Аннотация: О странных людях в кризисных ситуациях. О контакте между мирами в рамках нашей реальности. О людях, живущих и ушедших, которых люблю.
Тень.
Т. Назаренко.
Утро вечера мудренее, да ночь дня честнее.
В последнее время осень, год за годом, выдавалась теплая и долгая. Но сегодня погода портилась, ветер за окнами завывал, и дождь оглушительно лупил по подоконникам.
Дома такого грохота не наблюдалось даже во время грозы. Но тут... Не то подоконники были крыты другой жестью, не то Валентина на новом месте обращала внимание на каждую мелочь. К симфонии осенней природы присоединялось экспериментальное трио внутри квартиры: на кухне бубнил телевизор; в большой комнате, где "зомбоящик" никто не смотрел, орали участники токования "Пусть говорят"; в соседней - третье орудие пыток блажило что-то более членораздельное, но от этого не менее раздражающее...
"Рехнуться можно..." - тоскливо думала Валентина, решая вопрос, что надежнее отсечет ее от этих концертов: беруши или все же плеер. Второй работал четче, но тишины не давал. Разве что привычный шум не отвлекал от собственных мыслей.
"И эти пластиковые гармошки вместо дверей, мать их ети, - злилась Валентина, - Не закроешь, не изолируешься. То ли дело - дома!".
- Я по "Гисметео" глянул - снег еще не ляжет, но все, погода испортилась, - подал голос муж из соседней комнаты. - Так что завтра, Щен, тебе надо отогнать велик домой.
Фраза предназначалась Валентине, но отозвалась из кухни свекровь. И как только слышит в этом гвалте?
- Ты что, Серьга?! Как она утром, в сумерках, на велосипеде поедет?
- Мам, - возразила Валентина, - завтра, надеюсь, снега не будет, а как дороги обледенеют - еще хуже станет. Так что лучше завтра. В конце концов - пешком пойду.
- Ну, теперь уж мы на кладбище станем бывать реже, - заметил муж. - Во-первых, пешком сутки надо идти, во-вторых, день убавился.
"Ага, пятнадцать-двадцать минут обозвать сутками - это от души, - прокомментировала про себя Валентина. - Но спорить не стану... На кладбище я, как-никак, в последние полтора месяца бываю чаще, чем на работе. Выходные, отгулы, будни...".
Она заткнула уши плеером и зарылась в книгу.
Психиатр и, судя по всему, архипациент Карл Густав Юнг не умел выражаться коротко и ясно. Продираться сквозь его тексты Валентине было тяжело, особенно в этом с ума сводящем гвалте, и, памятуя о студенческой привычке, она достала блокнот и принялась конспектировать.
"Архетип Тени - некие черты, которые имеются в личности человека, но он не хочет их признавать, отрицает. Обычно эти черты в других людях вызывают сильную неприязнь. Во снах Тень является в виде неприятного человека ОБЯЗАТЕЛЬНО своего пола"...
В последнее время по ночам Валентине снилось такое, что оставалось либо запаниковать, либо начать толковать этот "сюр" в рамках психоанализа. Все семейные покойники, почему-то кроме родного отца, с завидной регулярностью наведывались к ней в сны. Днем она шутила, что свекор, умерев, отворил ворота, а усопшие и рады стараться. Особенно часто являлась тезка - баба Валя. В каких только ситуациях не являлась - от вполне обыденных и реальных до таких, что не всякому человеку расскажешь.
А в те дни, когда покойнички делали перерыв и не приходили, ей виделись кладбища. Иногда - хорошо знакомые, а иной раз явно фантастические.
"Доктор Юнг, и как бы вы истолковали мой вчерашний сон? Представьте себе старинное кладбище - европейское или столичное. Уж никак не родной Заколючинск и даже не Томск. Много скульптурных надгробий. Памятники очень красивые, аллеи широкие, но могилы расположены тесно. И вот я - заметьте, доктор, ночью - шарашусь по этому кладбищу, таская на себе фанерный крест, громоздкий, но не тяжелый. Ищу, куда бы эту дурищу впендюрить. Ой, доктор, только пожалуйста, не надо звать старика Фрейда!"...
...В параллельной реальности на телетоковании произошло что-то из ряда вон выходящее: участники заорали враз, перекрывая голос вопящего в наушниках Хетфилда. Валентина скрипнула зубами. Хотелось взять топор и порубать все три "зомбоящика" в щепки. Или нет, хер с ними, пусть живут, а вот ей бы свалить отсюда - домой.
Да как свалишь? Котейку (мужа), не бросишь. Он правильно делает, что не оставляет свою овдовевшую маму наедине с ее бедой. А вот Валентина, когда отец умер, маму не пасла... Тогда, правда, она была не замужем, и от ее усилий по спасению мамы никто не страдал. Да и какие уж у нее страдания, по правде говоря? Фанерный крест?
... Так что муж поступает правильно, и она поступает правильно. Вот только ей уже давно осточертело поступать правильно, что, впрочем, не мешало, стиснув зубы, терпеть, изводя себя мыслями, что время уходит, и, пока она заботится о хорошей, но все же чужой маме, исчезают дни, отмеренные ей для общения с мамой собственной. Было бы проще, если бы она знала точный срок, когда вернется домой. Но муж ничего не говорил, да и сам, наверно, не знал. А свекровь, мама Аня, явно боялась того дня, когда дети скажут: "Все, уходим".
Так что, мистер Хетфилд, вы правы: "заткнись детка, и не обращай внимания на странные шорохи в темноте. Это просто чудовища, что живут под твоей кроватью, в пыльном чулане, в твоей голове...". Да ладно, какие чудовища? Так, тараканы... Посему надлежит вооружиться Юнгом и с его помощью попытаться уменьшить количество расплодившихся в мозгах насекомых.
* * *
Обычное утреннее состояние: встать встала, а проснуться забыла. Радио вещало, что в Москве - 4 часа утра. Валентина налила воды в чайник и тупо уставилась в окно, пытаясь вспомнить, что же вчера просил сделать Котя.
- Ах, да, сегодня же надо велик домой отогнать!
За ночь похолодало. Сыпало крупой, но на асфальте таяло. Невыспавшиеся мозги вяло комбинировали что-то насчет "скользко, сыро", и "ехать или идти пешком" и никак не могли принять четкое решение.
Еще и снилось такое, что не сразу отпускает...
Валентина делила сны на интересные и кошмары. Интересные - это когда видятся события, к реальности отношения не имеющие. Осады городов татарами, атаки викингов или нацистские концлагеря. На худой конец - незнакомые кладбища. Кошмары - это когда снится работа или прочая повседневность. Значит, мозги начали вариться в собственном соку, не отдыхая даже по ночам. Сегодняшний сон классифицировать было трудно. С одной стороны - привиделось местное кладбище, во всех подробностях, настолько привычных, что уже не обращаешь на них внимания, когда идешь этой дорогой наяву. С другой стороны - сон было приятно вспомнить...
В утренней тишине пронзительно звякнула, отключаясь, микроволновка. Валентина сосредоточилась на том, чтобы не выронить тарелку. Руки с утра не слушаются, как с похмелья, а тарелка горячая...
Но о чем же она знала во сне? Что-то нужно было сделать во что бы то ни стало.
Чайник, щелкнув, отключился. Вошла свекровь. Валентина кивнула приветственно:
- Чаю, мама Аня?
- Спасибо.
Валентина налила ей небольшую чашку.
- Садитесь, мам...Бутерброд хотите?
- Спасибо.
На этот раз - отказ. Не ест по утрам мама Аня. И в обед, наверно, не ест. Вечером сын силком заставляет ее нормально поужинать. Уж сколько Валентина живет здесь, а к свекровкиной манере питаться никак не может привыкнуть. "В завтрак - чай, в обед - чаек, вечером - чаище"... Как можно так мало есть, особенно учитывая, что сына и сноху свекровь старается кормить вкусно и разнообразно?
Мама Аня опустилась на табурет рядом, взяла морщинистыми лапками чашку и принялась неслышно прихлебывать. Маленькая, сухонькая, выглядящая куда старше своих семидесяти... Валентина, не удержавшись, погладила сухую, костлявую руку свекрови. Та грустно улыбнулась. Да, ей такое выражение чувств непривычно. Муж любил ее, и сын, конечно, очень любит, но неласковые они... А Валентина при жизни свекра бывала тут редко и по обязанности. Как, впрочем, и сейчас: и домой хочется, и маму Аню не бросишь. Жалко ее, а себя, кажется, еще жальче.
Некоторое время сидели молча. И вдруг Валентина вспомнила, о чем ночью во сне думалось, и как отчетливо осознавалось собственное желание.
- Мам, вы Котейке скажите, что я сегодня задержусь. Зайду после работы в "Акрополь" насчет того скола на надгробии. Пусть разберутся.
Это была и правда и неправда одновременно. Разумеется, она собиралась зайти в похоронную контору, но с тем же успехом могла бы просто позвонить, и не обязательно сегодня. Официальная правда прикрывала другую: Валентине очень хотелось сходить на кладбище.
"Ага, - усмехнулась она про себя, - давно там не была!" Но, во-первых, сегодня она хотела пойти одна, во-вторых - по собственному желанию, а не потому, что должна была идти, и в-третьих - не к папе Косте. Хотя... потом и к нему можно будет завернуть - не в тягость. Но сначала - к бабе Вале.
Валентина прикрыла глаза, вспоминая сон, и снова отчетливо увидела: полная луна над деревьями, черные изломы ветвей на фоне звездного неба, припорошенные снегом могилы и дорожки. Оградки и памятники хорошо узнаваемые. Вот приметная могила, так густо заваленная венками, что невольно думалось: кого же провожали с такой помпой? Валентина идет по белой дороге, а следом за ней, шагах в десяти, - ее покойная бабушка. Иногда она пропадает в темноте, иногда отстает, но ее присутствие ощущается отчетливо. Потом Валентина услышала голос свекрови: "Валя, страшно-то как, не надо!" и ответила ей весело: "Это совершенно неопасно, мама Аня!". При этом она и сама не знала, о чем именно говорит: о ночных ли своих прогулках по погосту, о том ли, что умершая бабка идет за ней следом...
Прихлебывая из чашки крепкий чай, Валентина рассеянно-мечтательно улыбалась оставшемуся от ночного сна чувству: бабушка охраняла ее, и потому ничего плохого не могло случиться.
- Тебе что-то хорошее снилось? - спросила свекровь.
Валентина кивнула и спросила:
- Мам, а вам удалось хоть немного поспать?
- Немного поспала, - ответила свекровь, и в голосе ее послышались близкие слезы. - Чуть задремлю, слышу его голос: "Аня!".
Валентина снова погладила ее руку.
- Это нормально, мам. Просто надо переждать.
В комнате заскрипела кровать: просыпался муж. Свекровь поспешно утерла глаза и виновато улыбнулась:
- Не надо плакать, Серьга ругаться будет...
Валентина пожала плечами. Ей казалось, что держать горе в себе - много хуже: того и гляди вылезет какой-нибудь болячкой, и потому мужние попытки "жить, будто ничего не произошло", тревожили ее больше, чем слезы свекрови.
Мама Аня, поспешно допив чай, засуетилась, доставая из холодильника завтрак для сына. Валентина решительно поднялась: до работы надо было успеть заскочить домой: пообщаться с кошкой, чтобы та не забыла хозяйку, вынужденную пребывать в другом доме. И с мамой. Хотя тут проще: они работали вместе и виделись в музее.
Вошел муж.
- Привет, - улыбнулась Валентина и сразу доложила о своем намерении прийти позже.
- Угу, - сонно кивнул муж.
Она вышла одеваться: надо спешить. На кухне забормотал телевизор, и сквозь его трескотню до нее доносился спор: свекровь пыталась отговорить сына от намерения отправить жену домой на велосипеде.
Валентина сунула ноги в ботинки, взяла велик за рога:
- Мама Аня, я ушла!
Они выскочили оба. В прихожей сразу стало не повернуться.
- Ты позвони, как доедешь, - сказал муж.
- Это можно! - весело отозвалась Валентина, - Вернусь полседьмого, ну, никак не позже семи...
И ухватив свою Дакоту за раму, с грохотом побежала вниз.
С грохотом - потому, что даже даже лесничные клетки в этом доме (проклятом, дурацком, долбаном!) ?же, чем в родном - все время цепляешься то за перила, то за почтовые ящики!
* * *
Валентина любила шутить, перефразируя стихи поэта, чье имя она не помнила:
- Немец живет в Германии,
Янки живет в Оклахома,
Испанец живет в Испании,
А я - исключительно дома...
Последние два месяца ей казалось, что в этой шутке есть доля шутки. И, следуя ей, получалось, что Валентина жила примерно по полчаса в день. Иногда ей везло и на жизнь приходилось чуть больше. Иногда воровали и это...
Жизнь начиналась с того момента, когда ее палец дважды касался кнопки "2" на домофоне, и сонный мамин голос говорил: "Открываю". Тогда Валентина, волоча велосипед, бежала вверх по лестнице, слышала лязг железной щеколды, радостные вопли: "Мам! Мам! Мя-ам!" и ворчание: "Идет-идет твоя мама!" Едва она переступала порог, вопли переходили в нежное "Пур-р-р - пур-р-р!". Кошка бросалась к хозяйке и то страстно терлась мордочкой об ее ноги, то кружила между ними, обвивая их хвостом.
И наступало слегка горчащее в своей кратковременности блаженство.
За полтора месяца сложился целый ритуал, в который входило кормление кошки, а потом Валентина падала на свою кровать - поперек. Справа садилась мама, а слева укладывалась кошка Кассандра, которую дома называли просто Каськой. Так Валентина могла одновременно гладить их обоих и в этот момент была абсолютно счастлива, боясь только одного - что раздастся телефонный звонок. Тогда, в самом лучшем случае, у нее будет украдена целая минута жизни. В худшем - придется бежать на работу раньше обычного. А ей было жаль и секунды.
Но сегодня ей везло. Телефон, едва она отзвонилась мужу, что долетела без падений, прикинулся ветошью и не отсвечивал. Сотовый тоже вел себя благоразумно. Даже наручные часы ее понимали. Еще бы они были против нее! Валентина забрала их у папы в ту ночь, когда проводила его до морга. И с той самой ночи часы, всегда ходившие минута в минуту, стали спешить, давая новой хозяйке гарантированные десять минут форы. Может быть, в них жила частичка папиной души и двигала стрелки так, как надо было Валентине? Сейчас стрелка на них ползла медленно-медленно, говоря, что осталось еще целых двадцать пять минут жизни.
"Сегодня я снова опоздаю на работу. Десять минут ничего не решат. - думала Валентина. - Там они ничего не значат, зато здесь - очень много".
Поглаживая сложенные ей на грудь мамины ноги и стриженное пузико кошки, Валентина слушала их обеих, вставляя иногда свои пять копеек. Кошка тянула непрерывное "пур-р-р - пур-р-р", лексикон женщин был богаче, но, по сути, они говорили то же самое.
Новостей не было. Вернее, не было той единственной новости, которую ждали все трое: Валентина не знала, когда она вернется домой насовсем. А все остальное было неважно. Значит:
- Пур-р-р-р! Пур-р-р-р! Пур-р-р-р!
- Пур-р-р-р! Пур-р-р-р! Пур-р-р-р!
* * *
Рабочий день. Очередная суета, в которой Валентина принимала участие, вовсе о ней не думая...
- Люсь, знаешь, про то, как я сейчас работаю, есть песня.
- Какая?
- Ну и что, что зомби? Зато он встал и пошел. Зомби тоже могут играть в баскетбол.
- Ой, Валь, ты когда-нибудь от этой темы отключишься?
- Когда-нибудь - точно, но скоро - не жди.
Когда о работе не думаешь, она, почему-то, делается быстрее. Сбежать бы в четыре, да не принято было в музее так откровенно забивать на свои обязанности. Валентина ушла на антинаркотическую выставку. В мрачных, попахивающих прокисшим пивом лабиринтах люди добровольно не появлялись. Значит, никто не потревожит. Валентина, ставившая это экспозиционное чудо уже, как-никак, в пятый раз за свою жизнь, к выставке брезгливости не испытывала. Чем тут брезговать, если она каждую экспозиционно выверенную помойку выклеивала собственными руками и брала только тот мусор, в чистоте и безопасности которого была убеждена. Она без малейшей брезгливости уселась бы и в "квартире наркомана", и в "подвальном шалмане", но там не было розеток. Поэтому, укрывшись в комплексе, символизировавшем тюрьму, она привычно отодвинула черную тряпку фальшивой стены, нащупала розетку, сунула в нее вилку от блока питания своего ноута. Нетерпеливо барабаня пальцами по бруску несущей конструкции, дождалась, пока машина с мелодичным звуком загрузится. Вошла в инет, равнодушно проверила почту: ничего нового. Вышла в свой электронный дневник. Последнее время постов она почти не писаладелала, а если и писала, то ответов не ждала. Особо верные интернет-друзья регулярно комментили ей, чтобы поддержать в трудных обстоятельствах. Валентина отвечала односложно, понимая, что ничего, кроме назойливого нытья, от нее сейчас не дождешься. И это негуманно - вываливать на людей свое дерьмо в тех количествах, которое имеется. Наверно, и так уже перебор депресняка. Отозвавшись на пару комментов, принялась рассеянно листать собственный дайр. В основном, тесты или ничего не значащие даже для нее самой записи.
Задержалась чуть дольше на утащенной из другого дневника фотки. В начале ХХ века в Китае просватали двух молодых людей. Накануне свадьбы невеста внезапно умерла. Парень бежал в Гонконг, но родня, опасаясь непотребного поведения со стороны усопшей девицы, нашла его, заставила пройти через свадебные обряды и только после исполнения всех положенных ритуалов отпустила с миром. Фотография, запечатлевшая мертвую невесту с живым женихом, получила дурную славу. Дескать, иногда девица улыбается тому, кто на нее смотрит, и тогда ему точно надо ждать всяческих бед на свою голову. Учитывая, что на лице мертвой китаянки застыло печально-сонное выражение, улыбку на нем можно было разглядеть либо под кайфом, либо уж совсем тронувшись.
Тем не менее, Валентина вперила взгляд на юное (и когда-то симпатичное) личико, ожесточенно вглядываясь в черную полоску приоткрытого рта. Смотрела, наверно, не менее минуты. Мертвая девушка даже не думала улыбаться. "Значит, все будет хорошо", - подытожила Валентина и закрыла картинку.
* * *
От работы до кладбища недалеко. В этом городе все недалеко.
Сеявший с утра снег прекратился, но тучи висели низко, почти над самыми верхушками сосенок, обрамлявших путь к городскому кладбищу. Серые сумерки и - никого! То ли большинство горожан верили в примету, что на кладбище после обеда не ходят, то ли будний день, холодный и промозглый, не располагал к прогулкам. Лишь на площадке перд главным входом, у павильонов похоронных бюро (целых четыре на такой маленький городок!) стояли пестрыми рядами искусственные цветы и топтались, шмыгая покрасневшими носами, продавщицы, уже перебравшиеся из осенних курток в зимние.
Валентине повезло. Под вывеской "Акрополь" прохаживалась высокая, худая женщина. На ее серые глубоко посаженные глаза падали пережженные белые пряди волос из-под вязаной шапочки. Та самая агентша, у которой заказывали надгробие на могилу свекра. Подойдя, Валентина остановилась у рядов, выбирая цветы. Ассортимент поражал разнообразием и необычностью. Например, у конкурентов не было черных бархатных роз на высоких, с золотыми листьями, черенках. А тут были!
- Могу чем-нибудь помочь?! - сорвалась с места продавщица, увидев потенциального покупателя. Узнала Валентину, улыбнулась бледными губами и приветливо сказала:
- Здравствуйте.
По мнению Валентины, работники кладбища, завидев ее, имели все основания кривить губы и скрежетать зубами: родня умершего постоянно навещала могилу и оказалась требовательной и придирчивой. То показалось, что надгробие покосилось на целый градус, то обнаруживалось, что плитки лежат неровно - одна на миллиметр выше другой, то вдруг надумали покрыть уже проложенную бетонную опалубку плитами, потому что не понравился цвет невысохшего бетона... И бесполезно было подводить их к соседней могиле, которую мама Аня сама же перед заказом одобрила, и убеждать, что у них будет так же!
Сама Валентина большинства косяков или не видела, или считала мелочами, которые скопом будут ликвидироваться по весне. Все равно могила за год просядет, а фирма обещала гарантийный ремонт. Но именно ей приходилось то и дело бежать к подрядчице и объяснять, что снова "снова у них не слава богу!". Однако кладбищенские работники не то считали эти придирки обоснованными, не то бывали и привередливее клиенты. Или уж вышколены так? Валентина ни разу не замечала и тени неудовольствия.
- Здравствуйте.
Поправив сползшую шапочку на растрепавшихся волосах, Валентина улыбнулась и показала на черные розы:
- Две вот этих.
Женщина с неизменно-приветливой улыбкой нагнулась, выдернула цветы из замызганной потолочной плитки, которая служила подставкой для искусственных букетов, протянула Валентине, неторопливо взяла деньги. Лицо у нее было усталое и, несмотря на холод, бледное.
- Там на надгробии, на памятнике... - смущенно начала Валентина. - Скол небольшой. Я говорила... Его не зашлифовали...
Женщина кивнула, улыбаясь все с той же усталой доброжелательностью.
- Зашлифуем, я уже сказала мальчикам. Не волнуйтесь, им просто некогда. Торопились до снега еще одно надгробие сделать.
Валентина кивнула и произнесла извиняющимся тоном:
- Я понимаю, что мы у вас не одни... Но... это... Мама очень волнуется. Ей так хочется, чтобы все было хорошо...
- Я понимаю, - женщина улыбнулась не только ртом, но и глазами, и у Валентины отлегло от сердца. Ее действительно понимали.
- Вы уж нас извините, мы вас замучили, наверно.
- Ну что вы, это наша работа...
- Спасибо! - больше не за обещания, а за выдержанную вежливость поблагодарила Валентина. - Хотите анекдот?
- Приходит мужик к андрологу. Раздевается, естественно. Аккуратно снимает пиджак, вешает на спинку стула. Так же аккуратно снимает брюки, развешивает, проглаживая стрелочки. Аккуратно снимает рубашку, вешает ее, расправляет воротничок. Снимает майку, аккуратно складывает, потом плавки - тоже аккуратно складывает. Подходит к врачу: "Доктор, мне не нравится мой член". Тот смотрит. Абсолютно здоровый член, никаких отклонений. "А что вам не нравится?" - удивляется доктор. "Да вот, одно яичко выше, другое ниже. Неаккуратно как-то".
По тому, как рассмеялась подрядчица, было ясно - намек услышала.
* * *
Снег еще не покрыл землю ровным слоем, и потому кладбище выглядело скорее мокрым, холодным и жалким, чем чистым и умиротворенным. Из-за плотных, заволакивающих небо туч уже смеркалось, хотя до заката оставалось часа полтора. И ни души.
Валентина торопилась: бабушка лежала довольно далеко от ворот.
Вообще-то ее могли похоронить куда ближе, у самого входа. Рядом с сыном. Но тогда, одиннадцать лет назад, именно Валентина уперлась: "Это место для мамы, и я не пущу бабушку лежать между ними!"
Мама со свекровью не ладила. И Валентина отлично знала, кого она поддерживает в этой междоусобице.
Во всех стычках бабушка выступала агрессором. Пока она была в своем уме, ее военному искусству можно было поучиться. Арсенал - от ругани и колких замечаний до агрессивного молчания. Тот самый случай, когда женщина молчит, но тишины в доме нет. Валентине до сих пор помнился сердитый скрип половиц, раздраженный звон посуды, тяжелое сопение. Настолько хорошо, что и сейчас привычно заныли напрягшиеся в ожидании нападения шея и плечи.
Мама бабушке не перечила. До шестидесяти лет безропотно отдавала свекрови всю зарплату, не оставляя себе даже карманных денег. Отец - тоже, но тот хоть заначки делал. А вот Валентина и мама отчитывались бабе Вале после каждого похода за покупками. Та проверяла чеки, лично пересчитывала сдачу, гоняя пухлым пальчиком костяшки на маленьких счетах. Назидательно повторяла: "Денежка счет любит!" И если Валентина, устав ждать, когда все ритуалы отчетности будут закончены, говорила: "Да ну тебя к черту! Буду я тебе эти медяки по карманам искать!", то мать терпеливо выстаивала до конца и отдавала все до последней копейки.
Когда началась инфляция, и цены обросли огромным количеством нулей, эта процедура стала походить на экзекуцию. А после деноминации постаревшая и уже не столь быстро соображающая бабушка начала путаться в деньгах. Вот тут-то Валентина взбунтовалась и отобрала у нее привилегию распоряжаться семейным бюджетом. Именно тогда у бабы Вали ощутимо поползла крыша. Валентина не отрицала, что именно она ускорила развитие маразма. Старики быстро деградируют, узнав, что стали бесполезны в семье. Но "Акела промахнулся!", и должен был уйти.
Бабушка впала в маразм, и ее боевые действия стали обретать черты трагифарса. При совершении своих диверсий она по-прежнему проявляла богатую фантазию и артистические способности. А вот правдоподобие, увы, страдало.
Валентина невольно рассмеялась вслух, вспомнив, как однажды утром бабушка перебудила всю квартиру воплями:
- Помогите! Помогите! Убивают! Сноха бьет!
Сейчас над этим можно смеяться, а тогда Валентина на самом деле испугалась, правда, не за бабушку - за маму. Носилась же сумасшедшая старуха по квартире с топором! Топор, конечно, отобрали и спрятали повыше, но мало ли что бабка могла найти? Подскочив в постели и перепрыгнув через ошалело озирающегося мужа, Валентина кинулась на крик.
Уф! Мама, в шубе и шапке, невозмутимо застегивала сапоги, собираясь на работу. Бабушка блажила на кухне, причем очень выразительно - в голосе звучали искренние отчаяние и страх. Валентина рванула на себя кухонную дверь: баба Валя нагишом восседала на табуретке, спокойно размешивала ложечкой сахар в чашке и орала:
- Спасите! Сноха бьет!
Спокойные движения ложечки (ни разу не звякнула!) и умиротворенное выражение бабушкиного лица добили Валентину. Скорчившись от смеха, она крикнула:
- Мам! Иди глянь, какую комедию кажут!
Мама мрачно огрызнулась:
- Вот еще, пойду смотреть. Стыд какой, что соседи подумают!
- А то соседи не знают, что у нас дома бабка бешеная, - отмахнулась Валентина, все еще смеясь. Бабушка, увидев внучку, блажить перестала - не то поняла, что спектакль не оценили, не то все-таки стеснялась.
Да, мама то время помнила иначе, чем Валентина.
Бабушка с находчивостью трехлетнего ребенка изобретала против снохи новые пакости.
"Интересно, почему она так не любит маму? Ведь мама ее вполне устраивала! Небось, если первая жена сына ей не нравилась, ни перед чем не остановилась, чтобы их развести" - подумала Валентина, и ей вспомнилось, как бабушка рассказывала о папином разводе.
Для крошечного городка Лукоянова, где во времена отсутствия мексиканских сериалов страсть как любили смаковать подробности личной жизни местных "простых Марий", история получилась громкая. Надежда, первая бабушкина сноха, была дамой горластой и, чтобы привлечь сочувствие публики к себе, поначалу принародно вспоминала трех мужей бабы Вали. В отместку бабушка раззвонила о связи снохи с местным попом и для надежности выискала где-то фотографию, на которой Надька была запечатлена - неизвестно кем, но точно не мужем - голой, в одних только белых носочках да с гирляндой ромашек поперек причинного места. Дело сильно запахло разводом. Тогда молодайка еще раз попыталась вызвать жалость к себе и срочно легла в больницу - якобы на сохранение. Когда и это не сработало, Надежда упала с кровати, чтобы объяснить суду, почему обещанного дитяти не появилось. На суд она явилась бледная, в белом платье, делавшем ее похожей на выпускницу школы. Но и это не помогло. Суд признал, что отсутствие детей, наличие сверхнеприличной по тем временам фотки и связь со служителем культа - достаточные основания для развода. Финал этого сериала Валентине особенно нравился: наоравшись, наругавшись и напереживавшись в зале суда, участники процесса жутко проголодались и дружно пошли обедать в столовую напротив, где - то ли за неимением свободного места, то ли просто так - СЕЛИ ЗА ОДИН СТОЛ, чем поразили весь Лукоянов, но не Валентину. Она-то знала, что в глазах бабушки уничтоженный враг не был достоин ненависти...
За яркой цыганистой мамой в лукояновском змеюшнике тоже ходила репутация "верченой". Когда бабушке рассказали об этом, она только рукой махнула: "Значит, у Юрки судьба такая..." Видно, вычислила своими мужичьими мозгами надежную жену и к слухам осталась равнодушной. Но вот любить - не любила...
А внучку очень любила, даже пребывая в безумии.
Валентина, выходя замуж, наотрез отказалась жить отдельно: "Помрет бабка - тогда поговорим, а пока она жива, никуда я не поеду. Мать с ней точно рехнется". Это была не вся правда. Не хотела Валентина расставаться с мамой и втайне надеялась, что за то время, пока бабушка жива, мужу понравится жить с тещей. "Что, собственно, и случилось. Мама вообще хоть с чертом уживется. Только вот бабушке не глянулась", - думала она, проходя мимо могил, которые сейчас, в ранних сумерках ненастного осеннего дня, виделись сплошной серой массой.
Иногда ей казалось, что среди деревьев стоят люди. Разумеется, ничего странного в том не было: если ей пришла мысль навестить покойника в будний день, после работы, то и другим могла... Но внутри все неприятно сжималось, и только подойдя ближе Валентина понимала, что ошиблась. То, что ее близорукие глаза распознавали как сгорбленную фигуру, чаще всего оказывалось венком или памятником. И напряжение отступало.
"Село заселилось, а люди не встают, петухи не поют!" - вспомнила Валентина когда-то насмешившую ее загадку. Действительно - целый город. . Кто знает, может, мое одиночество тут - понятие относительное? Рассказывал же брат, скептик и материалист, как на следующий день после похорон бабы Вали ходил навестить ее. Дело было рано утром, до работы. Ему так и не удалось отделаться от мысли, что за ним кто-то идет. "А мне такое видится лишь во сне", - почти обиженно подумала Валентина и поймала себя на мысли, что наяву это ощущение должно быть неприятным.
И снова с сочувствием подумала о бабе Вале. Впав в маразм, она обитала в очень населенном мире. Валентина однажды зашла к ней в комнату и застала бабушку что-то рассказывающей - спокойно, обстоятельно, связно. Что-то о том, как восстанавливала разрушенные немцами пути в прифронтовой полосе. Ее незримый собеседник, судя по направлению взгляда, сидел на несуществующем стуле рядом с кроватью.
- После того, как наш поезд разбомбили, все мои вещи сгорели. Меня тогда осколком бомбы ранило в ногу. Ты ведь знаешь, он и сейчас во мне. Вытаскивать его не стали, перевязали только. Так и пошли мы к Бендерам пешком. Осколок мне сильно мешал, но идти было можно.
Осмысленность взгляда на несуществующего собеседника и связность рассказа пугали. Валентина было рванулась привести старуху в чувство. Боялась она бабкиного бреда, уж больно впечатляющим он всегда бывал. Чертей мы ночами гоняли? - Гоняли! Он мужиков с ножами бегали? - Бегали! С дразнящимся отражением в зеркале дрались? - Дрались! А это кто тут интервью брать надумал?
Но, сделав пару шагов, передумала. Старуха спокойна, ее собеседник дружелюбен. Пусть себе развлекаются!
Валентина замерла у книжного шкафа. Бабушка продолжала:
- Идем, жарко, пить хочется. Подходим к реке. Не помню, как ее? Буг? Нет, вроде не Буг. Может, Днестр?... Да, Днестр... Стоит мост. Мы думаем: вот, сейчас попить можно. Но не у самого моста - грязно. С одной девчонкой, тоже наша, путеец, пошли вверх по течению. Глядим, а там за ракиту зацепился труп немца, и вода его моет, и он прямо весь колышется, распухший такой. Пить сразу расхотелось.
История Валентине была известна: она с детства охотно слушала бабушкины рассказы - и про то, как в родном городишке по весне пекли "жаваренков", и про то, как бабушка со своим пионерским отрядом ходила по селам, агитируя за колхозы, за что ее чуть не подстрелили кулаки. И еще много о чем.
Бабушка заметила, что в комнату кто-то вошел, пошевелилась, пытаясь рассмотреть, но не смогла, и потому спросила у невидимого собеседника:
- Валь, кто там пришел? Светка, что ли?
Должно быть, невидимый двойник Валентины подтвердил это предположение, потому что бабушка махнула толстой ручкой:
- А, ну ее в задницу.
И продолжила свой рассказ. Валентина, боясь спугнуть видение, на цыпочках вышла из комнаты.
"А ведь этот осколок и сейчас с ней, - подумалось вдруг. - Лежит, уже вне тела, наверно. Ведь за одиннадцать лет она почти сгнила. Собственно, еще при жизни начала. Такие пролежни, бр-р! Как ни старались ее мыть и шевелить - все появлялись. А ведь мыть-то ее я стала, когда она была еще в своем уме..."
Бабушку, от природы склонную к полноте, под старость вовсе разнесло, и ее короткие ручки не доставали до тех мест, которые мыть надо чаще прочих.
- Кисонька, - уговаривала, бывало, Валентина, - я ведь спинку тебе мою, так какая разница? Помою и в других местах.
- Противно ведь! - сопротивлялась бабушка, но в голосе слышалась готовность уступить без боя: видно, сильно допекала ее вынужденная нечистоплотность.
- Тебе за мной пеленки менять было не противно?! А жопу вытирать? - возражала со смехом Валентина.
Мыть бабушку оказалось даже приятно - не то что кормить... Валентина без тошноты смотреть не могла, как бабка, словно ребенок, мусолит еду. А жеванка временами вываливается ей на подбородок, так что надо то и дело подтирать, чтобы меж обширных грудей старухи не образовался гниющий "продовольственный склад". Мама с этой задачей справлялась ловко. Зато мыть жирное, сырое тело, тщательно следя, чтобы не пропустить какую-нибудь опрелость, или подмывать здоровенный зад после сортира она не могла. Мутило. Так что эти два ежедневных занятия поделили полюбовно.
Уже после смерти бабушки Валентина не раз видела во сне, как подходит к ней и, ласково поглаживая ее короткие волосы, приговаривает:
- Котенок, пойдем, помоем жопочку?
Та редко когда упрямилась. Опираясь на руку внучки, топала до ванной, а потом, как гигантский младенчик, , кряхтя и пыхтя, брала препятствие бортика.
- Давай-давай, поднимай лапочку! - приговаривала Валентина. - Ну-ка, ну-ка, вот так, молодец... Держись за меня! Встала? Теперь давай, вторую лапочку поднимаем. Давай-давай! Мало ли что больно! Ну, еще немножечко! Вот и умничка. Давай-ка, поднимай титечки!
Бабушка покорно поднимала бурдюки грудей. Там то и дело образовывались остро пахнущие опрелости. Валентина намыливала мочалку и вдохновенно драила все проблемные места.
- Ну вот, теперь давай поднимай пузико.
"Пузико", дряблое и вислое, с синеватой пупочной грыжей, свисало почти до колен. Но называлось всегда только этим словом.
- Ножки пошире расставляй. Еще шире, сейчас мы тебе писюлечку намоем.
Бабка довольно щурилась.
- Поворачивайся жопочкой.
И когда бабушка стояла в ванной, чистая, довольная, Валентина ласково целовала ее в лоб или в мокрую макушку:
- Кто у нас такой хороший? Кто тут чистенький, а? Ну, давай теперь вытираться.
Незадолго до смерти к бабе Вале вызвали врача. Та, пытаясь выяснить, насколько больная еще ориентируется в реальности, указав на маму, спросила:
- Это кто?
- Не знаю, - глядя на врача выцветшими голубенькими глазками, прошамкала бабушка. - Вот, приходит, кормит меня, - и, указав скрюченным от возраста пальцем с истонченным ногтем на Валентину, добавила, - а та - моет.
Валентина даже слегка сожалела, что бабушка, года два спустя после смерти, начала сниться ей другой: такой, какой была до того рокового воспаления легких, после которого у нее окончательно посыпалась черепица с уже покосившейся крыши.
Перед глазами до сих пор стоит отчетливая картинка: бабушка - обессиленная, бледная, лежит на носилках, а двое санитаров засовывают ее в фургон скорой помощи. Тогда Валентине казалось, что она видит бабу Валю живой в последний раз, и было очень грустно. Она до последнего стояла рядом с носилками, сжимая ее горячую ладонь. А бабушка смотрела на нее, и взгляд ее по-детски голубеньких глазок был вполне осмысленным.
Может, лучше бы она умерла тогда? Запомнилась бы несколько вздорной, но сильной, властной, умной и волевой женщиной. И отношение к ней было бы другое. В детстве Валентина любила с бабушкой поболтать про старину, поиграть, пошутить. Но имя свое все-таки не любила, хоть мама и говорила, что назвала ее в честь Валентины де Вильфор. Однако "Графа Монте-Кристо" дочка еще не читала, зато перед глазами была бабушка - жирная, старая, наполняющая дом сердитым скрипом половиц и раздраженным грохотом посуды, расчетливо и изобретательно обижающая маму...
Правда, тогда не было бы ни мытья, ни других мрачновато-забавных воспоминаний, которыми Валентина дорожила и временами перебирала их, как девочки перебирают свои немудреные секретики.
Свихнувшаяся бабушка, с интеллектом трехлетнего ребенка, была по-своему очень трогательна. Валентина с ней ладила. Напрасно мама считала, что переговоры с впавшей в маразм старухой - это тяжкое бремя, которое дочка взяла на себя из великодушия. Приспособиться к бабкиным фокусам было легко.
Если баба Валя завела привычку воровать топор и грозиться отрубить матери голову, следовало просто убрать из зоны доступа все, чем она могла нанести вред окружающим, и навесить на двери комнат замки.
Если она немытыми руками ловила мясо в общей кастрюле - оставлять ей еду на столе, а холодильник запирать.
А если бабушка воровала у внучки деньги, то требовалось не нападать с бесполезными обвинениями, а начинать шумно искать пропажу, по-куриному хлопая руками, и громко спрашивать у мужа и мамы, заговорщицки им подмигивая:
- Тут вот деньги лежали. Вы не видели? Может, брали?
Тогда через некоторое время раздавалось надсадное скрипение кровати, бабушка подходила к ней и сочувственно интересовалась:
- Тебе деньги нужны? Давай, я дам?
И отдавала ровно столько, сколько было "потеряно".
Валентина сперва не думала, что бабка подворовывает, и пару раз отказалась от помощи, но потом, узнав приметную купюру, "обрадовалась" и долго благодарила бабушку за "помощь". С тех пор метод работал безотказно.
Что-что, а деньги баба Валя любила. Мирные отношения с внучкой нарушались лишь раз в месяц, когда та шла просить у нее очередной взнос на ее же собственное питание, да еще на лекарства. Сейчас и просить бы не стали, кормили и лечили бы на свои, а тогда с деньгами было совсем худо, и приходилось дня по три осаду держать, пока вытянешь...
Дорога тем временем круто повернула. Начался как раз тот участок, из сна. Вон и заваленная венками могила...
Это только кажется, что смерть всех равняет. Может, умершим и все равно, а родным - нет. Вдоль дороги скромных надгробий и заброшенных могил почти не встречалось. Это в старых частях кладбища все было более-менее одинаково: крест или пирамидка, а сейчас живая родня выражала свои чувства очень разнообразно. Дешевые металлические стелы и пирамидки стояли разве на самых свежих могилах, и было понятно, что через год-другой их обязательно заменят модные каменные надгробия. Когда умерла бабушка, все было куда сложнее. Мраморный или гранитным монумент могли себе позволить разве что бизнесмены или "братки". На могиле бабы Вали красовалась скромная железная пирамидка с неудачной любительской фотографией. Когда Валентина купила дешевый фотоаппарат-"мыльницу", бабушка потребовала, чтобы ее сняли "на памятник". Напялила лучшее платье, уже немилосердно маленькое для ее форм, уселась на диван и замерла с выпученными глазами. По мнению внучки, на этой фотке она походила на жабу, но самой бабушке снимок нравился.
"Заменить его что ли? - мелькнуло в голове. - Хотя на нем она все равно лучше, чем была в последние годы.
Но как хорошо она выглядела в гробу! Прежняя баба Валя - властная, расчетливая и хладнокровная, знающая себе цену. Та, которая всю жизнь проработала в мужском коллективе, и которую мужики слушались и уважали. Будто и не было долгих лет безумия.
"А ведь такой она теперь мне и снится. И последний раз - именно такая. Даже в том синем платье, в котором ее похоронили, - подумала Валентина. - Да, у смерти есть три ипостаси: безвременно покинул, умер и отмучился... Бабушка - отмучилась".
О том, что баба Валя умирает, стало ясно примерно за неделю до... Был ноябрь, и погода никак не могла установиться. То солнышко пригревало так, что можно было гулять по улице без пальто, то начинались дожди, и голова дико ныла даже у молодых. Что уж говорить о бабушке с ее весом и давлением? Она почти не вставала, и по спине пошли, словно тлеющий огонь, пролежни. Чтобы сменить под ней простыни, то брат, то муж помогали Татьяне ворочать огромное сырое тело, ставшее уже совсем бесформенным, словно медуза или кусок прокисшего густого киселя... А впереди были длинные праздники: октябрьские, потом выходные. В последний рабочий день она подошла к директору:
- Эдуард Исакич, у меня бабушка, никак, помирать собралась. Можно, пока она собирается, я дома поработаю?
Директор понимающе кивнул: так и виделась грустная улыбка местечкового ребе.
- Ну, давайте.
- Там явно меньше месяца осталось, - оправдываясь, ответила Валентина.
Директор мягко положил ладонь на ее руку и повторил тихо:
- Я понимаю. Работайте дома.
И ушел. Молоденькая секретарша недоуменно хмыкнула:
- Как это Вы, Валентина Юрьевна, "пока помирать собирается" говорите?
- Да потому что так и есть. Я уж каждый перепад погоды молю: давай резче, может, быстрее отмается.
Аккуратные брови секретарши взметнулись вверх, выражая уже не недоумение, а осуждение..
Валентина, уловив непонимание, подытожила:
- Лучше ужасный конец, чем ужас без конца, Марин... Правда.
И подумала: ""Ну, даже если и не такой уж ужасный...".
О, да, это была совершеннейшая правда. Смерть не всегда горе. Иногда - облегчение.
Если слово "повезло" применимо к этой ситуации - то везение было налицо. Бабушка умерла скорее, чем рассчитывала Валентина, - в первый рабочий день после праздников. Муж уже ушел на работу, мама - тоже, и Валентина была избавлена от необходимости ее утешать. Правда, от помощи мужа она бы не отказалась, но, в принципе, обошлась ведь. Закрыла уже остекленевшие глаза, опустила воздетые да так и замершие руки и позвонила в скорую, в милицию и брату.
Брат примчался не один, а с женой Светланой, но, при виде бабушкиной спины, сплошь покрытой серо-розовыми, сочащимися пролежнями, сноху замутило, и она без споров ушла из квартиры - организовывать похороны и то неизбежное уродство, именуемое поминками.
Все, кто должен был выписать документы и увезти труп в морг, явились быстро. Когда бесформенное тело бабушки, взяв его за руки и за ноги, перекладывали на носилки, она вдруг застонала - отчетливо, по-живому. Валентина что-то вопросительно ойкнула, но санитар успокоил:
- Это у них воздух выходит, через голосовые связки. Все в порядке...
Да, все в порядке.
Патологоанатом в морге, увидев гору жира, буркнул: "Вскрывать не будем". Уже здорово пьяная (с утра пораньше отметила выход из отпуска, как выяснилось) санитарка приняла узелок со смертным. Сшитое лет двадцать назад парадное платье было, наверно, безнадежно мало. Но на предложение Валентины разрезать его по спине, медработница запротестовала и погнала какую-то пургу насчет того, что умершим ведь "не все равно, в чем лежать".
Валентина тоже, в общем, была в порядке: не брякнула патологоанатому: "А если мы укокошили старуху?", что-то ответила в тон пьяной санитарке. Она не чувствовала ничего, кроме огромного облегчения. Только не верилось, что все действительно закончилось. И потом еще долго снилось, что бабушка жива, вернулась домой, а документов-то у нее уже нет - только свидетельство о смерти, как единственная официальная бумажка, удостоверяющая личность.
Ага, вот и пятый квартал. Теперь осталось повернуть и найти, где же на дереве висит кормушка. Их вообще-то две, и Валентина, редко бывавшая на могиле бабушки, вечно путала: когда надо поворачивать вглубь между могилами - возле первой или возле второй? Учитывая ощутимый слой снега и невысокие ботинки, не хотелось бы промахнуться. Кажется, вторая. Да, точно. Три чужих могилы, потом дерево и маленькая ограда, в которой торчит черная узкая пирамидка с крестиком.
- Здравствуй, котенька!
Тут было еще темнее, чем на аллее, и Валентина видела только серое пятно на месте фотографии.
Калитка открывалась туго: летом могилу подправили и заново покрасили, видно, краска натекла в петли. Холмик невысокий, сильно заросший, и меж пожухлых кустов торчат искусственные цветы - сильно подмокшие, но, вроде, пока приличные. Выдернув пару особо высоких кустов бурьяна, Валентина выбросила их за ограду. Поискав место, воткнула в холмик две черные розы. Брезгливо покосилась на табуретки: за одиннадцать лет они почернели и покрылись лишайником, но почему-то их так никто и не выбросил. Нагнулась к памятнику: краска лежала ровно, без потеков. Ни ржавчины, ни просветов. И фотография - уродливая, неудачная фотка - ничуть не поблекла, четкая. Так ли это нужно - пышные каменные надгробия, венки, цветы? Бабушка бы точно сказала:
- Говна-то. Денег некуда девать?
Валентина сняла перчатку и погладила холодный металл памятника.
Она целый день думала о том, что придет сюда. И вот, пришла, и теперь не знает, зачем, потому что именно у могилы ей стало ясно: бабы Вали тут точно нет. Ведь нельзя же считать бабушкой то, что лежит под ногами примерно в двух метрах под землей?
И чего, спрашивается, она ждала - повторения сна, в котором бабушка идет за ней по аллеям кладбища? Черта с два - никогда такого наяву не чувствовала и сейчас не почувствует.
Или что бабушка окажется за ее спиной, как тень?...
Тень...
Согласно Юнгу, Тень - один из архетипов, составная часть личности. Она снится в виде неприятного человека, обязательно того же пола, что и сновидец... Человек отрицает в себе эти качества, не любит их в других, но они нужны ему для чего-то. Например, как защитный механизм.
Валентина прыснула, нагнулась к памятнику, постаралась поймать взгляд старухи на фотографии.
- А ты знаешь, котенька, что чаще тебя мне никто не снится? Константин Максимович вот дверь открыл - так все, кроме отца, навестили. Даже дед, которого уже тридцать лет как нет в живых. А все равно, чаще тебя - никто!
Тишина в лесу - понятие относительное. Сосны постоянно гудят. И сороки стрекочут - часто, тревожно. А сейчас, вроде, и их не слышно - привыкла, перестала замечать.
Фотография бессмысленно таращилась на Валентину. Неудачная фотография, надо все же заменить...
- Выходит, ты и есть моя Тень, а, баб Валь? - спросила Валентина, и подытожила, - И ты меня защищаешь.
Ответа, разумеется, не было. Да разве он был нужен?
Валентина выпрямилась.
- Ну что же, не возражаю. Защищай меня, но тогда уж - и маму. Ты ведь знаешь, как мне необходима мама, да? Вот, ради меня ее и оберегай.
Молчание. Знак согласия, если верить расхожему выражению.
Она погладила памятник еще раз, решительно выпрямилась и кивнула:
- Ладно, я побежала.
Снова молчание.
Валентина направилась было к калитке, но, уже у ограды, остановилась и оглянулась:
- Да, еще... Я очень хочу домой. Мама Аня хорошо ко мне относится, но ты ведь знаешь, как я привязана к дому. Можешь помочь, чтобы без болячек, смертей и ссор?
Снова молчание. Валентина кивнула, вернулась и снова погладила памятник:
- Ты, если соскучишься - приходи в сон... Придешь?
* * *
Когда Валентина в последний раз смотрела на табло электронных часов, было начало третьего. Сейчас, наверно, уже три. Она давно не открывала глаза, полагая, что даже если не спишь, пользы от такого лежания больше, чем от обычного бодрствования.
До подъема оставалось еще четыре мучительных часа. До жизни - примерно пять...
Нос заложен - плакала втихую, стараясь не всхлипывать, и только недавно перестала. За окном выл ветер. Стучали по стеклу ветки. А вот грохота дождя по жестяным подоконникам не было - снег беззвучен. Муж посапывал рядом, и едва слышно всхлипывала свекровь в другой комнате. Телевизор уже выключила, но явно не спала.
Почти не ест, почти не спит... А когда задремывает, к ней приходит покойный муж, и она, пугаясь, просыпается...
Скрип половиц и тяжелое дыхание тучной старой женщины Валентину не напугали. Вошла бабушка - в своем парадном синем платье, в котором ее похоронили, суровая и деловитая, будто на партсобрание явилась...
Иногда они приходили вот так, вторгаясь через зыбкую грань сна и яви...
В руках у бабушки была кошачья мисочка, а у ног мельтешила Каська, ставшая в ночной реальности похожей на мохнатую крысу. Бабушка поставила миску на пол, и Валентина не только увидела в ней соленые огурцы, но и почувствовала их острый запах, всегда казавшийся ей неприятным. Опасение, что соль кошке вредна, смешалось со жгучей ревностью.
- Я бы утром ее сама накормила. А вечером ее кормит мама, - недобро отозвалась с кровати Валентина.
- Мать уехала к бабе Лиде, - парировала баба Валя.
Валентина похолодела и, сев на кровати, крикнула:
- Ты что несешь? К какой бабе Лиде? Охренела что ли? Она же умерла!
...И, расплакавшись, проснулась.
Всхлип получился громкий, очень громкий. Муж перестал сопеть. Валентина, вскочила, понеслась в кухню и там разрыдалась в голос.
- Что случилось? - прохрипел вслед еще не проснувшийся Котейка.
- Ничего... - Валентина не собиралась больше притворяться. Ну разревелась, бывает. Обычная гигиеническая процедура для психики.
Заскрипел диван. Муж поднялся, пошлепал босыми ногами в кухню.
- Что случилось, Щен? - в его голосе не было обычных в таких случаях ворчливых нот.
- Ни... ничего!!! - всхлипнула она. - Это пройдет...
Муж подошел, ласково погладил ее по спине, а потом произнес - тихо, мягко, но тоном, не допускающим возражений.
- Завтра ты пойдешь жить домой. Насовсем.
Сколько раз Валентина проигрывала в уме этот разговор! Ей почему-то казалось, что непременно будет ссора, и она много раз говорила себе: "Да и гори все синим пламенем. Уцеплюсь даже за брошенные сгоряча слова. Конечно, после этого точно будет развод. Ну и ладно!"
Но в тоне Котейки не было и тени недовольства. Она это сразу поняла и страшно обрадовалась. Все же переспросила:
- Ты не обидишься?
- Нет, - так спокойно и ласково муж говорил нечасто.
- Спасибо... - она поймала его руку и в порыве благодарности прижала к себе.
Он второй рукой снова погладил ее по спине и продолжил:
- Я, Щен, поживу еще немного тут, не могу же я бросить маму сразу. Потом приду. Может, некоторое время буду жить неделю там, неделю тут.
- Конечно... - выдохнула Валентина и снова разрыдалась - на сей раз от облегчения.
А Котейка тем же спокойным, но не терпящим возражений тоном уже объяснял прибежавшей на шум матери, что Щен устала, соскучилась по своей маме и кошке, и потому утром уйдет домой насовсем, а он еще поживет здесь. И что они не поссорились...
Валентина, торопливо утирая слезы, кивала, что да, мол, у них все в порядке, они не поссорились. И еще что-то, утешая свекровь.
За окном, в свете фонаря, густо сыпал снег, и метались ветви деревьев. Муж сказал, что ему рано вставать и ушел, оставив женщин расставлять многочисленные точки над эмоциональными "i", непонятные ему, мужчине.
- Мам, все равно сейчас не уснем. Давайте хотя бы чаю попьем?
- Давай, - согласилась свекровь и пристально взглянула на Валентину. - Вы точно с Серьгой не расходитесь?
- Мам.., - укоризненно улыбнулась Валентина, смахнула слезы, снова навернувшиеся на глаза - теперь уже от нежности, доходящей почти до боли, - и внезапно подумала: "Надо будет забежать на кладбище к Константину Максимовичу и поблагодарить. Все-таки он воспитал сына настоящим мужчиной"...