У меня есть талант. Я могу сказать, о чём любая книга, даже не читая её. Никогда раньше даже не слыша её названия. Есть возможность у меня этому научиться.
Недавно я наплюхал пальцами на клавиатуре одну историю - пальцы вихлялись и ленились, а я на них был зол и всё время путался как ушастый осёл. История назвалась "Ответ на всё, И Павел Трибунский". Я же назвал себя злым уродом и поскалил зубы. В выкюченной темноте экрана монитора мелькнул толи отблеск моих злых зубов, толи ока судьбы. Тишина после этого наступившая в моей голове была для меня музыкой. О чём эта история? О чём это я? О чём вам рассказать? "Зачем я это делаю и Кому это нужно", - вещи о разном. Настолько о разном, что между ними пропасть. Иногда чёрная, как уснувший монитор перед глазами, иногда беззвучная, как у меня в голове. Приведу пример. Я убил человека - зачем я это сделал? Кому это нужно? кроме судьбы.
О техническом. Чтобы написать что угодно и о чём угодно нужно лишь три составляющих. Герой, Предмет и Обстоятельства. Если всё в наличии есть, сразу же возникает спрос на ещё две вещи - Попутчика и Причину. Причина или причины нужны для Обстоятельств, а Попутчик - для Героя. Без причин обстоятельства, как известно, не складываются, а без попутчика не складывается беседа. И Герою либо придётся помалкивать на протяжении всего своего пути повествования, до самого конца, либо заставлять читателя изнывать от своих монологов, не имеющих поворотов и возможности неожиданно сбиться. Попутчик может быть обузой, может быть наставником, может быть другом, может быть предателем или же всем и вся, а так же трагедией, сменяющей гротеск, но во всём этом нужно помнить лишь одно: словами героя всегда говорит автор, словами Попутчика - судьба. А обстоятельства уже приходятся к слову.
Попутчиков в том, о чём я вам рассказываю - как понимать книги, и как я сам написал одну историю - у меня было двое: Павел Трибунский и Алексей Артурович, Михаил был причиной и обстоятельством их появления.
Но началось всё ещё раньше.
Сюжет. А как же Сюжет? Перипетии, сюжет, замысел и замысловатость? Почему я не рассказываю в первую очередь об этом? Ведь если верить Книге Бытия - только Сюжетом вызвана потребность в появлении Героя. Я имею в виду - Сотворение и Человека. Но если верить Евангелиям, всё наоборот. Я имею в виду - Христа и Страсти, с Искуплением и Апокалипсисом как развязкой. Верьте мне. Сюжет - это лишь набор обстоятельств. Они или складываются и ведут за собой, или не состыковываются и противоречат друг другу. И одно положение дел с обстоятельствами мы для удобства называем - сюжет, а другое для нас есть его вроде бы отсутствие.
Обстоятельства для написания моей истории начали складываться, когда мне только исполнилось семь лет.
Был февраль. Как теперь у меня за окном и у меня в сердце, в которое окна не открываются, в отличии от уличных. И был я. И менингит. Которого у меня не было. Но эпидемия его таилась в зимнем городе. Чьи улицы чистил и начищал льдом и морозной снежной крупой ветер февраля. Сюжетом стало подозрение на менингит, и грязная, как белая чайка, птица "скорой помощи" снесла меня в укромный неуют больничных покоев. Где тонкорукому мальчику с большими тёплыми глазами и милой ямочкой на левой щеке, мальчику в холодном поту и бледном удивлении от переживаемой боли, сделали длинной иглой непродолжительный укол в согнутую спину, точно между выделившихся, тонко обтянутых свежей детской кожей, позвонков. И убили его. Занеся и снабдив спинной мозг инфекцией. И он стал прилежно умирать.
В семь лет ты умирать ещё не умеешь, ты не знаешь как это - умирать, мир для тебя ещё удивителен, поэтому и умирать для тебя - это тоже удивление. Мальчик просто не зал как нужно умирать. Поэтому и не звал, и не плакал. И даже больно не было, чтобы смять и размазать это нежное детское удивление на его лбу и в глазах. И лишь горячка взлетевшей вверх температуры тела и заинтересованность - как это руки и ноги перестают откликаться на твои желание ими что-то сделать, - вносили какой-то импульс в неподвижный сюжет его лежания под медицинским названием медленный паралич нервной системы. Интрига, о которой мальчик не знал, была лишь в одном - что остановится раньше, дыхание, вслед за мозгом, или сердце. А я всё смотрел на него. Из своей темноты теплого и влажного угла его сознания. Он меня раздражал. Своей беспомощностью. Как героя. В спектакле умирания. Я вышел из темноты. К нему и чтоб сказать, как он мне всем этим не нравится. На свет разгоняющий тени - у него под глазами, и на простынях - свет от его лица. Склонился, как лёгкий холод, загораживая освещение и ему и сам светом проникаясь, взял его за руку, в свою такую же детскую руку мальчика, ростом несколько выше метра и умением болтать о чём угодно и с папой и с мамой... и понял. Что я его уже больше не держу, а это он теперь держит меня. Что он теперь там, а я с этой стороны. Он всё ещё был удивлён, а я уже испытывал угрызения, он отпустил мои пальцы, а я убил его, потому что сам в ответ мог бы не разжимать его и не отпускать. Потому он ушёл. А потом я остался. Потом стало всё остальное.
Во-первых, то, что я продолжил. Быть мальчиком и глядеть на всех - вот какой я живой, смотрите, мальчик. Могу бегать и смеяться, и засовывать с улыбкой в нос пальчик, чтобы ковыряться. И без всяких помощников - а вы бы так смогли?... Толи помогли десять дней бесконечных уколов антибиотиков каждые четыре часа - и днём, и ночью... Толи не оказалось помощников у смерти против меня. Толи за меня это никто больше не смог решить. И осенью, через шесть месяцев я пошёл в школу. Как обычный семилетний мальчик. Никогда и никому не припоминая на свете о тех трёх месяцах, не грозя и не виня. И сам не вспоминая. А теперь вот вспомнив. Для обстоятельств. Для предмета, о котором пишу. Подписываясь под каждым проклятым словом.
Словом, жизнь продолжилась, я продолжался и вот продолжаю до сих пор. А ещё через год, в восемь лет узнал, что у меня будет сестра, о чём сообщили мне родители. Не сообщая - почему. Я сам выяснил. Верее - просто подслушал. Когда мама забыла плотно прикрыть дверь и стала разговаривать в соседней комнате с моей тёткой - своей сестрой. Упоминая в этом бабьем болтании с перекладыванием свежевыглаженного белья и головы с плеча на плечё - бабьем знаке внутренних терзаний, - для чего они с папой решили оставить ещё одного, второго ребёнка, кроме меня. Причиной, оказывается, был я. Верее - мои обстоятельства. Что врачи предупредили их с папой, что я, их сын, всё равно, вполне вероятно, не переживу рубеж в десять лет - не десять лет, которые мне могли бы остаться, а десять лет, которые должны бы исполнится. Всего через два года. А мне было восемь. И во-первых, я уже мог сразу посчитать, что два - это целая четвёртая часть из моих восьми - а это много или мало, по-вашему? Во-вторых, что десять - очень много, по сравнению с восемь, но всё равно слишком мало, чтобы быть взрослым. И в третьих... тот, ушедший, в больнице, я, дымкой высунулся из тени за телевизором в углу и без улыбки, строго, показал мне свой, просвечивающийся насквозь, пальчик. Пальчик, который я тогда не стал удерживать, тот самый, что был последним. Тот пальчик не был ни указательным, ни мизинцем, ни безымянным. Он был - "умру". "Никогда не буду взрослым". Такая мысль приковала меня в тот момент, со всеми моими восемью годами, к полу, на котором я сидел. Впервые сделав слово "смерть" для меня и зримым, и обозримым на будущее и осмысленным. Впервые, а не тогда, в больнице. И у смерти для меня, появилось лицо - тот пальчик. А не пустоглазый череп. И с пола я тогда всё же поднялся, встал, а вот рассказывать об этом так никогда и никому и не стал. Ни мама, ни папе, ни сестре. Ни умершей потом тётке. Ни врачам. Ни Богу, в которого у меня и тогда уже не было причин верить. И вам. И вам я это не рассказываю - потому что слова тут получаются дымкой, а смысл их тонок на просвет - а лишь есть необходимость упомянуть здесь данное обстоятельство. Важность которого - страх. И что в десять лет я не умер. И то и другое были очень важны для последующего.
Последовавшего в пятнадцать лет. Я никогда, никому не рассказывал. Что меня научило бояться. Что сделало смерть для меня осязаемой, а меня задумчивым. С детства. Что коварство - под ковром. На котором ты играешь в солдатиков. Что если в детстве у тебя не было своей детской, и её тебе заменял детсад - не существовавший ковёр в не существовавшей детской осуществлялся в виде ковра в группе детского сада - то тебе некуда деваться. В том смысле, что свои страхи под чужие ковры не спрячешь. Поэтому и в пятнадцать лет я оставался при них. И снова у неприкрытой плотно двери. За которой опять вели разговор обо мне. И тишина в пустом от сплошного белого цвета и безлюдном от одного конца до другого коридора больницы была пронизана лучами майского радостного солнца из больших окон как скрипичная музыка Вивальди. Мама снова не прикрыла за собой плотно дверь. Из которой только что вышел я. А она вошла. В кабинет к доктору. В больнице, в которой меня переставали дальше наблюдать по возрасту. И напоследок беседовали. Сначала со мной, за тем позвали маму.
И доктор ей снова не сказал ничего нового - что я всё равно, вероятно, умру молодым - споткнусь и раскорячусь, уткнусь и скорчусь, заткнусь и будут карачки, на рубеже в двадцать лет - когда в нервной системе человека происходят очередные перестроения. Что моя может и не перестроиться, так сказать, не вынести новых настроек, и смерть молодого человека расстроит всех. Ну а если вдруг нет... тогда следующий рубеж уже будет сорок, лет, а это, практически, уже состоявшаяся жизнь. Поэтому, мама, если ваш сын не захочет напрягаться - пусть не напрягается. Есть вещи и похуже смерти. Поверьте мне как доктору. Его, вашего сына, смерти для вас. Он может стать остро боьным психически. При таких предпосылках, спонтанное возникновение склонности к вялотекущей, латентной шизофрении очень высока и, главное, описываема. В медицинских учебниках. Мамаша. Так что, если что - вот он, телефон. Запишите на случай, если ваш голубчик, сынок, уму своему даст удрать наутёк. А пока - не напрягайте сынка, сделайте милость, чтоб безумие в темечко ему вдруг не свалилось. Это не обязательно. Но возможно. Будьте на стороже, как и осторожной. "Чем героин - лучше б уж пил", - как говорят. А с ним я уже поговорил.
А говорил он мне. Что если меня вдруг начнут одолевать беспокойства с непонятными причинами, начну чувствовать острые запахи ниоткуда, или мне в глаза неожиданно дунет снежной крупой ледяного ветра, который покажется мне похожим на жёлтое и которого нет, а уж тем более - если со мной вдруг заговорят те, кто, на мой взгляд, будут состоять из вторника, а буквы станут пахнуть деревьями... так вот, чтобы ничего такого не случалось, если меня что-то будет очень заботить, а настроение при этом быстро меняться, то можно взять бумагу... и всё там записать. Всё что заботит и заставляет настроение меняться. Это поможет - пообещал доктор. Не терять контроль над собой. Майское солнце, помнится, ломилось в большие больничные окна. У меня был один нос и десять пальцев на руках. И каждый из них был похож на смерть. Каждый по-своему. А пишут пальцами. Даже на компьютере. А это значит, что есть страхи страшнее смерти. Иногда ты лучше умрёшь. Чем позволишь себе стать сошедшим с ума, слюнявым, странным созданием. Потому что главный страх - это страх неизвестности. А в смерти неизвестности меньше.
Я не стал вести дневник. Если пишешь в дневник, то всё равно как бы общаешься с собой. А я боялся безумия. И присутствия смерти. Не что они где-то есть на свете, вообще, присутствуют, а лично - что они где-то сидели, где-то скрывались, таились именно во мне, внутри - всегда ведь остро боишься именно того, что вероятно таится в глубине чёрноты, скрывающей молчащие пространства. В ночи или в тебе. То есть я боялся себя, я не хотел с собой общаться. Вот так два страха во мне написали мой первый стишок. В пятнадцать лет. Потом была и проза. Впрочем, я ненавидел писать и то и другое. Что угодно. Писать - это как умирать. И не только потому, что ты пишешь пальцами. Писать - это избавление, только вот избавляешься ты от части себя. Это как зазубренным ножом отрезать от себя куски. Кем надо быть, чтобы отрезать от себя куски, выбирая те, что получше? Я не верю, что писать - это может быть профессией. Смерть лучше безумия. И когда вся твоя жизнь сводится к узкой тропинке, где с одной стороны пропасть смерти, а по другую - бездна безумия... на дне которых чернота всего погасшего за миллиарды лет, а тишина их - тишина всей умолкшей навеки музыки... я не верю, что можно хотеть, чтобы писать было твоей профессией. Ведь каждый палец, каким ты пишешь, похож на твою смерть. Ведь каждая буква, которая появляется, смотрит на тебя безумно.
Я всё ещё иду по тропинке. Ледяной ужас потерять контроль над собой и своими мыслями безжалостным кнутом все эти годы, то и дело гонал меня к бумаге или компьютеру. Писать. Недавно я написал одну историю. Она назвалась "Ответ на всё, И Павел Трибунский". Я хотел бы объяснить, о чём она. Рубеж в двадцать лет, кстати, я тоже перешел. Как и сорок. И теперь уже не так страшно. Теперь она меня уже не поджидает, теперь уже я просто устало жду. Я просто пишу истории. Писать их меня заставляет нежелание потерять себя. Потерять себя раньше, чем дождусь смерти. Я очень хорошо разбираюсь в человеческих историях. И это главное обстоятельство. Я расскажу вам, как, не читая, понимать смысл книг.
В книгах словами Героя говорит автор, словами его Попутчика - судьба. Поэтому настала очередь Попутчиков.
"Стоит прочесть", - сказал Павел Трибунский, даря мне набор книг. Набор был как разнообразен так и разноразмерен. Там отблёскивала сумрачным глянцем маленькой обложки живописно-картинная "Луна и грош" Моэма. Серела продолговатая и плотная, словно тужась от переполняющих её ехидных человеческих тайн, "Лолита" Набокова. И чёрным и тяжёлым как могильное основание, как фундамент на котором лежало остальное, в твёрдой и шероховатой как наждак, как февраль, обложке припечатывал поверхность стола крипичеобразный объект книги за авторством - если было верить золотому тиснению по чёрному - Карлоса Кастанеды. Возле, кучностью проституток, стояли бутылки - стол был по случаю как раз моих исполнившихся двадцати лет. Сидящий за столом, Михаил светло и пухлогубо улыбался, чертя и очерчивая взглядом воздух над горлышками бутылок, в нашем направлении.
"Самое крутое, что стоит читать", - выкатывая глазные яблоки в подтверждение силы слов, ответил мне Алексей, который по отчеству был Артурович. Это было уже в другое время и в другом месте, и стола там не было. А отсутствие со столом и Михаила ничего не подчёркивало. Речь же вилась и велась о "Синем фонаре" писателя Пелевина. Книге, которую Алексей мне не подарил. Но дал на прочтение. Бережно укутав её перед этим в слои восторгов. Михаил же, впрочем, должен был присутствовать там, куда мы с Алексеем в тот момент направлялись и разговаривали по дороге. Его упоминание имеет важность, потому что он познакомил меня и с Павлом и с Алексеем. Сначала с одним, потом с другим. По отдельности. С разницей, наверное, в пол года. Но время затем мы часто проводили все вместе. Как все молодые люди, компануясь в группу для времяпрепровождений. Наивно не замечая, как на самом деле это время хитро проводит вас. Обманывая своей лишь кажущейся продолжительностью.
Жизнь человека можно полностью описать при помощи одного лишь факта времени, опустив всё остальное. Например - короткая, но быстрая. Или "долгая в каждой своей секунде". Само же время очень просто описывается при помощи пространства, при помощи расстояний. Собственно, мы так его и измеряем - при помощи расстояний, пройденных небесными телами. "Синий фонарь" я "пролетел" за сутки, чёрный "кирпич" Кастанеды, остановившись где-то на середине, так и не освоил никогда. Но было важно рассказать, как эти двое - писатель и описыватель Пелевин и призрачный антрополог Кастанеда скрестились и пересеклись в моём личном пространстве-времени длинною в жизнь. Потому что иначе я не заинтересовался бы той статьёй.
Статью написал Пелевин. Была она о Кстанеде. Вернее - о параллелях. Между сочинением "Путешествие в Икстлан" Катанеды и "Москва-Петушки" Венедикта Ерофеева. О якобы таком явлении как "Вечное возвращение", в котором участвуют главные герои, - но каждый с оговоркой на свои этнографические обстоятельства и причины, выбранных авторами, литературных стилей изложения, - и которое и составляет сюжет книг. "Вечное возвращение" - это когда сюжет состоит из стремления героя в некое место, в которое, по итогам книги, ему так и не будет суждено попасть. Нет, конечно, она о вечном, несбыточном стремлении человека в навсегда оставленный рай. По мнению Пелевина. По-моему, обе книги были о бегстве от себя. Ведь и такой литературный персонаж как Остап Бендер... весь сюжет обеих историй о нём - лишь его стремление в Рио-де-Жанейро. Чем "непопадание" туда менее трагично, чем неспособность твоих ног привести тебя в Икстлан? Когда ты бежишь от себя, когда ты сам себя не устраиваешь, но не хочешь себе в этом сознаваться, ты можешь придумать себе место, в какое якобы стремишься. Что твоё бегство - это лишь желание туда попасть, быть там, находиться. Как будто сам факт нахождения тебя в каком-то месте пространства сразу превращается в факт нахождения себя нового для себя же, с безболезненной аннигиляцией себя прежнего. Помнится, хотел я поделиться этим и с Алексеем, с Артуровичем но, кажется, так и не случилось. Алексей и Павел живут, имеют семьи и до сих пор видимо думают, что они достаточно разные друг с другом люди. А ведь вариантом бегства от себя может быть не только надежда оказаться где-то, но и желание, например, побывать везде. Этим я уже хотел поделиться с Павлом, но...
Но главным, в нашем случае, в той статье для меня было упоминание Борхеса. Хорхе Луиса. Не то чтобы тогда для меня было новым его имя - в тот момент я ещё не встречался с его утверждением о том, что в мире давно нет никаких новых историй. О чём и упоминал Пелевин. Что в мире, со времён античных героев, новых историй нет. Что все истории мира - это просто подвиды какого-то одного из четырёх возможных вариантов, и я тоже их перечислю. Рассказ об осаждённом городе, который либо штурмуют, либо обороняют герои произведения. Рассказ о Поиске - о том все детективы, в том числе и политические. Рассказ о Возвращении, о чём и "Путешествие в Икстлан", и "Одиссея", и "Москва-Петушки", и подвидом чего, по мнению Пелевина, история Вечного возвращения и имела место быть. И ещё рассказ о самоубийстве Бога. Только Борхес ошибался. Как и все вслед за ним. Новых историй не просто нет, их никогда и не было. Потому что историй на свете всего одна.
История о городе, который либо штурмуют, либо защищают описываемые герои - это история либо об утрате, либо об обретении. История о поиске, история о возвращении - истории об обретении... при, обычно, одновременной, сопутствующей утрате чего-то, потерянного героем в пути. История же о самоубийстве Бога - рассматривать это как утрату или обретение зависит от сугубо личного. А поскольку все утраты - это предыстории каких-то следующий обретений, а обретения - всегда предшественницы утрат... То на свете существует всего лишь одна история. История об Утрате и Обретении. И всё-всё остальное, рассказанное за тысячи лет миллиардами голосов, людьми - это всё она, одна и та же история, где каждый рассказывает просто свою вариацию. Об этом и Категорический императив Канта, и начала термодинамики, и "Лолита", и "Луна и грош", и Коран, и Библия, и даже история их противостояний. Её излагают и каллиграфией завитков химических формул, и математическая теория неполноты Гёделя о ней, и пещерные люди оставляли её после себя рисунками зверей на стенах пещер. Новых историй нет. Их вообще нет. И не было. Мы всё время просто повторяем одну. Все книги - это она. Просто её варианты. Она одна.
Как и моя.
Осознание наличия чего-то, владения чем-то может произойти лишь тогда, когда существует пример утраты.
Если хотите сочинить рассказ или целую книгу - просто выбирайте предмет, что должен быть утрачен или обретён. Остальное - следствия.
![[]](/img/n/nazarow_wn/paweltribunskijaleksejarturowichiedinstwennajanasweteistorijakotorujuchelowechestwoseberasskazywaet/endi-uorhol-s-plastinkoj-sergeja-kurehina.jpg)