посреди изобилия или Сизифа способен вселить в кого-либо надежду?
И снова посмотрел Зевсу в глаза. Потому что надеялся на то, что Минос предпочтет общество тех, кто терзается на Медном пороге обществу Зевса и Ганимеда.
У меня были основания так думать. Я пристально следил за царем Крита, и проникал в его помыслы, читая в сердце царя многое. Я видел, что он не столько утомлен годами своей жизни, сколько пониманием, что воля Зевса оказалась гибельной для его земли, благословенного острова Крита, лежащего посередь виноцветного моря. Я чувствовал горечь желчи, которой исходила печень великого и мудрого царя. Знал, как яростно бьется его сердце, когда он снова и снова подчиняется воле отца своего, Зевса. Ведал, сколь тяготится он властью анакта всех богов, и как истерзана его душа. И это заставляло меня полагать, что он не захочет бессмертия ценой вечного служения Зевсу. А обитатели Медного Порога, при всех физических мучениях, обладали тем, что Минос ценил - они сохраняли память. А если Минос сохранит свой разум и воспоминания - он получит то, чего не имел при жизни. Свободу.
Мне казалось, что Минос - из тех, кто готов за свободу терпеть лишения, нищету и даже физические муки.
Зевсу этого не понять. И он, решив, что я целиком на его стороне, расхохотался, даже в ладоши захлопал:
- Если ты поклянешься отцом нашим, Кроносом, что не покажешь ему более того - я, пожалуй, не стану даже спрашивать мнения богов.
О, если бы ты сделал так, мой умный и простодушный брат!!!
- Клянусь отцом своим, Кроносом и матерью Реей! - произнес я, не медля и мига и не отводя глаз. И подумал, что Миносу я тоже солгал, но ему я не стал бы честно глядеть в глаза. Хотя моя ложь не принесет ему вреда. Он не отправится на Медный порог. Но и принуждать его стать моим помощником я не буду. Пусть живет, как захочет. Если он окажется у меня, то несомненно станет судьей в моем царстве. Это случится по его воле и исподволь. Сначала будет разбирать споры меж умершими, потом - дела тех, кто только прибыл ко мне.
Если он окажется у меня...
- Тогда я не стану спрашивать волю богов! - рубанул рукой Зевс.
Итак, силок почти затянулся. Разве что Минос окажется менее проницателен, чем я о нем думал. Но тогда... кто запретит мне выждать три или четыре великих года и попытаться снова заполучить его? Уж кому-кому, а мне, богу мертвых, известно лучше, чем кому-либо: нет ничего вечного и необратимого.
- Да будет воля твоя, о, анакт мой, - склонил я голову, почти уверенный, что выиграл.
* * *
А вот Минос, сын Европы, благодаря мне, вынужден был сыграть в игру куда более опасную. Я ставил его перед выбором, и заставлял его делать почти вслепую. И если пытаясь обмануть Зевса, я не чувствовал ни малейших угрызений совести, то, думая о Миносе, полагал себя виноватым перед ним.
Я не слишком люблю пользоваться даром читать в сердцах и помыслах людей невысказанное. И повлиять на решение Миноса, сына Европы не мог. Но все же отыскал уже бывшего анакта Крита - далеко от его роскошного дворца, в городе Камике на Сицилии, куда его забросила буря, - и теперь чутко вслушивался в его помыслы. Так мне было легче.
Сын Европы уже умер. Если бы душа его еще не оставила тела, я ощутил бы боль от ожогов: его труп плавал в пифосе с горячей водой, и какой-то рослый, мускулистый человек, бесстрашно запустив руки в кипяток, вытаскивал его на уложенный каменными плитами пол и истошно вопил - не от боли, а от страха.
А Минос, как все люди, умершие внезапно, ошалело оглядывался вокруг и с изумлением таращился на собственное маленькое сухое тело, так непривычно грузно шмякнувшее об пол.
Царь величайшей в Ойкумене державы расстался с жизнью в ванной комнате дворца местного царя Кокала, куда его проводили, дабы он с дороги омыл свое тело прежде, чем воссесть за стол.
Кокал - крепкий еще, хотя и немолодой воин, вбежал в ванную, быстро понял, что произошло, вцепился в плечи мускулистого банщика и стал орать на него. Тот залепетал, немилосердно коверкая слова, что-то про коврик, о который запнулся царь и упал в пифос с кипятком. Но Минос то отлично знал, что банщик лжет. Ибо он, только что бесстрашно совавший в кипяток руки, которые теперь воздевал к небу, демонстрируя на глазах вздувавшиеся волдыри, мигом раньше свернул Миносу шею и толкнул его в этот самый пифос.
Минос, еще не до конца поверивший в собственную смерть, смотрел на произошедшее несколько отстраненно. Он не гневался и не помышлял о наказании коварного банщика и тех, кто направил его руки. Я даже уловил некое восхищение этим тщательно продуманным убийством. Ну да, ему было с чем сравнивать: сколько заговоров против себя он раскрыл и сколько козней против врагов своих лично продумал... Потом сын Европы, осознавший, наконец, что умер, и враз утративший интерес к поднявшейся вокруг его тела суете, повернулся и направился из переполненных шумных покоев наверх. Пошел, по привычке поднимаясь по лестнице, хотя мог бы и взлететь. Но он брел, и даже придерживался за стенку, как будто его призрачные ноги могли подкоситься. И, выйдя на воздух, сделал глубокий вдох, хотя у него уже не было нужды дышать. Огляделся вокруг. Сердце мое сжалось: надо было чувствовать ту тоску, с которой он оглядывал нищий акрополь Камика, скользкую, мокрую от недавнего дождя плоскую крышу дворца - то, что он полагал последними ощущениями на земле. А еще у него сосало под ложечкой, и в животе, словно у живого, было холодно и тяжело.
"Что же... беспамятство Асфоделевых лугов... еще немного - и мне будет все безразлично. Как много раз бывало - надо просто перетерпеть боль - потом будет легче", - уловил я обрывки его горестных мыслей. Явно тщетное утешение. Хотя страха он не выказывал. Привык скрывать свои чувства при жизни, и в смерти не утратил этого навыка. А облик его изменился: исчезли спутанные мокрые волосы, нагота. На нем был чистый белоснежный мисофор и на голове - узкий серебряный обруч, украшенный синими камнями. Я невольно залюбовался - прекрасный, мудрый судия царства мертвых.
А еще он четко видел дорогу, ведущую к берегам Стикса. И был готов отважно ступить на нее и смело встретить свою судьбу. "Ему даже провожатый не нужен, чтобы прийти в Аид, а Зевс хочет приковать его к своему золотому трону!!!" - с горечью подумал я. Но Гермес уже появился, и Минос почтительно приветствовал легконогого вестника богов.
- Я готов следовать за тобой, о, Психопомп, - голос его был слегка хрипловат, но смуглое лицо бесстрастно и невозмутимо. Хотя Гермесу тоже дано читать в людских помыслах, и он, судя по грустной улыбке, тоже ощутил страх Миноса перед небытием.
Сын Европы было направился к тропе, ведущей к Этне - там, где находился ближайший к Камику вход в Аид.
- О, Минос, анат Крита! - рассмеялся Гермес, - Я верю - в царство мертвых тебе не нужно провожатого. Но наш путь лежит на Олимп. Ибо властитель над всеми богами, Зевс, пожелал видеть тебя.
- Видеть? - Минос вцепился в эту весть, словно голодный пес в кусок мяса, - Зачем?
Будь его радость и надежда пламенем, они опалили бы меня. Гермес понимающе кивнул:
- О, мудрый и прозорливый. Я вижу, твое сердце наполнилось радостными надеждами. И не зря. Немало потрудившись на благо своего отца, ты можешь рассчитывать на награду. Хотя... он даровал бы тебе бессмертие, но меж богов разгорелись споры - можно ли нарушать общий для смертных закон, повелевающий людям сходить к Аиду в его владения? И, дабы не сеять раздор меж богов, Аид предложил показать тебе, что тебя ждет в его владениях, а потом узнать твою волю!
"Мою волю?! - подумал Минос, но вслух не сказал, - Да кто же, имея возможность жить и видеть солнце, откажется от нее?"
- Так следуй за мной, Минос, сын Европы! - торжественно возгласил Гермес.
* * *
Время, за которое легконогий вестник богов и его злосчастный спутник пронеслись над виноцветным морем и землями, было коротко. Солнце, клонившееся к закату, еще не успело опуститься на землю, а они достигли Олимпа. И все же этот срок показался мне, привыкшему к вечности, неизмеримо долгим и тягостным.
Вот царь Крита издали разглядел прекрасный, теплый свет на вершине горы, потом - сам Теополис, город богов. Акрополь, лишенный стен. Гермес замедлил полет и, оглянувшись, произнес:
- Вот он, Теополис Олимпийский - прекраснейший из городов Ойкумены! Смотри, Минос, видел ли ты зрелище более величественное, чем это?
Странное это ощущение - смотреть глазами новичка на то, к чему привык.
Великолепие Олимпа поразило Миноса. Да и было чему удивляться. Сейчас, глядя на наш город со стороны, я невольно отмечал его безупречную гармонию. В центре возвышался белый дворец, построенный наподобие ахейских: небольшой портик, мегарон, боковые пристройки, первый этаж возведен из белоснежного мрамора, второй украшен золотистой плинфой с тиснеными изображениями орлов и павлинов. Не требовалось особой сметливости, чтобы угадать, кому он принадлежит. "Великолепно! - услышал я восхищенные помыслы Миноса, и тут же - горьковато-насмешливое, - Хотя и чересчур напыщенно".
Гермес кивнул на чертог, стоявший прямо напротив дома Зевса.
- Посейдоней.
Он больше напоминал критские дворцы, строившиеся в течение многих лет и без особого строгого плана. Словно коралл, что нарастает хаотично, и в то же время не теряет своей прелести. Впрочем, и тут была излишняя, на мой взгляд, роскошь. Один плотно усаженный жемчугом золотой трезубец на крыше и украшенные кораллами стены чего стоили.
- Что же дворец Сотрясателя земли так мал? - спросил Минос не без иронии.
- Посейдон и Амфитрита редко живут здесь, их подводный дом куда больше и богаче. - Гермес уловил насмешку, но предпочел пропустить ее мимо ушей.
"Коли дано мне остаться на Олимпе, то придется жить бок о бок с могущественными богами..." - подумал Минос, и особой радости я в его помыслах не услышал. Скорее - всколыхнулась желчная горечь, и враз, хоть и смутно, припомнилась тяжесть зевсова ярма.
- А вон жилище щедрой Деметры.
Царь Крита не сразу разглядел в глубине ухоженного сада дом из массивных плит желтого песчаника. И подивился необычности и явному удобству покоев. Потом Гермес показал ему простую, скромную обитель Афины - то же ахейское жилище, что у Зевса, но лишенное каких либо излишеств. Все просто, чисто и удобно. И потому - красиво в своем аскетизме. У Кикнейона, Лебединого дома, как называл свое жилище Аполлон, Минос даже остановился, в восхищении разглядывая изысканный, не похожий ни на что ранее виденное им, дворец.
- Он словно соткан из пронизанного солнечными лучами утреннего тумана! - наконец выдохнул Критянин. - Правда ли он существует, или растает, подобно сну?
Да, точнее не скажешь. Именно сон. Ажурный портик, словно переплетение бесчисленных растений, и стены мегарона - тоже все покрытые изысканной, хрупкой резьбой. Тронь этот дворец пальцем, и, кажется, он исчезнет, как видение.
По-деревенски уютный дом Гестии на самой окраине Теополиса очень понравился Критянину. "Если мне суждено остаться здесь, - пронеслось в его голове, - То я не желал бы богатых покоев, довольствуясь вот таким простым жильем на берегу реки". А Гермес уже указывал на соперничающий роскошью с домами Зевса и Посейдона белоснежный дворец Афродиты, который украсил искусными статуями и росписями ее рукодельный муж. Множество розовых кустов окружали ее чертоги, и казалось, что беломраморная твердь высится в море алой крови.
"Да полно тебе, Минос, - подумал Критянин, любуясь домом Пенорожденной, - Хочешь ли ты стать чужаком, быть среди тех, кто древнее тебя и могущественнее? Не лучше ли смириться со жребием всех смертных?"
- А посмотри, сын Европы, на тот густой лес, изобильный дичью. Пастухи, что забираются почти на самую вершину Олимпа, не могут видеть Теополиса. А лес видят. И хижину Артемиды, рассказывают, там находили. Лгут, конечно. Мне так и не удалось ее отыскать, - смеясь, заметил он. - Весь лес - обитель девственной охотницы. В этом она сродни мне. Я тоже не люблю стены. И уж если мне приходит желание отдохнуть от бесконечных странствий, то я обретаю радушный прием в любом из этих жилищ. Хотя нигде не бывает мне так хорошо, как в доме добросердечной Гестии.
- Да, мне он тоже понравился больше остальных, - рассеянно заметил Минос.
И снова подумал: "В нем не устроишь пышных пиров, разве только, накрыв столы на плоской крыше. И, наверняка, одинокая Гестия не держит множества слуг. Мне бы жить так. В лесу, богатом дичью, добывая себе пропитание охотой. А не придется. Не для того же зовет меня Зевс, чтобы я жил, как мне заблагорассудится".
"Да ведь он решил уже подчиниться участи смертных!" - подумалось мне, но я боялся поверить.
- Точно так и Аид с Персефоной, - продолжал тем временем Гермес, - Не захотели строить дворец на Олимпе. Владычица Эреба предпочитает гостить у своей матери, что же до Аида, то я не припомню случая, чтобы он заночевал здесь.
- Почему? - спросил Минос. - Неужели анакт всех умерших столь неприязненно относится к своему брату?
- Вовсе нет, - ответил Гермес, - Ему нечего делить с олимпийцами. Живые рано или поздно сойдут в Аид, а власть Зевса туда не простирается. Да и Громовержца мало заботят умершие!
- Это всем известно. Тогда почему же Эвксенос, Гостеприимнейший из богов, никогда не остается погостить на Олимпе? - спросил Минос.
- Время в Аиде течет иначе, чтобы его анакт успевал свершить все дела без спешки. - охотно пояснил Гермес, - Ведь его владения богаче и обширнее любого из земных. Потому день там растянут девятикратно.
Я оценил скрытый намек на то, что мое царство не столь просто, как думают смертные.
- Ты хочешь сказать, что когда в Аиде минет девять дней, на земле пройдет лишь один? - не без удивления переспросил Минос.
- Истинно так! - подтвердил Гермес, - Мудрый Гефест даже сделал владыке Эреба особый фонтан, который позволяет соотносить ход времени в Аиде и у живых. И золотую колесницу Гелиоса, которая движется по небу с той же быстротой, что и медноволосый бог. Но Плутон порой жалуется, что долгий день в Аиде короток для него.
Минос рассмеялся:
- Мне понятны его сетования. Я тоже нередко мечтал, чтобы солнце медленнее катилось по небу, чтобы я успел справиться со всеми своими трудами.
И подумал: "Хотел бы я знать, откуда у Аида столько забот, если он властвует над лишенными памяти и страстей мертвецами? Или?.."
Я насторожился, но тут, за лесом Артемиды Критянин заметил ухоженный виноградник, а в глубине его - просторный крестьянский дом из дикого камня. Сердце его сжалось - и аукнулось тревогой в моей груди. Он долго не мог отвести взгляд от этого неброского строения.
- Да, когда новое божество, Дионис, сын Семелы, изволит подняться на Олимп, - перехватил его взгляд Гермес, - он останавливается там. В прочие дни там обитает Семела, дочь Кадма, которую Аид отпустил из своих владений.
"Если я останусь на Олимпе, я буду часто видеться с ним..." - горько подумал Минос.
Я вздохнул. Что же - это ведь тоже был повод, чтобы Минос решил не в мою пользу. В жизни царя Крита было немало жен, мужей и юношей, которых он любил. Но Дионис первый пробудил его сердце, и сын Европы не переставал любить его даже после разлуки. А мысли царя Крита текли своим чередом: "Хотя, Дионис - муж моей дочери. Я уже отказался от него... Прочь, нелепые мысли, прочь. Еще одно мучение для меня - видеть рядом того, кого люблю больше жизни, и не сметь подойти? А там я забуду обо всем... Будет легко...."
Снова оглянулся на домик и с отчаянием подумал: "И все же, если бы мне позволили хотя бы вспоминать о нем - я был бы счастлив. Мне не привыкать: я столько лет провел с ним в разлуке, утешаясь лишь воспоминаниями. Теперь последнего лишусь..."
Я снова ощутил холодный, противный комок в животе. Эх, знал бы Минос, что Дионис все время от завершения сбора урожая и до весны проводит в моих владениях! И, даже если сыну Европы придет блажь отказаться от своей любви ради счастья дочери - ничто не будет препятствовать ему вспоминать о былом счастье. Или искать новой любви, как поступал он при жизни.
- О, Минос! - окликнул его Гермес, - Ободрись и смелее вступай под своды дворца владыки всех богов и отца своего. Ибо ты можешь остаться здесь.
Гермес явно застал Миноса, ушедшего в свои помыслы, врасплох и тот смутился. Хотя внешне ничуть не выдал своего смятения.
- Не спеши, - степенно ответил он, - О, быстроногий вестник. Танатос не выбирает, где сразить нас. Меня он застал за омовением. И я не хочу предстать перед богами в облике, оскорбительном для их величия.
- Тебе не о чем беспокоиться, - засмеялся Гермес, ибо ты пребываешь в своем истинном обличии, а не в том, которое случайно.
Но, тем не менее, в ладоши хлопнул, подзывая слугу. Златокованая юная дева тотчас сбежала к ним, неся в руках тщательно отполированный серебряный диск зеркала. Минос заглянул в него. Оценивающе взглянул на свое отражение и остался доволен.
- Что же, теперь я готов последовать за тобой, о, Психопомп.
И они, пройдя через обширный двор, мимо коновязей, у которых стояли кони собравшихся богов, поднялись на высокие каменные ступени дворца. Миновали обширный портик, с изображением битвы богов и титанов, разумеется.
Дворец смял Миноса - он с трудом сдерживался, чтобы, подобно деревенщине, впервые оказавшемуся в городе, не вертеть головой и не охать от удивления при виде мастерства, ему доселе неведомого. Я не удивился: человеку не дано представить себе роскошь этого огромного пиршественного зала. Даже видавшему сокровенный облик диктейских пещер мегарон Зевса кажется дивным. Ни в одной земной сокровищнице не нашлось бы столько золота, сколько пошло на убранство зала. Особенно удивил Миноса очаг. Он был обложен крупными самородками, зачарованными так, что они не плавились и в самом сильном огне. И языки пламени, весело плясавшие в нем, были не красными, а ярко-желтыми. И потолочные балки, без малейшего следа копоти, сверкали жирным, слегка отливающим краснотой, блеском. Росписи, повествовавшие о победе Зевса над Кроносом, искусно чеканенные треножники, густо инкрустированные самоцветами, вазы и амфоры поражали небывалым изяществом. Сладостный аромат амброзии окружал Миноса, ударял в голову, веселил сердце, как крепкое вино.
Как ни странно, это ошеломляющее великолепие заставило Миноса очнуться. Я ощутил его раздражение. Он совладал с собой, и уже без раболепного восхищения окинул взглядом залу. И едва сдержал ядовитую усмешку: чрезмерность роскоши показалась ему, критянину, варварством. А вслед за этим я услышал его помыслы: "О, боги Тартара!!! Неужели мне придется вечность жить здесь? Вот в этом безумном богатстве? Подле Зевса? И это после того, как столько Великих лет я был ему покорным псом, быком в ярме, вьючной скотиной? Разве забыл я, как еще недавно тяготился властью Зевса над собой? При жизни я мечтал о смерти, а теперь уже и о ней помыслить будет нельзя?"
Уже спокойно, с подобающим царю достоинством, прошествовал через мегарон, дабы предстать перед сидящими на своих тронах богами. Преклонил колени и слегка опустил голову.
И только сейчас заметил примостившегося у ног Зевса на скамеечке из слоновой кости своего бывшего наложника Ганимеда. Сын Троса покровительственно улыбнулся своему бывшему господину, и я почувствовал, как Миноса передернуло от отвращения: "Вот что меня ожидает на Олимпе. И желаю ли я себе такой участи? Верно, невелик мой выбор - между беспамятством Асфоделевых лугов и сытым рабством... Но все же, я могу выбирать!" Минос сделал вид, что не замечает зевсова любимчика, и того это задело. Его нежные, словно персик, щеки, залились краской, и он надменно выпятил нижнюю губку. Но Минос уже не думал о нем. Я чувствовал, что он окончательно совладал с собой, и был холодно-спокоен, как перед боем. Мне это понравилось.
- Встань, Минос, сын мой, - наконец нарушил благоговейную тишину Зевс. Голос его звучал мягко и милостиво, и сам он, на своем золотом троне, в пурпурном гиматии, по которому то и дело пробегали золотые сполохи, осененный крыльями своего орла был воплощение могущества и величия. Минос подчинился.
Громовержец кивнул Гермесу и тот, отвесив поклон, прошествовал на свое место. Зевс выждал, когда он усядется,
и заговорил снова:
- Сегодня вы, о блаженные боги, собрались во дворце моем, зная, что решится участь Миноса, сына Зевса.
- Сына Европы, - каркнула мойра Атропа. Её сестры дружно поддакнули. - Ибо никто из мужчин не может быть твердо уверен, от кого понесла и родила женщина свое дитя!
Зевс едва заметно болезненно поморщился. Я то знал, что он не был уверен, но подозревал, что маленький, сухой и скрытный, словно ядовитый паук, Минос не мог быть порождением его чресл. Моя жена резко повернулась к богиням судьбы, раздраженно откинула тяжелое покрывало, мешавшее ей, зашипела, укоряя старух за несдержанность.
- Ибо я, ваш анакт, памятуя о заслугах его... - невозмутимо продолжал мой младший брат.
- О неслыханной дерзости, приведшей к гибели царства, - шепнул под нос, но так, чтобы Зевс его услышал Посейдон, упрямо топорща иссиня-черную, курчавую бороду. Метнул исполненный ненависти взгляд на Миноса, но тот не только без страха вынес грозный взор сине-зеленых глаз, но даже улыбнулся и слегка кивнул, как бы говоря: "Твоя ненависть, о, Энносигей, делает мне честь!" Мой брат яростно раздул ноздри широкого, короткого носа и раздраженно пристукнул своим золотым трезубцем. Зевс продолжал, как ни в чем ни бывало:
- ...пожелал приобщить Миноса к олимпийским богам и даровать ему бессмертие. Но Мойры возмутились, говоря, что не пристало нарушать законы, установленные раз и навсегда для всех смертных. И, хоть я и решил, что не буду полагаться на разумение богов в этом вопросе, но ведаю, что Посейдон и Аид, и сестра моя, Деметра, благая Персефона и супруга Посейдона Амфитрита, Гермес и Геката согласны с дочерьми Эреба. А мои помыслы разделяют жена моя, венценосная Гера, влюбленная в солнечный свет Афродита, с искусным своим супругом Гефестом, неистовый Арес, и дочь моя, мудрая Афина, дети Латоны Аполлон...
Я невольно горько усмехнулся. Аполлон сам признался мне, что полагает меня правым в этом споре, но, страшась за судьбу Асклепия, своего любимого сына, не смеет перечить Зевсу.
-... и Артемида, и кроткая Гестия. Споры меж нами могли породить вражду средь Олимпийских богов. И Аид, не желая раздора, предложил спросить самого Миноса, чтобы он избрал свою участь.
Минос украдкой бросил взгляд на меня, потом посмотрел на Зевса. Сравнивал. О да, я выгляжу на фоне моих могучих и красивых младших братьев слишком непритязательно. Малорослый, тщедушный, длинноносый, с выпирающими обезьяньим ртом, подчеркнутым глубокими складками. Я никогда не пытался соперничать со своими братьями, стараясь напротив, выглядеть как можно проще. И на Миноса моя непритязательная черная туника, едва украшенная серебряной вышивкой, узкий серебряный венец и тонкий двузубец произвели приятное впечатление. "С виду - скромен. Однако, вышивка, венец и посох - из драгоценного серебра и много дороже трезубца Посейдона. Он не таков, каким кажется с первого взгляда, владыка богатейшего и обширнейшего в мире царства", - подытожил Минос. И мне был по душе этот вывод.
Зевс тем временем продолжал:
- Я нашел это решение мудрым.
Ядовитая усмешка пробежала по тонким губам темноликой Гекаты, восседавшей рядом со мной. Сегодня она явилась на Олимп приняв облик обычной женщины, маленькой, сухой и седовласой, удивительно похожей на мать Миноса, богоравную Европу. Она, в отличие от меня, ни на миг не сомневалась, что владыка Крита пожелает сойти в мои владения. Кстати, судя по тому, как нервно перебирал тонкими пальцами музыканта длинное ожерелье Аполлон, и какие недобрые взгляды метал он в мою сторону из-под нависших, тяжелых век и поджимал пухлые губы, он тоже знал исход сегодняшней моей схватки с Зевсом. Провидцы... Но я не верю их предчувствиям, доколе не получу желаемого. Мне ли, давно ведущему дружбу с Мойрами, не знать, сколь иной раз бывают непредсказуемы судьбы богов и смертных? Я подожду торжествовать.
Анакт богов тем временем обратил к Миносу милостивый взор, неспешно и значительно изрек:
- Итак, мой сын, прежде чем выбрать свой жребий, ты увидишь, что ждёт тебя в царстве Аида, - он бросил на меня короткий взгляд. Я, подтверждая, спокойно склонил голову, - а потом, не страшась никого и ничего, ответишь богам. Что по сердцу тебе: разделить ли общую участь смертных, или продолжить служить мне, войдя в сонм олимпийских богов?
Минос молча поклонился.
- Полагаю, Острова Блаженных его не ждут, - злобно буркнул Посейдон, устремляя яростный взгляд на Зевса, - А богоборцев карают в Тартаре! Мне известна твоя игра, о, мой царственный брат! Только глупец может надеяться, что, узрев мрачные недра царства Аида, смертный захочет присоединиться к бесплотным теням!
Зевс перекатил желваки на скулах, и в его черной бороде заиграли золотистые блики. Глаза потемнели, словно небо перед грозой. Но его божественная супруга положила белоснежную узкую ладонь на колено мужа и что-то сказала вполголоса. Зевс тотчас же улыбнулся и глянул на старшего брата уже более мягко.
- Это справедливо: давая выбор, не заставлять смертного делать его наугад, уподобляя слепому щенку, - тихий, низкий, медово-тягучий голос Геры и взгляд её огромных, воистину воловьих глаз заставил буйного Посейдона враз умолкнуть. Я быстро переглянулся с ней, едва заметно склонил голову, кивнул Гере, благодаря. Сочные, красивые губы моей сестры насмешливо дрогнули. И смертные могут верить нелепицам, которые рассказывают о ревности и мелочной злокозненности олимпийской анактессы?! Она может быть коварной, но унизиться до бабьих склок - никогда.
- Мой суд над Миносом, сыном Европы, я свершу сам, - примирительно, успокаивая и Зевса, и Посейдона, произнес я, и пояснил, невозмутимо глянув на царственного брата, - Если он, вопреки разумению братьев моих, откажется от Олимпа.
Боги, сидевшие справа от Зевса, рассмеялись. Только Аполлон страдальчески возвел брови и стиснул пальцы, так, что костяшки побелели.
Я легонько ударил посохом в пол. Прозрачные ручейки побежали от наконечника, затопили все вокруг. Я забыл обо всем, буквально слился с Миносом, чтобы не упустить и малой толики его впечатлений. Зачем? Повлиять на его решение я не мог. Но мне так было спокойнее.
Часть вторая.
Минос. Русская рулетка.
Меня, словно водоворотом, потянуло вниз. Опытный пловец, я привычно задержал дыхание и закрыл глаза, но ощутил вокруг себя лишь воздух. И когда решился вдохнуть, почувствовал нежный запах цветов. Осмотрелся. Вокруг росли гигантские асфодели, длинной никак не менее трех локтей. Я никогда не встречал таких на земле. Они скрывали меня с головой. Их желтоватые, бледно-розовые и белесо-голубые цветы по размеру были никак не меньше моей ладони и струили мягкий, похожий на лунный, свет.
Я услышал негромкие, спокойные разговоры и шелест людских одежд где-то совсем рядом. Раздвинул стебли, но впереди были всё те же непролазные заросли. Привстал на цыпочки, и почувствовал, что мое тело легко поднимается в воздух. Ничуть не испугавшись, воспарил над цветами, лишь ступнями касаясь их верхушек. Передо мною, насколько глазу хватало, простирался мягко сияющий луг, над которым неспешно прогуливалось множество мужчин и женщин. Все молодые или зрелые: ни одного старика или ребенка. Их степенные движения, добротные одеяния, умиротворенно-безмятежные лица - все говорило о спокойствии и довольстве, в котором они пребывают. Обитатели этих мест напомнили мне придворных: в Лабиринте всегда было немало молодых трутней, тративших жизнь в беззаботном веселье. Над головой своей я, подняв взор, увидел угольно-черное небо, на котором, полностью повторяя расположение звезд и луны в первую треть ночи, сияли искусно сделанные их подобия из серебра, золота и драгоценных камней. От всего окружавшего меня веяло покоем. Только сейчас я почувствовал, как устал от жизни. Если бы не мириады людей вокруг, я бы тотчас рухнул в благоухающие заросли и заснул под этим мягким, как одеяло, ласковым небом.
"Неужели это и есть мрачный Аид, которого так страшатся люди?" - подумалось мне. И тут в толпе я заметил своего отчима, богоравного Астерия. И еще несколько мудрых советников, которых знавал, ещё будучи ребенком. И своих вельмож. В том числе - Вадунара, сына Энхелиавона и его брата, названного в честь своего отца. Энхелиавон - обычный придворный трутень, скончавшийся в глубокой старости, пресыщенный безмятежной жизнью. Зато Вадунар был великий полководец и муж мудрый и великодушный. Я казнил его в самом начале своего царствования. Ибо, повинуясь воле Зевса, воздвиг гонения на законную хозяйку острова, Бритомартис, а Вадунар оказался в числе тех, кто свято держался за старину. Он и богоравная Европа сплели сеть заговора и вокруг меня, и я чудом избежал тогда смерти. Но, что бы ни творил Вадунар, я почитал его до сих пор.
Мой богоравный отчим шествовал над лугом, величественный, как подобает царю. И я не мог не заметить, как изменился его облик! Астерий умер в преклонном возрасте, измученный водянкой. Его тело, некогда крепкое и подвижное, к старости раздулось от болезни. Сейчас же он выглядел здоровым молодым мужем, вряд ли перевалившим за свою тридцатую зиму.
Я окликнул бывшего анакта Крита по имени. Астерий оглянулся, и, все так же неспешно, приблизился. Приветствовал меня низким поклоном. Его примеру последовала свита, в том числе и Вадунар, который проклинал меня, призывая на мою голову всевозможные беды, доколе нож не перерезал его горла. Теперь я тщетно искал в его лице признаки гнева, или раскаяния, или желания примириться. Но их не было! Я видел только безмятежно-счастливое лицо опьяненного маковым отваром. И выражения лиц других вельмож, сопровождавших Астерия, были такими же бессмысленно-блаженными. Мне стало не по себе. Я в ужасе перевел взгляд на Астерия, и понял, что он тоже пребывает в дремотном забытьи. Облизнул враз пересохшие губы. Астерий тем временем произнес с той же безоблачной улыбкой:
- О, богоравный Минос! Чем обязан я твоему благосклонному вниманию, сын великого бога?
- Я же твой пасынок, Астерий, сын Тектама! - воскликнул я, и голос мой дрогнул и сорвался, - Неужели ты не помнишь меня? Я - старший сын Европы, дочери Агенора! Я был твоим лавагетом! В ту пору, когда ты царствовал на Крите.
Астерий нахмурился, пытаясь припомнить что-то, но потом с сомнением покачал головой.
- Я был царем? И ты подчинялся мне, сын бога?!
Что можно было ответить ему? Воды Леты унесли его память о земной жизни. И мне стало жутко до омерзения, от мысли, что в скором времени и я превращусь в такое же не живое и не мёртвое существо.
- Что ты чувствуешь, Астерий, сейчас? - пробормотал я, кусая задрожавшие губы.
- Чувствую? Нет, молодой господин, ты ошибаешься. Я не чувствую. Мне хорошо.
- Вообще ничего? - прохрипел я.
- Я не чувствую жажды, - пояснил безмятежно Астерий.
- А что бывает, когда начинается жажда?
- Приходит боль и тревога, - ответил Астерий, зябко поеживаясь. Я ощутил, как сквозь блаженную маску начинают проступать знакомые мне черты отчима. Мне захотелось разбудить Астерия.
- От чего?
Астерий опять задумался, мучительно морща гладкий лоб, потом честно произнес:
- Не помню. Плохо испытывать жажду. Но в благодатной Лете много воды.
- А что, здесь все пьют из Леты? - спросил я.
Астерий снова блаженно улыбнулся и отозвался бесстрастно.
- Нет, тех, кто в Тартаре, мучает жажда. Но им не дают пить из Леты.
- Тебе жаль их? - спросил я.
Астерий сморщился, как от сильной боли, и произнес испуганно:
- Жаль? - кажется, ему было трудно вспомнить значение этого слова, он морщил лоб, а потом произнес испуганно, - Ты - словно сухой ветер, молодой господин, словно раскаленные скалы Тартара. Твои вопросы пробуждают во мне жажду. Дозволь мне уйти.
- Я должен дозволить тебе, о, царственный, уйти?! - недоуменно произнес я.
Астерий стоял, словно раб, который был вызван господином и не имел права удалиться, пока его не отпустят. Я снова закусил предательски кривящуюся губу: печень моя обливалась черной желчью, а душа рвалась на мелкие клочки, и в груди щемило.
- А до Тартара далеко? - наконец спросил я.
- Нет. Он начинается за Ахероном, - Астерий показал в даль, и на лице его снова появилось умиротворенное выражение, - Вон там.
Я отпустил его, и сын Тектама степенно тронулся дальше. За ним, как бездумные бараны потянулись его спутники. А я, взмыв в воздух, полетел быстро, как сокол. Асфоделевые луга внизу сияли мягким, ласковым светом, и по ним петляла речка, от которой, словно в далекой Та-Кемет, отходили каналы. У берегов их толпилось бессчетное множество народа.
Я смотрел на них, и невольно погружался в воспоминания детства.
Мы с Сарпедоном, украв неразбавленное вино, проливали его где-нибудь на задних дворах, недалеко от зловонных кожевенных мастерских. Там всегда роились мухи, и они тучами слетались, жадно пили сладкое вино, и потом отяжелевшие, пьяные, не похожие на себя пытались взлететь. Некоторые, которым удавалось прорваться к самой гуще, потом так и не отрывались от густой, почти черной массы, и сначала едва трепетали крылышками, а потом тонули. Сейчас я пытался вспомнить, сам придумал он эту забаву, или кто-то подсказал? Но я, с детства имевший дар чувствовать смерть, точно знал, что Танатос к этим мухам приходит блаженным забытьем. И, полагая в мухах разум, подобный собственному, презирал их. Зло смеялся над ними, а брат, совсем несмышленый, вторил, не понимая моего веселья. А сейчас зрелище людей, вот так же, словно мухи, облепивших берега реки, вызвало у меня приступ тошноты.
"Еще немного, и меня самого ждет участь пьяной мухи!!! - глотая злые, бессильные слезы, думал я. - Лучше быть рабом, псом, вьючной скотиной у Зевса... Только не это!"
Я рванулся, чтобы пойти назад, в мегарон Зевса, но мне словно кто-то мягко, и в то же время - властно надавил на плечи. И я вынужден был направиться в Тартар.
* * *
Вдали показалась ещё одна река, невероятно широкая, должно быть, не менее пяти полетов стрелы. Воды её были глубоки и медлительны. Я решил, что это и есть Ахерон. На одном берегу её простирались Асфоделевые луга, на втором - высился горный кряж, обрывающийся у самой воды, словно отрубленный мечом. Слева от него, сквозь золотистую дымку виднелась роскошная холмистая равнина, где пастбища, тучные поля и светлые рощи перемежались с богатыми деревнями и дворцами. Люди здесь жили мирно, как в Золотом веке, и потому стены акрополей не стесняли эти прекрасные строения. "Где-то там дом моего Андрогея. Но мне в эти сияющие пределы путь был заказан!" - с горечью подумал я.
То, что располагалось справа от хребта, я видеть не мог. Густой серый туман, похожий на клочья нечесаной шерсти, подымался, от третьей реки - горячего Пирифлегетона. Он тек вдоль горного кряжа и впадала в Ахерон, и его воды тоже начинали парить. Туман, словно плотный занавес, прятал от меня дали. И только небольшой пятачок у самого обрыва над Ахероном просматривался сквозь него.
На выступе скалы я увидел распластанного гиганта, прикованного медными цепями. Тучи коршунов и воронов кружились над ним, терзая живое тело. А он не мог даже пошевелиться, чтобы отогнать их. Я догадался, что это Титий, который некогда пытался обесчестить Латону, мать Аполлона и Артемиды. А чуть дальше увидел Сизифа, катившего огромный камень на вершину крутой горы.
Конечно, мне было отлично известно, за что он получил такую долю: мы, смертные, с деланным возмущением и искренним восхищением пересказывали друг другу вести о проделках известного мошенника и хитреца, который умудрился однажды поймать в свои колодки Танатоса и, потом хитростью бежать из Аида и прожить после воскресения еще много лет.
Пораженный жестокостью наказания, я стоял и смотрел на карабкающегося на крутую гору, словно муравей, человечишку, который толкал перед собой огромный, высотой в два локтя, тяжелый камень. Я не мог даже представить себе, как возможно двигаться по её склонам, тем более, с такой тяжестью. Но Сизиф толкал перед собой глыбу, и она медленно подавалась вперед. Нижняя четверть горы была исполосована широкими тропами - следами многократно вкатываемого и срывавшегося камня. Чуть выше виднелись местами поломанные кустарники и осыпи, но большая часть твердыни была девственно дика. Нога человека никогда не ступала на эти склоны. Потом я заметил Тантала: еще один прославленный людской молвой вор и обманщик стоял по горло в ледяной воде, и над головой его свисали тяжелые гроздья спелого винограда. Облизывая пересохшие губы, он смотрел на всё это с тупым безразличием давно отчаявшегося человека. А к водоему непрерывно приходили женщины с пузатыми гидриями. Набрав воды, согнувшись под тяжестью сосудов, они, с трудом переставляя усталые ноги и оскользаясь на камнях, брели по тропе куда-то, где в серой дымке смутно виднелись очертания огромного пифоса. Движение их было непрерывным. Едва одной из Данаид стоило остановиться, чтобы, приложив руку к пояснице, расправить ноющую от усталости спину, как остальные напускались на нее с яростными воплями и бранью. И несчастная, с протяжным стоном поставив на плечи гидрию, покорно брела к воде. Чуть дальше я с трудом разглядел за клочьями тумана расщелину в скале, из которой доносилось яростное рычание и отчаянные вопли. Всё остальное скрывал туман, плотный, словно завеса в святая святых храма.
Я резко, словно сокол, преследующий добычу, устремился вниз. Зачерпнул из Ахерона воды. Перелетел через реку, опустился рядом с распластанным на скале Титием. Вороны и коршуны с отвратительными криками взмыли вверх, повисли тучей над нашими головами, Титий со стоном приподнял голову и посмотрел на меня налитыми кровью, заплывшими глазами. Лицо его напоминало кусок мяса, приготовленный для жарки. Он облизнул черные губы, и, едва шевеля ими, произнес:
- О, Минос! Твой срок пришел? - и рот его дрогнул в подобии улыбки.
- Выпей воды, Титий, - произнес я, садясь рядом на корточки.
- Нет! - дико вскрикнул гигант, и глаза его блеснули упрямо и яростно. - Не облегчай моих страданий! Мне было обещано, что если я стерплю все невзгоды, моему заточению придет конец. Прорицатели говорят - совсем скоро...
Вода лилась меж моих пальцев на грудь великана, истерзанную так, что было видно, как в просветах между ребер судорожно шевелятся легкие.
Наш разговор прервал ужасный грохот. Я резко вскинул голову. Камень Сизифа катился по склону, временами подпрыгивая на ухабах, потом по равнине до самого пруда, где стоял Тантал. Сам Сизиф лежал на горе ничком, и хрипло выкликал проклятия, воздевая руки к черному небу. Забыв о Титии, я метнулся к сыну Эола, нагнулся, проверяя, не переломаны ли его кости. Однако он был цел, только колени и локти содраны до крови.
- Я уже научился уворачиваться от этой глыбы, Минос, - Сизиф скривил губы в подобии улыбки, а по грязному лицу, оставляя извилистые дорожки, сбегали слезы отчаяния. Потом он встал, и, кряхтя, поплелся вниз. К своему камню. Я окликнул его:
- Неужели тебе не разрешено хотя бы передохнуть?
- Разрешено, о, Минос, разрешено даже бросить этот проклятый камень! - отозвался Сизиф, - Но нет желания. Ибо когда я вкачу этот камень на вершину, то смогу вздохнуть спокойно и сказать: "Вот, я прожил не зря! Своими руками сделал я так, чтобы люди не умирали!"
Я посмотрел на него с изумлением. У Сизифа был вид безумца, но всё же он разительно отличался от благополучных, словно откормленные коровы, обитателей Асфоделевых лугов.
- Ты скажешь, невозможно сделать людей бессмертными, как невозможно вкатить на гору этот камень? - горячо продолжал Сизиф, сверкая огромными, на исхудавшем остроскулом лице, глазами. - Мне не раз так говорили! Но Аид сказал мне, что сдержит свое обещание. И я верю, усилия мои будут вознаграждены! И мы сможем жить на земле, не умирая. Прости, мне жаль тратить время на разговоры с тобой, вместо того, чтобы вершить свое дело! И он бегом, подпрыгивая, устремился вниз, к своей глыбе.
Я полетел следом. Когда я спустился, Сизиф уже снова катил камень. Я встретился с ним взглядом. У Сизифа были глаза не просто живого человека. Он, катя свой неподъемный камень, был счастлив.
И я, не забывший еще, что был гордым царем Крита, склонил голову перед грязным, ободранным безумцем. Тот улыбнулся и, стиснув зубы от небывалого напряжения, бугря в усилиях все мышцы, выискивая босыми, израненными ногами надежную опору на скользком склоне, пошел дальше.
Я почувствовал, как тоскливый ужас, терзавший мою печень с самых Асфоделевых лугов, враз покинул меня.
Что же, есть радость довольства. И радость вечного пути к недостижимой, и от того - более желанной цели.
Мне ли, одержавшему мириады побед, не знать, как полынно-горек их вкус.
И сколь сладостно может быть счастье Сизифа.
Счастье, которое не всякому дано понять. Мне - дано.
Тех, кто живет в Тартаре, мучает жажда.
Потому что они сохранили свои страсти, воспоминания, мечты, надежды.
Потому что они - живые.
* * *
- Думаю, он видел достаточно, брат? - спросил кто-то.
- Да, это так, - второй голос принадлежал Зевсу.
Послышался легкий удар. Меня выбросило назад, в мегарон Зевса.
Я обвел богов взглядом внезапно разбуженного человека. Вдохнул полной грудью опьяняющий аромат амброзии... Увидел Ганимеда, лучащегося довольством и спокойствием, сходным с тем, что он видел на лицах жителей Асфоделевого луга. Мне - Миносу, сыну Европы, - принять такую участь?
Жить в холе и довольстве, как любимый пес на цепи?
Увидел лицо анакта всех богов, знакомое до боли. Крупный, орлиный нос, большие, карие глаза под тяжелыми, набрякшими веками, чувственные губы. Милостивую, ободряющую улыбку. Он был уверен в ответе, который услышит от меня.
О, да, мой отец. Я уже принял решение.
Я сойду в Тартар, анакт всех богов.
Потому что там я смогу быть собой.
А здесь - снова нет.
- Минос, сын Европы, - произнес Зевс. - Теперь тебе надлежит выбрать свою судьбу.
- Я готов, мой анакт, - твердо и спокойно произнес я. - Я - смертный, и мне надлежит сойти в Аид, как и прочим, рожденным смертными женами. Я не пойду против закона, установленного тобой, мой отец...
Восторженные крики трех мойр заглушили последние слова. Аид, если и был удивлен или обрадован, никак не выказал своих чувств. Зато Персефона и сидевшая подле дочери Деметра повернулись друг к другу и оживленно зашептались. Щедрая подательница плодов и злаков не могла скрыть сияющей улыбки. Прямодушный Посейдон изумленно смотрел на меня, не веря собственным ушам. Гера многозначительно улыбнулась Аиду. Гермес тоже плутовски улыбнулся владыке царства мертвых, прежде чем напустить на лицо выражение величайшего сожаления о моей глупости и безрассудстве.
Зевс выглядел бесстрастным. Слишком бесстрастным: даже золотистые блики, пробегавшие по его одеянию, замерли, и воздух вдруг сгустился, остановился, как перед грозой. Сейчас должен был грянуть гром и испепелить меня, низвергнуть в Тартар, размазать по Медному Порогу...
Но анакт всех богов умел проигрывать. Он лишь величественно огладил широкой ладонью черную бороду и произнес:
- Что же, похвально, что смертный не стремится сравняться с богами. И я не нарушу отныне законы бытия ради кого бы то ни было. И надеюсь, что другие боги, - он многозначительно обвел взглядом сидящих на каменных скамьях, - будут столь же почтительны к мойрам и моему возлюбленному брату Аиду.
Анакт - господин, повелитель, в некоторых случаях - господь. Также титул, аналогичный титулу "царь царей", то есть верховный правитель, которому подчиняются другие цари.
Мегарон - парадное помещение древнегреческого дома, зала на мужской половине дома для приема гостей, пиров и т.д.
Гиматий - мужская одежда в виде длинного и широкого плаща. Его оборачивали вокруг бедер и конец перебрасывали через плечо.
Асфодели - луковичные растения семейства лилейных. На длинном мясистом стебле высотой около метра расположены белые, розоватые или желтоватые цветы. Греки высаживали их на могилах.
Лавагет - высокопоставленное лицо, второе после анакта. Мог быть наместником, военачальником. В данном случае эта должность была отдана сыновьям царя.
Гидрия - большой глиняный кувшин для воды. Пифос - глиняный сосуд большого объема с широкой горловиной для хранения жидкостей и сыпучих веществ.